Сага о Головастике. Изумрудный Армавир

Глава 19. Чистый четверг

— Как вы тут? Всё в порядке? — спросил я у своего семейства, когда ввалился в зал с включённым телевизором «Рекорд».

— Что с нами сделается? — нехотя поддержала беседу мама.

— По телику что-нибудь интересное будет? — вспомнил я о самом главном источнике новостей.

— Ты ужинал? Иди на кухню. Съешь, что тебе оставили. Когда только со двора сбежать успел? — отрешённо высказался вполне трезвый родитель.

«Значит, никаких капризов и расспросов? Даже странно. Не слишком ли их мир причесал? Тихие все какие-то. Только Серёжка шевелится. Ладно. Ужинаю и жду программу “Время”. Гляну последние новости, а потом можно и в кровать. Завтра с утра пораньше банный круиз. Или вулканические приключения двух… А дед, интересно, как порхает? Как бабочка, или в шляпе и плаще, как Супердед? Волшебная палка у него точно имеется», — размышлял я, расправляясь с незатейливым ужином, торопясь вернуться в гущу семейных посиделок.

Когда покончил с остывшей порцией пельменей, слегка за собой прибрался и вернулся к телевизору, но новостей так и не увидел. После совсем неинтересного фильма телевизор был выключен ровно в 21:00.

Все разбрелись, и мне ничего не осталось, кроме как потушить свет и упасть на своё королевско-суперменское ложе для полноценного, но на пару часов укороченного, ночного отдыха.

* * *

Никаких снов или мороков в ту ночь я так и не увидел, хотя страстно желал пообщаться либо с Кармалией, либо с самим Провидением. Может быть, мне просто-напросто нужно было выбрать и пожелать кого-нибудь одного? Но, кто же знал.

Я уже и не помнил, когда видел обыкновенные детские сны, пусть даже страшные. И о мороках мне уже давненько не напоминали. То ли немного повзрослел, то ли пока нечему было учить, то ли не за что наказывать. А может, так с житейскими и мировыми переменами замотался, что разучился смешить в мороко-зрителей? Скорее всего, всё было не совсем так. Или совсем не так.

«Это по моим внутренним ощущениям прошла масса времени, а на самом деле я ещё и недели дома не пробыл после возвращения с победой. Прошло всего… Три дня? И во втором круге не так уж долго комсомолил. Дней десять-одиннадцать, не больше. Итого пара недель. А кажется…» — размышлял я недолго, собираясь с силами, чтобы пробудиться и очнуться окончательно.

Как бы там ни было, а проснулся я сам. По крайней мере, так посчитал, что обошлось и без мирной помощи, и без душевной, потому что никаких звуков или воздействий не услышал и не почувствовал. Может, не запомнил.

Абсолютно всё было в порядке… Пока не открыл глаза, чтобы взглянуть на настенные часы.

То, что со мной стало что-то не так, догадался моментально, но мне было гораздо важнее понять, сколько же времени показывают часы, оказавшиеся где-то внизу, да ещё и кверху ногами. Что там часы! Вся комната в тусклом свете ночника перевернулась вверх тормашками. И всё это за спокойную и ничем не примечательную ночь.

По ощущениям с закрытыми глазами всё было, как будто, в порядке. Низ внизу, верх вверху, но стоило открыть глаза, и вся комната… Весь мир переворачивался с ног на голову.

Причём, сама голова не кружилась, а значит, пока спал никакого отравления или опьянения не произошло.

— Мировая обструкция в действии? Точно. Не больше, не меньше, — подвёл итог я перевёрнутому анализу всего увиденного и замер на краю кровати с закрытыми глазами, боясь коснуться ногами потолка.

— Фух! — признался мир, что это его проделки.

— Мстишь, — немногословно расценил я его злодействие и в то же время, вроде как, задал вопрос.

Скефий ничего не ответил, и я, понадеявшись, что он мигом всё исправил, распахнул глаза и снова увидел всё вверх ногами.

Собрав волю в кулак, внимательно посмотрел на часы и снова закрыл глаза, начав по памяти разглядывать стрелки на циферблате. С первого раза ничего не получилось, а с третьего я просто перевернул часы прямо в своей голове и, наконец, разглядел, что уже без десяти минут пять.

— Значит, не желают меня препровождать на вулканические забавы. А в школу тоже кверху ногами пойду? — спросил я, всё ещё надеявшись, что это со мной надолго.

Снова молчок. Ни намёка, ни вздоха. «А я и так смогу до Павла добраться», — разозлился на перевёрнутую обструкцию, на саму шутку, а не на шутника. Будто бы получил от дружков шуточное мальчишеское испытание на зрелость или смелость, а, скорее, на координацию и согласованность перевёрнутых движений.

