Кафа (Закат Земли)

Счастливый критянин

…на сапоге бога Шамаша сидел жрец Таху.

Он всегда появлялся незаметно — из-за мраморных колонн, со стороны черной горы, тяжело рассевшейся от подземных толчков. За обрушенными стенами Полигона необычные плоские машины окружали новое, уже подготовленное к полету металлическое яйцо. Влажный воздух струился, мрел, колебался, отдельные детали расплывались, казались нечеткими, земля подрагивала, машины ползали, как ленивые черепахи, вокруг решетчатых ферм. Если подойти ближе, можно было увидеть больше, но не подойдешь: вблизи стен, даже обрушившихся, все еще действовала другая сила. В первые годы, когда война с морскими народами шла еще на далеких территориях Ливии и Египта и рабов доставляли в Кафу почти каждый месяц, свободные аталы придумали особенную игру. Черные и смуглые рабы, обгоняя друг друга, должны были достичь каменной стены Полигона. Тому, кто этой стены достигнет, обещали свободу. Сделавшие ставку подолгу обсуждали шансы каждого раба. Всех интересовало, как победители распорядятся обретенной ими свободой. Накручивая тренировочную скакалку, рабы отмалчивались, сумеречно улыбались. Они ничего не знали о другой силе, но чувствовали опасность. Находились такие, впрочем, что после победы собирались осесть где-нибудь на тенистом склоне черной, пусть и трясущейся, горы или перебраться подальше от города — к морю, где на береговых клиньях жирной земли можно выращивать овощи. Конечно, для тяжелых работ нужны рабы, но победителю они полагались. Находились и смутьяны, это само собой. Они и на родине, наверное, всегда говорили о несправедливости, грозный взгляд Шамаша их не останавливал. Они до смерти пугались Хранителя бездны, но все равно говорили о несправедливости. Если мы не добежим до стены, говорили они, нас убьет охрана, а если мы коснемся стены, нас убьет другая сила. Это несправедливо, утверждали они. Солнца для нас нет, женщин нет, вкусной еды нет — и добежать до свободы нет возможности.

«Я — вчера. Я знаю завтрашний день».

Критянин застонал, и жрец подтвердил: «Ты ликуешь».

Солнце падало между каменными колоннами, мерцало на зеркальной поверхности Бассейна, играло на выпуклостях кое-где потрескавшихся карнизов, изукрашенных золотом, серебром, орихалком. С верхней площадки Большого храма широко, как ниоткуда, открывалась столица аталов. Разрушенная, дымная, плоская. В некоторых местах густой дым отрывался от огня и плавал в воздухе сам по себе.

— Но почему? — потрясенно спросил критянин.

Он, правда, не понимал, почему даже черные скалы обрушились.

Он никак не мог понять, что произошло на благословенном острове, еще недавно державшем в повиновении полмира. Почему Кафа, самый богатый город земли, в котором все здания были непохожи друг на друга и даже рабы носили белые одежды, обращен в серые однообразные руины? Победители этого не делали. Они не подходили пока так близко, да и самая сильная катапульта не разобьет такие массивные скалы. Победители не собирались разрушать Кафу. Они хотели войти в оживленный город, радоваться красивым фрескам, посещать общественные бани, торговаться на рынках с аталами, славящимися своим разумным подходом к самым разным явлениям жизни, любоваться красивыми женщинами, а Кафа лежала в ужасе и в дыму, в страшном оскале переломанных мраморных колонн, она влажно отдавала трупным запахом, мочой, сырой глиной. Только на гипподроме под арками полуразрушенного акведука толпились рабы. Их не гоняли на работы, больше того, четыре раза в день каждому рабу давали обильную пищу, заставляя не отходить в сторону от канализационных колодцев, да они и не успели бы отойти. Коренастые надсмотрщики с кожаными плетями, некоторые с копьями, хмуро и настойчиво уговаривали рабов питаться еще лучше. Груды лежалых мидий и пахучих морских ежей доставляли на гипподром рыбаки. Раб, питающийся такой особенной морской кухней, не может не то что добежать, он доползти не может до разваленных стен Полигона, — зато такая еда дает возможность аталам отпугивать флот победителей. Многочисленные рабы постоянно толпились у канализационных колодцев, некоторые варили кофе на камельках в медных сосудах, обсуждали положение, поглядывали на еле-еле просматривающиеся в мареве страшные короткие мачты чужих трирем.

