INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Десять тысяч франков от дьявола

Читатель, ты слишком хорошо знаешь своего Бальзака, а следовательно, и пансион Воке, чтобы у нас могло возникнуть желание нарисовать бледную копию этого заведения. Однако заглянуть сюда нам придется, ибо именно здесь начинается наша история. Что ж, тем хуже! Герой наш проживает в меблированных комнатах, а меблированные комнаты — это всегда подобие пансиона Воке!^{396} Итак, перенеситесь мысленно на одно мгновение в вонючую клоаку улицы Нев-Сент-Женевьев. В очередной раз представьте себе сырую столовую, стены которой навеки пропитались отвратительным запахом жареного лука и тушеного чернослива; дряхлую мебель, щербатую посуду, грязные салфетки; а затем лестницу со сбитыми ступенями, холодные, бедно обставленные комнаты. Главное же, вспомните обитателей пансиона! Одиноких стариков, что дотягивают здесь остаток жизни, полной лишений, или же пытаются скрыть внезапно подступившую нищету; людей, отвергнутых обществом, что прозябают, подобно моллюскам, ибо им не удалось умереть и никто их не убил; юношей из провинции, которых скупость или бедность родных принудила решать извечную проблему: жить и учиться в Париже на тысячу двести франков в год.

Вообразили? А теперь спуститесь уровнем ниже. Пусть дом станет еще более мерзким, а нищета — еще более отталкивающей. Замените мамашу Воке грязным стариком, который сожительствует с кухаркой. Само заведение расположите на улице Копо в глубине двора, Пуаре сделайте еще более забитым, а Мишоно — более дряхлой и злобной, Растиньяка же — совсем обездоленным. Тогда вы получите представление о меблированных комнатах для особ обоего пола и прочих, чьим содержателем в 1840 году являлся господин Бюно.

За полный пансион нужно выложить шестьсот франков. Выводы делайте сами!

Стол уже накрыт, и за ним расположились в различных позах, указывающих на особенности характера, привычки или увечья, хорошо знакомые нам персонажи.

Однако среди них выделяется новое лицо — не столь увядшее, как у прочих, но печальное и равнодушное.

Можно догадаться, что это существо сродни своим товарищам по судьбе. Наверняка у него то же самое прошлое. Без сомнения — то же самое будущее.

Это вновь Пуаре, но помоложе годами — Пуаре в момент, когда свершается превращение человека в заводной механизм.

Господину Нежо всего лишь пятьдесят. Он маленького роста, пожалуй, склонен к полноте и сильно облысел. Оставшиеся волосы еще не поседели, но уже приобрели неопределенный цвет — нечто среднее между белым, серым и каштановым. У него квадратный подбородок, толстые чувственные губы, крупный изогнутый нос, маленькие тусклые глаза. Его выпуклый, испещренный глубокими морщинами лоб принадлежит к числу тех жалких лбов, что выражают упрямство, а не волю, усталость, а не работу мысли — выродившийся лоб, как у быка, который долго влачил ярмо; как у существ, которые читают в преддверии своего будущего ту же надпись, что грешники Данте на пороге ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий!»

В момент, когда мы видим его среди обитателей меблированных комнат, супницу уже унесли со стола, и господин Бюно пускает по кругу тарелку с только что разрезанным на жилистые куски неизбежным вареным мясом.

Постояльцы, утолив первый голод, начинают переговариваться между собой, вежливо осведомляясь о новостях и о здоровье — проявляя интерес к катару госпожи такой-то и к прогулке сидящего рядом господина.

— Обезьян в Ботаническом саду сегодня выпускали?

— Нет, для них слишком холодно. Говорят, маленькая самочка уистити сдохла. Зато привезли нового шимпанзе.

— Бедное животное! А вы, господин Нежо, ходили смотреть на шимпанзе?

— Вы же знаете, у меня совсем нет времени, господин Бюно. Меня ждет работа! Я ведь не живу на всем готовеньком, подобно этим господам.

— Верно. Ах, как нужны деньги! Вечная проблема. Кстати, пока вас не было, принесли письмо… адресовано вам! Такое, знаете ли, занятное письмо! На нем тридцать шесть почтовых штемпелей, на конверте полно адресов, поскольку оно гоняется за вами уже два месяца! Из Америки. Но не волнуйтесь так, я не стал его брать! Три франка за доставку, спасибо!

— Вы не стали брать письмо из Америки! — вскричал один из студентов, сидевших в конце стола, в то время как Нежо всего лишь бросил на Бюно взгляд, в котором удивление боролось с равнодушием. — Из страны, где всегда может найтись какой-нибудь дядюшка! Ну, если бы вы со мной так обошлись, папаша Бюно, то, признаюсь вам не без огорчения, — добавил юноша с комичной серьезностью, — я бы немедленно порвал все отношения с вашей лачугой!

— Но его же можно взять у почтальона! А у вас есть родственники в Америке, господин Нежо?

— Думаю, да, — ответил тот, сохраняя прежнюю безучастность.

— Вы думаете? Черт возьми! Вы должны бы знать!

— Когда-то у меня был брат…

— В Америке?

— Не знаю… вполне возможно, что теперь он в Америке. За тридцать лет много воды утекло!

— У вас есть брат! Тридцать лет вы не имели от него вестей, и вот вам приходит письмо из Америки, гулявшее по многим адресам! Какая жизненная драма, папаша Нежо! — вновь вмешался студент, ударив кулаком по столу. — Да ведь это же наследство, упавшее на вас с неба! Вы превратитесь в Креза! Папаша Нежо, вы должны устроить нам пирушку!

— Великолепно! — воскликнул другой студент. — Не так уж глупо было отослать письмо назад… из-за него Бюно мог потерять постояльца! Ему совсем не улыбается, чтобы нахлебники его разбогатели! Стоит пролиться сюда золотому дождю… и хоп! Никого больше не останется.

Молодые люди захлопали; те из стариков, что еще не вполне отупели, ответили на шутку жалкой улыбкой. Остальные же, не замечая ничего вокруг, продолжали пережевывать мясо с равномерностью автоматов. В пансионе Бюно обретались такие существа, которые не подняли бы головы даже при пушечном выстреле или звоне набата.

— Так что же, господин Нежо, послать за письмом? — спросил Бюно.

— Гм! Гм!

— Как? Вы колеблетесь? Вам предлагают состояние, а вы не желаете брать? У вас брат в Америке — брат, который вам написал! — и сердце ваше бьется не чаще одного удара в час? Папаша Нежо, даже устрица проявила бы больше пыла!

— Состояние! Состояние! Весьма возможно, наоборот, деньги будут просить у меня! Доминик был в свое время изрядным мотом… а я всегда был человеком разумным и бережливым… в конце концов, три франка — это три франка!

Молодые люди со всех концов стола начали переглядываться, безмолвно сговариваясь подстрекнуть добряка, дабы тот послал за злополучным письмом. На голову Нежо обрушился ураган шуток и подтруниваний.

— Послушайте, старина, уступите ваши права. Если патрон одолжит мне три франка до будущего месяца, я уплачу за ваше письмо и ваше наследство. Что скажете?

— Еще бы, три франка за американского дядюшку — это совсем недорого. Вступаю в долю с взносом в тридцать су…^{397} конечно, тоже в долг!

— Даю двадцать! При условии участия в дележе наследства в соответствии с взносом!

— Что ж, это уже четыре франка, и у нас есть лишних двадцать су! Мы купим на них стаканчик грога для папаши Нежо, нашего благодетеля!

— Довольно, господа, позабавились, и будет! — вмешался господин Бюно, обращаясь к студентам тоном властного добродушия, почти по-отечески.

— Позабавились? Но ведь это очень серьезно! Мы желаем получить это письмо и заплатим за доставку!

— Быть может, господин Нежо считает, что мы слишком зарвались? Надо умерить наши аппетиты. Удовлетворимся тем, что дадим три франка под тысячу процентов…

Нежо сохранял прежнее бесстрастие.

— А я предлагаю всем сброситься, чтобы получить завтра утром письмо… при условии, что патрон громко и внятно прочтет его! — вскричал один из молодых людей, больше других раздраженный этим тупым равнодушием.

— Жертвую пятьдесят сантимов, — добавил другой, бросая монетку на жестяную подставку для графина, бывшую некогда ярко-красного цвета, а теперь совершенно облезлую. — Ну, дамы и господа, тряхните карманом! Три франка! Всего лишь три франка! Нам нужно набрать три франка! Осталось собрать два франка пятьдесят сантимов!

Студент поднялся и обошел стол, звеня монеткой в деревянной плошке наподобие бродячих акробатов, расхваливающих свои трюки перед деревянными подмостками на Елисейских полях. Все молодые люди внесли свою лепту. Да и старые постояльцы машинально кинули в плошку свои су.

— Ура, господа! Мы имеем теперь эти драгоценные три франка! Патрон, передаю их вам. Под тысячу процентов, Нежо! Иными словами, вам придется заплатить тридцать франков из наследства.

— Рассказывайте после этого о добродетельных, расчетливых людях, которые умеют вести свои дела! Вот перед вами Нежо, кассир, бухгалтер, живой счетчик, — великий дока в вопросах дебета и кредита — и он закладывает свое имущество, пусть даже гипотетическое, на двадцать четыре часа из расчета тридцать тысяч процентов в месяц. На таких условиях, дорогой мой, я готов ссужать вас в течение года!

Постояльцы меблированных комнат господина Бюно с бессмысленным видом внимали всем этим цифрам, посмеиваясь над шутками веселых студентов. Никому из них никогда бы и в голову не пришло принять всерьез предположение, что три франка способны принести тридцать, а за год — в триста шестьдесят раз больше.

Сам же Нежо следил за расчетами с видом знатока, вознаградив шутников одобрительным кивком.

— При таком подходе, господа, — сказал он, — вы завладели бы наследством! К несчастью, вам предстоит потеря трех франков, вот и все! Однако вы сами этого захотели!

— Этот Нежо уже и мечтать не способен! — воскликнул один из студентов, сворачивая салфетку, поскольку ужин завершился. — Этот моллюск уже смирился с тем, что придется жить и умереть на своих камнях. Папаша, ведь вам всего пятьдесят! В конце концов, у вас еще есть будущее! А когда имеешь триста франков ренты, когда сидишь за своими гроссбухами с утра до вечера, чтобы получить дополнительные шестьсот, когда проводишь все дни с первого января по тридцать первое декабря в уютном доме Бюно, необходимо искать прибежище в будущем, ибо только оно спасает от настоящего, нужно возлагать надежды свои на случай, поскольку ничего другого не предвидится!

— Да уж, случай! От этого должника ничего не дождешься, господа!

— Э, не всегда, папаша, не всегда! Лишь случай может увеличить капитал на тысячу процентов за одни сутки! До завтра и удачи всем нам!

Студенты ушли; старики поднялись к себе порознь или сбившись в группы: одни собирались лечь, другие — сыграть партию в пикет или в безик. Бюно удалился на кухню.

Владелец же пресловутого письма взял шляпу с намерением выйти на улицу — ибо после ужина он отправлялся к мелкому торговцу по соседству, дабы вновь заняться приходо-расходной книгой. Но им овладела, помимо его воли, некая задумчивость, и он, поглощенный своими мыслями, принялся расхаживать по опустевшей столовой.

«В конце концов, — говорил он себе, — случались вещи куда более невероятные! Что, если я вдруг разбогатею? Я, Франсуа Нежо! Что бы я сделал в таком случае?» — мысленно вопрошал он себя, озираясь вокруг.

Пытаясь ответить на этот вопрос, он услышал, как пробило восемь часов в приюте Милосердия.

— Прекрасно! — вскричал он, бросаясь к выходу. — Не хватает мне опоздать! Вот сумасшедшие юнцы!

Этот заключительный возглас положил конец честолюбивым устремлениям, зародившимся было в мозгу Нежо. Он поспешил к своей работе, завершив же ежедневные труды, отправился спать с механическим постоянством кривой лошади, которая в течение десяти лет вращает один и тот же мельничный жернов.

Жалкое впечатление производил этот человек с пожелтевшей лысиной, тусклым взором, шаркающей походкой. Никогда, быть может, не воплощались в столь законченном облике посредственный ум, ограниченный кругозор, неудачливость и множество других свойств, которые заставили это существо влачить тягостное существование в бесконечной бесплодной работе.

Однако Франсуа Нежо был в высшей степени одарен теми общественными добродетелями, что способствуют обретению и приумножению богатства — терпением, бережливостью, доходящей до скупости, самодисциплиной, полным отсутствием страстей. Одно лишь чувство руководило им всю жизнь, одна лишь сила побуждала к действию — боязнь потерпеть крах, ужас перед нищетой.

Но, в силу странного противоречия, которое встречается гораздо чаще, чем думают, Нежо обрек себя на самые тяжкие лишения, дабы спастись от нужды. Никогда, даже в юные годы, не уступал он голосу желания. Никогда не забывал о будущем в суете настоящего. В двенадцать лет он уже копил деньги, что выдавал ему отец на мелкие расходы. В двадцать, по окончании трехлетней стажировки в коммерческой фирме, стал вкладывать свое жалованье приказчика в дело патрона, не притрагиваясь даже к процентам и оставляя себе лишь сумму, необходимую на жизнь, — настолько потрясла его судьба старшего брата, наделавшего долгов, промотавшего наследство и вынужденного отплыть в дальние страны в надежде хоть там преуспеть.

В сфере гастрономической он не позволял себе никаких излишеств, довольствуясь тем, что, помимо скудного семейного стола, делил иногда трапезу со своим патроном Гобеном. В карты больше одного экю не проигрывал — а потом долго корил себя за подобное безумное расточительство. Что до женщин, то он всегда смотрел с ужасом на этих существ, которые неизбежно ввели бы его в расход, — и запретил себе даже думать о браке, пока не станет обладателем надежного состояния.

Жениться без средств к существованию казалось ему преступнейшим легкомыслием — ведь нищета угрожала бы уже не ему одному, а семье! В его глазах нищета была худшим из несчастий, вещью постыдной и гадкой — почти злодейством!

Но когда он сидел за конторкой, положив перо за ухо и раскрыв свой гроссбух, восхищенный взор его постоянно следил за женой патрона, восседавшей прямо перед ним во всем блеске своих нарядов.

Иметь подобную жену, одевать ее в шелковые платья с кружевами, водить в театр и дважды в год на бал в Ратушу — высшего счастья и представить было нельзя. Он вечно подсчитывал свои сбережения, несколько возросшие благодаря жалкому отцовскому наследству, прикидывая, сколько лет остается ему ждать, дабы дойти до этих Геркулесовых столпов благосостояния.

К несчастью, даже вместе с процентами капитал увеличивался так медленно, что нечего было надеяться обрести до старости эту радость, предназначенную людям более удачливым, чем он.

В отчаянии он обращал к жене патрона мечты своей юности. Это лицо в обрамлении величественного чепчика с крыльями казалось ему верхом совершенства; он не мог оторвать глаз от этой тонкой талии, затянутой в изящный корсет. Хотя бедную женщину никак нельзя было назвать красавицей, для несчастного бухгалтера она превратилась в пленительную Беатриче, украшенную всеми добродетелями, в образец для сравнений, к которому Нежо обращался каждый раз, когда желал выразить — мысленно или во всеуслышание — свое мнение о той или иной особе женского пола. Дама могла быть симпатичной или уродливой, глупой или умной — иными словами, она либо походила, либо не походила на мадам Гобен, вот и все!

