Кафа (Закат Земли)

Добрый атал

…мачты трирем — голые, короткие, отталкивающие.

А мир, он — как зеленое дерево, ствол которого расходится на четыре ветви, а каждая из четырех — еще на четыре, и еще на четыре, и так без конца. Мы все, говорил жрец Таху, необозримым количеством ветвей уходим в будущее, шумим там под всеми ветрами, а чудовищный мощный корень, он один-единственный, он прочно врос в прошлое, где когда-то вообще ничего не было, только бог Шамаш — еще босиком, но в галифе и в гимнастерке. Жрец Таху знал, что Хипподи часто ходит мимо Пирамиды духов, и даже спит иногда в кустах и в траве перед вентиляционными окошечками, надежно заросшими колючими кактусами и кустами, а сам Хипподи знал, что в одном месте можно осторожно сунуть руку под мышиный горошек, под колючие кактусы, и вытянуться так, что тело опасно нависнет над глубокой трещиной в камне; тогда пальцы, уйдя в тьму вентиляционного окошечка, коснутся листочков клейких и нежных. Там, во тьме Пирамиды духов, растут два огромных дерева, давно перепутавшиеся ветвями — дерево печали и дерево радости. Они растут в ужасной тьме, которая сохранилась с того времени, когда бог Шамаш впервые примерил гимнастерку и галифе на свое голое перепончаторукое тело и даже не задумывался о звездах. Правда, Хипподи не знал, можно ли веселиться в Пирамиде духов. Там, наверное, всегда чувствуется присутствие потерянных человеческих душ, ведь перед тем как продать раба, его на час вталкивали в Пирамиду.

Дерево печали. И дерево радости. Они растут в вечной тьме, им не надо света, они питаются тьмой, поэтому имеют однозначные свойства. Если пожевать листочек с дерева печали, даже просто лизнуть ладонь, на которой лежал листочек, солнце тускнеет, жара становится гуще, кровь пульсирует в висках, размывая очертания видимого, а сам человек горько плачет и долго не может прийти в себя. А если пожевать листок с дерева радости, даже просто лизнуть палец, прикасавшийся к листве, человек ликует и впадает в детство, все тащит в рот и умирает от противоречий. Хипподи не раз видел рыжего горбуша, жившего на берегу, напротив руин общественных бань. Ходили слухи, что этот горбун однажды полностью сжевал небольшой листок с дерева радости: скоро он сильно помолодел — стал огненным, румяным, ни одна морщинка не пересекала молодой низкий лоб. Все равно чувствовалось, что он скоро умрет.

Мир неустойчив.

Дымят и рушатся горы.

С моря приходит большая волна.

Жидкий огненный камень течет по склонам.

В общем-то Хипподи понимал, почему бог Шамаш, Хранитель бездны, всегда так сосредоточен. Хорошее настроение удержать трудно. Плохое настроение тоже никогда не бывает ровным. В бликах, в морских ломающихся отблесках очертания даже очень крупных предметов расплываются, а Шамаш должен видеть всё в деталях. Среди многого он видит меня, думал Хипподи с удовлетворением. Он видит, что я лежу под колючим кактусом в зарослях нежного мышиного горошка и собираюсь прямо сейчас запустить руку в черное вентиляционное отверстие Пирамиды — по самый локоть. Злые духи сильно теряются, когда к ним суешь руку. Сейчас я сушу руку в самое начало мира, счастливо думал Хипподи, и выловлю из древней тьмы мелкий клейкий листочек и потом долго буду лежать на теплой траве, смотреть на мерцающее море и принюхиваться. Если через час я заплачу от невыносимой тоски по своим таким чудесным недоступным рабам — по белому и по черному, значит, моя рука выловила листок с дерева печали. Этим Хранитель бездны безмолвно предупреждает: даже впав в печаль, не забывай, закопай остатки листочка, засыпь надёжно камнями, чтобы ни один зверь не выкопал, не вынюхал, чтобы даже мохнатый, мочась на каменный сапог, не подобрал бы валяющийся на земле листочек. Многие печали и без того сотрясают мир, хотя, при сильном желании, и печаль можно направлять в нужную сторону.

Скажем, в сторону чужих трирем.

