К чему снится Император?

Глава 18

Довольно часто весьма причудливо складывается движение событий… Ставишь цель, разрабатываешь план её достижения, а результат выходит не совсем таким, каким бы ты хотел его видеть. Переварить данную ситуацию, оказывается, иногда совсем непросто…

Реформы Александра привели к неоднозначной реакции населения. Власть начала формирование гражданского общества, но одновременно пыталась держать все процессы под жёстким самодержавным контролем. Само собой, противоречие в этих действиях явно проглядывается. Когда нет чётко поставленной позиции государства, всегда будут назревать внутренние конфликты, попытки проверить на прочность систему. Новый император понимал, что его вынужденная политика неизбежно приведёт к нарастанию общественной борьбы, но ничего не мог с этим поделать. Он осознавал, что либо победит, либо проиграет и ставка здесь, возможно, его собственная жизнь.

Если при Николае «обществом» фактически был двор, высший свет, дворянские клубы и собрания, то в эпоху Александра начало появляться более аморфное образование. Его действия всколыхнули население России, и внезапно у очень многих стали появляться собственные взгляды на необходимый путь развития государства. Реформы государя были столь непохожи на все бывшие прежде, а сама его личность настолько не вписывалась в XIX век, что это фактически привело его к отрыву от интересов любого сословия России. Дальнейшие общественные события в стране начали очень ярко иллюстрировать данную ситуацию.

Так, глава управлением цензуры граф Адлерберг в это время прямо заявлял, что журналам запрещено писать по финансовым, политическим, экономическим, судебным и административным делам, ибо всё это означает посягательство на права самодержавия. Разумеется, это требование постоянно встречало попытки проверить власть на прочность. Так, профессор И. В. Вернадский в своём «Экономическом указателе» написал о необходимости конституции в России. Профессора предупредили, что следующая подобная публикация приведёт к запрещению журнала.

Удивительным стало и стремление быть «передовым человеком», под которым подразумевалось следование европейским либеральным либо ещё более прогрессивным, социалистическим теориям. «Передовые люди» внезапно появились в редакциях журналов, министерствах, акционерных обществах, в армии, полиции и даже жандармерии. Происходили просто немыслимые вещи, так, к примеру, некоторые губернаторы, желая приобрести популярность в «обществе», стали вдруг поручать издания казённых газет данным «передовым людям». Требовалось срочно предпринимать какие-то шаги, чтобы хотя бы смягчить неизбежный удар по самодержавному правлению. Александр начал решать проблему с «головы», а именно с престарелого министра внутренних дел Ланского, до которого никак не доходили ранее руки. Государь отправил того в отставку, обосновав своё решение тем, что пора давать дорогу молодым. Новым министром стал Пётр Александрович Валуев. Назначение данной фигуры на такую высокую должность было своеобразным сигналом для верхушки элиты. Новый министр слыл консерватором, выступавшим за привилегии дворянства. Казалось бы, это отступление от прежней политики, но государь был человеком глубоко прагматичным. Он ставил либералов во главе тех ведомств, которые осуществляли реформы, а консерваторов туда, где нужен был порядок. Фактически сторонники самодержавия должны были подчищать за неизбежным бардаком, который следовал за реформами. Окружение же императора мыслило более прямолинейно. Они не видели общей картины и стали полагать, что Александр, скорее всего, просто ведомый человек. Государь не стал никого в этом разубеждать, — он вообще не любил никому ничего объяснять. Да и как можно было раскрыть его замысел, — вот ребята, я пришелец из будущего, — значит знаю, как надо делать правильно. Так что ли? Поэтому приходилось молчать.

Валуев, по словам современников, «…имел вид доброго, ласкового человека, с гармоничным голосом и прекрасными манерами». Он знал несколько языков, обладал недюжинным умом, трудолюбием и невероятным талантом оратора. Благодаря своему внешнему лоску и такту, новый министр изначально пользовался большой симпатией дворянства, которое сразу почувствовало в нём своего. Александр, ставя нового министра, и, казалось бы, идя на поводу у обозлённого дворянства, на самом деле просто лучше их понимал личность нового главы министерства внутренних дел. Валуев хоть и был рьяным сторонником самодержавия и дворянства, на деле отличался большой гибкостью. Ещё работая директором 2 департамента министерства государственных имуществ, Пётр Александрович умудрился совершенно мягкими административными мерами упорядочить кадастровый хаос в учёте имущества. Тут проявился ум нового главы, — он действовал эффективно и нестандартно, будучи при этом убеждённым консерватором.

Вызвав Валуева в Зимний дворец, император обозначил суть его будущих действий в нескольких словах.

— Я желаю порядка и реформ, которые бы ни в чём не изменили основ существующего строя.

Александр никогда не разжёвывал своим министрам программу их действий. Он не был директивным руководителем, как его отец, и стремился лишь обозначить общую линию развития дел. Для него главным было достижение результата, а не мелочная исполнительность.

