XXII

— Нет, Боджер, женщина не ляжет так сразу с тобой в постель, если ты похвалишь ее титьки.

— А вот Длинножаб клянется, что это наилучший способ.

— Его бабы, должно быть, глухи как пень — с моими это не помогает.

— А что помогает-то, Грифт?

— Обхождение, Боджер. Обхождение. Подходишь к женщине, улыбаешься приятно и говоришь: не хотите ли со мной поразвлечься? У меня много женщин было, и ни одна не жаловалась.

— Гм-м. Не думаю, чтобы это помогло, Грифт.

— Без осечки действует, Боджер. Женщины любят, когда мужчина выкладывает карты на стол. Не повредит также намекнуть, что стручок у тебя крупного размера.

— Это до того, как она его увидит, Грифт?

— Ну да. Лучше его не вытягивать, покуда она не даст ответа.

— А белки, Грифт? Ты ведь говорил, что по ним сразу все видно?

— Ну да, говорил. Я рад, что ты помнишь мои уроки, Боджер.

— А как же, все до единого слова. Ты научил меня всему, что я знаю. — Боджер нахмурился и поскреб голову. — Но если рассудить, Грифт, с тех пор как я с тобой повелся, бабы меня и вовсе знать не хотят.

— Тебе еще многому надо научиться, Боджер. А коли бабы на тебя не глядят, значит, они к тебе неравнодушны.

Боджер попытался наградить Грифта уничтожающим взглядом, потерпел плачевную неудачу и громко икнул взамен.

— Экая суета поднялась во дворце, Грифт. Герцог носится между городом и охотничьим замком — свозит туда докторов, священников и разные припасы. Хотел бы я знать, в чем дело.

— Да-а, чудеса, право слово. Вчера он отвез туда Бэйлора и своих личных лекарей, а нынче опять вернулся. Главный конюший говорит, он велел приготовить свежую подставу — значит скоро назад поскачет.

— Видать, дело серьезное, Грифт. До замка-то, говорят, шесть часов езды.

— Да уж, Боджер, — не стал бы такой человек, как герцог, проводить в седле двенадцать часов кряду, если бы дело не шло о жизни и смерти.

* * *

Косые лучи солнца падали в комнату, зажигая яркие краски гобеленов и высвечивая в воздухе мириады пляшущих пылинок. Баралис сидел в постели, попивая горячий сбитень. Руки болели, как всегда — даже охватывать ими чашку было больно, — но, если отвлечься от этого, он еще ни разу в жизни не чувствовал себя так хорошо.

Ожогов на груди как не бывало. О каких-то неполадках напоминала лишь бледная выпуклая черта, обводящая грудь наподобие шва. Остатки магических чар еще чувствовались — это старая плоть срасталась с новым покровом. Это ощущение не было неприятным: оно играло под кожей и смычком водило по нервам, посылая легкие импульсы прямо в мозг.

Он проспал трое суток. Трое блаженных суток, не чувствуя ничего, кроме ласковых рук Кропа. Слуга и теперь был тут — он подкладывал дрова в огонь, стараясь делать это как можно тише. Вряд ли Баралис сумеет когда-нибудь отблагодарить этого неуклюжего гиганта.

Они встретились через год после того, как Баралис покинул Великие Равнины. У него тогда уже появилась цель, и он знал, где завершит свой путь — в Четырех Королевствах, — но еще не готов был отправиться туда. Нужно было подготовиться, поучиться еще, все как следует обдумать. Поэтому для начала он отправился в Силбур.