Так прошли годы — в отупляющей работе, в вечных помыслах об экономии и в немом восхищении перед женой патрона, чьи прелести не меркли для приказчика, невзирая на бег времени. Настал день, когда Нежо исполнилось сорок лет: он потерял два зуба, но зато приобрел брюшко и множество седых волос.

Теперь он мог бы жениться, ибо стал совладельцем своего патрона — пятая часть фирмы отныне принадлежала ему. Однако поначалу он никак не решался, затем долго выбирал среди предлагаемых ему невест ту, которая больше всего напоминала бы мадам Гобен, — короче говоря, ничего не успел сделать к тому дню, когда неслыханная, ужасающая, оглушительная катастрофа разом опрокинула здание его надежд, уничтожив одним ударом накопленные таким трудом сбережения.

Господин Гобен, подобно своему приказчику, стремился разбогатеть и с этой целью пустился в финансовые спекуляции, которые в конце концов привели его к банкротству. По договору между несостоятельным должником и кредиторами несчастный Нежо получил смехотворную сумму — триста франков ренты!

Таким образом, после тридцати лет каторжной работы, после добровольного отказа от всех радостей жизни он стал нищим — произошло именно то, чего он больше всего опасался! Отныне он должен был терпеть лишения не из бережливости, а вынужденно! Отныне ему предстояло зарабатывать на хлеб насущный, а не копить средства для сытой праздной жизни!

Сначала Нежо думал, что лучше было бы умереть; затем понял, что даже отчаяние не дает ему права сидеть сложа руки, и стал обдумывать, каким образом увеличить свой доход в сто экю. Итак, договорившись с двумя-тремя мелкими фирмами, у которых не было своего бухгалтера, он начал вести для них приходо-расходные книги. Это приносило ему шестьсот франков, уходивших в оплату за пансион в доме Бюно, тогда как оставшиеся триста предназначались для расходов на одежду, стирку и прочее. При этом он еще ухитрялся откладывать большую часть этой суммы.

Вот так, вследствие этих простых обстоятельств и самого хода жизни, чуждой потрясений и страстей, человек, одаренный здоровьем и умом, был превращен в отупевшее существо, с которым мы познакомились в начале нашего повествования.

На следующее утро, когда колокольчик призвал на завтрак в столовую всех постояльцев дома Бюно, письмо из Америки уже красовалось на большой тарелке, поставленной посреди стола, словно ваза — точнее, словно плотина, призванная умерить аппетит самых прожорливых студентов.

— Кто будет читать? — вскричали молодые люди разом.

И каждый из них осмотрел конверт, обнюхал его, пересчитал марки со штемпелями.

— Слушайте, Нежо, а вдруг брат просто решил известить вас о своей женитьбе?

— Боже мой, это вполне возможно, — жалобно ответил бухгалтер. — Только бы не просил у меня взаймы… Боюсь, что бедный Доминик очень нуждается!

— Ну-с, сейчас мы все узнаем, — воскликнул, ломая печати, студент, державший послание в руках. — Папаша Бюно, прочтите нам это в качестве почетного председателя нашего собрания!

Бюно надел очки, раскрыл конверт и начал читать письмо вслух:

«Дорогой брат,

Ты, должно быть, полагаешь, что я умер, поскольку уже тридцать лет не получал от меня вестей; я же, выводя эти запоздалые строки, не слишком надеюсь дождаться ответа. Если же ответ придет, знаю заранее, что подтвердятся мои предположения о жестокой утрате. Родителей наших, конечно, уже нет на свете, и совесть грызет меня, ибо я не удосужился облегчить, хотя бы посредством письма, их последние мгновения. Если же, паче чаяния, они живы, будь моим ходатаем перед ними, дорогой Франсуа, выпроси у них прощения сыну, который не переставая их любить и у которого осталось лишь одно желание — загладить свои провинности. Друг мой, не верь, что очерствело и загрубело сердце того, кто, подобно мне, пытался нажить богатство в далеких краях, а не писал только потому, что множество забот отвлекало от добрых побуждений. И вот, хвала Господу, я добился успеха. Я, как принято говорить, преуспел и хочу теперь разделить счастье свое с родными мне людьми. Я очень богат, Франсуа… богат настолько, что во Франции состояние мое сочли бы чрезмерным. Однако в письме опасаюсь пересылать слишком значительную сумму, ибо послание может и не добраться до тебя. Итак, прилагаю пока вексель на десять… тысяч… франков…»

Бюно умолк, поскольку от удивления голос у него пресекся, письмо же выпало из рук на тарелку.

Тогда из сложенных пополам страниц медленно выскользнул листок бумаги, частично заполненный от руки и частично отпечатанный типографским способом; на полях была наклеена марка, а графы посредине — исписаны мелким почерком.

Нежо схватил вексель под победный вопль студентов и протянул руку за письмом, чтобы прочесть его самому.

«Не сочти, будто я посылаю это на бедность, дорогой брат, ибо помню, как ты был бережлив и как усерден в работе. Несомненно, ты тоже достиг по меньшей мере благополучия, и, если наши родители еще живы, они не должны ни в чем нуждаться рядом с тобой. Однако во Франции десять тысяч франков составляют изрядную сумму, и если ты, против всяких ожиданий, не добился удачи, я был бы рад, если бы эти деньги тебе помогли. Если же ты, напротив, богат, то сумеешь оплатить любую прихоть жены или же увеличишь приданое одной из дочек (ведь ты, полагаю, женат, отец семейства)!»

— Добрый брат! Изумительный брат! — пробормотал Нежо, вытирая глаза. — Десять тысяч франков! Подумать только!

«…Если же это напрасные мечты, если ты холост и беден, то, может быть, тебе стоило бы решиться на путешествие, приехать сюда, чтобы помочь мне в моей обширной торговле и стать совладельцем дела? Тебе пятьдесят лет, если я не разучился считать. В этом возрасте еще можно чувствовать себя молодым, и тебя не должны пугать несколько тысяч лье по морю. Ты найдешь здесь родных и друзей, поскольку у меня они есть. Моя жена, образованная и умная американка, прекрасно разбирается в коммерции и быстро введет тебя в курс дела. Моя дочь — девочке всего восемнадцать лет, дорогой Франсуа, она красива, изящна, остроумна — полюбит тебя, ведь ты ей дядя. Америка прекрасная страна, а в Новом Орлеане климат вовсе не такой ужасный, как утверждают. Работая в моих магазинах, где продаются товары из всех стран мира, ты за пять-шесть лет сколотишь себе состояние. Подумай над этим предложением, если во Франции тебе живется не так хорошо, как хотелось бы, если у тебя есть желание путешествовать, если, наконец, ты хочешь вновь увидеться с братом, который оставил тебя юношей, почти ребенком, а теперь превратился в бородатого старикана — брата, который уезжал, словно солдат удачи, унося с собой три рубашки и проклятие кредиторов, а теперь стал одним из самых значительных лиц среди коммерсантов Нового Света.

Прощай или до свиданья. Напиши мне сразу же, как получишь это письмо вместе с его содержимым. С какой радостью прочту я твой ответ! С какой радостью услышу отзвук мира, оставленного мной… а также благословение первой моей семьи!

Доминик Нежо. Новый Орлеан… марта 18… года».

— Браво! Брави! Брава! Брависсимо! — кричали студенты, заглушая друг друга. — Вот это брат! Ах, если бы этот брат был моим дядюшкой! Нежо, скорее езжайте в Америку и возьмите нас с собой как своих детишек!

— Да, дражайший господин Нежо, жизнь полна неожиданных поворотов, — флегматично заметил Бюно, который ясно видел в этом взрыве энтузиазма неизбежную потерю постояльца. — То густо, то пусто! Теперь вы богаты, и вам больше не нужно заниматься двойной бухгалтерией, чтобы заплатить за пансион…

— Наверняка ему вообще не придется за это платить, — язвительно заметила одна из старух, до сего времени не принимавшая никакого участия в суете вокруг письма. — Быть может, он уже сегодня съедет!

— Неужели вы считаете нашего друга Нежо настолько скаредным? Конечно же он отщипнет из своего нового богатства кусочек и для нас! — тут же парировали студенты. — Разумеется, он будет счастлив угостить нас хорошим ужином…

— И заплатить должок в тридцать франков!

— А может быть, как человек основательный, он не станет торопиться и даст нам шестьдесят франков завтра, девяносто послезавтра, сто двадцать через три дня…

Ошеломленный и оглушенный письмом брата, Франсуа Нежо, не зная еще, верить ли ему своим ушам и глазам, держал в руке вексель на десять тысяч франков, вертя его во все стороны, почти обнюхивая и облизывая, не сводя с него взора, словно не в силах понять, настоящий он или нет.

Даже если бы бедный бухгалтер стал внезапно обладателем золотого руна из сада Гесперид,^{398} он бы меньше удивился. Поэтому поздравления и выкрики сотрапезников сначала доходили до него как некий смутный рокот голосов. Но когда от общих рассуждений перешли к конкретным требованиям, когда он осознал, что его просят вернуть одолженные под немыслимый тысячный процент три франка, то негодующе вскинулся, готовый протестовать против такого наглого ростовщичества.

Хотя на голову ему нежданно-негаданно свалилось богатство, он даже в кошмарном сне не мог бы себе представить, что отдаст тридцать франков за три, взятые в долг на сутки.

— Ах, так! Нежо не желает платить? — осведомился один из студентов, в тоне которого явственно прозвучала угроза.

Все поднялись со своих мест. Отупевшие старые постояльцы меблированных комнат, обретя на мгновение энергию, поддержали молодых людей, а Бюно даже возмущенно всплеснул руками.

— Минутку, дамы и господа, — пробормотал богач Нежо, видя, что стал объектом общего осуждения, — я, разумеется, оплачу расходы на праздничный ужин… если, конечно, вексель примут к оплате сегодня, — добавил он поспешно.

— Так-то лучше! — сказал Бюно. — В таком случае я прикажу подать жареную утку, шоколадное мороженое, несколько бутылок бордо…

— Сперва посмотрим, верно ли составлен вексель, — воскликнул один из юношей. — Дайте-ка мне вашу бумажонку, Нежо.

Тот не отдал, а скорее позволил забрать у себя чек, а сам, побледнев, осунувшись, почти лишившись чувств, откинулся на спинку стула. От внезапного испуга у него мучительно заныло сердце.

Если вексель фальшивый… если почтовые марки приклеены для вида… если письмо не более чем гнусная шутка этих проклятых студентов, то…

Все это длилось всего минуту… жуткую минуту, когда Нежо, балансируя на краю пропасти, отделяющей богатство от нищеты, вдруг с необыкновенной ясностью понял, как отличаются друг от друга два понятия — быть или не быть!

Вексель, который держала у него над головой безжалостная рука, плавно опустился ему на колени.

— Полный порядок! — вскричало десять голосов одновременно.

Оставшись наедине со своим сокровищем, Нежо обхватил голову руками, словно пытаясь удержать невнятные мысли, вихрем проносившиеся в мозгу.

Будто по мановению волшебной палочки, письмо разом пробудило совсем было угасшие умственные способности бухгалтера. Он чувствовал, что возрождается к жизни… у этого существа без прошлого, у этого старика, не знавшего молодости, вдруг пробудилось множество не ведомых ему прежде страстей…

Нежо не замечал, какая странная работа совершается в его душе, но ощущал пробуждение новых желаний. Перечитывая письмо брата, он восторженно преувеличивал размеры своего состояния:

«Значит, теперь я богат! По-настоящему богат! Ведь у меня есть десять тысяч франков, и я могу позволить себе все… А когда потрачу их, поеду в Америку, если захочу, и там меня будет ждать целый капитал!

Если же предпочту остаться, то можно поместить их под хороший процент… без всякого труда я получу от шестисот до восьмисот франков ренты… это покроет все мои расходы… я мог бы жить, ни о чем не тревожась, а если бы стал работать, то приобрел бы лишние деньги.

Прекрасно можно было бы жить… да… но это все же не богатство!

Однако и в плавание пускаться бы не пришлось!

Ба! У меня есть еще время подумать! А сегодня я богат! Десять тысяч франков! Десять тысяч франков в руках! Кругленькая сумма! Хочу тратить деньги не считая!»

— Бюно!

Хозяин меблированных комнат не ответил — вероятно, просто не услышал зова.

«Конечно же я устрою им ужин! Но незачем жаться, подсчитывать, сколько бутылок выпито, заказывать обыкновенное жаркое… Желаю устроить такой пир, какой только богачи могут себе позволить! И, клянусь Богом, я на славу угощу этих добрых людей!»

— Бюно!

«Что едят эти богачи, что предпочитают из изысканных тонких блюд?»

— Бюно! Бюно! — завопил он во всю мощь своих легких.

Наконец явился Бюно, крайне удивленный тем, что его отрывают от дела в час, когда никакой еды не полагалось, и настроенный дать отповедь человеку, позволившему себе столь властный тон.

Но едва он узнал новоявленного богача, как недовольство его преобразилось в услужливую улыбку.

— Что такое, господин Нежо? — спросил он.

— Что вы готовите на ужин? — осведомился Нежо безапелляционно. — Мне пришлось звать вас трижды!

— О, как мы стали строги… Я велел приготовить то, о чем говорил — жареную утку, шоколадное мороженое… еще будет мясо в горшочке, салат…

— Эка невидаль!

— Почему «эка невидаль»?

— Потому. Все это слишком обыденно, мой милый. Я такое уже едал.

— Даже так? — произнес Бюно в изумлении. — Но тогда закажите то, что вам хочется.

— Мне нужны дорогие яства… необыкновенные…

— Жареные морские языки? Снежки? — робко подсказал хозяин меблированных комнат.

— Что-нибудь получше!

— Прекрасно! Гусь под оливковым соусом? Пунш? Потаж с тартинками по-итальянски?

— Уже теплее. Не бойтесь предложить мне наилучшее из того, что есть. Я плачу за все!

— Черт возьми! Быть может, заказать ужин в ресторане Шеве…

— В ресторане Шеве? А почему бы и нет? Ведь богатые люди заказывают там ужин?

— Очень богатые люди. Не думаю, чтобы вы…

— Ошибаетесь, друг мой. По правде говоря, то, что предложили вы, мне не подходит! Это вульгарно! Чтобы выставить все это на стол, вовсе не нужно иметь в кармане десять тысяч франков! Поразмыслив, я пришел к выводу, что закажу ужин в ресторане Шеве, как только получу свои деньги… А вы извольте проследить, чтобы в вашей конуре подали пристойные приборы!

И Нежо вышел, не простившись и хлопнув дверью.

— Да он возомнил себя миллионером со своими десятью тысячами франков! — пробормотал в ярости Бюно.

Когда бухгалтер переступил порог меблированных комнат и оказался на булыжной мостовой улицы Копо, сжимая в кармане вексель на десять тысяч франков, он вдохнул полной грудью, ощущая прежде неведомое наслаждение жизнью. Солнце казалось ему золотым слитком, небо широко раскинулось над головой, весь Париж будто преобразился.

