Искушение винодела

1824 VIN TRANQUILLE[19]

Собран, сняв шляпу, стоял за спиной дворецкого у входа в один из многих залов шато-темных и длинных. Граф просил прийти, когда будет удобно, после дневных трудов, однако имелось в виду, что Собран должен явиться к шести вечера — как раз когда дома у него накрывают на стол, а в замке еще нет.

Дворецкий открыл одну дверь. В проем Собран увидел графа и трех дам: племянницу графа, ее служанку и няню. Все четверо склонились над темноволосым мальчиком в белом бархатном костюмчике — слушали его, улыбаясь. Потом, когда няня взяла его за руку, ребенок подставил щечку сначала дяде, потом матери, чтобы его поцеловали. Все засмеялись, стоило ему подставить щечку служанке — та поцеловала его, присев затем в реверансе.

Дворецкий открыл вторую дверь — дамы с ребенком покинули помещение, пройдя мимо винодела, который стоял, опустив глаза.

Граф пригласил Собрана войти и велел сесть в кресло у камина. Налил ему бокал вина Вино было отменное, и Собран надеялся, что граф не спросит мнения винодела о напитке. Тогда придется описывать свои вкусовые ощущения. В таких случаях граф говорил: «Что ты чувствуешь?» В эту игру они играли еще с отцом Собрана, а затем и с самим Собраном, когда мальчик стал сопровождать Жодо-старшего всякий раз, стоило тому отправиться в замок по делу. Граф позволял Жодо-младшему верить, будто у него неплохо получается; Арман Вюйи внимательно слушал причудливые описания будущего винодела. Но однажды отец по пути домой велел сыну «больше не выставлять себя на посмешище». Разве не видно, говорил он, ведь граф забавляется с неопытным простолюдином?

На сей раз граф не стал затевать игры. Он только сказал:

— Пять лет назад ты пришел бы сюда, не умывшись, чтобы показать, как усердно трудишься на винограднике.

— Надеюсь, я приходил не очень уж грязным?..

— Грязным, грязным, — Граф помолчал, затем продолжил: — Я прожил много дольше, чем ожидал. Каждую ночь забираюсь в кровать с мыслью: Вот прошел еще один день. Бог словно забыл обо мне, пропустил. Но зимой Он пройдет с бичом по-новой, и меня сметет первым же ударом. Мне семьдесят семь лет. Ты знаешь, что я дружил с Лазаром Карно?[20] Я и он исповедались у отца Леси — после того, как Карно проголосовал за казнь короля. Карно не любил политику, ему больше нравилось заниматься семьей. Я помогал ему воссоединиться с ними, когда угроза его жизни миновала и закончилось изгнание, потому как, знаешь ли, он считал, будто оказался полезен для меня в дни республики. — Граф вздохнул. — А еще я знавал Андре Шенье[21]. Слыхал о таком?

— Шенье? Поэт?

— Лет десять назад отец Леси сказал мне, что твой брат Леон — ученый, но чтец из вас двоих — ты.

— Бедный Леон, — рассмеялся Собран.

— Ах да, бедный мальчик, которого никто не любил за его правильность. Как он сейчас?

— Трудится в поте лица, расчищает землю, разводит скот. Или же пытается — другие предпочитают охоту, силки, капканы, никак не земледелие.

— Я слышал, твой погреб готов.

— Уже да.

— Хо! — Ответ Собрана пришелся графу столь по душе, что он сам взялся за кочергу и поворошил в камине угли.

Вошла племянница графа, зажгла еще свечей и поставила их на стол у незаконченного каминного экрана с изображением сцены охоты. Вышивка стояла прямо позади графского кресла. Женщина села на стул и, поместив у себя на коленях корзину с вышивальными принадлежностями, стала подбирать зеленые нити для растений.

— Дает ли снова урожай виноградник Кальмана?

— Три сезона он провел в спячке, мсье. Четвертый сезон мы лишили его пыльцы — как только началось цветение, стали мыть его, постоянно меняя ветошь. Мои дочери все лето проходили без юбок. А еще прививали к винограду Кальмана лозу гаме. Я не могу его забросить, но предпочел бы не смешивать урожаи.

— Тогда отжимай свой виноград с южного склона отдельно.

— Я не могу себе этого позволить, мсье.

— Хорошо, но не забывай.

— У меня есть еще двадцать бутылок урожая тысяча восемьсот шестого, чтобы освежать память.

— Ты ожидаешь от меня какого-то предложения? Я прав?

Собран пожал плечами. Его взгляд пересекся с взглядом графской племянницы — взглядом далеко не спокойным и мирным. Вновь посмотрев на графа, Собран заметил — тот улыбается, потому что понял, куда сместилось внимание гостя.

— Имеется дело, — заговорил граф, — о котором я бы хотел с тобой поговорить. Есть нечто такое, о чем тебе следует помнить и чем тебе следует заняться уже самому, когда и если настанет время. У моей племянницы сейчас все бумаги по делу о смертях тех двух девушек — Женевьевы Лизе и Мари Пеле. Копии всех документов. Если случится новое убийство, ты должен будешь заняться им.

— Да, мсье, займусь.

— Но это если Аврора вновь не выйдет замуж, и тогда вся тяжесть этой ноши ляжет на плечи ее супруга. Или же на плечи Поля, когда тот достаточно повзрослеет.

Поль был тем самым мальчиком в белом бархатном костюмчике. Собран сказал:

— Вы прочите уж больно долгий путь этому убийце.

— Вовсе нет. Я только надеюсь, что однажды кто-то другой, кроме священника, услышит его исповедь — либо как признание, либо же как хвастовство. Как это ни прискорбно, но я убежден: будет новое убийство, потому что злодей переживет меня. Никто не знает, кто он, а я так не узнаю и вовсе. Однако если за дело возьмешься ты, я хотя бы смогу надеяться на торжество справедливости.