Для этого клейкий листочек с дерева печали нужно мягко размять медным пестиком и замешать в тесте для большого пирога. И отправить выпеченный пирог на триремы победителей. «Мы трепещем!» — будет означать этот знак. «Приходите и владейте нами!» — будет означать этот знак. «Приходите и владейте нашими островами — до самого севера, до сумеречного мира льдов. Владейте нашими женщинами — от уже рожавших до самых юных. И нашими рептилиями — до самых опасных. И нашими мохнатыми — до самых тупых! Берите наших детей — воспитывайте их нашими врагами». Если знак будет понят правильно, пирог съедят кормчие и вожди флота победителей. И надсмотрщики начнут весело хлопать бичами, а гребцы вскрикивать, а боевые дудки прокричат очередной, последний, приказ войти в бухту.

Но победители никогда не поднимутся на причалы островной столицы.

Уже приготовившись, кормчие и вожди вдруг заплачут, увидев свои отчетливые отражения в медных кофейниках. Они поднимут головы и будут потрясенно разглядывать величественные массивы черного вулкана, где каждая трещина набита, как колючими насекомыми, зелеными кактусами. Все кормчие и вожди победителей занемогут черной печалью, такой же черной, как вечная тьма Пирамиды духов, и тогда катапульты аталов снова выплеснут на триремы победителей всё, что было исторгнуто из их отчаявшихся желудков с помощью тухлых морских ежей и лежалых морских мидий. И позор флота победителей увеличится во много раз, и нельзя будет дышать в опоганенных трюмах, и даже на палубах некоторые ослепнут — от зловония.

Я хитрый, подумал Хипподи, коснувшись клейкого листочка кончиком языка.

Я постигаю многое, умно подумал Хипподи. И еще раз провел кончиком языка по нежным, едва заметным прожилкам. Хранитель бездны благоволит мне. Это ничего, что земля снова и снова содрогается. Это ничего, что ночью мохнатые снова приходили и обильно мочились на каменный сапог Шамаша. В конце концов, в пирог можно запечь и размятый листочек с дерева радости. Тогда кормчие и вожди победителей будут радостно смеяться, глядя на свои отчетливые отражения в медных кофейниках, неистово радоваться восходу солнца над островом, потеть, молодея с каждым часом, с гуканьем и писком требовать грудь кормилицы. И если серые триремы все же войдут в бухту, катапульты обрушат на победителей новую порцию глиняных горшков с говном, активно продуцированным из лежалых мидий и тухлых морских ежей.

Лишь бы не подвели гончары.

Листочки в Пирамиде на ощупь были влажные и холодные. Да и какими они могут быть, если корни древних деревьев сосут только холод и тьму, ничего больше. Правда, из этих тьмы и холода с огромной силой выявляются радости и печали, как при вспышках взлетающего металлического яйца вдруг выявляются полуразрушенные стены Полигона. Год назад жрец Таху в присутствии самого Хранителя бездны твердо пообещал: «Если ты, Хипподи, доставишь нам белый порошок еллы, который сыпется, как песок, но сохраняет приданные ему формы, ты получишь двух рабов. И белого, и черного. Обоих сразу. Приведи в Большой храм критянина, обещавшего порошок еллы. Этот порошок насквозь прожигает ладони, и светится в темноте. Когда мы смешиваем порошок еллы с нашими веществами, мы получаем новую силу для летающих машин. Нам нужна новая сила. А ты, Хипподи, получишь сразу двух рабов — черного и белого. И у обоих будет душа, как ты хочешь. Ты мог бы и сэкономить — купить раба-скамеечку без души, но кто знает, как поведет себя раб-скамеечка, совсем утеряв чувства. Уж лучше переплатить. Тогда можно неторопливо вести с рабами разные беседы, спрашивать, например, кем они были в прежнем свободном мире. Правда, в этом каких-то особенных тайн нет. Черный, наверное, сидел на пальме и ел фрукты, а белый — обрабатывал посевы и задумывался над будущим. Никаких особенных тайн. Это в нашем мире все перепутано, как ветки деревьев радости и печали. Имея двух рабов, Хипподи можно мирно проводить время на площадке Большого храма, гулять по набережной. А еще мы критянина тебе отдадим. У критянина черные глаза, как оливки, поэтому за ним нужен особый присмотр: кто знает, не соответствует ли цвет души цвету глаз? Хотя почему у черного человека душа непременно черная?»

Листочек маленький, клейкий, неизвестно, с какого дерева.