Никогда не стремился он к обладанию множеством вещей, совершенно для него недоступных из-за нищеты. Он не знал даже тех радостей, что позволены всякому. Ибо для того, чтобы к ним приобщиться, нужны как относительная праздность, так и некоторая степень свободы — а несчастный Нежо провел всю жизнь за каторжной неблагодарной работой.

Какая бы ни была погода, он тащился к своему гроссбуху, втянув голову в плечи и не отрывая глаз от земли, влача свою ношу и закусив недоуздок под свист хлыста нужды, словно извозчичья лошадь, покорная кнуту безжалостного кучера. Поэтому он даже не замечал, сколь изумителен тенистый Ботанический сад, какие сокровища хранит Париж на зависть всей Европы. Для него город замыкался в пространстве между четырьмя точками: рынком вин, бульваром Сен-Дени и улицей Сент-Оноре, где находились его конторы, а также улицей Копо, укрывавшей в своих недрах меблированные комнаты Бюно.

Но сегодня он помышлял о завоевании мира и потому жаждал познать все его богатства. Вот почему он шел по улице Сен-Виктор, вскинув голову, держа руки в карманах, бессмысленно улыбаясь, разглядывая витрины лавок, время от времени задевая прохожих и спотыкаясь, как пьяный.

Собираясь свернуть с улицы, ведущей к набережной мимо рынка вин, он впервые задался вопросом, куда идти, и вытащил из кармана присланный братом вексель, чтобы узнать адрес банкира. Он увидел имя Ротшильда и чуть ниже надпись — улица Лафит, дом 17.

— Прекрасно! — сказал он. — Улица Лафит! Однако это далеко. Кажется, возле Итальянского бульвара…

«В конце концов, я могу взять экипаж», — добавил он про себя и жестом подозвал проезжавшую мимо карету.

— Кучер, к дому Ротшильда!

— Платим за время или за расстояние, хозяин?

— Господи, конечно, за время! Я никуда не тороплюсь.

— Тем лучше, хозяин. На моих часах одиннадцать двадцать.

Никогда в жизни не сидел Нежо в подобном экипаже. Очень редко он позволял себе воспользоваться омнибусом — если предстоял необычно долгий путь; в фиакре же ездил два-три раза по случаю каких-нибудь значительных событий — свадьбы, крещения или похорон. По чистой случайности карета оказалась чистой и даже претендовала на элегантность: внутри была обита зеленым бархатом с золотыми позументами; окошки были вымыты, а сиденья удобны. Нежо с комфортом разместился в углу, вытянув ноги на меховой подстилке, служившей ковром.

Дав полную волю своему разгоряченному воображению, он погрузился в новые мечты; проезжая по Парижу без опасения ступить в грязь или столкнутьс я с другим прохожим, он мысленно перебирал прошедшие года и приходил к выводу, что ему никогда не улыбалось счастье. Он видел самого себя накануне — как бредет в своем потертом сюртуке, с зонтом под мышкой, угрюмый и озабоченный, всем своим видом напоминая старую канцелярскую крысу — и впервые ощущал эту уродливую, дурно пахнущую бедность. Вся жизнь его выглядела жалким сном. Он вопрошал небесного судию, требуя ответа за эту вечную нужду и за отупляющий труд, что превратили его в старого дурня, каким он был еще вчера, — сегодняшнему богатею порой хотелось швырнуть в того комком грязи… В душе бухгалтера смутно забрезжил порыв к бунту и к отмщению. Потом возникла безумная, бешеная жажда познать все человеческие радости, которые прежде были для него пустым звуком; вернуть хоть на несколько дней молодость, бесследно прошедшую за стенами бухгалтерской комнатки с зарешеченными окнами.

Карета остановилась на улице Лафит перед конторой знаменитого еврейского банкира.

Нежо очнулся посреди своих грез и подождал, пока кучер отворит ему дверь. Ступив на тротуар, он неуверенно взглянул на хозяина экипажа, как бы спрашивая, сколько надо платить. Но тот, разбираясь гораздо лучше своего седока в условиях повременной оплаты, вновь поднялся на козлы, презрительно скосив глаза на этого непривычного к роскоши буржуа.

— Я обожду, чего уж там! — сказал он добродушно.

Бухгалтер был поражен. «Великолепно! — подумал он. — Наверное, всем уже известно, как я богат! Тем лучше! Почему бы мне не поехать домой в карете?»

Он вступил в храм богатства, спрашивая у всех встречных, где находится касса и может ли он в самом деле получить за свой вексель десять тысяч франков.

По мере того как приближалось заветное окошко, он чувствовал, как обжигают ему грудь горячие дуновения страха и надежды. Сейчас должна была исполниться его мечта, но он застыл на пороге, охваченный ужасом при мысли, что все развеется как дым — ему казалось, что пять букв, образующих слово «КАССА», пылают огнем.

Он прижал руку к груди, чтобы унять громко забившееся сердце, и, сделав шаг вперед, еще успел подумать, что никогда прежде не испытывал такого волнения.

Наконец он оказался возле зарешеченного окна и протянул свой вексель. Служащий, пристально взглянув на бумагу, дабы удостовериться, верна ли подпись и о какой сумме идет речь, безмолвно отсчитал десять банкнот по тысяче франков, даже не посмотрев на того, кому они причитались.

Пока производилась эта операция, Нежо ощутил нечто вроде головокружения.

«Неужели мир перевернулся? — мысленно вопрошал он самого себя. — Как? Не я плачу, а мне платят! Не я сижу за решеткой, а другой отсчитывает мне деньги в обмен на ценную бумагу!»

Приказчик равнодушно подал банкноты. Нежо схватил их с жадностью, а затем застыл перед окошком, не сводя глаз со своего двойника.

— Что такое? — воскликнул тот удивленно. — Вексель оплачен, не так ли? Освободите место другим!

Только тут Нежо заметил, что за ним толпятся вновь прибывшие, и поспешно отошел, чтобы надежно спрятать банкноты во внутреннем кармане. Потом он двинулся к двери, но перед этим взглянул в последний раз на окошко с решеткой и на толпу перед кассой; в ушах его в последний раз прозвучал звон золотых монет в железном блюдечке, и он оказался рядом со своей каретой, спрашивая себя, действительно ли это реальный мир или же некая мимолетная фантасмагория, которая испарится при первом ударе колокола.

— Куда вас отвезти, хозяин? — осведомился кучер.

— Ну, домой, — машинально ответил Нежо, — а впрочем, нет… Подождите… Вы знаете, где живет господин Шеве?

— Господин Шеве? Черт возьми! Торговец съестным?

— Да.

— Как же, знаем такого! Поехали!

Кучер подхлестнул свою лошадь, и та устремилась по направлению к Пале-Роялю.

В дороге Нежо несколько успокоился и привел мысли свои в порядок. Он смело вошел к знаменитому ресторатору, у которого готовились лучшие блюда мира, и спросил, можно ли заказать ужин.

— Конечно, — ответил хозяин заведения. — На сколько персон?

— Примерно на двадцать.

— Прекрасно. На какую сумму? Обговорим заранее?

— Как вам угодно! Я заплачу любую цену. Пусть это будет хороший ужин.

— Не желаете ли выбрать меню?

— Какое меню?

— Меню ужина… На жаркое можно было бы подать индейку, фаршированную трюфелями…

— Да, да! — поспешно вскричал Нежо, ибо вспомнил, как ему говорили, что богатые люди считают индейку с трюфелями одним из самых изысканных блюд. — Конечно же, индейку, фаршированную трюфелями!

— А к ней омар под соусом, раковый суп, тушеные перепела, рагу из цесарки, — стал с жаром перечислять ресторатор, который сразу понял, с кем имеет дело.

— Да… да… да… именно это! — повторял Нежо, млея от счастья, ибо прежде даже не слыхал о таких замечательных яствах.

— Затем закуски, вина и подобающий десерт?

— Да… да… Вот мой адрес: улица Копо, меблированные комнаты Бюно. Спросить Франсуа Нежо, брата Доминика Нежо, известного…

— Очень хорошо, этого вполне достаточно, сударь. К которому часу?

— В шесть.

«Полагаю, что сегодня мне удастся славно отужинать, — подумал Нежо, поднимаясь в карету, — и этим беднягам тоже! Надо признать, у папаши Бюно кухня весьма скверная!»

— Куда теперь, хозяин? — спросил кучер.

— Куда хотите… куда ездят богачи.

— На Елисейские поля? В лес?^{399}

— Да!

Нежо предоставил кучеру полную свободу, погрузившись в свои мечты и уютно прикорнув в уголке, словно кошка, свернувшаяся в клубок и заурчавшая свою «песню», как выражаются кумушки.

Однако после двух часов прогулки он стал присматриваться к экипажам, сновавшим повсюду, и сравнивать одеяние всадников, гордо гарцевавших по мостовой, со своим. Лишь теперь он заметил, что богатство пока никак не отразилось на его неловких манерах и на бедном костюме с потертыми локтями и лоснящимися коленями.

— Кучер! — вскричал он. — Вези меня к портному… В Пале-Рояль! Полагаю, там можно найти портных!

Когда кучер, остановившись у Двора Фонтанов, запросил восемь франков за четыре часа, бухгалтер едва не подпрыгнул от изумления, но быстро взял себя в руки.

«Разве я не богат?» — сказал он себе.

— Вот, дружище, держите.

— А чаевые?

Нежо, порывшись в карманах, величественно протянул кучеру монетку в пять су.

«Похоже, богачи обязаны давать на чай», — подумал наш бухгалтер.

И удалился, не слушая проклятий кучера, который обзывал его вором.

Он вошел в галерею, очутившись в толпе и поминутно с кем-нибудь сталкиваясь; двигался он наудачу — или, вернее, подчиняясь прихотливым фантазиям Парижа, который уже начинал опьянять его. Каждая лавка притягивала восхищенный взор разбогатевшего бухгалтера. Много раз бывал он в Пале-Рояле, но никогда не обращал внимания на витрины, где гуляющим предлагались всевозможные предметы роскоши. Подобно монаху, коего спросили, находит ли он красивой знаменитую куртизанку, Нежо мог бы ответить о Париже: я видел, но не смотрел!

Теперь же, напротив, он все пожирал глазами: богатые ткани и золотистые фрукты, сверкающие тысячью огней бриллианты и женщин, застывших перед ними в восторге. В одном месте он заказывал жилет, соблазнившись шелковистым узором; в другом покупал золотые часы, цепочку, брелоки — в отмщение за то, что всю жизнь мечтал о подобных вещах, но был не в состоянии их приобрести; еще дальше жадно ухватывал инкрустированную табакерку, булавку для галстука, пенсне, элегантный воротничок.

Постепенно он дошел до пассажей и улицы Вивьен,^{400} по-прежнему ощущая себя в этом Париже, словно в царстве фей. Было четыре часа, но стоял туман, со всех сторон зажигались газовые рожки, освещая сквозь мутную дымку красными бликами умирающий день. Нежо шел куда глаза глядят, наивно удивляясь великолепию этого великого города, в котором прожил пятьдесят лет, напоминая тем самым безусого студента, лишь накануне явившегося сюда из своей провинции, поражаясь, с какой легкостью возбужденные люди перед Биржей судили о понижении и повышении курса — эти господа могли позволить себе швыряться деньгами, бездумно удовлетворяя любую свою прихоть.

К бульвару он вышел, уже заказав себе все предметы туалета, но на каждом шагу пленялся еще какой-нибудь вещицей. Наконец он остановился, утомленный блеском золота и мягким шуршанием бархата; карманы его оттопыривались, обе руки были заняты. Теперь ему захотелось поглядеть на богачей, ибо радости богатства он уже познал. Он смешался с толпой праздных прохожих, изящных женщин, приглядываясь к элегантным туалетам и гордой поступи тех, кто имел право подходить к этим королевам моды; одновременно он ухватывал на лету замерзшие слова, если воспользоваться выражением Рабле.^{401}

— Можешь ты одолжить мне десять луидоров? — спрашивал один молодой человек у другого. — Я оказался без единого су, вечером ужинаю с Люси, а потом мы отправляемся в театр.

— Какое у вас прелестное манто, дорогая, какие изумительные кружева! — восклицали чуть дальше две женщины, окруженные толпой поклонников.

— Безделица! Всего лишь Шантильи, но совсем недорого, поверите ли? Пятьдесят франков за метр.

— Вчера я проиграл тысячу пятьсот франков в ландскнехт.

— Черт возьми!

— Ба! В прошлом месяце я выиграл две тысячи!

Нежо, оглушенный грохотом экипажей, сверкающими огнями, гулом толпы, с жадностью прислушивался к этим обрывкам фраз и, невзирая на свою робость, постепенно обретал качества подлинного бухгалтера, пытаясь определить реальный вес этих фантастических богатств по цифрам, звучавшим в его ушах.

Он с ужасом высчитывал, сколько тысяч франков ренты нужно иметь, чтобы ужинать с Люси, покупать жене кружева стоимостью пятьдесят франков за метр, проигрывать в один прием несколько сотен, приобретать кареты и прочее. Словно пелена спала с тусклых глаз несчастного кассира, открыв перед ним бесконечную пропасть роскошной жизни; у него закружилась голова, и он, быть может, упал бы в обморок, если бы его не привел в себя грохот пронесшегося мимо экипажа.

Только тут он заметил, что уже совсем темно и что в ресторанах полно посетителей.

«Господь милосердный! — подумал он. — Неужели я опоздал?»

Мысль о том, что богачи имеют право пренебречь пунктуальностью, еще не проникла в сознание бухгалтера.

Он поспешно подозвал карету, поднялся в нее и крикнул кучеру: «На улицу Копо!» — как раз в тот момент, когда пробило шесть часов.

Улица Копо! Какое чудовищное расстояние отделяло ее от Гентского бульвара! Не меньшее, чем бездна между сверкающими витринами и дымной кухней папаши Бюно, между Нежо в жалкой одежде, что возвращался вчера с улицы Сен-Мартен, завершив труды по ведению приходо-расходной книги, и Нежо, который ехал в удобной карете, дабы воздать должное ужину, заказанному в ресторане Шеве!

Совсем недавно рента в шестьсот ливров казалась ему пределом мечтаний; теперь же потребности его и желания возрастали с каждым часом. И вот он грезит уже о миллионах, ощущая неутолимую жажду роскоши и богатства.

Добравшись до меблированных комнат, он увидел, что в этом доме, обычно столь унылом, царит шумное веселье. Подали раковый суп, стол был уставлен изысканными закусками, а из кухни, где суетились поварята, присланные Шеве, доносились непривычные запахи. Бюно носился как угорелый, из кухни в погреб, из погреба в столовую. Старики заметно приободрились, а молодежь единодушно постановила встретить благодетеля бурной овацией. Несколько студентов, не желая упускать случая, привели под разными предлогами своих возлюбленных — и эти дамочки наперебой любезничали со старым бухгалтером.

Нежо на глазах расцветал: он целиком отдался пиршеству, общему веселью и ласкам этих шальных жриц любви, благодаря которым сумел наконец забыть о величественных прелестях мадам Гобен. Никогда он не переживал ничего подобного. Горячая кровь струилась в его жилах, заставляя сердце биться с невиданной силой. Казалось, и тело его помолодело, подобно душе, таким юным и крепким он выглядел — воистину, счастье и надежда действуют как живая вода!

