Кафа (Закат Земли)

Времена фараонов

Крыши бревенчатых бараков ОЛП «Золотистый» прогнулись под тяжелыми завалами снега. Лиственницы в беспорядке — тонкие, маломощные — затаились, ждали лютых пуржливых ветров, выламывающих все их сухие суставы. Костлявый капитан НКВД в полушубке и в фетровых сапогах, с кобурой на поясе под оттопыренной правой рукой, коротко приказал, и конвойные в форме, в фуражках с красными верхами и синими околышами споро провели лейтенанта Рахимова в инвалидный барак. Фитиль-доходяга на ближних нарах даже не попытался встать, как привалился плоской спиной к стене, так и сидел, привалившись к стене.

Трудно из соцвреда сделать человека полезного.

Каэры из Москвы, каэры из Мурманска, повстанцы с Дона, каэры из Красноярска, воры и налетчики из Киева, зеленые из тамбовских мест, муллы из Актюбинска, кулаки из-под Воронежа… Бороды, усы, лысины, потные низкие лбы, в которых и трех пядей не угадывалось… Не «Букварь для взрослых» — отдельный лагерный пункт… Не «Загадки жизни», не «Опыты с мозговыми лучами» — сама жизнь… Вдруг вспомнилась, поднялась со дня памяти цыганка с Литейного, в двадцать первом задержанная патрулем… Цыганка кричала, клялась, что никому не гадает, ничем не спекулирует. У нее и нет совсем ничего, показывала цыганка пустые хищные руки, размахивала пестрыми юбками. Кажется, патруль, ребята молодые, не из города, верил, посмеивался, а голодному чумазому пацану Стахану в подворотне так и хотелось крикнуть, что врет, врет она, врет гадалка-спекулянтка, сука пестрая, вы под юбки ее загляните, чего там есть, но тут появился пожилой, мосластый, повидавший жизнь цыган. Он по-своему полопотал с пестрой бабой, потом по-русски пересказал насторожившимся патрульным, что он думал. А думал он так: это — хорошая цыганка, он ее знает. Даже показал свои руки, что вот он сам какой — дворником работает. Почти пролетарий. Цыганка тоже начала новую жизнь, вышла на Литейный, что ж теперь гнать ее? Она знает, что гадать можно только буржуям и буржуйкам. Простые люди всякой этой мистике (цыган произнес более простое слово) не верят, а толстых недобитых буржуек чего ж не пугать? Ну да, всё так. Патрульные покуривали, похохатывали, пускали махорочный дым. Смешно, конечно, когда такая страшила, но социально близкая, гадает нежной барыньке, культурной сучке, хватает ее за чистенькую тоненькую ручку. О таких солдатиках-дураках в Инструкции товарища наркома позже чисто укажут: слабаки, вырожденцы, после первого стаканчика спирта теряют контроль над собой. Когда мы выкорчуем последних вражин, тяжело посмотрел лейтенант на сжавшегося под его взглядом каэра, останутся только красивые люди, а органы НКВД сами по себе переродятся из карающего в управляющий инструмент. Никакого нервного тика, никаких кривых ртов, только добрая улыбка и простая приветливость. Никакого косоглазия, только добрые понимающие глаза. И уж тем более никаких этих хитрых хронических мигреней, только физкультура, от которой все ходят подтянутые, не горбясь…

Отгоняя видения, глянула с нижних нар еще одна заросшая волосами морда.

Тусклые мутные глаза, как у прошлогоднего животного, нечесаные грязные волосы.

Человек-контра, кромешный враг семи пядей во лбу смотрел на лейтенанта Стахана Рахимова из-под грязной копны, как из гнезда, вшивый, наказанный за то зло, которое успел причинить рабоче-крестьянской массе.

— Их тут выводят гулять?

— Только по специальному разрешению.

Лейтенант Рахимов удовлетворенно кивнул. В лефортовской тюрьме подследственных из общей камеры тоже выводили по специальному разрешению. Стучать в дверь строго воспрещалось. Он еще раз потянул носом. Еще при утреннем разводе подследственным следовало заявить, когда им потребуется в туалет, но кто может знать, как поведет себя днем желудок? Тогда к тем, кто днем устраивал беспорядок, входили дежурные с каучуковыми палками. Их, конечно, слушались: руками убирали с пола то, чего уже не держал желудок…

Глаза, наконец, привыкли к сумеречности барака.