Силбур называли блистающей жемчужиной Обитаемых Земель, и он в самом деле был ею. Прекрасный город не имел иных занятий, кроме одного: блистать. Здесь собирались церковные соборы, и тысячи людей шли сюда поклониться святым реликвиям. Святейший отец восседал здесь на позлащенном троне, и всякий ученый, когда-либо водивший пером по пергаменту, проводил немало часов на жестких скамьях знаменитых силбурских библиотек. Силбур был мертвым городом — такой же реликвией, как кости, волосы и зубы давно почивших святых, благодаря которым он и существовал. Эти иссохшие кости не омывала кровь, и не было мускулов, чтобы привести их в движение. В былые времена Силбур был самым горделивым и могущественным среди городов. Башни в нем возводились высокими, до самого неба, а стены — низкими в знак презрения к врагам. Силбур не знал себе равных, кроме Бога.

Это воля Силбура создала Обитаемые Земли. Никто не должен быть могущественнее Господа, провозглашали его вожди, — и силбурские армии разоряли империи и королевства, составлявшие карту мира. Императоры и короли объявлялись пособниками зла и сообщниками дьявола; тот, кто укреплял свое государство, отнимал власть у Бога, и его следовало сокрушать. Страшные кровавые войны, подобных которым не было ни раньше, ни позже, раздробили континент на мелкие осколки. Войны за веру. Спустя столетие на карте значились только города-государства, и Силбур был матерью им всем.

Со временем, когда власть религии стала слабеть, крупные аристократы начали выступать против Церкви. Харвелл на северо-западе первым сколотил себе новое королевство. Борсо из Хелча скоро последовал примеру соседа и всю жизнь собирал воедино земли, известные ныне как Халькус. Слабеющий Силбур гнил изнутри. Слабовольные вожди в нем сменялись фанатиками, и все они были бессильны помешать новым веяниям, да их и не занимало то, что происходило на Севере.

Теперь, двести лет спустя, те же намерения лелеет Брен. Герцог желает видеть королевство там, где прежде был город. Баралис скрыл улыбку в чаше со сбитнем. Не будет в Брене государя, не будет короля на его троне. Впервые за четыре века в Обитаемых Землях вновь родится империя.

Очередной глоток сбитня вернул Баралиса в бледное, ясное силбурское утро. Там он всегда пил на завтрак сбитень и заедал его персиковым пирожным. Он поселился в студенческом квартале и зарабатывал на жизнь перепиской и врачеванием. Это время было, можно сказать, лучшим в его жизни. Каждый раз на рассвете он отправлялся в библиотеку и весь день проводил в ученых трудах. Никто не замечал его — он затерялся среди множества студентов в черных платьях, штудировавших старинные тексты. Молодой человек, один из многих трудящихся на благородном поприще науки.

Врачевал он по ночам. Силбур не терпел колдовства в каком бы то ни было обличье. Чародеев сжигали на кострах. Баралису приходилось соблюдать осторожность в назначении снадобий и в пользовании магическими чарами. Однажды, возвращаясь из дома, где лежала при смерти молодая девушка, он наткнулся на кучку юнцов, избивающих какого-то человека. Жертва скорчилась на земле, скуля под градом пинков. Худощавый человек с палкой в руке руководил избиением.

Баралиса это не касалось — он опустил глаза долу и перешел на другую сторону.

— Довольно, не надо. Простите меня, простите, — взмолился избиваемый. Худощавый шагнул к нему и ударил палкой по лицу.

— Заткнись, недоумок, — сказал он. — Поздно молить о пощаде.

Теперь Баралис уже не помнил, что заставило его тогда оглянуться. Надменный голос человека с палкой? Жалобная мольба жертвы? Или это судьба направляла его?

Как бы там ни было, он оглянулся. Избиение тут же прекратилось.

— Чего вылупился? — спросил человек с палкой. — Ступай прочь, не твое это дело.

Но Баралис и не подумал испугаться.

— Оставьте его, — сказал он, обведя всех поочередно своими серыми, как сталь, глазами. Двое юнцов попятились — он умел влиять на людей одним лишь голосом.

— А ну как не оставим?

Осторожно, выбрав свободное от грязи место, Баралис сложил наземь сумку со своими снадобьями и свитками.