Выйдя из-за стола последним, он поднялся к себе, захмелевший от упоения, очарованный, сытый и пьяный, но по-прежнему жаждущий роскоши и удовольствий. В конце концов сон прервал все мятежные поползновения этой юности, наступившей с опозданием в тридцать лет: Нежо заснул в мечтах об оргиях Сарданапала и гуриях Магомета.

Когда на следующее утро он проснулся в своей спальне — такой голой, такой холодной, такой неподходящей для грез, ему показалось сначала, будто он вернулся в реальный мир после обманчивого сна. Однако постепенно он пришел в себя и нашел подтверждение вчерашним событиям в виде разнобросанных там и сям новых вещей. Вскочив с постели, он схватил жилет, с пьяной небрежностью брошенный на стуле, и алчно запустил руку в карман, чтобы еще раз пересчитать драгоценные банкноты. Но тщетно перебирал он их — из десяти купюр осталось только девять; одна пошла в уплату за ужин и бесчисленные покупки.

«Гм, — подумал бухгалтер, становясь прежним скрягой, — эдак мне хватит лишь на девять дней… вернее, на восемь, потому что я много чего заказал…»

Какое-то мгновение Нежо размышлял, а затем вдруг отбросил все сомнения.

— Какая разница! — воскликнул он. — Ведь в Америке меня ждет новое состояние!

Странное дело! Все страсти, задавленные нищетой в течение пятидесяти лет, внезапно пробудились в нем с неслыханной силой. Он чувствовал себя так, словно им овладели безумные и головокружительные порывы юности. Он грезил о любви, роскоши, скачках, бесчисленных удовольствиях, что соблазняют богатого человека в двадцать лет. Он, быть может, не вполне ясно сознавал, чего хочет, но в воображении его возникал, словно фантасмагория, вчерашний день, и, вспоминая увиденные им развлечения праздных людей, он желал изведать все.

«О да! Да! — говорил он себе. — Жить, чего бы это ни стоило! Насладиться всеми радостями, испить кубок удовольствия до дна, любой ценой вернуть хоть несколько дней украденной юности… а потом уехать! Разве богачи не благоденствуют повсюду? Впрочем, я постараюсь побыстрее сколотить состояние и тогда вернусь… в Париж!»

— В конце концов, я еще не стар! — вскричал, вскинув голову, бедный бухгалтер, который всего сутки назад не осмелился пожертвовать три франка на свое будущее.

Прошло три месяца. Перед нами Новый Орлеан. В порту царит суматоха, ибо здесь только что бросил якорь французский корабль. У причала снуют американцы, ожидающие свой товар или знакомых. К кораблю пристают деревянные лодки и шлюпки, принимая багаж путешественников.

Невыносимый зной. На темно-синем небе нет ни облачка. Такой же синевой блистает и море. Солнце обжигает своими лучами толпу, и по земле танцуют короткие черные тени людей.

Вот уже американцы в соломенных шляпах и белых сюртуках окружают вновь прибывших, чтобы первыми узнать, какие вести посылает им старушка Европа. Все кричат, толкаются, мечутся. На причале матросы, негры и грузчики всех цветов кожи складывают багаж на телеги, чтобы отправить их по нужным адресам. Общая суета, грохот, беспорядочная на первый взгляд беготня — представить это может лишь тот, кому знакома повседневная жизнь большого торгового порта.

Среди пассажиров суетится лысый толстяк: сначала он вступил в какой-то спор с помощником капитана, а затем стал отдавать громкие распоряжения матросам.

Это Франсуа Нежо: в уплату за проезд он отдал последние свои экю. Растратив десять тысяч франков, присланных братом, он по дешевке продал ренту, чтобы добраться до Америки. Он приехал с пустыми карманами, зато сердце его переполняет надежда — и он уверенным тоном, несколько даже кичливо, дает приказ доставить багаж в дом «Доминик Нежо и К°».

— Это, сударь, не мое дело! — отвечает матрос, мощным ударом весла направляя лодку к берегу. — Я высажу вас на землю вместе с чемоданами, а там вы сговоритесь с цветными, которые поджидают у причала. Они и доставят вас в город.

Едва ступив на берег, Франсуа крикнул одному из мулатов:

— Я брат господина Доминика Нежо, дружище, отвези меня к нему, да поживее!

Грузчик посмотрел на путешественника с удивлением.

— Неужели ты не знаешь дом Нежо, один из самых богатых в Новом Орлеане? — с презрительной заносчивостью осведомился Франсуа, отчего мулат вжал голову в плечи.

— Дом Нежо! Конечно, сударь, я знаю, — пробормотал тот на диалекте, состоящем из смеси английских и французских слов. — За свою жизнь я немало перетаскал мешков с хлопком и сахаром для дома Нежо… вот только…

— Что? Что «только»?

— О, ничего, сударь, — пролепетал несчастный мулат в явном смятении и покатил тележку быстрее, чтобы не продолжать разговор.

«Здесь меня еще не знают, и все будут поражены, — говорил себе бухгалтер, с трудом поспевая за своим багажом. — Однако имя Нежо производит впечатление! Я привыкну к этой стране, где так легко наживают состояние… И клянусь Богом! Очень скоро станут говорить: дом братьев Нежо… Пожалуй, здесь можно остаться на несколько лет! Если невестка будет со мной любезна, если племянница моя и в самом деле так очаровательна, как пишет добрый Доминик, то богатеть в их обществе будет приятно… Днем станем заниматься делами, а вечера посвятим развлечениям: визиты и приемы, балы, концерты, театры, морские прогулки… Когда-то я недурно плавал… С легкостью покрывал расстояние от моста Берси до Королевского моста. Мне даже помнится, что я был куда сильнее дражайшего Доминика…»

— Приехали, сударь, — сказал мулат, останавливая тележку.

Франсуа Нежо вздрогнул, как если бы его внезапно разбудили; подняв голову, он увидел большие склады, заваленные мешками; повсюду сновали озабоченные люди.

У него сильно забилось сердце, ибо ему предстояло войти в новую семью и в новую жизнь. Тем не менее он решительно толкнул решетчатую дверь со звонком, отделявшую довольно неровный пол склада от мостовой, и пошел между двумя рядами просмоленных ящиков.

— Мне нужен господин Доминик Нежо! — громко произнес он, подойдя к группе людей, обсуждавших цены на колониальные товары.

Услышав это имя, все умолкли и с изумлением уставились на вновь прибывшего. Высокая светловолосая женщина в черном, принимавшая активное участие в деловом разговоре, с живостью обернулась к Франсуа.

— К несчастью, мы потеряли господина Нежо, сударь, — сказала она отрывисто, и голос ее дрогнул от волнения. — Однако я приняла все дела мужа, и вы можете обращаться ко мне по всем вопросам, имеющим отношение к нашей торговле, будь то заказы или поставки, возмещение убытков, выплата куртажных и тому подобное. Будьте добры, пройдите в глубь склада — там вы изложите свое дело приказчикам, они сидят в застекленной конторе. Я сейчас к вам подойду, вот только закончу с этими господами.

Даже молния, упавшая к ногам Франсуа Нежо, не поразила бы его сильнее, чем новость, одним ударом уничтожившая все планы, все надежды на будущее. Он смотрел невидящим взором на энергичное лицо этой женщины с уверенной повадкой и четкой речью — от нее зависела теперь его судьба, и это было для него оглушительным падением.

Услышав слова своей невестки, столь простые и естественные, он почувствовал, как земля уходит из-под ног — все его радужные грезы рассыпались в прах. Нежо, который только что кичливо ступил на американский берег, превратился вдруг в обитателя меблированных комнат Бюно. Он дрожал и робко озирался.

— Мой брат… умер! Вы… моя сестра? — пролепетал несчастный, ухватившись за один из ящиков.

— Ваш брат? — удивленно повторила вдова.

— Но как же так? Мад… дорогая сестрица, неужели он не говорил обо мне? Не известил о моем приезде? О, Доминик! Доминик, дорогой Доминик, мой добрый брат! — вскричал Франсуа, и слезы полились у него из глаз.

Вдова, пристально взглянув на нежданного родственника, без сомнения, обнаружила в этом незнакомце какое-то сходство с мужем, ибо она подошла к нему, протягивая руку.

— Признаюсь, что не ждала вас, братец, — сказала она, — поскольку муж лишь изредка поминал вас. Тем не менее добро пожаловать. Менар! — крикнула она одному из приказчиков, к которым сначала хотела направить Франсуа. — Менар! Будьте так любезны, проводите этого господина в покои моей дочери.

Франсуа Нежо двинулся вслед за приказчиком, а вдова вернулась к разговору, прерванному из-за его появления. Но, видя, что он уже уходит, сочла нужным добавить:

— Мы познакомимся позднее! Менар, голубчик, прикажите внести багаж, оставшийся в дверях!

Нежо шел за приказчиком через склады, по коридорам и лестницам в полубессознательном состоянии, словно бы влекомый судьбой. Глаза его перестали видеть, и он иногда натыкался то на стены, то на мебель. Он был раздавлен двусмысленностью своего положения, неясным будущим, холодной встречей невестки, поэтому почти не думал о племяннице, которую ему предстояло увидеть и которую так расхваливал брат.

Он почти не заметил, как изменился облик дома, едва позади остались складские помещения, уступившие место жилым покоям. Однако простое убранство нижних этажей с их магазинами и конторами не шло ни в какое сравнение с элегантностью и комфортом верхних.

Если бы он сразу обратил внимание на это различие, то сумел бы понять, что живет здесь молодая очаровательная женщина, привыкшая к роскоши и красоте, что именно ее заботами повсюду расставлены цветы, а в клетках щебечут редкостные птицы. Но он ничего не видел, ничего не замечал, и, когда приказчик, открыв дверь, представил его поразительно красивой и необыкновенно изящной девушке, он вскрикнул от удивления, словно бы его внезапно перенесли в совершенно иной мир.

— Мадемуазель, — произнес Менар, — вот господин, которого прислала к вам ваша матушка… кажется, ваш родственник? — добавил он, взглянув вопросительно на Франсуа Нежо.

— Дорогая племянница! — вскричал бывший бухгалтер в подлинном волнении, ибо никак не ожидал после стольких несчастий увидеть подобное восхитительное создание.

Девушка, удивленно взглянув на Франсуа своими большими глазами, поздоровалась, а затем с видимым смущением попыталась найти приветственные слова для свалившегося с неба дядюшки. К счастью, тут вошла ее мать и взяла на себя все объяснение.

— Луиза, — сказала она, — это твой дядя, брат твоего отца. Он прибыл из Франции на «Вулкане», я только что виделась с капитаном. Прими его как должно, ведь я, как ты знаешь, не могу сейчас им заниматься. Мы переговорим после ужина, братец!

— Садитесь же, дядюшка, рядом со мной, чтобы я могла вас рассмотреть и с вами познакомиться! По правде говоря, вы так похожи на дорогого папу, что мне следовало броситься вам на шею, едва вы вошли.

— Дорогая девочка…

— Но вы должны простить меня, ибо виной тому удивление, неожиданность, а также горе, — добавила она с грустью, — ибо это сходство напомнило мне…

— Доминик писал мне, что вы красивы и что примете меня с любовью, дорогая племянница! — произнес Нежо, донельзя взволнованный этими первыми приветливыми словами. — Но…

— Что же, дядюшка? Он вас обманул?

— Вы гораздо красивее, чем я думал, — простодушно ответил бухгалтер.

Луиза Нежо и в самом деле была прелестным созданием. Есть такая совершенная красота, что очаровывает с первого взгляда, ибо в ней заключена идеальная гармония всех черт, которую ничто не нарушает. Луизе было не больше восемнадцати лет; у нее были светлые волосы, но того рыжеватого оттенка, который так любили изображать венецианские художники. Гибкая и стройная, она походила на креолок благодаря своим изящным рукам и ногам; обладала, как и они, способностью двигаться с плавной грациозностью — но в ней не было их томной лени. Напротив, ей была свойственна живость как жестов, так и походки — и это, несомненно, красило ее.

Никогда не доводилось бывшему приказчику мадам Гобен и унылому обитателю меблированных комнат Бюно даже издали увидеть что-либо подобное — никого не мог бы он сравнить с этой восхитительной девушкой.

Он застыл перед ней в изумлении, словно увидел наяву идеал красоты, явившийся ему во сне, — и в это мгновение напрочь забыл обо всех недавних событиях, угрожавших как настоящему его, так и будущему.

Луиза, которая не расставалась с отцом в последние месяцы его жизни, хорошо знала, как сожалел он о том, что слишком долго не подавал о себе вестей семье, оставленной во Франции. Поэтому, когда мать представила ей дядю, она постаралась встретить его как можно более сердечно, дабы хоть этим уплатить отцовский долг.

Именно ради бывшего бухгалтера старалась она быть особо любезной и обольстительной. Сев рядом с ним, она обняла его, наговорила множество комплиментов и всячески обласкала; затем повела его смотреть дом, и тут Франсуа Нежо впервые с восхищением заметил ту атмосферу роскоши и благополучия, которую нельзя создать за один день, ибо достигается она неспешным ходом лет и долгой привычкой к богатству. Девушка назвала ему имена своих любимых птиц, равно как и приказчиков матери — сколько она помнила себя, эти двое стариков, неизменных, как само время, всегда находились на одном и том же месте. Она рассказала ему о городе, об американских нравах, о своих подружках, — словом, обо всем, что могло бы, по ее мнению, вызвать у него интерес.

Для Франсуа Нежо эта еще полудетская болтовня звучала словно небесная музыка: он все больше таял под воздействием приятной беседы и ласковых слов, спрашивая себя, были ли последние три месяца его жизни сном или явью; не свалилось ли на него богатство в меблированных комнатах Бюно с тем, чтобы открыть перед ним новые горизонты, возродить его к жизни, вернуть потерянную юность и счастье, которым он в свое время пренебрег; в душе его вновь забрезжила надежда, он почти успокоился и даже обрел способность радоваться. Он говорил себе, что не следует считать смерть брата крушением всех планов на будущее; что этим двум женщинам явно не под силу управлять делами столь значительной компании — именно он станет им опорой по праву ближайшего родства. Он с восторгом предвкушал, как поселится рядом с очаровательной племянницей, превратившись со временем в ее единственного друга; он уже начинал, как прежде, строить воздушные замки: уже видел себя богатым и счастливым, представлял, как увезет Луизу во Францию, где она будет блистать, словно Полярная звезда, среди парижских светил… но тут раздался удар гонга, призывавший к ужину.

Ему вновь предстояло встретиться с невесткой, а также познакомиться с прочими обитателями дома — тем не менее он последовал за племянницей в столовую почти радостно, почти уверенно.

Мадам Доминик Нежо возвестила о нем как о своем девере. Когда он вошел, она поочередно представила ему сначала двух старых приказчиков, уже давно считавшихся членами семьи, а затем молодого человека, который, появившись последним, сразу же устремился к Луизе.

Итак, вдова сказала:

— Вот господин Менар, вы уже видели его, братец. Это не приказчик, а старый друг нашего дома. Господин Ноден. Он прекрасно разбирается в торговых делах, и я чрезвычайно ценю его советы. Господин Шарль Муатесье, сын Гийома Муатесье из Бостона, мой будущий зять.