Дальний проход завален лозой. Такие же пучки, некоторые уже пересохли, свалены в другом проходе, более узком, а готовые корзины страшной, вылезшей из дурного сна решеткой громоздятся у деревянных дверей. Лопнувшие тонкие прутья — как сломанные ребра. А как иначе? Тут не синема. Тут расплачиваются за неправильное прошлое. Каэры, бывшие беляки, меньшевики, антоновцы, соколы Троцкого, предатели. Они всякое видели, всякое знали, пили-ели, опыты с мозговыми лучами ставили, а теперь один уже слова человеческие подзабыл, а другой туманно и страшно таращится из-под собственного горба. Не зря когда-то Петр Великий запрещал рыжим, косым, горбатым давать свидетельские показания в судах, беспощадно выбрасывал из жизни слепых, глухих, непонимающих — правильно запрещал. Зло выбирает самые изощренные личины, это в органах знают.

— Номер?

З/к ответил.

Человек-животное смотрел на лейтенанта Рахимова с нижних нар — тяжелый, негибкий, серый, будто из него, как из пазов барака, тоже лез седой мох. Падаль, отступник, иначе не скажешь. Странно, что давно и навсегда пронумерованные, эти бывшие все еще втайне помнят свои имена. Сам по себе з/к Полгар мало интересовал лейтенанта. Самый обыкновенный рассадник вшей и болезней, вонючее вместилище зла, других определений быть не могло. А давно ли этот самый Полгар уверенно входил в чистенький оштукатуренный домик на Охте, с вниманием рассматривал царицу из тяжелого металла, листал рукописи и книжки. «Сорок дней и сорок ночей падали на Туму сыны неба. Звезда Талцетл всходила после вечерней зари и горела необыкновенным светом, как злой глаз…» Обсуждая такое, пили крепкий, вкусный чай, постукивали пальцами по краю стола, красиво задумывались («опыты с мозговыми лучами»), забыв про голодных беспризорников на ледяных улицах, про голод страны, про опасность окружения, на полном серьезе вели очередной протокол «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения». Неясно, почему остатки этого трудящегося населения сами не возьмут в руки косы и топоры…

В Инструкции, впрочем, все оговорено.

«Умственные силы обычно составляют единственную сильную сторону духовного наследия человека, посредством которого субъект разрешает для себя все жизненные вопросы и даже такие, которые малодоступны умственному анализу и обыкновенно разрешаются у нормальных людей при участии чувства как более тонкого орудия — нравственности, долга, совести…».

Рот у з/к Полгара оказался маленький, жалкий, как у пиявки. И сам он безвольно распух, вывалил бока, как оставленный догнивать сарай. В домике-то на Охте у инженера Лося, наверное, всё было не так — подтянутый, сытый, улыбался приятно, делал плавные жесты, покончив с протоколами, брал хорошее москвошвеевское пальто из шкапа, прощался, бросал в корзину мятый листок. «Если ты, Хипподи, доставишь белый порошок еллы, который сыпется, как песок, но сохраняет приданные ему формы, ты получишь двух рабов». Чепуху люди пишут. Никак без рабов им не обойтись. Вот пухлый весь от водянки, раздутая вонючая развалина, а и сейчас, наверное, сочиняет что-то про существование эфира — тончайшей, наполняющей всю вселенную среды. «Рабы не мы». А раньше со всею смелостью утверждал, что свободная наука (чья?) обязательно установит связи (какие?) между колебаниями солнечной деятельности и крупными событиями общественной жизни (какими?). Впрочем, люди врут, врут, они всегда врут. Николай Иванович прав. Секретная Инструкция что нам говорит? А секретная Инструкция нам говорит, что именно внутренняя дисгармония в соединении со слабым развитием нравственной жизни делает невозможным как индивидуальное усовершенствование, так и достижение высших целей жизни. Лейтенант каждое слово помнил. Нравственная жизнь подобных субъектов с течением времени начинает двигаться не вперед, как следовало бы по законам развития, а исключительно назад. Это приводит к разочарованиям, к утрате радости, к моральному одряхлению, к идеям сплошного эфира и, понятно, влияния солнечных взрывов на человеческую судьбу. Распадается план реальной жизни, и она превращается в нравственную случайность…

«В качестве кого работает — лесозаготовка.

Отношение к труду — плохое, симулянт.