Критянин со страхом глянул на каменное галифе Шамаша.

Выше взглянуть боялся. Переводил взгляд на рейд. Там тянуло плоским, зеленовато-желтым дымком. Курилось одномачтовое гребное судно, бросившее якорь между берегом и победителями. Это было его судно. С плоской палубы прыгали в воду люди. Глядя на это, критянин опять застонал, теперь печально, и заломил руки, но Хипподи его не слушал. И жрец Таху смотрел вдаль молча. Это по его указанию рано утром два ловких пловца, рабы-патриоты, в тени солнечных бликов доплыли до гребного судна, стоявшего чуть в отдалении от трирем, и сумели подняться на него. А потом спустились на гребную палубу. Наверное, гребцы не стали кричать, — когда ты навечно прикован к вёслам, любое разнообразие волнует, любой человек, даже чужой, голый и со свертком на поясе, может показаться символом освобождения. А надзиратели спали. Прижимая пальцы к губам, рабы-патриоты вынули из кожаных поясов непромокаемые свертки, разнесли их по всему трюму, разложили под ногами мускулистых хмурых рабов.

Один оказался ливийцем. «Мы умрем?» — спросил он.

Раб-патриот негромко ответил: «Мы все умрем».

«И надзиратели умрут?» — уточнил ливиец.

«И надзиратели умрут тоже».

«И кормчие, и вожди?»

«И кормчие. И вожди. Все-все умрут, кто не любит Шамаша».

«Я не люблю Шамаша», — печально признался ливиец.

«Тогда не спрашивай про остальных».

Но ливиец не мог остановиться: «Умрут все-все? Это правда?»

Раб-патриот спросил: «А тебе как бы хотелось?»

«Именно так. Чтобы все-все».

«Так и будет», — твердо пообещал раб-патриот.

Потом он прыгнул в воду, отвлекая внимание от второго.

Раб-патриот плыл так быстро, он взмахивал руками так мощно, что за ним, как за плавающим морским существом, оставалась светящаяся дорожка, и хищные рептилии никак не могли его укусить. И стрелы падали в стороне, сбитые в полете тугими солнечными лучами. Из весельных отверстий судна начали вырываться клубы цветного — желтого и зеленого — дыма, раздались хриплые вскрики, стоны. Надзиратели и воины падали за борт, отравленные горящей серой, некоторые не успевали доползти до бортов, а прикованные к скамьям гребцы погибли первыми…

Конечно, на гипподроме весь день ведутся всякие споры.

Надо ли дразнить победителей? — спорят рабы и свободные граждане столицы, скучиваясь вокруг кофейных сосудов.

Морские народы сильней, они уничтожили армию аталов, потопили их военные суда, побили и сожгли все гарнизоны за Геркулесовыми столбами, а теперь сюда пришли. Если открыть Главные ворота и с почестями впустить победителей, может, мир еще устроится? Хмурый Шамаш, Хранитель бездны, молча стоит над городом, он смотрит в море, его, конечно, не тронут, но что будет с аталами? Может, открыть Главные ворота?

Гляди на свой гибнущий корабль, критянин заплакал.

«Дай ему лизнуть пальцы», — негромко приказал жрец.