Можно, конечно, спуститься вниз и войти в Пирамиду духов.

Там первичная тьма, в которой свет еще даже не создан. Осторожно ощупывая стволы деревьев, можно понять, наверное, какое из них ввергает в печаль, а какое веселит, — но вдруг во тьме закряхтит ночная пужанка? Даже свободные люди обмирают от ее кряхтения. Неизвестно, что ночная пужанка делает в вечной тьме, может, тьма ее и порождает, но кому вообще известно, что мы делаем в этом мире, все время умножаемом на четыре, и почему Хранитель бездны смотрит только в море?

«Я — вчера. Я знаю завтрашний день».

Хипподи радовался. Он сладко всем языком провел по клейкому листочку, чувствуя легкое электрическое покалывание, а потом осторожно налепил листок на камень в глубокой трещине, куда даже мохнатые не догадаются заглянуть, а зверям там делать нечего. Разве что рептилия или ночная мышь заберутся. Но зачем рептилии или ночной мыши радость или печаль? В их смутной жизни и без того все слишком смутно, и они никогда не знают, весело им или грустно.

Хипподи прислушался.

По тропинке явно взбирался человек.

Пахло крепким потом, больше ничем, значит, человек явился не с трирем.

Да и всех одежд на человеке было — тонкий плащ, который носят критяне. В такую жару проще взбираться по узким тропинкам в набедренной повязке и в головном платке, но этот забросил полу белого тонкого плаща за левое плечо и громко сопел от прилагаемых усилий. Он ничего не видел, не чувствовал, он только торопился. И, пропустив его, Хипподи угрожающе произнес: «Не оборачивайся! Молчи!»

Пришелец остановился: «Почему нельзя?»

«Если обернешься, я ударю тебя ножом».

«Разве мы встречались? Я тебя знаю?»

«Есть у тебя оружие?»

«Критский нож».

Хипподи нисколько не боялся пришельца.

Он даже спросил: «Ты любишь отвечать на вопросы?»

Пришелец ответил: «Нет».

«Тогда стой, где стоишь, — разрешил Хипподи. — Если обернешься, у тебя пропадет голос, отнимутся ноги, ты будешь проклят всеми богами, а великий бог Шамаш, Хранитель бездны, доведет тебя до полного разора и безумия, если у тебя есть что терять, и если у тебя есть ум».

«Ты — Хипподи», — произнес пришелец.

И обернулся. Поборол страх. И влажные его глаза блеснули: «Я обещал придти. И пришел. Но очень устал. Дашь мне лизнуть палец?»

«Лизни», — важно, но без жадности разрешил Хипподи.

Он видел, что критянин испуган, что он устал, и знал, что сейчас критянин отойдет.

Сейчас критянин отойдет от усталости и испуга, потому что дерево радости, в отличие от дерева печали, действует стремительно. Критянин шел к нему, к Хипподи, значит, белый порошок еллы доставлен и лежит на его судне. Наверное, критянин торопился, потому что любил вкус листков с дерева веселья. Зрачки Хипподи от веселья сразу расширились. Ни один бог не создавал мир таким красивым, как Шамаш. Хипподи сейчас видел многое. Другие боги рождаются из воздуха и огня, им никогда не стать Хранителями бездны. Они могут сиять, как серебристые облака на закате, гореть, как пламя изрыгающего жидкий камень вулкана, но мир, созданный Шамашем, всегда богаче. Глаза Хипподи поблескивали, как обсидиановое стекло — вулканический выплав. Он видел мирные, встающие над бухтой дворцы и чудесные расхождения акведуков. Тенистые деревья выбегали из почвы, вновь и вновь делились на четыре, радостно шумели кронами в будущем. Бог Шамаш выковал мир из тьмы, из ничего, из отсутствия света. Вот была одна тьма, а он раздул свет. И заставил мир ветвиться. Всегда на четыре. А то, что корни любых растений всегда во тьме, в почве, в самом сердце тьмы, — это только придает миру красок.

Наверное, так думал и критянин.

Он дважды лизнул пальцы Хипподи.

Потом глубоко и расслабленно вздохнул.

«Какое твое состояние?» — доброжелательно спросил Хипподи.

Он мог и не спрашивать, такое хорошее было у них состояние. Вот красивая бухта, красивые дымки над руинами, у берега мачты затонувшей галеры, а на рейде — короткие мачты еще не затонувших.