Сколько проработано дней — инвалид.

Участие в культурно-воспитательной работе — не допускается».

Тех, кто мог ходить, охрана оттеснила в дальний конец барака, кого-то даже вытолкали за двери. Все деловито, без шума. Чувствовался хороший опыт в подавлении «волынок». 3/к Полгара усадили на совсем пустых нарах:

«Товарищ уполномоченный будет говорить с тобой».

3/к Полгар кивнул.

Всё до него доходило медленно.

Наверное, лучше бы понимал что-нибудь про спасение остатков трудящегося населения на Марсе. Потому и взрывчатку, гад, прячет. Или знает, где ее прячут. Инструкция прямо указывает: на таких, как з/к Полгар, полагаться нельзя. Недоверие — лучший подход к работе с такими типами. Таких полезно всю ночь не допрашивать, нет, просто водить на допрос! Такой-то, руки назад! Вывели из камеры и вверх, вверх по лестнице — в кабинет к следователю. Выводной уходит, но следователь, не только не задав ни единого вопроса, но даже не приказав з/к присесть на неудобную табуретку, поднимает телефонную трубку: заберите такого-то! Его и берут и приводят снова в камеру. Только он лег на нары, гремит замок: такой-то, на допрос! Руки назад! И вверх, вверх — в кабинет к следователю. А там снова: заберите такого-то!

— На допросах били? — негромко спросил лейтенант.

Он знал, что з/к Полгар (статья 58-2, совершение террористических актов) перед партией не разоружился. При любом удобном случае не молчал, объявлял свои прежние показания недостоверными, дескать, давал их неискренне, под давлением. И так это повторял, пока его не отправили по этапу.

— Сильно били?

— Сильно, — ответил з/к, помедлив.

— Вот так? — лейтенант ловким ударом достал противные мокрые губы.

— И так тоже… — с привычным опозданием прикрылся рукой з/к Полгар.

И попросил:

— Больше не надо.

— Часто собирались у инженера Лося? Большое общество было?

— Не очень… — начал з/к, но, подняв глаза на Рахимова, уточнил: — С ходом времени разрослось…

— Сколько человек собиралось?

— До пятидесяти бывало.

— Повстанчество?

— И повстанчество…

— Теракты?

— И теракты, — согласился з/к.

Какая-то мелкая жилка на грязном лбу подрагивала.

Такой человек, как этот з/к, в органах просто немыслим. И по Инструкции, и по жизни. Врет, нервничает. В Инструкции прямо указывается на судороги лица. И сейчас з/к Полгар смотрел исподлобья. Но, боясь дальнейших побоев, стал говорить. Даже несколько расширил повстанческие районы: оказывается, и на Урале готовились.

Рахимов кивнул сержанту, застывшему у входа.

Тотчас принесли большую жестяную кружку с горячим чаем, поставили перед з/к Полгаром. Тот чай принял, но некоторое время держал кружку обеими руками в ладонях, осторожно держал, чуть в стороне от маленького рта, сжимал ее, грел ладони, потом, всё еще не веря, понес к запекшимся губам, ждал, что опомнившийся лейтенант припечатает кружку к его распухшему рылу.

— Инженер Лось. Помнишь такого?

— Помню. Мстислав Сергеевич.

Глаза з/к немного ожили. Он отхлебнул из кружки.

Руки заметно дрожали. Сладкий чай, с сахаром, — сладость чудесная, вселенская, немыслимая почти. Ради такого всех олигархов Марса свергнешь. А заодно — и Земли. Уже как бы сам потянулся к беседе, посмотрел на Рахимова:

— В Магадан на доследование возьмете?

— От твоих ответов зависит.

З/к Полгар осторожно поднес левую руку к носу, поправляя несуществующее пенсне. Мысль о доследовании в Ленинграде ему раньше в голову не приходила. И пенсне у него давно не было, осталась одна привычка. Да и зачем з/к пенсне? Сочинять книжку под названием «Чем прокормиться в исключительных условиях»?

Криво усмехнулся:

— Опять как во времена фараонов…

— Почему фараонов? — заинтересовался лейтенант.

З/к Полгар привычно прикрыл лицо рукой. Но удара не последовало, и он опять несколько оживился. Если неожиданный уполномоченный из Москвы знает и понимает такое интересное слово, как фараон, значит, его можно обучить и паре других интересных слов. Посмотрим, посмотрим. Чувствовалось, что распухший от водянки з/к уже нацелился на какую-то мысль.