Тогда Хипподи размотал бинт. Всхлипывая, критянин провел узким горячим языком по пальцам Хипподи и по нежной перепонке между ними. «Я хочу домой, — всхлипывая, бормотал он. — Дома я играю с быками. Это мои быки. Я выбираю таких, которые не любят бегать быстро». Наверное, он хотел объяснить Хипподи и жрецу свое такое состояние. «Когда идет игра сразу со многими быками, — бормотал он сквозь всхлипывания, — нельзя злить сразу всех. Нужно просто выказывать быкам свое уважение. Они понимают. Они запорют рогами одного-двух рабов, но в целом отнесутся к людям с уважением. И дело не в том, что один бык коричневый, а другой рябой…»

Критянин с тоской смотрел на дымящееся вдали судно. Гребное, с выдвинутым носом, с опущенным белым парусом — это было его собственное судно, а отравленные, прыгающие в воду люди — это были его собственные люди. Судно теперь будет долго-долго дымить на рейде. Оно всю бухту затопит смертельным удушающим запахом горящей желто-зеленой серы, щиплющим горло удушьем. Аталы — страшные враги. Морские народы недооценили аталов. У них есть другая сила, но они умело используют и самое простое: и то, что попадает им в руки, и то, что они извергают из желудков. Они используют огонь вулкана, трясение земли и круглые, выбрасываемые вулканом ядра. Они будут сидеть в своей разрушенной до основания Кафе, питаться влажными лежалыми мидиями, но горбатые металлические яйца, как взлетали, так и будут взлетать над стенами их Полигона, отсчитывая какое-то совсем другое время, в которое никогда не попадут победители. Конечно, все лучшее у аталов уходит на Полигон — и лучшие люди, и лучшая еда, и самые чистые вода, металл, глина. На Полигоне трудятся люди свободные, там нет рабов. Летающее металлическое яйцо нельзя придумать, оставаясь рабом, его даже обслуживать нельзя, оставаясь рабом. Если раба по каким-то талантам отправляют на Полигон, его делают свободным.

— Критянин привез порошок еллы? — спросил жрец.

— Я старался! Я сделал все возможное! Я привез белый порошок!

Жрец Таху внимательно посмотрел на критянина, потом перевел взгляд на Хипподи.

Это было плохо. Критянин на секунду опередил Хипподи с ответом, и теперь жрец мог говорить с критянином напрямую. Это было плохо, потому что вес и значение монеты Хипподи с этого момента уже не возрастали. Не упали, но и не возрастали уже. А хитрый критянин придвинулся ближе и упал на колени. Он сразу уловил, что с этой минуты его судьба уже не зависит от Хипподи.

От Бассейна несло нежной прохладой.

Круглые терракотовые диски лежали на дне.

Хипподи еще раз развязал бинт и дал критянину лизнуть пальцы.

Но на этот раз он схитрил и подсунул критянину безымянный палец, более густо смазанный соком одного из деревьев, произрастающих в Пирамиде духов. У Хипподи было хорошее состояние. Он не упал духом. Все делается так, как может делаться. Он был уверен, что перехитрит всех, вот какое хорошее было у него состояние. Конечно, хитрый критянин вызвал интерес жреца, но сейчас ты будешь плакать, критянин, как пораженный дротиком. А потом… А потом я получу порошок еллы — от критянина… И получу двух рабов — от жреца Таху… А если Шамаш отвернется, я открою Главные ворота — и получу почести еще и от победителей… Такое у меня хорошее состояние…

— Где белый порошок? — спросил жрец.

Критянин с отчаянием взглянул в сторону дымящегося судна.

— Он приплыл только вчера, — счел возможным вмешаться в разговор Хипподи. — Морские народы перехватили судно критянина вблизи берегов. У него отобрали весь товар, людей, судно, но белый порошок еллы он спрятал. — Хипподи помедлил, потом добавил: — Правда, сейчас на судно критянина трудно подняться.

— Что скажешь? — спросил жрец, подняв взгляд на критянина.

— Хипподи прав. У меня отобрали судно. Но порошок еллы спрятан.

— Что в том толку? Ведь судно скоро затонет.

Хитрый критянин заволновался.