Министр понял суть мыслей государя, и сразу же осознал, какая непростая работа ему предстоит. Необходимо было начать борьбу практически на всех уровнях власти…

За короткое время потеряли свои должности такие «передовые люди» из губернаторов как Арцимович в Калуге, Муравьев в Нижнем Новгороде, Грот в Самаре, Барановский в Оренбурге, Купреянов в Пензе, которые своей оппозиционной деятельностью разваливали вертикаль власти. За ними последовали и мелкие чины…Прогрессивное общество было раздражено, что ярко проиллюстрировало письмо публициста Юрия Самарина: «Прежняя вера в себя, которая при всём неразумении возмещала энергию, утеряна безвозвратно, но жизнь не создала ничего, чем можно было бы заменить её. На вершине — законодательный зуд в связи с невероятным и беспримерным отсутствием дарований; со стороны общества — дряблость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы, с желанием день ото дня более явным, безнаказанно дразнить власть. Ныне, как и двести лет тому назад, во всей русской земле существуют только две силы: личная власть наверху и простой народ на противоположном конце; но эти две силы вместо того, чтобы соединиться, отделены промежуточными слоями…Прибавьте, наконец, пропаганду безверия и материализма, обуявшую все наши учебные заведения…и картина будет полная».

Можно было понять переживания всех, — «прогрессивные недовольные силы», раздражённых консерваторов, и даже желавших много большего, крестьян. Несмотря на то что волю государя принимали, — его преобразования теперь стали осуждать…Такова судьба всех крупных реформаторов. «Лес рубишь — щепки летят», — эта народная пословица как нельзя лучше показывает общественную ситуацию, которая сложилась в России со всеми этими переменами.

Выполнив все неотложные дела, весной Александр вместе с супругой отправился в обширное поместье, находившиеся в Крыму — Ливадию. Марии следовало поправить своё здоровье, а климат в Крыму в это время года был особенно хорош. Дорога из Петербурга была дальней, и государь не был бы самим собой, не пытаясь попутно решать другие вопросы. Императорская чета поначалу заехала в Москву. Встречая государя в Успенском соборе Кремля, патриарх Филарет высказался о последних событиях в стране.

— Приветствуем тебя Александр, в седьмое лето твоего царствования. У древнего народа Божиего седьмое лето было летом законного отпущения из рабства. У нас не было рабства в полном значении этого слова: была, однако крепкая наследственная зависимость части народа от частных владельцев. С наступлением твоего седьмого лета ты изрёк отпущение.

— Я тоже рад снова вас видеть, Ваше Святейшество. Вы верно заметили, что на седьмой год моего руководства государством произошли значительные изменения. Насчёт отмены крепостной зависимости, — я помню ваше мнение. Могу на это лишь сказать, что понимаю всю ответственность, которую я на себя взял, проведя в жизнь данную реформу.

— Ваше Величество, не осуждаем мы тебя за это. Более того, скажем, что обыкновенно сильные мира сего любят искать удовольствия и славы в том, чтобы покорить и наложить иго. Твоё же желание и утешение — облегчить положение твоему народу и возвысить меру свободы, ограниченную законом. Сочувствовали тебе и дворяне в твоих действиях, и добровольно принесли в жертву значительную часть своих прав. И вот результат, — более двадцати миллионов душ обязаны тебе благодарностью за новые права, за новую долю свободы.

Филарет меня своими высказываниями стал сильно напрягать. Сволочь такая, — гнёт своё не переставая. Вроде хвалит, а фактически укоряет. Яростный консерватор какой-то… Ему бы на два столетия раньше жить, — цены бы не было.

— Согласен, Ваше Святейшество. Вы верно заметили, что всё, что я делаю, направлено на улучшение жизни миллионов людей. Был бы также счастлив, если бы и церковь поддерживала власть в её начинаниях. Помимо этой реформы, предстоят ещё не менее значимые преобразования.

— Государь, церковь молит Бога, чтобы твой добрый дар был разумно употреблён, а кроме того ревность к общему благу, справедливость и доброжелательство готовы были всюду для разрешения затруднений. Можем тем не менее пожелать, чтобы получившие новые права крестьяне сделались более прилежными и производительными для улучшения частного и общего благоденствия.

Даже в этих словах, патриарх закинул пару вёдер дёгтя в бочку мёда, намекая якобы, на то что опасается теперь плохой работы бывших крепостных, оставленных без попечительства помещиков. И, главное, ведь что, — не встречаться с Филаретом нельзя, — хуже будет. Сам же свободу дал церкви, — в любой момент может начать государство критиковать. Приходится терпеть, кивать и делать вид, что прислушиваешься к мудрости святых консерваторов — отцов.

Данная ситуация повторилась и при следующей большой остановке в Туле. Обращаясь к собранным предводителям дворянства, я высказался как можно более компромиссно.

— Господа, я изъявляю благодарность дворянству за то добровольное пожертвование, на которое оно пошло и в результате которого помогло правительству с Божьей помощью совершить великое дело.