— Ну, фараоны… рабство…

— Корзины плести — не пирамиды строить.

— Уж лучше бы пирамиды! — вырвалось у з/к. — На рабстве величие страны не построишь.

Наверное, уже прикинул про себя: бить будут, все равно бить будут, иначе бы взяли в контору. В конторе, там пачкать не разрешается. Разбитый нос заставляют крепко зажимать пальцами, чтобы на стол и на пол не капало. Известная теза: общество, основанное на рабстве, прогрессивно не более, чем прогрессивный паралич. Типичный соцвред, что взять с такого? Понимает, что в коммунизм не пролезет. Кому он там нужен со своим нервным тиком? И лошадиные зубы будут торчать. А мы не рабы. «Рабы не мы». Там, в счастливом свободном будущем, — никаких родимых пятен, никакой шестилапистости, бородавок. «Мы не рабы». Это не игра, браток. Это коммунизм, свет мира!

— Кто у инженера Лося расписывал стены под потолком?

— По имени не знаю. Художник. Ему Лось детали подсказывал.

Чувствовалось, что з/к Полгар и фамилию бы художника назвал, как назвал фамилию инженера, но пока держался, приберегал на будущее, когда бить начнут.

— Гусев, может?

— Дану!

— Почему же?

— Ему стрелять подручнее!

Не отрывая взгляда от замлевшего от горячего чая з/к, лейтенант Рахимов на память процитировал вычитанное на листке мятой бумаге, извлеченной из корзины в кабинете инженера Лося: «…скатывались грязевые потоки, безмолвно застывали, торчала из чудовищного вывала ободранная пальма — вертикально, как шест. Пепел серым неплотным слоем выстилал улицы, стены поросли влажным мхом. Следы босых ног на плоских плитах смотрелись дико и странно: огромные, может, прошел мохнатый, но люди, как муравьи, суетились вокруг пожарищ…» Чьи следы? Что за город?

— Откуда ж мне знать такое?

— Но Протоколы с Гусевым подписывал ты.

— Память надо тренировать, — вдруг огрызнулся з/к. — В Протоколах такого не было.

Лейтенант Рахимов опустил глаза. «Уж лучше бы пирамиды!» А зачем тогда коммунизм? Мы не рабы! Не рабы мы! Сколько повторять. И память моя не ровня твоей. Зачем свободное будущее, если дальше пирамид не идем? Ведь потому оно и свободное, наше будущее, что даже неработающая мышь не имеет права заглянуть туда, не то что каэр не разоружившийся. Прав товарищ нарком Ежов: ни бога нет, ни правды, одно вранье, как в Священном Писании. На этом молодежь не воспитаешь. Вот создали «Общество для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения», ждут моральной поддержки, а у нас Инструкция!

Вдруг непрошено всплыло в памяти толстое лицо лавочника, однажды бившего его, еще малого парнишку, на черном рынке. Где-то в двадцатом втором. Забил бы насмерть, конечно, искалечил, да случайно чекист отбил. У того чекиста Стахан и отлежался. Однажды проснулся утром, свет тихий, боль почти ушла, а хозяина нет. Обул хозяйские сапоги (великоваты, но поменять можно на толкучке) — наверное запасные, стояли в шкафу. Ничего другого в комнате не нашлось, даже хлеба, только постель да стол с книжками. «Рабы не мы». От голода и вновь наплывшей на сознание боли Стахан снова уснул. Так чекист его и застукал — со своими сапогами на его тощих ногах. Засмеялся: «Неужто впору?» Хлеб принес, лук. Сказал: «Будешь работать в моем отделе. Определенно! Учить тебя будем. — Опять засмеялся: — Хорошему будем учить, не бойся. Ты людей знаешь, быстро всему обучишься. Определенно! А сапоги забирай. Портянку накрутишь, да и нога вырастет». Так сказал, будто из своей пустой голой комнаты тяжелую дверь распахнул в чудесный теплый коммунизм. Оттуда кирзой и луком дохнуло вкусно. «Я тебе еще казенные штаны дам». И отмахнулся как от мухи: «Никакой ты нам не чужой. Определенно! Вздорных мыслей нет, а баловство воровское, ну так от этого отучим».