— Вы поторопились с серой… — Критянин никого не упрекал, он просто приводил факты. — Надо было поджечь одну из чужих трирем… — Критянин ничего не советовал, он просто говорил о возможном. — У вас есть и другие ловкие рабы… — Он не подсказывал, он просто размышлял вслух. — Ловкий пловец легко поднимется на горящее судно… Никто за ним не следит… Видите, там с бортов висят веревочные лестницы…

Жрец покачал головой, солнце пронзало светом его тонкие розовые уши.

Белый порошок еллы спрятан на судне, залитом расплавленной серой, это хорошо… Но это и плохо… Самый убежденный раб-патриот не может дышать парами серы. Это все равно что добежать до стены Полигона и коснуться ее… А без белого порошка скоро остановится производство другой силы. Критянин не уберег ценную вещь, значит, Хипподи не досмотрел за выполнением нужного действия. Приказ нарушают многие, но на этот раз нарушен приказ самого Шамаша. Что из этого следует? А из этого следует только то, что в мире нет бессмертных. И нет послушных. Можно сказать и так: если рано или поздно умирают все, значит, все в свое время пытались ослушаться Шамаша. Правда, оттого, что жрец Таху приподнял левую руку Хипподи и лизнул его средний палец, в нем наблюдалось теперь хорошее состояние. У Хипподи нужные начинания, одобрительно думал он. Морские народы обещают повесить Хипподи первым, значит, он сделал много полезного для аталов. Признание врага — самое высокое признание. Правда, граждане Кафы на набережной, и на гипподроме, и в душных палатках, и вокруг кофейных сосудов перешептываются, хватаясь руками за животы: человека, придумавшего такую еду, надо немедленно повесить. Нельзя, хватаются они за животы, кормить порченым рыбьим кормом свободных граждан Кафы. Когда морские народы не выдержат позора и уйдут, мы сами повесим того, кто придумал такие меры…

С храмовой площадки был виден весь город.

Совсем недавно он был поистине, он был невероятно красив.

По берегам удлиненной бухты тянулись круговые каменные стены, на мостах и на спусках к морю поднимались многие башни и ворота. Камень белого, черного и красного цвета рабы добывали в прибрежных каменоломнях, а потом, затопив выработанные котлованы, устраивали удобные стоянки для кораблей. Некоторые постройки в городе делались простыми, в других мастера искусно и необычным образом сочетали камни разного цвета, сообщая им естественную прелесть; также и стены вокруг наружного земляного кольца они по всей окружности покрывали медью, нанося металл на камни в расплавленном виде, а стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену Большого храма — орихалком, испускавшим чудесное огненное блистание… Было видно, как на далеком берегу маленькие люди тянули канат. Им было тяжело. Им помогал на тимпане музыкант, похожий на белого барана, так низко он опускал голову, и другой — на арфе, ревущей, как больной бык. Увидев это, критянин снова заплакал. Может, он вдруг решил, что человеческие слезы чего-то стоят, но жрец и Хипподи так не думали. Они мирно смотрели в море, где, жирно отсвечивая под солнцем, крутились медленные, все всасывающие на пути морские водовороты.

— Я знаю, как взять с судна порошок еллы.

— Это будет хорошо, — медленно произнес жрец. — Мы хотим получить порошок еллы.

— А что получу я? — сквозь слезы спросил критянин.

Жрец Таху не удивился. Мир живет желаниями.

— А что бы ты хотел получить?

Критянин утер мокрые глаза ладонями.

Он быстро заговорил о том, что все в мире рождаются свободными.

Он быстро и правдиво заговорил: вот младенцам нужна грудь матери, им не нужны порошок еллы, или другая сила, им не надо плыть через большие бурные моря, чтобы неожиданно попасть под вонючие глиняные горшки аталов, они не торгуют с народами, расплодившимися за Геркулесовыми столбами. Но младенец растет и требует уже другую грудь — женщины, но не матери; со временем выросший таким образом младенец становится мужчиной и нуждается в послушном рабе и в хорошо заточенных стрелах. Много чего хочется подрастающему младенцу и если бы не участливое внимание Шамаша, он далеко бы зашел. Но Шамаш внимателен. Он участливо убивает тех, кто далеко заходит.