— Я выжгу сердца из ваших тел, оставив шкуру нетронутой. — Он сказал это просто, без похвальбы — это и было страшнее всего.

Те двое, что уже дрогнули, бросились наутек. Остались еще двое: человек с палкой и его приятель. Приятель тоже ретировался, лягнув напоследок жертву в пах. Баралис вскинул бровь.

— Тебе лучше последовать за своими юными друзьями. Я не советовал бы выходить против меня один на один.

Человек с палкой посмотрел ему в глаза, медленно осклабился и ушел.

— Спасибо вам, господин, — тихо донеслось снизу. — Спасибо. — Человек встал, и Баралис глазам своим не поверил: это был великан шириной с повозку и вышиной с дом.

— Как тебя звать? — спросил он.

— Кроп, господин.

Его сильно избили — и, видно, не в первый раз: все лицо у него было в синяках и шрамах. Голову он держал низко, трогательно пытаясь умалить свой рост.

— Пойдем-ка со мной, Кроп, — сказал Баралис. — Надо полечить твои раны. — Он привел великана к себе, и с тех пор они не расставались.

Кроп с малых лет был изгоем — его осмеивали, травили и обвиняли во всех грехах, от похищений детей до насилия, от убийства до кражи. В свою защиту он умел делать только одно: просить прощения. Зачастую он даже не знал, за что просит простить себя. Никто ни разу не проявил к нему доброты. Он жил в вечном страхе, всемерно сторонясь тех, кто мог к нему прицепиться: мальчишек, пьяных мужиков, задиристых солдат. На улицу он выходил только ночью. Баралис изменил его жизнь, став его защитником, его спасителем, его единственным другом. Баралис стряхнул с себя воспоминания — он не любил надолго погружаться в прошлое. Только будущее имело смысл.

— Кроп, — позвал он, — та молодая дама больше не спрашивала обо мне?

— Которая — красавица с золотыми волосами?

— Она самая, болван. Катерина, дочь герцога.

— Приходила вчера, хозяин. Хочет навестить вас, когда вы поправитесь.

— Превосходно. В следующий раз, как придет, я ее приму. — Баралис поставил чашку и потер подбородок. Им с Катериной есть о чем поговорить: о колдовстве, о любовных делах и об измене. Она обязана ему жизнью, а он не из тех, кто прощает столь весомые долги.

* * *

Мейбор усердно натаскивал свою собаку. Он набил подушку клочьями Баралисовой рубашки и подвесил ее на веревке к стропилам на высоте человеческого роста. Теперь он учил Льва вцепляться в воображаемое горло Баралиса. Собака быстро усваивала эту науку. Мейбор отозвал ее, погладил с некоторой опаской и дал большой кусок свежего мяса.

— Хороший мальчик. Хороший. — Выждав немного, Мейбор опять качнул подушку и отошел на безопасное расстояние. — Убей, Лев! Убей!

Собака взвилась, как пружина, изготовив зубы, как ножи. На этот раз она вцепилась прямо в горло и не выпустила его. Она закачалась в воздухе вместе с подушкой, мотая шеей и дрыгая ногами, — так продолжалось до тех пор, пока не лопнула веревка. Собака рухнула наземь вместе с подушкой, но и тогда не выпустила своей добычи и терзала ее, пока от подушки ничего не осталось.

От этого утешительного зрелища Мейбора отвлек громкий стук в дверь. Кто смеет стучаться к нему таким образом? Он незамедлительно получил ответ на свой вопрос — в комнату вошел сам герцог.

— Мейбор! Хорошо, что я вас застал. — Поглядев на перья и клочья полотна, раскиданные кругом, он сказал: — Вы, я вижу, натаскиваете Левандру.

— Да, хочу сделать из нее надежного стража.

— У вас есть причина опасаться за себя, лорд Мейбор?

— Пожалуй, не столь веская, как у вас, ваша светлость.