— Мсье, вы переоцениваете мой ум.

— Скажи спасибо, что я обратился к тебе с этим, нахальный мальчишка, А подряжаю я тебя вовсе не из-за ума — мне нужен твой характер. Ума на всю провинцию хватит у моей Авроры. — Граф обернулся, насколько позволяли закосневшие мышцы шеи, и позвал племянницу: — Будет тебе возиться с этой мелочной ерундой. Подойди.

Смахнув клубки нитей в корзинку, Аврора поставила ее на пол. Поднялась, отодвинула подальше столик, стоявший между кресел мужчин. В этот момент Собран встал со своего места, чтобы подвинуть кресло даме. Вышла нелепая пародия на танец, когда гость и хозяйка неловко попытались обойти друг друга.

— Дядя, не позволяй Полю двигать этот стол к камину, — Аврора села и, кивнув в знак благодарности Собрану, проговорила: — Столешница покрыта воском. Пчелиным воском. — Она указала на стол, под которым сохранились листья папоротника, цветы, пчелы, бабочки — будто плоды в холодной закуске. — Дядя этот стол терпеть не может, говорит, он похож на памятник смерти в образе летнего солнцестояния. Воск уже старый, твердый, но Поль сдвигает стол к огню, надеясь, что покрытие растает и насекомые воскреснут. Все не теряет надежды, упрямец. Даже когда мы приходим на кладбище навестить могилу его отца, он не грустит, не размышляет ни над чем, как примерный сын, а прямо командует: «Вставай, отец! Я пришел к тебе!»

Собран улыбнулся.

— Мой второй сын, Мартин, точно такой же. Любит повелевать. А Сабина — так та просто тиранила деда, но он обожал внучку. Сейчас она стала настоящей дамой, за что я и моя супруга вам благодарны.

— Это все идея отца Леси. Ваша дочь написала, что монастырь ей нравится, а мне в это трудно поверить.

— Вы также пристроили туда Алину Лизе. Они с Сабиной большие подружки, держатся друг друга. Отун довольно далеко от дома для таких юных деревенских девушек.

— У верен, если она настоящая Жодо, то о своем недовольстве высказаться не преминет, — вставил граф, которого одновременно забавляло и раздражало то, что племянница и Собран позабыли о нем.

Собран спросил:

— Могу я еще что-нибудь сделать — или скорее пообещать вам, граф?

— Нет. У меня все.

Винодел встал, вслед за ним и Аврора. Она убрала со столика его бокал, подала гостю шляпу. Собран поклонился графу, его племяннице и вышел.

— Итак, дядя, — заговорила Аврора, — почему бы тебе не развеять свою версию, будто в убийствах виновен сумасшедший Жюль Лизе?

— Это не версия, а всеобщее подозрение.

— А Жодо ты никогда не подозревал?

— А ты?

— Он скрытный, замкнутый.

— Мне показалось, он очень свободно разговаривал с тобой. Его манеры порой оставляют желать лучшего. Жена у него слегка повредилась умом — вот все, что он может скрывать. Или так: об этом знает вся провинция, но сказать это в лицо ему или кому-либо из его семьи не смеет никто.

— Из-за красоты Селесты?

— А вот об этом, Аврора, думать особенно печально, ибо красота не особенно ценится среди старых соседей.

— Полагаю, соседи господина Жодо не станут относиться к его супруге хуже, поскольку ценят его доброе мнение. Ровно так же к тебе относились люди твоего круга, дядя. Они уважают твои чувства.

— Гм… Что-то я сам этого… не чувствовал.

Аврора рассмеялась.

— Скажи-ка, дочка, Жодо тебе по-прежнему не по нраву?

— Помню, ты говорил, будто он из тех, кому я могу доверять.

— Я так сказал? Доверять? Нет, не доверять, а взять на службу. Использовать его удачу. Он человек способный и везучий. Я даже напоминал тебе, о ком иногда заходила речь: это тот бородач в деревянных башмаках, говорил я.

— Не смейся, дядя. Это недостойно человека твоего возраста. Я могла сказать: «Напомни, о ком это ты», однако я никогда не забывала Жодо. Няня Поля привела его мне в пример как человека, не умеющего скорбеть. Я же видела в нем нечто иное — Жодо словно говорил своим видом: «Осторожно, не забывай и не давай другим забыть, что мне больно». По той же причине соседи боятся его дурного мнения. Я вижу в нем человека глубокого, у него есть характер и нераскрытый темперамент. Потому-то, дядя, Жодо тебе и нравится. А его способности и «удача» тут ни при чем. Помню, когда я была еще девочкой и мы навещали тебя, тебе либо нравилось решительно все, либо все тебя раздражало. Мама зачитывала твои письма папе, и в одну осень перед сезоном охоты он взмолился: «О нет, у него снова мрачное настроение. Не могу я поехать, не выдержу!» В тот год мы привезли к тебе две бочки пороха. Вы с отцом три недели нет-нет да взрывали что-нибудь, а глупый магистрат отписывал императору, якобы Вюйи готовит заговор.

— Они были чудесные люди, твои мама и папа.

— Да, я помню.

Они посидели некоторое время в молчании, вспоминая эпидемию тифа в Венеции. Затем граф произнес:

— Пожалуй, я подряжу Жодо сейчас, до того как умру. Потом примешь его под свою управу.

— Нет, лучше уж я сама найму его, после тебя, дядя. Пусть Жодо будет мне должен.

— Ах да! Впряги его в уздечку, приманив сахарком. Молодец, Аврора.