Я по памяти, лишь изредка ненадолго открывая глаза, не спеша оделся и обулся. Свой дом знал прекрасно, поэтому мог бродить по нему не открывая глаз, но, оказалось, что мир не только перевернулся, а ещё и поменял местами правую и левую стороны. То есть, всё оставалось, как обычно, пока не пытался что-либо разглядеть или отыскать. Или взять в руки.

Первая большая проблема случилась с банным полотенцем, которое нужно было обязательно захватить с собой, но я никак не мог, не глядя, бесшумно войти в спальню, чтобы извлечь его из родительского шкафа. Пришлось взять напрокат обыкновенное от рукомойника, при этом чуть ли не переполошить всё спавшее царство. Ещё немного и свалил бы эмалированный таз с табурета, стоявшего под рукомойником. Вовремя зажмурился и чудом успел кое-как сориентироваться, чтобы поймать его уже на лету.

Почти невозможно думать, что видишь предмет справа, а протягивать к нему левую руку, и не поднимать её, а опускать. Жуть. Тем более в потёмках, спросонья и без всякой маломальской подготовки. Хотя бы моральной.

Начал моргать через равные промежутки времени, чтобы было не очень часто, и я мог в мыслях успеть перевернуть всё увиденное и узнать, где нахожусь и куда следовать дальше. Потом делал несколько шагов, снова моргал, снова переворачивал, ориентировался, и снова шагал.

К калитке подошёл довольно быстро. Не торопясь, отпер её, вышел на улицу, и так же, пытаясь не зашуметь, притворил.

Туман смолчал, щеколда не звякнула, дорога была свободна. Осторожно вышел на середину улицы и проследовал по назначению, всё так же моргая и переворачивая картинки родной улицы обратно небом вверх, а дорогой вниз.

Только право и лево так и не научился отражать, но это меня беспокоило меньше всего. Я всё так же, по памяти, сначала зажмурившись, поворачивал, а потом уже продолжал пеший путь по небу до самой Америки, на которую и свалился обессилевшим телом, как только осознал, что, наконец, добрался.

— Вот оно, как, — услышал дедовский вздох, когда тот вышел из двора, а потом приземлился рядом. — Всё-таки сдюжил. Ладно, застегни куртку. Отправляемся.

— Меня ночью наш мир покалечил. Мозги перевернул. Или глаза. Так что, я с тобой сегодня не вулканический напарник. Извини, конечно, но я и глаз открыть не могу. У меня верх внизу, а низ вверху. Лево справа, а право слева, — пожаловался я Павлу, не взглянув на того и не поздоровавшись.

— Опоздал ты, малость, с оправданьями. Мы уже в пути, — ответил дед.

— Я сейчас всё вверх тормашками вижу. Того гляди лоб или нос разобью. Ну, какие мне… Что ты сказал? Уже летим? — взвизгнул я, когда, почуяв неладное, приоткрыл глаза и осознал, что нахожусь всё ещё на Америке, вот только уже где-то в ночном поднебесье.

— Он тебя перевернул, и ты его переверни. Закидывай ноги на спинку, да смотри на рассвет. И не дрейфь. Повыше, чтобы плечи на сидении оказались. Упрись. Неудобно, зато всё будет видно, — как ни в чём небывало, командовал дед, а я, подчинившись его невозмутимому голосу, всё так и сделал.

Голова моя оказалась на уровне дедовых колен, плечи на скамье, а спина изогнулась так, что ноги, зацепившись обратной стороной колен, свесились за верхней доской спинки, потому что в полёте забор позади летавшей Америки отсутствовал.

Конечно, всё равно, все ощущения были ненормальными и неестественными, но я успокоился и внушил себе, что всё в порядке, что так и должно быть, а неудобства мои из-за недосыпания и моего же баловства.

Всё это успел как раз вовремя. Рассвет, разукрашивая малиновым заревом треть неба, быстро наступал. Точнее, мы на него наступали. Неслись над землёй на сверхзвуке. Причём, бесшумно.

Минута, другая, и яркое красно-малиновое солнце, показавшись своим краешком над горизонтом, сначала начало глиссировать в сторону, а потом всё больше и больше поднималось, продолжая скользить, пока не оторвалось от земли и не подпрыгнуло в небо. Потом оно принялось светить ярче и ярче, постепенно меняя свой цвет на желто-оранжевый.

Мы продолжали нелепый и карикатурный полет на скамейке, и солнце продолжало лететь и двигаться в сторону. Лететь, распространяться и подниматься.