«Но они вновь подойдут, когда проветрятся…»

«Но у аталов еще есть горшки. У них много горшков…»

Ни Хипподи, ни критянин ни о чем друг друга не спрашивали.

Они только отвечали, потому что все вопросы были растворены в жарком воздухе.

«Все так и будет, как мы говорим», — кивнул Хипподи, в голове которого роилось множество вариантов правильного ответа на любой вопрос. И, важно помолчав, дал понять критянину, что дело не в трусости и не в усталости. Если гончары подведут, если не подействуют еще раз тухлые морские ежи и лежалые мидии, кормчие и вожди победителей, конечно, поднимутся в Большой Храм, и там Главный жрец встретит их, вытянув перед собой руки в звонких браслетах из бронзы и орихалка. Для морских народов это особый знак. Они так считают, что если целовать руки Главному жрецу побежденных, то богу Шамашу это угодно, бог Шамаш признает их победу и позволит делать с глупыми аталами все, что угодно. Так принято. Сперва победители целуют руки Главному жрецу побежденных, а потом подвергают его сильному унижению. Если Шамаш молчит, значит, разрешает. Тогда и с него можно будет сорвать затасканное каменное галифе.

Критянин кивнул ответно.

Пот на его лбу высох. Всё так и будет.

Конечно, кормчие и вожди будут целовать руки Главного жреца. Они ведь не знают, что руки Главного жреца по локоть нежно умащены: одна — соком из листьев дерева печали, другая — соком из листьев дерева радости. И воинственные отряды пришельцев, стоя перед храмовой площадкой, увидев, как их кормчие и вожди целуют руки Главному жрецу побежденных, чтобы поскорее со всем этим покончить, грозно и торжествующе ударят копьями в камни под ногами.

И тогда кормчие и вожди обернутся.

И одни возденут руки к грозным низким закопченным небесам страны аталов, а другие в ужасе упадут на колени. И безумные бессвязные слова начнут смягчать ожесточившееся сердце Шамаша.

Лишь бы не подвели гончары.

«Почему так много дыма везде?» — посмотрел на гору критянин.

«Лучше дышать дымом, чем запахом из глиняных горшков, которыми мы недавно закидали триремы, — со значением заметил Хипподи. И добавил: — Хочу получить то, о чем мы говорили на этом месте год назад…»

«Ты получишь желаемое…»

Никто не задавал вопросов. Зачем задавать вопросы? Дерево радости высветляет ум. Зачем вопросы, если все они заданы Шамашем еще тогда, когда корень у двух деревьев был один?

«Если ты, Хипподи, передашь мне то, о чем мы здесь говорили год назад, то в придачу к твоим двум рабам ты еще получишь от меня обезьяну…»

«Нет, обезьяну я не возьму. У нее нет души…».

«Этого никто не знает, — вкрадчиво ответил хитрый критянин. Наверное, неведомая Хипподи обезьяна его достала. — Если у кого-то нет души, ее можно нарастить. У меня красивая гибкая обезьяна. Когда впервые ее увидел, подумал — это дурная женщина так трещит. Но ты знаешь, Хипподи, даже дурной женщине можно нарастить душу…»

Хипподи был доволен. Он оказался хитрей хитрого критянина.

Очень скоро он получит искомый порошок и передаст его жрецу Таху.

Белый порошок еллы сыпется как песок, но сохраняет приданную ему форму. Он насквозь прожигает ладони и светится в темноте. Я буду гулять по набережной с двумя рабами — с черным и белым. Триремы грозные, но на них сейчас плохо и страшно пахнет. Не надо им входить в бухту. Наши рабы жуют лежалые мидии, они питаются морскими ежами. У них теперь одна военная работа — заполнять глиняные горшки. А вот я получу двух рабов — белого и черного, без имен. Зачем имена? Просто раб-носильщик и раб-скамеечка. Мир гармоничен. Пока бог Шамаш не скинет с ног сапоги, чтобы проветрить потные ноги, можно всей грудью вдыхать восторги этого мира, потому что никто, кроме него, Хипподи, так глубоко не запускает руку в самое нутро Пирамиды — в начало мира, в его исходную тьму.

Они поднялись, и Хипподи пошел впереди, указывая дорогу.