Отчего при последних словах у Франсуа Нежо вдруг заныло сердце, а надежды на счастье испарились? Вероятно, никто — и меньше всего он сам — не смог бы этого объяснить, однако в душе его сразу зародилась ненависть к юноше, который, сидя подле Луизы, разговаривал с ней весьма непринужденно, как человек, получивший право на счастье. Это чувство возникло на какое-то мгновение, подобно мысли, что рождается и умирает за четверть секунды, — но мгновения оказалось достаточно, чтобы дядюшка не сумел дружески поздороваться с будущим племянником.

Однако ужин прошел весело, ибо Луиза, общепризнанная королева дома, оживляла беседу своим радостным щебетаньем. Доминик Нежо скончался почти полгода назад, а животворящая природа обладает способностью быстро изгонять печальные воспоминания из юной души. Девушке без труда удавалось быть очаровательной рядом с любимым женихом и дядей, которого ей хотелось приласкать. Старые приказчики, боготворившие ее, во всем ей поддакивали, а ослепленный Нежо смотрел и слушал с восхищением.

Только мадам Нежо выглядела озабоченной. За десертом она посоветовала дочери прогуляться на пирс вместе с приказчиками и Шарлем. Общий разговор продолжался примерно полчаса; затем все вышли, оставив Франсуа наедине с невесткой.

— Увы, братец, — сказала вдова, — вас ожидало здесь жестокое разочарование, не так ли? Вы узнали печальную новость.

— Это правда, сестрица… после такого долгого путешествия я надеялся увидеться с братом, но, к несчастью, опоздал… однако вы… ваша дочь… вы обе так тепло встретили меня, что… я не смею сказать… и потом…

Нежо умолк, не зная, как закончить начатую фразу. Он чувствовал, что наступил момент для объяснений, и не мог унять дрожь.

— Муж почти не рассказывал мне о своей семье, — заговорила вдова, — поэтому вас не должно удивлять, что приезд ваш явился для меня полной неожиданностью. Признаюсь вам даже, что, если бы капитан «Вулкана», а это один из моих друзей, не удостоверил вашу личность, я бы задумалась, стоит ли принимать вас, несмотря на некоторое сходство ваше с братом. Поймите меня правильно, на мне лежит большая ответственность и…

— Но, сестрица, я могу показать вам письмо Доминика. Он сам предложил мне приехать сюда, упомянув и вас, и племянницу, и дела компании, и прочее. Удивительно, что он ничего не сказал вам об этом!

— Господи, да ведь это письмо было отправлено девять месяцев назад. Муж мне что-то такое говорил, но я не придала серьезного значения фантазиям больного… и, должна признаться, совершенно об этом забыла.

— Так прочтите, сестрица, — сказал Нежо, извлекая письмо брата, дабы покончить с неприятным вопросом.

Пока невестка читала, бедный деверь с содроганием и тревогой следил за выражением этого решительного энергичного лица, за облаками, набегавшими на этот широкий лоб.

Его охватывало яростное нетерпение при мысли, что по капризу судьбы будущее оказалось в руках этой женщины, для которой он ничего не значил — еще вчера она даже не задумывалась, существует ли он на свете.

Прочитав письмо, вдова стала вертеть его в руках, находясь в очевидном замешательстве. Наконец она прервала молчание, сказав:

— Итак, братец, вы приехали сюда в надежде заняться коммерцией?

— Ну да, сестрица, — пролепетал Франсуа, заикаясь от волнения.

— А вы разбираетесь в торговых делах?

— Конечно, сестрица, ведь я тридцать лет служил кассиром и бухгалтером.

— Вот как? Это совсем неплохо. Уверена, что вы очень скоро сможете найти приличное место.

— Найти?! — вскричал он, подпрыгнув на стуле, как если бы коснулся электрического провода. — Найти?! Что вы подразумеваете под этим? Я приехал в дом брата, по его приглашению, полагая, что место для меня уже готово!

— Разумеется! Пока я буду стоять во главе компании, вы можете не опасаться за свою судьбу. Но я выдаю дочь замуж по истечении траурного срока, после чего завершаю все дела. Конечно, по моей рекомендации мой преемник может оставить вас… я даже могу внести это как условие договора, если вы желаете…

— Стало быть, — промолвил Нежо, не веря своим ушам, — вы предлагаете мне место приказчика?

— А что же вы еще хотите, братец?

— Значит, — продолжал он вне себя, почти задохнувшись от гнева, — я приезжаю сюда из Франции, продав последнее, чтобы меня вновь приковали к гроссбуху и платили жалкие гроши, которые я и в Париже мог бы иметь! И это при том, что Доминик оставил громадное состояние! Когда же вы удалитесь от дел, забрав свои миллионы и мою племянницу, я останусь на птичьих правах в чужом доме… вдали от Франции! О нет, мадам! Нет, этого не будет!

— А что же будет, сударь? — осведомилась вдова, пристально глядя на него.

— В конце концов, я Франсуа Нежо, родной брат Доминика Нежо, и у вас нет права лишать меня наследства.

— Лишать наследства, братец! — повторила она, не теряя хладнокровия. — Да вы с ума сошли! Поразмыслите об этом спокойно. Мне не хотелось бы начинать наши отношения со ссоры. Давайте вместе рассмотрим наше положение… тогда вы поймете, что большего я для вас сделать не могу.

— Ах, так?

— Именно так. Муж мой, умирая, оставил состояние дочери… ведь это совершенно естественно, не так ли? По какому праву могли бы вы затребовать свою долю? На основании какого закона? Он мог, пока был жив, дарить вам любые суммы… мог бы послать сто тысяч франков вместо десяти, и никто из нас слова бы не сказал. Поверьте, это нам было бы даже приятно. Он мог также выделить вам пай и сделать совладельцем компании. Но могу ли я сегодня лишить дочь части состояния, чтобы отдать вам? Она выходит замуж, и это ее приданое. Я сама намереваюсь уступить ей значительную часть собственного имущества. Как видите, ситуация предельно ясна, и я, к сожалению, не имею права что-либо менять.

Нежо, оглушенный этой логикой, холодным дождем пролившейся на мечты о богатстве, плакал слезами бессильной ярости. Если бы он поддался напору своих страстей, то удушил бы эту женщину, которая спокойно и безжалостно уничтожила все грезы, поставив крест на его будущем и навсегда приковав к зарешеченному окошку кассы, где он провел всю свою жизнь, — ему вновь предстояло стать канцелярской крысой, но при этом он утерял прежнее тупое равнодушие, приобретя взамен только сожаления.

Он попытался было возразить запинающимся голосом, ибо до последней секунды не желал смириться с поражением, но вдова уже поднялась с места, дабы прекратить тягостный спор.

— Поразмыслите, братец, — сказала она в дверях, — и вы признаете, что я права. В любом случае я обеспечу вам вполне пристойное существование, так что вы будете здесь, даже после нашего отъезда, гораздо счастливее, чем во Франции.

Оставшись один, несчастный бухгалтер стал вопить, не в силах справиться со своей мукой. Он заламывал руки, корчился, катался по полу, проклиная небо и взывая к аду. Все упоительные и желанные наслаждения, все радости, к которым он только прикоснулся в предвкушении грядущего счастья, возникли перед его умственным взором, словно хоровод призраков, — заключив его в магическое кольцо, они проносились перед ним в безумном танце, призывно и обольстительно ему улыбаясь; когда же он, изнемогая от жажды обладать ими, бросался к ним, они улетали прочь, смеясь над его порывом, или же растворялись как дым, оставляя взамен раскрытый гроссбух, чернильницу, черную конторку и пюпитр из вытертой кожи.

Если бы в этот момент к нему явился бы сатана — в осязаемом виде, как бывало в прежние времена — и потребовал его душу, то Нежо конечно же отдал бы ее без колебаний и страха, дабы завладеть богатством, к которому увлекал его злокозненный дух… дабы навсегда сбросить с себя обличье приказчика, этот саван из почерневшей бумаги, окутавший его юность…

— Дядюшка! Что вы здесь делаете совсем один? — услышал он вдруг мелодичный голос, а на глаза ему легли две маленькие прохладные ладони. — Вы спите?

Нежо, подняв голову, схватил эти шаловливые ручки и уставился на Луизу, которая с улыбкой потряхивала своими светлыми кудрями.

Потом он усадил ее рядом с собой, стал теребить воланы на белом платье, перебирать розовые тонкие пальцы, поигрывать волосами и жемчужинами в колье, поцеловал ей лоб, глаза, щеки и ринулся прочь словно безумный.

Увы, необходимость — это рок, и сопротивляться ему бесполезно. Тщетно Нежо, с негодованием восприняв условия невестки, метался во все стороны и строил самые фантастические планы. Вскоре после приезда он обрел привычное перо, чернила, черную конторку, изношенный пюпитр, гроссбух из зеленого пергамента с медными уголками, синий и золотой песок, перочинный ножик, шабер и сандарак; ему передали половину обязанностей Нодена, который теперь занимался одной кассой. С восьми утра до шести вечера бухгалтер сводил баланс и производил необходимые записи в Приходно-расходной книге торгового дома Доминика Нежо.

Судьба, вознесшая его на краткий миг, вновь швырнула без всякой жалости за решетчатое окошко, откуда он спасся бегством.

Но пришла она за бедным забитым существом, безобидным и смиренным, не нужным никому и даже самому себе — вернула же на прежнее место человека, жаждущего отмщения за свою неудавшуюся жизнь; проклинающего прошлое, обвиняющего в своих несчастьях Бога и весь мир; человека, отравленного предвкушением наслаждений, которых ему так и не удалось достичь, завидующего чужим богатствам, раздираемого безумными страстями и соблазнами, постоянно возникающими перед ним… и при этом лишенного всякой надежды!

О да! Этот лысый увядший мужчина на пороге старости грезит о вещах невозможных, можно сказать, преступных, сидя между двумя приказчиками своего брата и оттачивая перо. Он почти ничего не говорит, но в безмолвии его таятся грозовые думы. Когда всем кажется, что бухгалтер занят счетами, он вычисляет, каким образом смерть или же другой счастливый случай мог бы даровать ему хоть часть этого огромного богатства, которое лежит совсем рядом, но не дается в руки; когда он сводит ежедневный или месячный баланс, его бунтующее сердце исходит ненавистью к Шарлю Муатесье — этому выскочке, этому чужаку вскоре достанется компания, вписанная в великую книгу человеческого процветания под именем Нежо, а также восхитительное существо, пробудившее сердце двадцатилетнего юноши в теле пятидесятилетнего старика.

Ибо с тех пор, как Нежо увидел Луизу, блистающую молодостью и красотой, в нем произошла разительная перемена. Все его обманутые надежды слились в одну страсть — такую неукротимую, такую безумную и беспощадную, какими бывают страсти стариков, жаждущих возместить ценой этой последней радости навсегда ушедшую юность. Он без памяти влюблен в свою племянницу.

Тщетно старается он убедить себя в моменты просветления, что жизнь его уже ничто не может изменить; что судьба его решена раз и навсегда; что будущее его — это одиночество и нищета; что девушка, хоть и относится к нему дружески, как к дяде, любовь свою уже отдала жениху — невзирая ни на что, он чувствует, как бушуют в нем неукротимые желания, как струится по жилам горяч кровь, ударяя ему в голову и лишая рассудка.

Ночи же его полны прельстительных обманчивых снов: то перед ним волнами плещет золотая река, сметающая все препятствия на его пути и открывающая ему путь в необозримые дали; то Луиза является, прекрасная как никогда, с любовью призывая его к себе.

— А почему бы и нет? — говорит он, проснувшись. — Ведь Луиза и богатство могли бы принадлежать мне! Разве дяде запрещено жениться на племяннице? Кто же мешает мне разом завладеть этими сокровищами? Шарль Муатесье! Чужой для меня человек… жалкое бесполезное создание… Исчезни он завтра, кто вспомнит… Но нет! Я ошибаюсь! Что мне до этого Муатесье? Всякой надежды лишает меня ее мать! Это она бдительно следит за дочерью, охраняя ее богатство и занимаясь устройством ее будущего с дьявольской энергией, с несгибаемой волей!

И Нежо в задумчивости роняет на страницы гроссбуха праздное перо. Он не слышит, как невестка приказывает ему внести новую запись в графу дебета или кредита. Один из приказчиков шепчет на ухо другому:

— Бедняга мало что смыслит в нашем деле, надо будет перепроверить его счета!

Впрочем, иногда он погружается в работу с лихорадочным остервенением, ибо хочет определить истинные размеры богатства, вызывающего у него бешеную зависть, — в такие моменты его способности раскрываются во всей полноте.

Но неизменным остается одно — ненависть ко всему, что окружает Луизу; он ненавидит вдову своего брата, Шарля Муатесье, Менара и Нодена, поскольку те поддакивают хозяйке во всем и без конца говорят о свадьбе Луизы.

Кстати, эти приказчики, отдав компании двадцать лет жизни, вскоре отойдут от дел вместе с мадам Доминик Нежо, получив от нее достойное вознаграждение, — и бухгалтер дрожит от ярости при мысли, что только ему одному придется остаться, хоть он и носит имя богача Нежо — лишь ему суждено до конца нести крест своего гнусного ремесла!

Однако, говорит он себе, если бы она полюбила меня, разве все остальное имело бы значение? Если бы я смог завладеть этим сердцем, этой наивной душой, которая еще не знает жизни! И отчего бы ей не полюбить меня? Пыл моей страсти всколыхнет ее дремлющую душу! В моих словах она услышит биение сердца… Разве сможет так любить этот Муатесье?

Он предпринимает попытки похитить с налета сердце своей племянницы, описывая совершенно иную жизнь — не ту, что ждет ее в Америке вместе с женихом.

— Разве тебе не хотелось бы, — говорит он, — приехать в Париж, где ты стала бы королевой благодаря своим миллионам и своей красоте? Где ты увидела бы празднества, которых пока и представить себе не можешь? Насладилась бы роскошью, не имеющей равных в мире? Где закружилась бы в вихре наслаждений, где экипажи твои затмили бы кареты принцесс?

— О да! — восклицает Луиза, с восторгом целуя пожелтевший лоб своего дяди. — Да, конечно! Мне хочется быть красивой, хочется веселиться, танцевать на балах, жить в Париже! Но Шарль отвезет меня туда!

Нежо, уязвленный в самое сердце, в очередной раз проклинает этого человека, похитившего у него Луизу с миллионами Доминика, и старается сорвать у простодушной девушки еще несколько пылких поцелуев.

— Быть любимой, это великое счастье, дитя! Представь себе бесконечную любовь… которую ты будешь чувствовать ежедневно, ежечасно… эту опьяняющую страсть… безумный восторг… которые сделают мужа твоим рабом… так что он окружит тебя всеми радостями…

— Да ведь Шарль меня сильно любит! — говорит она.

Пока бухгалтер, пожираемый все возрастающим желанием, строил самые невероятные планы, время шло. С каждым днем неотвратимо приближался роковой срок — свадьба Луизы. Весь дом уже занимался подготовкой к торжеству. Казалось, будто мать, угадав, какие дурные мысли терзают деверя, нарочито торопила события.