Я с восхищением наблюдал за рассветом, который, как в ускоренном кино, проходил очень быстро. Считанные минуты, и мы с дедом оказались среди бела дня, посреди голубого неба, довольно высоко над землёй, где-то посреди нашей необъятной страны.

— Я же тебе рассказывал, что всё будет и глазу приятно, и весьма проворно. День-то настал одним махом. А я с вечера на Курилы напросился, так что, как солнце окажется на юге, мы начнём приземление, — спокойно повествовал Павел, будто мы с ним не впервой путешествовали верхом на волшебной Америке.

— Так ты, оказывается, на скамейке всюду летаешь? — попытался я поддержать непринуждённый диалог.

— Не на табуретке же. Стар я уже в мотыльков играть. Вот наш мир и надоумил меня скамью поудобнее справить и под это дело приспособить. Ты не думай. Она снова врастёт в землю по нашему возвращению. И на острове после посадки стоять будет не шелохнувшись.

— Ты не знаешь, надолго он мне «кверхтормашию» устроил? — спросил я и кое-как перевернулся ногами вниз, после чего, конечно, зажмурился и продолжил полёт, лишь изредка приоткрывая глаза.

— Слыхал я про такой фокус. Но, вроде, больше трёх суток это никак не может продолжаться. На четвёртый день сама голова научится внутри себя картину переворачивать. А за что он тебя так?

— Обиделся. Он ко мне со всею душой, а у меня… В общем, не оправдал я его интересов и надежд. Три дня, говоришь? Долго. В школу неудобно будет ходить. А писать в тетрадках я, наверно, не смогу. И ладно. Перетерплю. После наверстаю, конечно. Лишь бы к докторам не загреметь.

— Он этого не допустит. Ежели собрался проучить, заставит самому шишки набивать, а не за доктора прятаться.

— Я ему это припомню. Вчера Горыныча состряпал и народ потешал, сегодня из меня потеху смастерил. Поделом, наверно. Так ты мне поможешь не утонуть в твоей паратуньке? И почему, интересно, горячий вулкан с водой так смешно назвали? Слово какое-то несерьёзное.

— Вообще-то, на Камчатке есть речка Паратунка. А рядом с ней и вулканы, и горячие гейзеры. Ключи горячие из-под земли бьют. Народец ещё в приснопамятные времена понял, что и париться в них полезно, и грязью тамошней пачкаться, вот и начали помаленьку пользовать природный подарок.

Но и на других вулканах подобное богатство имеется. На островах, что Курильскими зовутся. И другие места сначала в шутку называли паратунками, а потом прижилось это имечко. А означает оно бассейн или ванну с горячей ключевой водой или той же морской, но нагретой.

Тело и в морской воде, знаешь, как распаривается. Но температура должна быть не выше сорока градусов. Чтобы самому не ошпариться и хозяйство своё вкрутую не сварить. Чтобы только телом пропариться. Хворь из себя выгнать или жир лишний. Из меня пот старческий выходит, а после прогрева и суставы кое-как двигаться начинают. Спина, опять же, прогревается и на место встаёт. За тем и летаю в такую даль. Хорошо, что возвращают быстро. И не обветривают по дороге.

— Так паратунка или паратунька? Как правильно? — уточнил я, на всякий случай.

— А никак не правильно. У всяких мест свои имена имеются, как у людей. Это мы по серости своей их обобщаем этим словом. А смягчать его или нет, каждый сам решает. Просто, ежели ты скажешь, что собрался на Генеральские ванны, тебя не все поймут. Даже на тех же Курилах. А вот ежели скажешь, что в паратуньку едешь, тут тебя, почитай, весь Дальний восток уразумеет.

— Лишь бы там никого не было. Там же день уже. Ещё и Чистый четверг. Небось, очередь в бассейн твой будет.

— Из медведей, что ли? Или ты голых девок испугался? Так они там редко оголяются. И глаза у них, ежели что, отведёнными будут. Никого там в это время не бывает. А настоящий Чистый четверг только раз в году на Страстной неделе. Так что, твоё дело париться и на ус мотать. Вдруг, кому такая «горячая» помощь понадобится? Тому же батьке. Завернёшь его, болезного, в покрывало, и в вулкан на распаривание. Только и глаза, и думки его с помощью товарища «Эс» подправишь.

Я в самом начале откровений деда о медведях и голых девицах уже был с открытыми глазами и перевёрнутой мировой картинкой, а при упоминании товарища «Эс», так и подпрыгнул в этой картинке прямо… Вниз. Чуть с Америки не свалился.