— Хорошо сказано, мой друг, — засмеялся герцог. — Власть человека измеряется числом его врагов. — Он хлопнул себя по ляжке, и Левандра подошла к нему. Герцог потрепал ее за ушами. — Умница девочка.

Мейбор порадовался возможности собраться с мыслями. Ястреб мог прийти к нему только по одной причине: поговорить о вторжении Кайлока в Халькус. Первому затрагивать этот предмет нельзя: ведь ему сообщил об этом Кравин под большим секретом. Впрочем, голуби опережают людей всего на пару дней, и половина Брена, вполне возможно, уже узнала эту новость. Но все-таки лучше изображать неведение.

— Чему я обязан этой чести, ваша светлость?

Герцог подошел к столу и налил в два кубка вино. Первый он подал Мейбору, второй оставил на столе.

— Я хотел спросить вас, не пожелаете ли вы пригласить в Брен на брачную церемонию свое семейство.

Мейбор чуть не поперхнулся вином. Оно устремилось по горлу прямо в легкие. Он закашлялся и побагровел, как свекла. Какая еще брачная церемония? Он говорит так, будто в его планах ничего не изменилось. Остается предположить, что ему никто не доложил о вторжении.

Герцог ждал, когда Мейбор оправится, с гримасой легкого неудовольствия на лице.

— Известно ли вашей светлости, — сказал Мейбор, вытирая вино с подбородка, — что Кайлок вторгся в Халькус?

— Разумеется, — кивнул герцог. Его тон не допускал вопросов. Мейбор смутился. Ведь эта новость определенно должна была привести герцога в ярость. Бренский народ не одобрит замужества своей наследницы со столь кровожадным королем. Когда герцог умрет, Бреном будет править Катерина, а Кайлок своим поступком доказал, что он не из тех, кто сидит сложа руки и позволяет управлять за себя. Последние события заставляют даже предположить, что Брен просто-напросто вольется в обширную империю Кайлока. А герцог как ни в чем не бывало строит свадебные планы? Бессмыслица какая-то.

— Вы не ответили на мой вопрос, Мейбор. Не хотите ли пригласить свое семейство в Брен?

— Мой старший сын, Кедрак, в большой дружбе с королем. Кайлок, я уверен, настоит, чтобы он присутствовал на свадьбе. — Тут Мейбор немного преувеличил — но, если свадьба состоится, лучше прослыть ее сторонником. Предателя Кайлок мигом лишит всех его земель. Кравин прав: наилучший выход — это убить Баралиса. Он слишком сильно влияет на события. Если убрать его с дороги, этот брак станет не столь угрожающим.

— А ваша дочь?

Этот вопрос снова поверг Мейбора в полную растерянность.

— Дочь, ваша светлость?

— Ведь у вас есть дочь, не так ли? Как ее имя?

— Меллиандра.

— Ага — в детстве ее, вероятно, звали Мелли? — круто обернулся к нему герцог. — Я слышал, она очень красива. У вас, случайно, нет ее портрета?

— Есть, — кивнул ошарашенный Мейбор.

— Так дайте мне взглянуть на него. Если Меллиандра приедет на свадьбу, она, возможно, удостоится чести стать подружкой невесты.

Мейбор вздохнул с облегчением: герцог просто хочет посмотреть, достаточно ли хороша его дочь, чтобы поставить ее рядом с Катериной. Лорд метнулся к письменному столу. Будет совсем неплохо приблизить Мелли к Катерине. Даже очень хорошо: когда Мелли найдется, она сможет поселиться при бренском дворе. Здесь она не только подружится с женщиной, которой предстоит править самым могущественным городом Севера, но и окажется в безопасном отдалении от слухов, которые уже кружат на ее счет в замке Харвелл.

Отомкнув кедровый ларец, Мейбор достал портрет своей дочери и тщательно вытер его краем одежды. Он захватал миниатюру пальцами, глядя на нее и вспоминая Мелли.

— Вот моя дочь, ваша светлость.