— Ты хочешь мешок золота?

Глаза критянина блеснули:

— Да, мешок. Большой мешок.

— Но мешок золота — это тяжело.

— Ты дашь мне рабов. В Кафе их все равно убьют.

— Это так, — согласно кивнул жрец. — Но ты тоже умрешь, критянин.

— Но не сейчас и не завтра! — всплеснул руками критянин. — Никто не живет вечно, кроме богов, и даже боги иногда рушатся. Я уплыву на Крит и буду жить в своем доме в Фесте. Там я буду пить кофе из красивых чашек. А золото и монету Хипподи, которую мне дадут, спрячу в подполе.

— Если я получу белый порошок еллы, — жрец длинным худым пальцем указал критянину на онемевшего от удивления Хипподи, — ты возьмешь этого человека. Он будет тебе рабом. Он понесет твой мешок с золотом. Он рожден свободным, а такие быстро привыкают к хозяину, потому что боятся еще раз все потерять.

И хлопнул в ладоши. И тотчас из-за колонны вытолкнули странное существо.

Странное существо горбилось, и стонало, и в ужасе закрывало ладонями выжженные, обваренные глаза. Кожа на лице была страшно обожжена, язвы покрывали лоб, шею, голую голову.

— Он был на твоем судне, — сказал жрец. — Ты узнаешь его?

— Кто ты? — спросил критянин и заплакал, потому что в нем начинало действовать дерево печали.

— Я Гаспис…

— Ты Гаспис? — Критянин всплеснул руками. — Ты был красивый, как молодой бык!

— Но теперь меня обожгло расплавленной серой. Я упал за борт. Мне выжгло глаза, ты видишь. Я ухватился за пучок дерева и слепой доплыл до берега.

— Но зачем Шамаш помог такому ничтожному?

— А затем что аталам нужен белый порошок еллы, — наставительно ответил жрец, — а твой Гаспис ослеп. Он плыл наугад, и наши хищные рептилии даже не стали его трогать. Так захотел Шамаш. И Гаспис знает, где спрятан белый порошок еллы, критянин.

— Он привязан к мачте на высоте… — произнес Гаспис и упал.

— Не поднимайте его, — сказал жрец. — Этого уже не надо. Шамаш дал ему столько жизни, сколько нам требовалось. — И поднял на собеседников внимательный взгляд: — Ты помнишь, Хипподи? Я обещал тебе двух рабов. Черного и белого. И я выполню свое обещание, если критянин нас обманет. Но если белый порошок еллы передаст мне критянин, ты пойдешь за ним. Любой из вас может стать рабом.

Жрец Таху замолчал.

Земля мелко подрагивала под его ногами.

Как и все, жрец почти привык к подземным толчкам.

Остров давно трясло. Остров постоянно трясло. Третий месяц камни скатывались с черных склонов, давили по пути дома и посевы. Подземный огонь неумолимо рвался из южного кратера, красные отсветы падали на вечереющую воду, выдавливалась из трещин алая расплавленная каменная масса, озаряла ночь искрящимся сиянием, опаляла тьму, перемигивались вдали факелы на опозоренных триремах, а за разрушенной стеной Полигона все время что-то вспыхивало. Кровавая звезда поднялась над горизонтом, и неясно было, как чувствуют себя победители на рейде поверженного острова.

— Идите, и не дайте сбежать друг другу, — негромко сказал жрец.

— Теперь вы прикованы друг к другу, как гребцы трирем прикованы к своим деревянным скамьям, — также негромко, но с особенным значением добавил он. — Придет рассвет, и один из вас станет хозяином другого, а другой станет рабом другого. У вас мало времени. Если к утру белый порошок еллы не окажется у меня, ты, критянин, станешь рабом Хипподи. А если к утру я получу белый порошок из твоих рук, критянин, Хипподи последует за тобой, как послушный раб.

Лишь бы не подвели гончары.