Нежо испытывал подлинные муки. Если бы это было в его власти, он остановил бы время, запретил бы планам свершаться, а будущему — приходить. Но тщетно цеплялся он за остатки надежды — собственный рассудок твердил ему о бессилии, приводя его в еще большее уныние. Всякая попытка сопротивляться была обречена — и тем не менее он жаждал победы, пусть даже ценой жизни, пусть даже ценой спасения души!

Внезапно по городу распространилась зловещая весть — и тут же опустели излюбленные места для гуляний, а в домах плотно закрылись окна и двери. Стало известно, что с наступлением летней жары явилась за ежегодной данью желтая лихорадка. То и дело несут на кладбище гробы; везде мелькают траурные одеяния; каждый опасается за родных и за себя самого. Ходит слух, что нынешняя хворь гораздо страшнее прежних. Нет дома, из которого не вышла бы похоронная процессия; нет семьи, где не оплакивали бы кого-нибудь из своих.

«Если бы они умерли! — говорил себе Нежо, делая записи в книге под диктовку невестки. — Всего три гроба, чтобы избавить меня от матери и обоих приказчиков!»

И кровь горячей волной ударяла ему в голову. В ушах у него гудело.

«Я бы мгновенно ликвидировал дело! И увез бы ее, потому что я законный опекун по праву родства! А с этим Муатесье я бы церемониться не стал вовсе! И женился бы на Луизе, с ее согласия… или без него, черт возьми!»

— Вы сильно боитесь, господин Ноден? — спросил он соседа слева голосом, сдавленным от волнения.

— Ах, Боже мой, совсем не боюсь! Во-первых, умирать все равно придется, так не все ли равно, от какой напасти… Мне шестьдесят лет, и, клянусь честью, пусть смерть забирает меня, когда ей угодно. Я свое пожил!

— Вы счастливый человек! — вскричал бухгалтер.

— Во-вторых, мы, знаете ли, всего уже навидались. С этим зверем нам уже приходилось иметь дело, и мы его одолели. А желтая лихорадка, доложу вам, редко является дважды к своим жертвам.

— Либо она их забирает с собой, либо милует, — добавил Менар.

— У меня ее не было, друзья, — сказала вдова серьезно, — и мне следует подумать о своих обязанностях. Я должна на всякий случай привести дела в полный порядок. Мы устроим сегодня вечером совет. Сестра моя предупреждена, Муатесье также придет — я сообщу вам о своих распоряжениях на сей счет.

— Дорогая мадам, не надо так пугаться: климат для вас привычен, здоровье у вас крепкое; к тому же при малейших признаках недомогания к вам сбегутся все наши доктора.

— Сестрица!

— О, будьте спокойны, друзья. Вы знаете, что меня трудно вывести из равновесия. Надеюсь, лихорадка меня обойдет стороной, но я обязана исполнить свой долг как глава компании и как мать, вот и все! Ну же, братец, оставьте этот унылый вид и перестаньте трястись от страха.

— Да, господин Франсуа, не надо слушать тех, кто говорит, будто желтая лихорадка обязательно поражает приезжих!

Франсуа Нежо и в самом деле ужасно побледнел. На смену мечтам об эпидемии, которая могла бы в один прекрасный день уничтожить все препятствия и, прежде всего мать, стоявшую между ним и Луизой, явилась ужасная, невыносимая, адская тревога.

«А вдруг я умру? Вдруг на меня, чужеземца, обрушится эта желтая лихорадка? И я окончу свои дни здесь в нищете и безвестности, не обретя ни богатства, ни любви, не вырвавшись на свободу из-за конторки, не изведав радостей жизни? О нет! Это невозможно! А вдруг?»

Вечером в гостиной состоялось нечто вроде семейного совета. Пришла сестра мадам Нежо вместе с мужем. Это была женщина умная и сильная — некогда она вела крупные торговые операции и всегда готова была поддержать смелое начинание. Необычно серьезный Муатесье был очень приветлив со всеми. А Луиза с грустью внимала похоронно-торжественным речам, ибо вдова сочла необходимым пригласить и нотариуса.

— Друзья мои, — сказала мадам Нежо, — я собираюсь продиктовать завещание. Но, умоляю, не воспринимайте это так, будто речь идет о моей кончине. Я чувствую себя превосходно, как никогда, но нужно принять все меры предосторожности, пока не кончилась эпидемия. Если со мной случится несчастье, дела мои должны быть в порядке. Слава Богу, — добавила она с улыбкой, — от самого завещания еще никто не умирал.

Все эти люди, привыкшие относиться к жизни серьезно, ибо им приходилось распоряжаться как своим, так и чужим имуществом, сразу же признали правоту мадам Нежо. Тягостное впечатление исчезло — они занялись делом. Предстояло просто обсудить условия ликвидации компании Нежо, равно как и передачу Луизе родительского состояния. Ноден, Менар и Шарль Муатесье быстро пришли к согласию на сей счет, а затем началось обсуждение семейных планов. Мадам Нежо выразила желание, чтобы дочь сочеталась браком с Шарлем Муатесье немедленно — в случае если лишится матери. Она попросила сестру позаботиться при этом о сироте и принять в своем доме до дня свадьбы. — Мой брат Франсуа Нежо, — добавила она, — заменит тогда моего мужа как законный опекун племянницы.

Впервые имя бухгалтера было упомянуто в ходе решения семейных дел. Быть может, никогда еще он не чувствовал себя таким чужим среди близких своего брата.

Мадам Нежо, конечно, заметила, как исказилось его лицо, и, повернувшись к обоим приказчикам, сказала ободряющим тоном:

— Братец, эти господа могут вам подтвердить, что я, уступая компанию лондонской фирме «Стивенсон и К°», особо оговорила, что за вами будет сохранено нынешнее место. О маленькой ренте, которую выделят вам мои преемники после того, как вы удалитесь на покой, не стоит даже упоминать. Это само собой разумеется.

Нежо склонил голову, не в силах вымолвить ни слова. Ему следовало благодарить, а он задыхался от бешенства. Если бы он мог, то убил бы взглядом всех этих людей, только что поделивших громадное состояние — иными словами, безмятежную праздность и счастливое будущее, к которым лишь его одного не допустили.

«Итак, — думал он, — вот моя судьба! Все та же гнусная работа, что была моим уделом в течение тридцати лет… пока руки смогут держать перо, глаза — различать цифры, а голова — производить подсчеты… а затем жалкий кусок хлеба на старости! Я только пешка в шахматной игре, я — ноль, у которого нет иной функции, как придавать значение предшествующей цифре! Они передают дело в другие руки, унося с собой богатство. Муатесье забирает у меня Луизу… А мое место в углу… Если я им случайно понадоблюсь, за мной придут, как за какой-нибудь старой табуреткой… как за семейным портретом, чтобы потом отослать назад, когда нужды уже не будет! О, я отомщу им!» — шептал он, стискивая зубы и пристально глядя в одну точку.

И ему не приходило в голову, что всего лишь полгода назад нынешняя жизнь показалась бы ему раем!

Когда нотариус записал все, что ему продиктовали, на стол подали легкий ужин. Разговор продолжался, но уже не в таком серьезном тоне. Луиза собственноручно поднесла дядюшке шербету и начала всячески к нему ласкаться. Она понимала, что из всех присутствующих ему досталась самая малая толика счастья. Ей, однако, не удалось прогнать мрачное выражение с его лица, и тогда она шепнула ему на ухо:

— Мы вас будем очень любить, дядя! Если вам станет скучно здесь, вы приедете в нам в Бостон. Ведь правда, Шарль?

Молодой человек, угадав, о чем идет речь, поспешил выразить самые нежные чувства обездоленному дядюшке, но Нежо резко поднялся с места, поскольку был не в состоянии ответить. Его душили мучительные страсти. Потоптавшись в гостиной, он вышел. В душе его был подлинный ад.

При расставании было решено, что Шарль на время эпидемии в последний раз до свадьбы съездит в Бостон. Сестра мадам Нежо предложила Луизе отправиться в загородный дом на одном из островков в устье Миссисипи — говорили, что в тех местах можно было почти не опасаться желтой лихорадки.

Несмотря на уговоры Шарля Муатесье, к этой мысли склонились не сразу. Матери не хотелось расставаться с дочерью даже на мгновение, а Луиза не желала покидать дом в тот момент, когда краткое прощание могло превратиться в вечную разлуку.

Условившись принять решение на следующий день, члены семьи разошлись по своим комнатам.

Нежо заперся на ключ. Он метался в спальне так, будто его преследовали демоны. Прежде он и не подозревал, что сердце человека может быть ареной столь ожесточенной борьбы. Он чувствовал, как в мозгу его вихрем проносятся самые противоречивые устремления, сталкиваясь и изгоняя друг друга. Ему казалось, что некий могучий ураган, похожий на тропические ливни, уносит его прочь от прежних незыблемых основ. Нежо-бухгалтер, равно как и Нежо — прожигатель жизни, никогда не задавался вопросом, что такое совесть, эта неведомая сила, восставшая на борьбу с исступленными страстями.

Кто породил ее? Откуда взялся этот несносный тиран? Надо ли подчиниться ему, преодолев самого себя, пусть даже речь идет о собственной жизни? Или же, напротив, отбросить недостойные сомнения и вцепиться в свое счастье — хотя бы для этого пришлось совершить преступление?

Была полночь; в доме все спали — все, кроме бухгалтера, который не мог обрести покой.

Он вышел из комнаты, ибо стал задыхаться в ней. Словно бесприютная душа, начал он бродить по коридорам.

Двери из плетеных циновок открывались и закрывались бесшумно; густой ковер заглушал шаги. Нежо слышал только свое тяжелое прерывистое дыхание, но даже это его пугало — он предпочел бы не дышать, чтобы в душу проникла царившая вокруг безмятежность.

Все было тщетно. Напротив, чем больше думал он о реальном положении вещей — о Луизе, ее матери, обоих приказчиках и Шарле Муатесье, — тем сильнее клокотала в нем ярость. В какой-то момент он почти потерял способность владеть собой: сам не сознавая, что делает, он тихонько приподнял портьеру, закрывавшую вход в покои племянницы. Через стеклянную дверь с муслиновой занавеской он увидел слабый, словно отблеск опала в тумане, свет ночника.

Взор его невольно устремился к этому огоньку. Мало-помалу он стал различать в темноте предметы — сначала столик, на котором стояла лампа, затем кровать Луизы, потом распятие из эбенового дерева, черневшее на фоне белого полога… И наконец, увидел спящую девушку — она улыбалась во сне, словно ребенок.

Сколько простоял он здесь, не в силах отойти, будто ноги его приросли к ковру? Какие безумные мысли, какие гнусные планы возникли в его мозгу?

Никто не смог бы ответить, ибо время не подчиняется при этом заурядному ходу часов.

Внезапно чья-то рука опустилась ему на плечо.

— Что с вами, братец? — спросила вдова, пристально глядя на него.

Он побледнел, пошатнулся, попятился, уставясь на невестку безумным взором, словно увидел призрак…

— Я… я… я смотрел на нее, — пролепетал он.

— Так вы страдаете бессонницей, братец?

Несчастному казалось, будто он стал жертвой кошмара. Ухватившись за стену, он бормотал что-то нечленораздельное.

Мадам Нежо позвонила. Появились двое слуг.

— Отведите моего деверя в спальню, — сказала она, — и вызовите врача. У него жар.

На следующий день мадам Нежо отвезла Луизу к тетке.

Прописанная врачом микстура, вероятно, оказала свое действие, ибо бухгалтер появился на рабочем месте в установленный час. Ноден и Менар отметили даже, что никогда еще он не проявлял большего рвения.

А Нежо стремился понять наконец, как обстоят дела в компании и насколько успешно продвигается ликвидация. В течение нескольких дней он просматривал старые книги, поднимал прежние счета, составлял балансы и делал репорты, причем трудился с невиданным усердием. Это никого не обеспокоило; в отношениях же его с вдовой брата внешне не произошло никаких перемен.

Между тем время шло. Эпидемия опустошила город, но в доме Нежо никто не заболел. Вдова, оба приказчика и бухгалтер жили в полном согласии: днем занимались поставками и расчетами, вечером же отправлялись гулять по набережной.

Но никогда еще за видимой безмятежностью не скрывалось столько ужасных страстей, несущих угрозу будущему.

Видя, с одной стороны, как мадам Нежо обходит склады, отдает распоряжения и решает все проблемы с присущей ей спокойной уверенностью, как садится в свое кожаное кресло рядом с приказчиками, а с другой стороны — как этот бухгалтер, согнувшись над конторкой, листает гроссбух, щелкает костяшками счетов или чинит перо, никто, конечно, не угадал бы, кому из этих двоих страстно хочется уничтожить другого, хотя бы и ценой вечного проклятия.

Наконец подошел срок, назначенный для свадьбы Луизы.

За два дня до того, как из Бостона должен был приехать Шарль со всеми своими родными, мадам Нежо объявила, что нынешним вечером нужно будет забрать Луизу у тетки.

Стояла прекрасная погода, и путешествие на лодке до островка, где находился загородный дом, обещало быть приятной прогулкой. Когда склады закрылись, мадам Нежо вместе с деверем и приказчиками направилась в порт.

Здесь было множество лодок и шлюпок. Они выбрали длинную изящную пирогу с розово-зеленым спасательным кругом на корме, однако от услуг гребцов отказались. Ноден и Менар умели управляться с веслами, а Нежо заявил, что охотно тряхнет стариной — какие это были счастливые времена, говорил он, когда Доминик учил меня плавать вдоль берега Сены.

Пирога отчалила.

— Что ж, вы-то хоть умеете плавать, господин Нежо, — произнес Ноден, первым садясь за весла.

— Кто лучше, кто хуже, но на воде любой удержится.

— Только не я. Отчего — не знаю, но я так и не смог научиться. Представьте себе, вода внушает мне болезненный страх. Пока я сижу в лодке и гребу, все прекрасно! Но стоит мне оказаться рядом с рыбами, как силы меня оставляют. Я становлюсь беспомощен, будто дитя!

— Весьма странно, ведь вы живете в портовом городе. У вас было множество возможностей преодолеть эту слабость.

— Что только со мной не делали! И родные и друзья всегда поднимали меня на смех… ничего не помогло! А теперь, право, и приниматься за это не стоит, — добавил старый приказчик с улыбкой.

— Но почему? Лучше поздно, чем никогда.

— Да потому, что годы уже не те! — вскричал Менар. — Неужели вы думаете, что после сорока лет, проведенных за конторкой, когда выросло брюхо и замучил ревматизм, можно резвиться в воде, подобно юному писарю?

— Но это же так полезно!

— Благодарю! Хоть я и плавал в свое время как рыба, хоть и выигрывал пари, что не выйду из моря в течение двух часов, теперь, боюсь, буду жалко выглядеть в воде с моей-то подагрой!

— Вот как? — произнес Нежо со странной улыбкой. — Значит, если лодка опрокинется, нам с сестрицей придется вылавливать вас обоих?

— Боюсь, братец, вам нужно будет спасать троих, поскольку я способна плавать только под присмотром моего учителя… и чтобы спасательный шест держали не дальше, чем в четырех метрах от меня.

— К счастью, нам нечего опасаться, — сказал Ноден, показывая на темноголубое небо, где бриллиантовой россыпью сверкали звезды.