Герцог, взяв портрет, поднес его к окну и, кажется, остался доволен.

— Да, да, — тихо сказал он, больше себе, чем Мейбору. — Это она.

— Что же, приглашать мне ее на свадьбу?

Герцог пронзительно глянул на Мейбора.

— Как вам будет угодно. — Он вернул портрет и пошел к двери, сверкая своим мечом. — Надеюсь, мы с вами станем друзьями, лорд Мейбор, — сказал он, задерживаясь на пороге. — Не так давно я узнал, что вы были против брака Катерины и Кайлока, но заверяю вас: его последствия не должны вас тревожить. — Герцог отвесил легкий поклон и вышел. Мейбор замер, вытаращив глаза на место, где тот только что стоял. Он не мог взять в толк, на что намекал герцог. Весь этот визит — сплошная загадка: разговоры о дружбе и детях, полнейшее пренебрежение вопиющим поступком Кайлока. Что все это значит? Мейбор налил себе еще вина и присел на кровать. Лев пришел и лег у его ног. Мейбору вспомнились слова Кравина. Возможно, Ястреб нашел какой-то способ не заключать этот брак.

* * *

Из всех гнусных тварей пауки уступают только лошадям. И те, и другие оставляют за собой всякую мерзость, в которую человек нет-нет да и вступит. Паутина, может, и не такая отвратная штука, как лошадиный навоз, но от нее всякий раз передергивает. Особенно в темноте, когда липкие нити вдруг задевают тебя за лицо, а потом по твоей шее бежит паук. Хват прямо-таки чувствовал, как целая шайка этих восьминогих тварей плетет паутину у него под камзолом. Вытряхнуть их оттуда можно было только раздевшись, но этого Хват делать не желал. Нет уж. Никто не застанет его в нижнем белье посреди тайного хода. Не на того напали.

Герцогский дворец оказался любопытнейшим местом. Просто удивительно, сколько всего можно открыть, выйдя разок на разведку. Удивительно также, как мало внимания обращают люди на мальчишку, блуждающего по дворцу в одиночку. Хват, конечно, не похож на головореза — это, быть может, слегка разочаровывало его, но и пользу, несомненно, приносило. Для поваров, выгребалыциц золы и мясников он словно бы и не существовал. Часовые порой задерживали его, но после небольшой перебранки отпускали с миром.

И вот он бродит по тайным переходам дворца, где-то в самых его глубинах. Очень это занятно, если не считать пауков.

Вышло все случайно. Два дня назад он шел по самому обыкновенному коридору, ведущему в покои вельмож, и его остановили двое часовых. Они, как видно, подвыпили и желали развлечься. Они прицепились к Хвату, стали дразнить его и тыкать ему в грудь своими копьями. А потом тот, что поменьше ростом, двинул Хвата кулаком в подбородок, и тот налетел на стену. Когда довольные стражи ушли, Хват сообразил, что со стеной творится что-то странное. Он наткнулся лопаткой на крошечный выступ в камне. Он не смел шевельнуться, пока часовые не скрылись из виду, и лишь когда их шаги затихли вдали, он отлепился от стены. При этом внутри нее послышались едва слышные щелчки. Хват разрывался между двумя чувствами: страхом и любопытством. Любопытство победило: он остался и увидел, как я стена открылась перед ним.

Борк, ну и вонь же стояла там внутри! Аромат дохлых крыс я прелестно сочетался с благоуханием плесени. Хват словно оказался вновь в тайнике Скорого — его даже тоска взяла по ушедшим временам. Не оставалось, естественно, ничего иного, как я только шагнуть в темноту. Не успел он войти туда, как стена за! ним закрылась. Надо сознаться, Хват немного испугался, очутившись в полнейшей тьме. В рорнских полуночных переулках по сравнению с этим местом царил приятный полумрак. Однако Хват утешился достопамятными словами Скорого. «Нет ничего я выгоднее темноты», — говаривал тот, видя, как заходит солнце над городом Рорном. Повторяя в уме это изречение, Хват двинулся по коридору в глубины герцогского дворца.