Дворяне морщились, не выказывали никакой радости от моих слов, но хотя бы прямо не выступали против. Мне же тоже было неприятно это вынужденное лицемерие, — я ненавижу его всем сердцем. Вот, казалось бы, нет уже Николая, — а тут опять! Только теперь словно чуть ли не через одного каждый считает, что я делаю что-то неправильно. И приходится выказывать всем своё участие, — говорить о мудрости каждого сословия. Как же это бесит! Почему всё так?! Самодержавие — это неправильное совершенно!!! Мне приходится осуществлять реформы для неблагодарных. Я пошёл на огромные жертвы для страны. Отказался от части себя, своей жизни, положил на алтарь государства фактически душу, а в ответ глухое недовольство. И ладно бы только оно, — подозреваю, мне стоит беспокоиться за безопасность собственной семьи.

В Крыму мне тоже не дали возможности отойти от тяжёлых размышлений. Постоянным потоком с курьерами шли записки, отчёты, справки, выписки и прочее. На каждом мелочном документе требовалось моя подпись. Всё это бесило! Настроение упало практически ниже плинтуса. Я швырнул бумаги прочь и пошёл к семье…

Небо в Крыму было ясное, а море спокойным. Мария с дочкой Машей были веселы и счастливы. Дочка не знала свою единственную сестру, Александру, которая умерла до её рождения. Сама Маша была очень любима родителями. Её гувернантка, Анна Тютчева говорила тогда своим подругам, что «вся семья обожает этого ребёнка» и что родители «осыпают её поцелуями. Императрица Мария испытывала 'безграничное обожание» к единственной оставшейся в живых дочери. Александру же нравилось проводить с ней время, и он считал её своим любимым ребёнком. Государь даже как-то сказал Тютчевой, что «почти каждый вечер я прихожу кормить супом этого маленького херувима. Это единственная приятная минута за весь мой день, единственное время, когда я забываю о тяготящих меня неприятностях. У Маши были близкие отношения с её братьями. Она терпеть не могла, когда кто-то делал выговор кому-то из них. Это приводило её в настоящее отчаяние. Хотя она часто болела, но окружённая только братьями, Маша росла сорванцом, с независимым характером и сильной волей. Тютчева, правда, справедливо отмечала, что 'дочь императора абсолютно искренняя и никогда не менялась в присутствии незнакомых людей».

Императрица чувствовала себя на новом месте просто замечательно. Каждый день было купание, прогулка, обед, чтение и музыка. За окном дома благоухали цветы и деревья, звенели неутомимые цикады. Вместе с Сашей и Машей она посетила Ялту, побывала на татарской свадьбе, осмотрела древнюю греческую церковь в Аутке. Супруг позволил ей строительство нового дворца в Ливадии, попросив только чтобы там был предусмотрен погреб для знаменитых крымских вин. Саша очень любил мускат и рислинг, не признавая французские и немецкие сорта. Вместе с архитектором Монигетти она решила, что дворец не будет чрезмерно пышным, так как Ливадия должна стать местом семейного отдыха. Главное чего хотела императрица, — это чтобы дворцовый ансамбль органично вписался в красивую южную природу. В последнее время несмотря на все заботы, которые её окружали, она стала замечать ухудшившееся настроение мужа.

— Саша, тебе надо развеяться. Ты совсем что-то смурной стал.

— Душа моя, неприятностей в последнее время навалилось…Сама понимаешь. Работаешь на износ, отдаёшь всего себя, а в ответ видишь только недовольство и раздражение. Иногда даже думаешь, может на самом деле народ пока и недостоин таких жертв.

— Милый, я знаю, ты делаешь для людей всё, что только можешь. Не всегда они понимают, что твои начинания для их блага. Прости их. Люди поймут со временем, как много ты для них сделал.

— Спасибо дорогая, за поддержку. Если бы не семья, то, возможно, бы я и не смог совсем справиться. Главное, что вы рядом со мной, — это настоящее счастье.

А документы из Петербурга все пребывали…Там явно назревало что-то нехорошее. Особенно беспокоили студенты…Молодые люди более не желали жить по жёсткому николаевском уставу. Прежний государь навёл в вузах чуть не полувоенные порядки. Все студенты были обязаны носить мундиры, ограничивалось получение образования для представителей непривилегированного сословия, были уволены многие лучшие профессора, которые власть находила «неблагонадёжными», насаждалось богословие, устанавливался жёсткий мелочный административный контроль. Молодёжь всё чаще насмехалась над установленными порядками, а теперь перешла к их ругани и саботажу. Появились внезапно требования отменить форму, понизить плату за обучение, вернуть в вузы уволенных «прогрессивных профессоров», прекратить действия стеснительных университетских правил.

В одном из писем государю доложили о деле студентов Заичневского и Аргиропуло, которые стали открыто пропагандировать среди учебных групп социалистические идеи. Они прямо говорили о том, что не следует слушать царя, а народу необходимо запасаться как можно быстрее оружием. Передавались государю и слова Заичневского:

По этому делу было арестовано уже значительное количество лиц, и оно принимало всё больший оборот. Император внезапно осознал, что спокойный период его жизни завершился, но он не был бы самим собой, — стоиком до мозга костей, если бы отказался от продолжения борьбы. Пора было возвращаться в Петербург…