— Чудесный вечер! Такого вы в Париже не видели, братец, — произнесла вдова. — Посмотрите на порт весь в огнях… и на маяк, что светится, как солнце… на корабли, что покачиваются на волнах… на волны, что бьются о пирс в клочьях голубоватой пены.

— Вы говорите о Сене! Для американцев это просто грязный ручей, — добавил Менар, уроженец Франции. — Разве можно вернуться в дряхлую Европу, если привык к нашим огромным, бескрайним городам с их ровными широкими улицами? Кто назовет рекой Сену, если увидел Миссисипи с ее восемью устьями?

Нежо не слушал его. Внезапно он погрузился в странную задумчивость: наморщив лоб, как если бы размышлял над каким-то роковым вопросом, он неотрывно глядел на воду.

— О чем вы думаете, братец? — спросила вдова, удивленная его молчанием.

— Да ни о чем… то есть… о нашей прогулке, сестрица.

— Вы сожалеете о Париже?

— Париж! — воскликнул он яростно. — Да, сожалею! Нет на свете другого такого города! В этот порт нужно входить с баржой, нагруженной золотом… это пуп земли, и только там нужно тратить свое богатство… только там понимаешь его цену!

— Вы хотите, чтобы мне захотелось туда, но не старайтесь… для этого я слишком стара.

Разговор иссяк. Менар принял весла у Нодена, и каждый задумался о своем. Ноден отдыхал, посматривая то на небо, где среди звезд уже появился бледный месяц, то на далекие корабли, похожие на ожившие тени, то на портовые огни, то на светящиеся в темноте бакены. Менар сосредоточенно греб. Вдова была заметно встревожена. Ее удивляли необычная пылкость деверя, его странные речи, его очевидное беспокойство.

А Нежо дрожал, как в лихорадке, испытывая неведомое доселе волнение. Кровь стучала ему в виски, и перед его мутным взором плясали красные круги. Он был уже не в силах совладать со своими мыслями, теснившимися в мозгу. Казалось, некий чужеродный дух вошел в него, заставляя конвульсивно содрогаться, подобно одержимым в средние века.

В воображении его возникали безумные мгновенные видения. То он видел Париж во всем блеске роскоши — Париж с его наслаждениями, удовольствиями и соблазнами, опьянившими старого бухгалтера в течение одной недели; то убогую конторку, где лежали его гроссбух и очиненные перья; то Луизу в свадебном платье вместе с Муатесье; то снова Луизу — Луизу в белом, но уже под руку с ним в парижской церкви.

Картины кружились, сменяя друг друга, сливаясь и исчезая, а затем возникая вновь в еще более красочном виде.

Пирога между тем скользила по воде, приближаясь к фарватеру и слегка покачиваясь на волнах; небо было все таким же синим и ясным; в воздухе, пронизанном запахами моря, постепенно стихал, подобно замирающей мелодии, рокот порта.

Нежо в смятении переводил взгляд с невестки на приказчиков.

«Наконец-то! — шептал ему лукавый дух. — Они в твоей власти! Все зависит от тебя… Одним ударом ты можешь избавиться от этой живой преграды, закрывающей путь к богатству и счастью… еще один час… одно мгновение… и судьба твоя решится… ты навеки будешь обречен на жалкое прозябание… Ты увидишь Луизу, чтобы передать ее другому… Безмозглый трус!»

«Так что же? — восклицал в ответ возмущенный голос его души. — Ты хочешь убить их? Ты осмелишься на злодейство?»

О совесть, совесть! Ужасная сила, что звучит в душе человека эхом вечного суда! Совесть, страж Божий, что принуждает виновного к искуплению! Роковой мститель, бесжалостная Немезида, архангел с пылающим мечом, что отсекает добродетель от преступления. О совесть, совесть!

— Пора и вам погрести, господин Нежо, — воскликнул Менар, с облегчением бросая весла. — Уф! Это все же выматывает!

Бухгалтер машинально пересел на носовую скамью и взялся за весла. Не в силах отрешиться от своих лихорадочных раздумий, он принялся за дело так неловко, что пирога начала подпрыгивать на волнах.

Порой лодку захлестывало, порой она кренилась набок из-за неудачного взмаха веслами.

— Как вы плохо гребете, братец! — сказала вдова. — Это не ваши спокойные речки в пятнадцать метров шириной. Здесь подводные камни и отмели, так что будьте внимательны!

— Самые опытные лоцманы боятся устья Миссисипи во время прилива, — добавил Менар, — особенно у фарватера. Сворачивайте налево, да сворачивайте же! Здесь водоворот!

Нежо затрепетал… Водоворот… отмели… подводные камни… «А что, если мы перевернемся? — думал он. — Ведь я-то умею плавать! Я умею плавать!»

— О, дайте-ка я сменю вас, сударь мой! — вскричал Ноден, вскакивая на ноги. — Еще один такой гребок, и мы перевернемся! Дайте мне вес…

Он не успел договорить. Четыре крика прорезали тишину. Пирога исчезла в водовороте, и эхо откликнулось на зловещий всплеск от падения в воду нескольких человек.

Угрюмое безмолвие воцарилось над рекой. Вода, приняв свои жертвы, сомкнулась в кипении волн. Затем на поверхности появились, словно обломки кораблекрушения, перевернутая лодка и весла.

Прошло еще мгновение, и в лодке оказался один из мужчин. Схватив весла, он погнал пирогу к берегу.

На сей раз гребец управлялся с лодкой решительной и уверенной рукой, но при этом очень спешил, словно опасаясь погони.

И не напрасно. Всего лишь через несколько метров пирогу сильно тряхнуло. Раздался жалобный крик, и две скрюченные руки уцепились за борт.

Гребец пошатнулся, будто увидел перед собой палача.

— Братец… братец… помогите! — молила вдова, пытаясь бороться с течением.

Нежо посмотрел на нее налитыми кровью глазами. На какое-то мгновение он заколебался… всего на секунду! Затем, подняв весло, он изо всех сил ударил невестку по голове, отшвырнул тело в реку и принялся грести еще быстрее, спеша покинуть зловещее место.

Оказавшись вблизи от берега, Нежо стал искать глазами пустынный пляж, чтобы причалить незаметно. Теперь он греб очень медленно, опасаясь привлечь к себе внимание; он почти улегся на днище, ибо ему казалось, что небо узрит в нем тень Каина — ступив же на землю, быстро пустил по течению лодку с веслами.

Он крался по набережной, избегая взглядов; выбирал самые глухие улицы и шагал так стремительно, будто хотел, чтобы весь город встал между ним и его жертвами. Миновав последние дома, он уселся под деревом и обхватил голову руками, стараясь собраться с мыслями.

Эти мысли совсем не походили на те, что вынашивал он до убийства. Он избавился от людей, преграждавших ему путь к Луизе и к богатству, но не чувствовал никакой радости — одно только холодное изумление; не было в нем ни яростного стремления похитить племянницу, завладеть состоянием и спастись бегством, ни расчетливости бандита, трезво оценивающего свои шансы на успех или неудачу. Нет, он испытывал лишь страх — еще смутный, но мучительный — и в смятении озирался вокруг, как если бы ожидал увидеть вершителей Господнего суда.

Между тем остатки разума взывали к нему — следовало немедля принять какое-то решение и твердо держаться избранного пути. С каждой минутой опасность возрастала, каждое колебание подталкивало его к пропасти.

Осознав свое положение, он вообразил, будто знает, что делать: нужно явиться в дом брата в мокрой одежде, а затем оповестить власти о случившемся несчастье — обливаясь слезами и клятвенно уверяя, что безуспешно пытался спасти погибших. Однако тут же ему почудилось, будто по пятам за ним гонятся фурии, громко возвещая всем о его преступлении и натравливая на него свору служителей земного правосудия. Порой ему начинало казаться, что он видит ужасный сон, лежа в жару на своей постели, а в соседней комнате дремлет, охраняя его покой, невестка. В какое-то мгновение он дошел до того, что почти уверился, будто кошмар этот тянется очень долго — вот сейчас он проснется на убогом ложе в меблированных комнатах Бюно, под звяканье колокольчика, призывающего на завтрак.

Однако над головой его раздавался шелест совиных крыльев, а издалека доносился постепенно стихающий гул города.

«Что делать? На что решиться? — спрашивал он себя, замирая от ужаса при мысли, что теряет рассудок. — Если это сон, пусть он прекратится! Если это явь, пусть ко мне вернутся силы, чтобы я сумел овладеть богатством и счастьем!»

И он пытался пробудить в себе прежние страсти, угасшие от ужаса; хотел вновь увидеть Луизу, вспомнить Париж с его наслаждениями — но память была бессильна, а воображение оставалось холодным.

Внезапно сквозь безмолвие ночи до него донесся бой часов. Опомнившись, он насчитал одиннадцать ударов.

«Я погиб, — сказал он себе, — если не извещу всех о несчастье и не вступлю в свои права как законный опекун племянницы. Если я не покажусь на люди в течение часа, то стану преступником, которого будут травить, словно дикого зверя, чтобы отдать в руки палача».

Он поднялся и стремительно двинулся по направлению к городу.

Ему понадобилось невероятное усилие воли, дабы решиться на этот поступок, потребовавший от него величайшего мужества. Поэтому он почти бежал по пустынным теперь улицам и примерно к половине двенадцатого подошел к ратуше.

Кровь стучала в его висках так сильно, что едва не лопались жилы; он дрожал и лязгал зубами — но наконец поднял руку к молотку на дверях.

— Вы сошли с ума, если полагаете, что Луиза выйдет замуж за своего дядю! — со смехом воскликнул рядом хорошо знакомый голос.

Рука Нежо бессильно упала; пульс перестал биться; застыв на месте, он уставился в темноту неподвижным взором.

— Чего стоят человеческие расчеты перед Божьим судом! — добавил второй голос.

На сей раз Нежо удалось повернуть голову, и он взглянул назад.

При свете газового рожка он отчетливо увидел Менара и Нодена — взявшись под руку, приказчики переходили улицу.

Они шли беседуя; когда же повернули за угол, Нежо сумел оторвать ноги от земли и бросился следом.

«Неужели я сошел с ума? — спрашивал он себя. — Неужели они живы? Или это были призраки?»

Когда же он добежал до угла улицы, куда свернули приказчики, то увидел лишь тени от фонарей на мостовой.

Пробило полночь.

— Это галлюцинация, это помутнение рассудка! — вскричал несчастный, бессильно рухнув на каменную тумбу и уже не смея идти в ратушу.

«Неужели это они? — подумал он вдруг в радостном изумлении. — Значит, я их не убил? Да нет же! Я сам слышал, как они упали в воду… Они вскрикнули… а я ударил веслом жену брата, которая плыла за мной…»

Размеренные шаги ночной стражи послышались неподалеку. Нежо опрометью бросился бежать, не отрывая взгляда от земли.

Когда он остановился, то с удивлением понял, что стоит у дома брата. Ни звука не доносилось оттуда. Все ставни были закрыты, и сквозь щели не пробивался ни единый лучик света. Был ли то покров траура или сна?

Он подумал было, что надо стучать изо всех сил, дабы разбудить спящих, но в этот момент почувствовал, как зашелестела одежда — будто кто-то прошел совсем рядом с ним.

— Черт возьми, Менар, отчего вы не входите? — нетерпеливо произнес голос Нодена. — Или вы предпочитаете спать под открытым небом?

— Ключи остались там, у меня в кармане, — отвечал голос Менара. — До чего же холодно!

— А где мадам Нежо?

— Все еще там… она придет последней, у нее так болит голова!

Нежо, лишившись чувств, рухнул навзничь.

Когда он открыл глаза, занимался рассвет. Город уже начинал оживать; хлопали двери, грохотали телеги, спешили на работу те, кто занят с самого утра; в доме Нежо негры раскрывали ставни на окнах складов.

Мысли возвращались к бухгалтеру одна за другой; затем возникли воспоминания, похожие на грозных призраков. Он резко приподнялся, намереваясь бежать, как будто страх подхлестнул его.

— Ах, Боже мой! Что вы здесь делаете, дражайший господин Нежо? — раздался веселый приятный голос появившегося на пороге Менара.

Нежо тупо посмотрел на него.

— Неужели вам нравится спать на голой земле? В нашем возрасте это неразумно. Пойдемте, вам надо поскорее вьшить чашечку горячего чая, что ожидает вас в столовой!

Это действительно был Менар — такой, каким всегда его видел Нежо — с оживленным выражением лица, в нанковых брюках, с брелоками на часах, позвякивающими при каждом его движении.

Нежо поднялся, однако лишь с большим трудом сумел устоять на подгибающихся в коленях ногах.

— Значит, я спал тут? — спросил он дрожащим голосом. — Но тогда… все это мне приснилось?

— Ноден! — закричал Менар, оборачиваясь назад. — Ноден!

Подошел второй приказчик, держа руки в карманах; за ухом у него лежало перо.

— Что такое? — спросил он.

— Как вам понравится поведение господина Нежо? Он всю ночь проспал под открытым небом!

— В самом деле? Но если вы запоздали, отчего же не решились постучать, вам бы открыли. А может быть, вы вчера возобновили дружбу с французским вином?

— Где моя сестра? — спросил Нежо, чувствуя, что разум отказывается ему служить, и будучи не в состоянии осознать, спит ли он сейчас или же все случившееся приснилось ночью.

— Мадам Нежо сейчас спустится вниз. Входите же!

— Как она? — обратился Ноден к своему собрату.

— У нее очень болит голова, — ответил Менар.

Нежо вздрогнул. Он стоял, уставившись на обоих приказчиков, не в силах ни двинуться вперед, ни бежать отсюда прочь.

Тогда Ноден, подойдя к бухгалтеру, дружески взял его под руку.

— Пойдемте же! Или вы превратились в статую, мой милый? Поторопитесь! Выпейте чаю, и за работу!

На сей раз Нежо вступил в дом, ибо рука Нодена увлекала его с непреодолимой силой. Несчастному бухгалтеру казалось, будто эти красноватые пухлые пальцы впиваются в плоть, оставляя на коже рубцы, как от стальных щипцов.

На складе все выглядело обыденно. Из-за постоянно хлопающих дверей помещение напоминало громадный сарай, открытый для сквозняков. Негры подметали полы и складывали в штабеля мешки с хлопком. Мулат вытирал пыль со столов в застекленной конторе, где у Нежо, его невестки и обоих приказчиков было по креслу.

Слуги ходили туда-сюда с привычным равнодушием, не обращая никакого внимания на своих господ.

Нежо машинально прошел в столовую — там его ждал завтрак; он выпил залпом горячий чай, съел пару поджаренных хлебцев с маслом и стал прохаживаться по комнате, ощупывая мебель с целью удостовериться, что пребывает в мире реальном.

— Наверное, это было просто помрачение рассудка! — сказал он себе.

Войдя на склад, он увидел, что невестка сидит в своем кресле, беседуя с приказчиками. Ничто не изменилось ни в облике ее, ни в поведении — лишь на виске синело большое пятно.

— Здравствуйте, братец, — сказала она, — сегодня нужно будет закрыть все счета компании Марку, не забудьте об этом!

Нежо сел за конторку, открыл свой гроссбух и, не говоря ни слова, принялся за работу. Рассудок его изнемогал под воздействием невыносимого страха, однако доведенный до автоматизма навык бухгалтера делал свое дело, подобно механизму заведенных часов.