Последние два дня стали для него сплошной чередой открытий. Сколько возможностей для бесчестного промысла! Скорый рыдал бы от счастья. Потайные двери выходили и в кладовые, набитые мясом, и в покои придворных, и в арсеналы. Был даже коридор, который вел в открытую сточную канаву за пределами дворца. Дворец прямо-таки напрашивался на то, чтобы его обчистили!

Хват быстро смекнул что к чему. Он брел по коридорам, цепляясь вытянутыми вперед руками за паутину, пока не добирался до места, где свет сквозил через тонкие, как волосок, трещины в камне. Тогда он наступал поочередно на все ближние плиты пола, пока стена не открывалась. Приходилось, конечно, соблюдать осторожность — ведь по ту сторону могли быть люди.

Впервые выйдя из туннеля, он очень удивился, увидев благородную, казалось бы, даму, которая, стоя на коленях перед часовым, помогала тому развязать штаны. Хват почтительно приподнял шапку и произнес:

— Я вижу, вам трудно, госпожа. Позвольте посоветовать вам свиной жир, он хорошо развязывает тугие узлы. — Дама с визгом убежала, а часовой так и прилип к полу. Хват мигом нырнул обратно в туннель, хорошо усвоив урок: прислушайся как следует, прежде чем выйти.

Некоторые коридоры были слишком узки для взрослого человека, и даже Хвату трудновато было протискиваться по ним. Многие нижние ходы были затоплены — в иных вода стояла выше головы, делая их непроходимыми. Это потому, рассудил Хват, что дворец стоит на берегу Большого озера — вот вода и залила все, что находится ниже ее уровня. Иногда в подземелье проникал свет через решетки, вделанные в дно озера, — их, вероятно, устроили для того, чтобы враги не могли проплыть под водой в замок. Неплохо придумано. Из одной такой решетки торчали в озеро острые пики: средней силы волна могла запросто насадить на них пловца. Хват восхищался человеком, которому пришла в голову такая мысль.

Хват побывал почти везде и теперь думал, делиться с Таулом своими новообретенными знаниями или нет. Через эти ходы можно незаметно выходить из дворца и входить обратно. Правда, единственный выход, который Хват обнаружил, вел через сточную канаву, и тот, кто пройдет по ней, провоняется насквозь — но, когда надо быстро уносить ноги, с этим можно не считаться.

Хват беспокоился за Таула. За рыцарем нужен догляд — как бы он чего не выкинул. Только он немного прочухался и собрался честно выполнять свою недавнюю клятву, как принесло людей Старика. Они всколыхнули воспоминания, а с ними и давнюю вину. Они старались всучить рыцарю письмо от того самого человека, чья смерть и свела Таула с ума: от Бевлина. Таул ни слова не сказал Хвату об этой встрече, и Хват тоже молчал. Но письмо, благополучно укрытое от воды и нечистот в их комнатушке около кухни, не покидало его мыслей. Вскрывать его не было смысла: Хвату удалось бы разобрать в нем разве что несколько слов. Но не только это мешало ему взломать печать.

Ему казалось, что его священный долг — сохранить это письмо для Таула, пока тот не захочет его прочесть. Хват ни минуты не сомневался, что со временем Таул горько пожалеет о том, что бросил письмо на улице. Вот тут-то он, Хват, и объявится.

Хват ходил теперь по туннелям с замечательной легкостью. Он обрел крепкую уверенность в том, что умеет видеть в темноте, — а ведь за всю жизнь он не съел ни единой морковки! Может, удастся уговорить Таула поселиться где-нибудь в городе. Обязательства гостя перед хозяином начинали тяготить Хвата, и ему не терпелось заняться промыслом. Никогда еще его запас на черный день не был так скуден. Ни золота, ни серебра — да хоть бы одно медное колечко! Даже думать об этом тревожно. Выйти бы отсюда — или, скорее, вернуться сюда, но уже не в качестве гостя. Строго говоря, это будет уже не карманное воровство, а домушничество, но надо и Расти когда-нибудь. Скорый гордился бы им!