Лейтенант посмотрел на затаившегося з/к.

Кажется, пустой номер. Не допустят такого к взрывчатке.

Знал бы что, давно бы сотрудничал. По глазам видно. Говорит про времена фараонов, а сам преследует свои цели. Рабство осуждает, а дай ему раба, катался бы на нем по всей Колыме. Вспомнил Гусева с фотокарточки. Тот на вид крепче. «Не забуду я тебя, не забудь и ты меня». С Гусевым можно было бы сговориться. В оставшемся письме он что писал? Явственно высветилось в памяти: «Хочется приносить стране настоящую пользу, хочется не быть за бортом, вложить в свой труд всю преданность партии, правительству, родной стране. Я, Маша, убежден, что мне поверят, что меня простят, что я буду вычеркнут, наконец, из проклятого списка врагов народа!» Такого человека подтолкни, он всё правильно поймет.

Но партию и природу не перехитришь.

Похоронен «…в 1500 м от зоны лагеря в юго-западном направ. на глубине 1,5 мт. в гробу и нижнем белье… Расстояние от зоны лагеря — 1,5 км. Метров от дороги — 300. Какое место — сопка. Куда погребен головой — на северо-запад. Какие ближайшие предметы около могилы — редкие поросли стланика…» Надежно похоронили.

— Где в последний раз видел Гусева?

— Здесь, на ОЛП «Золотистый».

— Не ошибаешься?

— Как могу?

Полгар вдруг усмехнулся.

Или попытался усмехнуться.

— Слушаю я вас, гражданин уполномоченный… Вы всякое тут сказали… Вот даже про рабов пару раз упомянули… — Чуть отклонившись, с нечеловеческим ожиданием смотрел на лейтенанта. — Но с памятью-то провалы…

— О чем это ты?

— О точности.

— Говори яснее.

— «Мы не рабы», это вы точно запомнили… А вот дальше там… В учебнике том… Почему вы там слово раздельно произносите?..

З/к Полгар вдруг заторопился.

Решил, наверное, сейчас начнут бить.

На штанах, в разъеме, расплывалось мокрое пятно.

Неграмотный — тот же слепой. Всюду его ждут неудачи и несчастья.

Но лейтенанта как обожгло. Он вспомнил, вспомнил, явственно страничку учебника увидел перед собой. Первый раз в жизни в памяти что-то сбилось. З/к прав. «Рабы немы». Так там было написано, в этой Азбуке. «Рабы немы». Потому Полгар и заговорил о времени фараонов. Ткнул носом, гад. И про Гаранина не случайно помянул. Кто не слышал про игры полковника Гаранина? Выведут колонну из лагеря на поверку, очертят большой квадрат: выход за линию категорически запрещен — охрана применяет оружие без предупреждения, а потом по приказу того же полковника заранее припасенную полбуханку хлеба подбросят. И ведь все знают, все до одного знают, что по бросившемуся к буханке будут стрелять, а всё равно кто-нибудь бросится. «Рабы немы». Никакого воспаления крупозного, Гусев даже за полбуханкой не бегал. «Рабы немы». Просто фамилия у него была на Г, а полковник, осуществляя надзор, всегда отчеркивал ногтем именно первую тридцатку. Отчеркнутых выводили к отвалу, приказывали раздеться. Зачитывали: за контрреволюционный саботаж… за лагерный бандитизм… за невыполнение норм… за антисоветскую агитацию… Нужное каждому выпадет…

Не глядя, ударил по ухмыляющимся губам. Такому лютому з/к, как Полгар, только в радость, что Красная армия пока не имеет невыносимо сильных взрывчатых веществ. Такому только в радость, что не в СССР, не в Пензе где-нибудь, не в Рязани, а в совсем малоизвестном городке Вупперталь-Элберфельде (Рурская долина) ариец Шрандер и Амброз (немец по паспорту) открыли всепроникающий газ зарин. И сразу передали свое открытие государству. Если прямо говорить, фашистам передали! Теперь тем зарином интернационалистов травят, а ведь можно было обратить против врагов народа. В бараке гниль, сырость, карболкой несет, кислой отрыжкой, но ведь все равно принесут баланду и медицинский порошок дадут. А зачем? Пятьдесят восьмая — не народ. Они даже не рабы. Они не хотят разоружаться перед партией. От упрямства в штаны мочатся, таких силой в коммунизм не затащишь…