«Выходит, Павел знает и помнит имя Скефия. “Товарищ Эс”. Придумал же. Как бы его расспросить?.. Может, не надо? Но всё равно же не утерплю», — замелькало в перевёрнутой голове вывернутыми наизнанку мыслями.

— Что за зверь? Товарищ этот, которого ты назвал, «Эс», — еле сдерживаясь от дрожи в голосе, спросил у деда.

— Бог его знает. Это ещё пращуры от нашего ремесла так мир обзывали. Планету нашу. После и на аглицком переврали. «Эс» или «Ес», или «Ёс». Что-то подобное, — разъяснил Павел.

— Earth. Так вот, откуда у американеров и англичан название земли. Думают, что мир землёю называют? Или землю миром? Товарищ Эс. А я-то, дубинушка, Бог знает, что подумал, — разочаровался и возгордился я одновременно.

«Получается, что по родному Скефию и все остальные миры по-английски товарищами Эс кличут. Заглавный товарищ, который сегодня совсем не товарищ», — соображал я перевёрнутыми мозгами.

Тем временем мы уже вовсю неслись над морем.

Неудобно разглядывать всё вверх ногами, но всё равно интересно. Синее-синее море с барашками на гребнях волн напоминало синее небо с облачками, и когда наша Америка приступила к взлёту в это самое море, я вздрогнул и зажмурился.

Не мог справиться с чувствами взлёта, который на самом деле был посадкой. Снижением, а не подъёмом. Может, поэтому пропустил все подробности посадки на остров. На первый в моей жизни остров со спавшим вулканом и гейзерами.

— Распрягайся. Мы на месте, — доложил дед, и я раскрыл глаза.

— Где же вулкан? — опешил, когда не увидел из-за тумана вершину горы с кратером на макушке.

— А ваше благородие уже выздоровели? — покосился на меня дед.

Пока соображал, о чём он спрашивает, дед начал раздеваться прямо на бережку небольшой, но достаточно глубокой лужи, со всех сторон обложенной валунами и камнями. В эту лужу или, скорее, маленькое озерцо впадал, а потом вытекал прозрачный ручеёк с горячей водой, отчего и она сама, и вся округа была погружена в бледный еле прозрачный туман.

— Меня что, уже простили? Дед, мне снова мозги на место вправили. Я теперь всё вижу, как обычно. Всё ногами вниз, — обрадовался я подарку товарища Эс.

Дед сначала раздевался и складывал свои вещи на Америку, которая вросла в землю рядом с озерцом-запрудой, а потом неожиданно зашвырнул всю эту охапку в воду чуть ниже по течению горячего ручья, со всех сторон заросшего буйной осенней растительностью.

— Мир, сделай старику доброе дело. Простирни покуда я на процедурах, — попросил он Скефия и, отбросив палку в сторону, начал осторожно входить в подобие заводи не более метра в глубину.

Дедовские тряпки сначала нырнули в воду, потом покрылись какой-то мутью с пузырьками воздуха, потом муть и пузырьки унесло вниз по течению, а вещи остались плавать возле бережка.

Павел опустился в бассейн в рубахе и трусах, которые прямо на нём покрылись той же пузырившейся мутью, и «стирка» повторилась.

— Обнажайся и в воду! После взлёта разглядишь остров и океан. И простирни всё, что на себе. Мир о том попроси. За минуту всё высохнет, вот увидишь. Он нынче добрый.

Согласился же на счёт твоего прощения, так что, получай удовольствие. Это и есть паратунка или паратунька. А я, с твоего позволения, расслаблюсь.

Дед зажмурился и повис в толще горячей воды, раскинув руки в стороны, оставаясь на поверхности только своей бородой и лицом, а я, перестав озираться по сторонам, снял с себя обувь, куртку и оставил их вместе с полотенцем на Америке. Потом прямо в одежде залез в кипяток, выбрав место, которое было помельче, чем дедово, после чего попросил Скефия о стирке.

Поначалу вода просто обжигала и никакого удовольствия от вулканического погружения я не получил, а вот, когда всё тело привыкло к теплу, оказавшемуся не таким уж и кипящим, я тоже воспарил, оставив над водой только нос и глаза.

Наш каменный бассейн был не более двадцати шагов в длину и пяти-шести в ширину. Течение в ручье оказалось довольно ощутимым, и по телу то и дело пробегали волны более тёплых струй, доставая до кожи через одежду. Получался какой-то водный массаж с тепловыми контрастами, от которого я расслаблялся ещё больше.

«Спасибо тебе, Скефий. Спасибо за стирку. Спасибо, что ты незлопамятный и невредный. Конечно, нужно нашего брата в рамках держать, но и Горынычей для него тоже надо иногда запускать», — грезил я, паря в небесах, а не в горячей ванне на склоне невидимого вулкана.