Он не оборачивался, не давал советов, потому что и без того знал, что критянин время от времени проводит языком по своей руке, там, где ее недавно пожимала рука Хипподи. Черное ущелье открылось с узкой тропинки. Поджаренные, черные, почти угольные камни, вывернутые, разбитые на куски, выброшенные ужасными взрывами, сорвавшиеся, сползшие с мертвых горячих склонов. А в провалах — плоские лепешки и чудовищные колючки кактусов, их зеленые шары, ощетинившиеся колючей смертью. Разрушенная столица лежала внизу. Бессмысленно бегали среди руин люди. А наверху, за растрескавшейся стеной Полигона, с воем и грохотом вдруг взлетело металлическое яйцо. На мгновение оно как бы замедлило ход, как бы зависло в воздухе, испуская из нижней части, оканчивающейся узким горлом, пучок яростного огня.

Но мгновение — и нет ничего. Только ветер сносит облако дыма к морю.

Выжженная земля, запах серы, жара плотная, липкая. В черном ужасе подрагивающего ущелья замерли кактусы. Чудовищные шары, мясистые лепешки, скрученные змеи-колючки. Ветвящиеся, круглые, рогатые, страшные. Такие полчища не забросаешь глиняными горшками. И черную огненную гору не усмиришь, хотя она бьется, как выброшенная на берег рыба.

Они поднялись на храмовую площадку.

Среди востроносых каменных голов и длинных ваз, упавших и все еще стоявших между каменными колоннами, злобно уставилась на критянина каменная женщина со всклокоченными волосами и свирепым, неправильным лицом. Острые груди торчали в стороны.

«Я боюсь…»

Но соки дерева радости уже взялись, уже обжигали сердце.

«Это хорошо. Это очень хорошо, — думал Хипподи. — Скоро жрец Таху отдаст мне критянина вместе с двумя рабами…»

А критянин думал: «Это хорошо, всё хорошо. Белый порошок еллы отняли у меня морские народы, но Хипподи этого не знает. На подходе к столице аталов морские народы отняли у меня людей, судно и белый порошок еллы. Хипподи этого не знает. Он не должен этого знать. Он не знает, что я поклялся победителям доставить на триремы вещество, заставляющее прыгать над склонами горы тяжелые металлические яйца. Если я выманю у Хипподи и его жреца такое вещество, победители вернут мне моих людей и мое судно, а с судном и неведомый им порошок еллы, и они позволят взять мне в Кафе столько золота и орихалка, сколько я могу унести. Я раскую всех гребцов, хорошо покормлю их, они сильные, они унесут много. Ради такого я открою ворота Кафы, хотя они повалены. За это морские народы вернут мне судно и отпустят с почестями. А если удастся каким-то образом, но тайно, передать Хипподи белый порошок еллы, который мне вернут, то и Главный жрец аталов проявит милость. Нет вариантов, в которых я проигрываю», — торжествующе думал критянин.

А Хипподи думал: «Хранитель бездны знает всё. Его волей наш мир никогда не сходит с означенного круга. Я, Хипподи, передам жрецу Таху белый порошок еллы и получу своих рабов. Обязательно черного, и обязательно белого. Глупый критянин, мнящий себя хитрым, отдаст мне белый порошок еллы. Может, я тоже передам ему немного того вещества, которое заставляет подпрыгивать над землей тяжелое металлическое яйцо. В любом случае жрец Таху отдаст мне критянина. Нет вариантов, в которых я проигрываю», — счастливо думал Хипподи.

А хитрый критянин думал: «Грубый бог в каменных сапогах не может управлять всем миром. Я получу свое судно и своих людей. Я возьму многие мешки с золотом, и один отдельный мешок понесет глупый Хипподи, которого мне отдаст Главный жрец или которого мне отдадут победители. Я вывезу Хипподи в сторону Египта. Я буду ласков с ним и продам его на рынке рабов. Пусть поживет в незнакомой стране, глупый синий человек, привыкший к своему страшному острову. Там, на краю света, любят слушать людей, ничего не понимающих в местной жизни…»

В сумеречном море светились факелы на опозоренном флоте.

«Много радостей рассыпано среди опасностей жизни…» — думал критянин.

А Хипподи думал: «Много радости дарит мир, если ты послушен Хранителю бездны…»

Лишь бы не подвели гончары.