Только бы уговорить Таула! Хват никогда его не бросит: куда Рыцарь, туда и он. Значит, его единственная надежда — подыскать вескую причину, по которой Таул должен перебраться из замка. Хват еще не придумал ее, но он верил, что нужные мысли всегда приходят в голову вовремя, авось и его осенит, когда он увидит рыцаря.

Мрак стал чуть-чуть пореже, и Хват понял, что близок к выходу. По воле случая он оказался совсем недалеко от кухни — в людской часовне. Этот выход в отличие от других был прикрыт деревянной панелью, а внутри винтовая лестница вела от него к какой-то двери. Тот, кто строил этот ход, отделил его от других — с сетью остальных коридоров он не сообщался. Хват добрался сюда только потому, что сумел протиснуться в узкий вентиляционный канал. Дверь наверху манила его, и он, следуя усвоенному уроку, послушал немного под ней. Внутри мерно шагали часовые — значит по ту сторону помещается нечто важное или некое важное лицо. Не требовалось быть силбурским мудрецом, чтобы понять, что соваться туда не следует, и Хват тихо удалился. Спустившись по лесенке, он приложил ухо к дереву — по ту сторону было тихо.

Поднажав на панель, он отвел ее в сторону. Как он и предполагал, в часовне было пусто. Хват вышел, вернул панель на место и снял шапку. Если его застанут тут — ну что ж, мальчик зашел помолиться Борку.

Он вышел из часовни и хотел уже бежать, как вдруг послышался чей-то голос:

— Эй, мальчуган! Что ты делал в часовне?

Это был стражник, но не дворцовый, судя по платью и выговору. Хват улыбнулся с легкой грустью и потупил взор.

— Я молился за упокой души дорогих мне усопших.

— Гм-м. Я что-то не видел, как ты туда вошел. А ты видел, Боджер?

— Да вроде бы нет, Грифт. — Из-за колонны возник второй часовой. — Но не надо докучать мальчику, раз у него такое горе.

— Ты заставил меня устыдиться, Боджер. Ступай, мальчик. Вот, возьми. — Часовой протянул Хвату мех, до половины наполненный элем. — Это смягчит твою утрату.

Хват взял мех и низко поклонился обоим:

— Спасибо вам, добрые господа. Моя матушка, да благословит Борк ее душу, прослезилась бы, увидев, как добры ко мне совсем чужие люди. Она всегда говорила, что человек, который дает тебе эль, готов отдать и свое сердце.

— Хорошо сказано, друг мой, — сказал старший из часовых. — Отрадно видеть юношу, который так чтит память матери, правда, Боджер?

— Страсть как отрадно, Грифт, — шмыгнул носом другой и высморкался в грязную тряпицу. — Страсть как отрадно.

Хват потрепал его по плечу и удалился. Ему понравились эти двое: с ними куда проще ладить, чем с прочими часовыми во дворце. Боджер и Грифт, значит? Невредно будет с ними подружиться, притом что они охраняют ближайший к кухне потайной ход.

Отсюда было рукой подать до их с Таулом комнаты. Не потрудившись постучать, Хват вошел. Рыцаря не было — равно как его оружия и котомки. Хват оторопел. Неужто Таул ушел насовсем? Мальчик снова, уже внимательнее, осмотрел комнату. Почти вся одежда рыцаря так и валялась у него на постели, а на полу остались горшки и сковородки. Даже одеяло висело над очагом так, чтобы дым отгонял насекомых. Хват воспрянул духом. Если Таул и ушел куда-то, то, видимо, не навсегда.

Загрузка...