— Вылезай. Перекури малость. Отдышись минут пять. Для сердца так надо. Потом, когда зябнуть начнёшь, обратно в воду. И не больше трёх заходов, запомни. А шмотки на ветки развесь. Пусть проветриваются, — вернул меня на грешную землю руководитель вулканической экспедиции.

Дед оказался на бережку и уже без рубахи. Его вещи были выжаты и одни из них свисали с тонюсеньких веток каких-то кустов, а другие валялись на гладких валунах у берега ручья.

Я выбрался из воды и последовал его примеру. Снял с себя всё, кое-как выжал, потом часть разбросал на камнях покрупнее, а остальное развесил на жёсткие стебли низкорослого бамбука. Тело моё задышало жаром, отдавая окружавшему воздуху лишнее тепло, а сам я почувствовал себя почти невесомым. В общем, полотенце мне не понадобилось.

— Так на чём мы остановились? — решил дед продолжить нашу беседу, присев на штатное место, теперь летающей Америки.

— Я уже не помню. А про Угодника ты говорить не настроен.

— Одно мне скажи: как далеко и в какие такие дебри ты забрёл или вскарабкался? Чему такому наловчился или приключился, что тебе уже родной мир тормоза выпячивает? — безо обиняков спросил дед, кое-как отдышавшись, а из него самого так и валил пар, будто он изнутри закипал праведным гневом.

— Ты сейчас сам интересуешься, или тебя мир подзуживает? — спросил и я без всяких задних и перевёрнутых мыслей.

— Как же я тебе объясню? Может, я сам, а может, он. Если сомневаешься, то и не говори ничего.

— Занесло меня намедни. Бог знает, куда занесло. Насилу домой добрался. Насмотрелся небывальщины всякой. Или фокусов. А, может, нафантазировал от недостатка понимания и соображения. Сам толком не знаю, что со мной случилось. Только я теперь самым неправильным стал, и все миры из-за этого на меня ополчились. И родной перевёртыш тоже, — начал я «Песнь о Вещем Александре» из дальнего далёка, чтобы по дорожке к своему секрету можно было успеть передумать о нём рассказывать.

— Не бредишь? А то, на тебя глядя, сам я в себе неуверенным становлюсь. Все мы под Богом, под миром. Без их пригляду из нас даже удобрения, извиняюсь, не вылезут, не то что слова и мысли. Или поступки, опять же. Так что, не переживай. Это всё комедия. Да, почитай, вся наша жизнь комедия. А плачешь ты, или живот от смеха надрываешь, без разницы. Им так сподручней. Нравится им, что мы о себе мним всякое. Что мы самостоятельные и за всё про всё ответственные.

— Это ты сейчас леща копчёного ему в конфетный фантик заворачиваешь? Он не поведётся. Я точно знаю, что я самостоятельный. И все решения принимаю сам, — не согласился я с невесёлой дедовой философией.

— Ну-ну. Знай. А мне пора нырнуть. Уже тело куриться перестало, — прервал дед расспросы и поплёлся в бассейн.

Я тоже поднялся и поспешил в жаркие водные объятья. Больше Павел не пытался разговорить меня, и мы, поныряв и попарившись еще пару заходов, закончили наши водные процедуры.

— Теперь хорошенько вытрись и оденься. Чай, тряпьё твоё уже высохло, — распорядился дед, когда наши тела немного отдышались, подсохли и остыли.

— Одного не пойму: на кой баба Нюра твои шмотки к себе таскает, если ты их миру в химчистку сдать можешь? — удивился я, когда начал готовиться, как следует полюбоваться на океан, остров и его дремавший вулкан.

— Одно дело стирать, а другое штопать. Я же не хамею. Готов к обратной дороге? Полотенце не забудь.

— Здесь, правда, медведи водятся? — только успел я спросить, когда поудобней расселся рядом с Павлом, как вдруг, мы оба сильно вздрогнули и, под чёрно-белые вспышки, вместе со скамейкой-путешественницей в одно мгновение оказались у дедова двора.

— Получается, с возвращением, и с лёгким паром! — не растерялся Павел.

— Сам же просил так возвратить, — разочаровался я, что обратное путешествие оказалось скоростным и безынтересным. — Мы снова дома, снова утром. Ну, спасибо тебе за банный турпоход.

— Не за что. Сам теперь туда дорогу найдёшь. А медведей там не счесть. Ежели что, мир зови. Пусть он с ними борется, — отозвался дед и поплёлся во двор, оставив меня на Америке наедине с вулканическими думами.