Время от времени его вдруг выводили из умственного оцепенения незнакомые голоса, о чем-то вопрошавшие или требовавшие распоряжений. Он кое-как отвечал, удивляясь, что никто не обращается, как бывало всегда, к вдове или же к приказчикам.

Затем негры и мулаты стали донимать его различными просьбами, с которыми обычно разбиралась только сама мадам Нежо. Капитан торгового судна пришел обговорить условия загрузки сахарным песком; плантатор явился с предложением продать крупную партию хлопка — обоих направили к бухгалтеру, дабы тот принял решение.

Между тем мадам Нежо и оба приказчика, казалось, никуда не отлучались — однако никто из посторонних людей словно бы их не видел.

— Сестрица, — сказал Нежо, почти не понимавший английского, а потому постоянно нуждавшийся в совете, — что мне ответить этому господину, который о чем-то со мной толкует вот уже четверть часа?

— Скажите ему, что сто тюков с хлопком будут отправлены в Вальпараисо не позднее пятнадцатого числа текущего месяца, — промолвила вдова.

— Сестрица, но почему бы вам самой не обсудить с ним это дело?

— Уж очень у меня болит голова, братец.

В полдень удар гонга возвестил о втором завтраке. Нежо вошел в столовую вслед за невесткой и Ноденом, которые о чем-то спорили с Менаром.

Усевшись на свое место, он с удивлением обнаружил, что все блюда ставятся перед ним, хотя никогда прежде ему не поручалось разрезать мясо и дичь.

— Господин Ноден, — спросил он, — отчего вы не раскладываете, как обычно?

— От холода у меня обострился ревматизм, господин Нежо.

— А когда вернется Луиза? — с дрожью осведомился бухгалтер.

— Мы бы привезли ее вчера, если бы не этот мой удар, — отозвалась мать. — Ешьте же, братец!

Но Нежо выронил вилку из рук; судорога прошла по его телу; от ужасной догадки похолодело сердце.

— Неужели я сижу рядом с тремя призраками? — спрашивал он себя.

Он вскочил со стула, намереваясь бежать, однако ужасная длань Нодена ухватила его с той же силой, что и утром.

— Кажется, вы тоже больны, братец, — сказала вдова. — Если вам не хочется есть, берите пример с нас — не ешьте!

Все четверо вернулись на склад. Мадам Нежо и приказчики обошли помещения. Бухгалтер сопровождал их, озираясь вокруг безумным взором, — он заметил, что никто не обращал на этих троих внимания и что сами они не заговаривали ни с рабами, ни с посетителями, то и дело входившими в здание обширной торговой компании.

Когда же они уселись в свои кресла рядом с ним, он почувствовал, что цепенеет от ужаса — хотя в облике их ничего не изменилось, а голоса звучали буднично и привычно. Ноден открывал ящики и подсчитывал деньги. Менар записывал заказы и отмечал совершенные сделки.

Нежо явственно слышал крики возчиков, ругань рабов, грохот нагруженных телег, ворчание мулата, который распоряжался неграми, — словом, знакомый каждодневный шум.

Впрочем, уже начинало темнеть. Постепенно шум умолк, исчезли люди, сновавшие вокруг, наступила ночь.

Негры вновь взялись за ставни, открытые утром, и, негромко напевая, затворили их. Вскоре слышались уже только шаги запоздалых прохожих на улице да стук деревянного молотка, которым заколачивали последние засовы.

Когда осталась распахнутой лишь дверь, ведущая в дом, рабы принесли зажженную лампу и поставили ее на конторку бухгалтера, после чего удалились.

Нежо поднялся, охваченный безумным желанием ринуться следом за ними. Но Ноден успел встать и, прежде чем бухгалтеру удалось ускользнуть, запер дверь на ключ и положил его в карман.

Кровь в жилах Нежо похолодела от страха, ибо теперь он остался один на один со вдовой и приказчиками. Вновь опустившись на стул, он замер, не смея открыть рот и не в силах взглянуть на своих соседей.

Он услышал, как Ноден, открыв ящик, зашелестел купюрами, пересчитывая деньги. А затем все вокруг него погрузилось в безмолвие.

От ужаса он не мог пошевелиться и долго сидел неподвижно. Наконец он медленно повернулся на стуле, намереваясь любой ценой выбраться из этого места, где постепенно сходил с ума. Внезапно рука его натолкнулась на нечто холодное и влажное. Сначала он не решался посмотреть, однако затем все же опустил глаза и испустил вопль.

Невестка и оба приказчика по-прежнему находились возле него — только это были застывшие, мертвенно-бледные тела. Взгляд их был неподвижно уставлен в одну точку, глаза заволокло смертной пеленой, руки и ноги закоченели. Вместо синеватого пятна на виске у вдовы зияла ужасная рана.

Увидев это, бухгалтер вскочил как сумасшедший и стал кричать во весь голос, призывая кого-нибудь на помощь.

Ноден сидел в своем кресле, загораживая выход. В одной руке он сжимал стопку банкнот, а другой крепко держал ключ, сцепив пальцы последним усилием воли.

Нежо кружился в застекленной клетке, ставшей для него пожизненной тюрьмой, словно в адском кругу. Он громко звал на помощь, но в доме было пустынно, и голос его терялся в безмолвии смерти. Он оказался в окружении своих жертв, словно среди вражеского войска. Неподвижные трупы стали прочнейшей стеной, которую он был не в силах преодолеть. Он молился, плакал, рвал на себе волосы, обещал искупить содеянное вечными муками — но ужасное видение не исчезало.

Только временами он чувствовал, как струятся вокруг него капли ледяной и зловонной жидкости.

Чтобы выйти, надо было вырвать ключ из окоченевшей руки кассира, а затем оттолкнуть в сторону труп, мешавший пройти. Нежо, собрав всю свою волю, несколько раз пытался исполнить задуманное. Но едва он касался безжизненного тела, едва ощущал холод воды, каждая капля которой, казалось, пронизывала до костей, как тут же застывал на месте, будто какая-то невидимая сила отталкивала его — и ему приходилось цепляться за решетку, чтобы не упасть.

Так прошли многие часы — долгие, как агония, ужасные, как муки ада.

Наконец посреди ночи Нежо услыхал отдаленный ропот — постепенно нарастающий, как если бы проносился от одной улицы к другой. Это напоминание о жизни придало ему смелости: устремившись вперед, он резко отпихнул труп, вырвал из рук мертвого банкноты и ключ, а затем бегом устремился к дверям склада. Он попытался разглядеть замочную скважину, но перед глазами у него плыли круги — тогда он стал засовывать ключ на ощупь, но дрожащие руки не слушались.

А ропот все приближался.

Казалось, будто собирается некая толпа, постепенно окружая дом. Слышались крики и восклицания.

Нежо с лихорадочной поспешностью вертел ключ в скважине, но открыть не мог. Тогда он начал трясти дверь, наваливаться на нее всем телом, колотить ногами — от страха силы его словно удесятерились. И вот дверь поддалась.

Он уже хотел ступить на порог, но путь ему преградила живая стена. Столпившиеся у дома люди, чьи голоса он слышал изнутри, трепеща и негодуя, требовали мести.

Он не успел еще рассмотреть ни одного лица, разобрать ни одного крика, а чьи-то крепкие руки уже схватили его.

— Именем закона! — торжественно возгласил судебный чиновник.

Оглушенный бухгалтер не оказал никакого сопротивления.

Его оттащили в сторону, открывая проход; двери распахнулись, и пред толпой возникли трое носилок, покрытых черной тканью.

Узнав тела невестки и приказчиков, Нежо испустил последний, пронзительный и отчаянный вопль — ответом же ему был торжествующий крик толпы.

— Это он! — в ярости повторял народ. — Он преступник, убийца!

— Люди видели, что он вернулся один, прячась во тьме, как злодей!

— Он забыл, что прилив, принеся трупы к берегу, разоблачит его преступление!

— Нашли его лодку и окровавленное весло, которым он ударил сестру!

— Вот украденные им деньги! Этот вор хотел скрыться с ними!

Трупы перенесли в часовню, а связанного Нежо пришлось отправить в тюрьму на носилках. Ему предстоял суд. Против него было собрано множество улик, и, если бы он не впал в очевидное для всех помешательство, его неминуемо приговорили бы к смертной казни.

После трех месяцев следствия судья постановил заключить его в отдельную палату сумасшедшего дома.

Там он и умер десять лет спустя.

В свидетельстве о смерти, датированном 18 июля 1850 года, главный врач больницы оставил следующее заключение:

«Скончавшийся сегодня № 72 был помещен в лечебницу для помешанных по решению Уголовного суда в 1841 году. Все это время он был подвержен постоянным приступам страха и слабоумия. В нем не проявлялось ни малейшего проблеска рассудка. Вместе с тем в спокойном состоянии он занимался бесконечными коммерческими расчетами, ведя бухгалтерскую книгу в образцовом порядке. Я проверял его записи и не обнаружил в них ошибок: все цифры абсолютно верны, все балансовые итоги безупречны».

Супруги Муатесье, принадлежащие к католической вере, воздвигли часовню в честь Милосердной Божьей Матери.

Плита

Вечером 20 декабря 183… года в старинном особняке на улице Сен-Луи в квартале Маре гремело праздничное торжество. У дверей выстроилась вереница карет. Булыжная мостовая отсырела из-за мглистой туманной погоды, а потому двор был устлан коврами, навесы же из тиковой ткани доходили до самого крыльца, чтобы бальные туалеты не пострадали от влаги. Все окна были ярко освещены; уже издали слышались звуки вальсов и кадрилей. Лестничные перила и оконные решетки были увиты гирляндами цветов. Лакеи в ливреях открывали дверцы карет и провожали приглашенных в дом.

Гости съезжались на свадьбу графини де Марнеруа, вдовы генерала, с господином Адольфом Рувьером.

Общество было многолюдным. Со стороны супруги явились представители высшей аристократии, военной элиты, а также видные чиновники на правительственной службе и государственные мужи. Со стороны супруга пришли депутаты левого центра — претенденты на все посты, которым завидуют те, кто их не имеет; художники и знаменитости всякого толка, добившиеся известности в парижских кварталах,^{402} расположенных между Одеоном, предместьями Монмартр и Пуасоньер, воротами Сен-Дени и церковью Мадлен.

Новобрачная была молода и изящна, от роду ей было не более двадцати шести лет; она отличалась скорее миловидностью, нежели красотой, скорее элегантностью, нежели хорошим сложением, — словом, то была истинная парижанка, получившая от природы не слишком много, но ставшая восхитительной женщиной благодаря светскому воспитанию. Она выглядела очень счастливой и с трудом скрывала радость от только что заключенного нового брака под маской улыбчивой радушной хозяйки дома, принимающей гостей.

Господин Рувьер, обходя гостиные, подходил ко всем группам и со всеми говорил с видом человека, который обрел пристанище, круг общения и социальный статус — к чему стремился, быть может, уже давно. На вид ему было от тридцати до тридцати пяти лет. Он не выделялся ни красотой, ни уродством, что вполне соответствовало светским условностям; у него было умное лицо и безупречные манеры. Полуадвокат, полулитератор, умевший при случае сочинить стихотворение, часто заводивший философские разговоры и всегда блиставший остроумием в беседе, он без труда завоевывал расположение дам — легко было понять, по какой причине мадам де Марнеруа решила отказаться от свободы, дарованной вдовством.

Среди танцующих и на коленях у старух мелькало третье лицо — судя по всему, главный участник торжества, поскольку появление его вызывало всеобщую шумную радость. Это была прелестная девочка лет пяти-шести; она сновала среди гостей, всех обнимая и поздравляя, а сама получала то конфетку, то поцелуй.

Маргарита де Марнеруа прыгала от восторга, что ее взяли на бал, как взрослую барышню, что мама блистает в роскошных туалетах и что у нее появился папа. Это была счастливая натура, которая редко встречается даже у детей. Она ластилась к отчиму, с улыбкой встречая новую жизнь, открывшуюся перед ней в связи с замужеством матери, — как встретила бы любую перемену, ибо само понятие беды было ей неведомо.

У красавицы Маргариты были кудрявые волосы изумительного пепельного оттенка, необыкновенно белая кожа, губы красные, словно зрелая вишня, черные брови и глаза. Контраст между цветом волос и бровей придавал ее детской прелести особый блеск, некую странную выразительность, благодаря чему это задорное личико надолго врезалось в память.

Ее называли Пакрет[121] в ожидании, пока она подрастет — лишь с возрастом крохотная весенняя звездочка могла превратиться в королевский цветок; старики же говорили, что это имя очень ей подходит, поскольку ее ослепительная улыбка и чистый взгляд приносили радость, подобно апрельским цветам.

Бал был в самом разгаре, и беззаботная девочка служила предметом пересудов для почтенных вдовиц, а также для дам, которые по тем или иным причинам предпочли «подпирать стенку».

— Этот ребенок, — говорили они, — очень весело воспринимает свое несчастье.

— И одаривает улыбками человека, которого сама судьба предназначила ей во враги.

— О! Во враги? Но почему?

— Ах, Боже мой, любое дело имеет свои последствия! Сейчас господин Рувьер счастлив жениться на женщине, чье положение позволит ему удовлетворить все свои амбиции, а поддержать их он сможет благодаря ее нынешнему богатству. Но когда придет срок расчета с Пакрет за проценты по опеке капитала, его положение заметно изменится. Поверьте, видя, как растет девочка, он неизбежно начнет думать о дне, когда к ней отойдет сначала этот дом, затем замок Марнеруа и, наконец, около тридцати тысяч ренты…

— Но это означает, что у мадам Рувьер почти ничего не останется?

— Всего лишь пятнадцать тысяч ренты… ведь она, выйдя замуж вторично, неизбежно теряет пенсию, которую получала как вдова генерала… когда же привыкаешь жить на широкую ногу, подобные деньги — сущая безделица… Достаточно для вдовы, ибо она может сохранить положение в свете, даже отказавшись от прежней роскоши, но не для Рувьера, который жаждет стать значительным лицом и будет стремиться упрочить свои позиции в будущем.

— У мадемуазель де Мейак не было приданого. Она была красива, из хорошей семьи, получила прекрасное воспитание. А граф де Марнеруа был уже немолод, но имел значительное состояние — он женился на ней, поскольку она обладала всеми качествами, которые он ценил. В брачном контракте оговаривалось, что ей завещается вдовья доля в пятнадцать тысяч, если будут дети, — и Пакрет родилась… Вот почему у господина Рувьера есть только двенадцать лет, чтобы чувствовать себя богатым человеком!^{403}

— Ба! Ему хватит этих двенадцати лет, чтобы стать депутатом, государственным советником, быть может, даже пэром Франции…

— Да, это лучшее, что он может сделать… между нами говоря, настоящей силы в нем нет. Язык у него хорошо подвешен, но ему не хватает глубины, а его честолюбие явно превышает одаренность… К тому же пэрам Франции и государственным советникам также нужно иметь состояние!

— Он займется спекуляциями на бирже…

— Понятно, что он как-нибудь выкрутится… но ему все же предстоит расстаться с капиталом мадемуазель де Марнеруа!

— Какой красоткой станет Пакрет! Прекрасные черные глаза, необыкновенная живость! До чего же она здоровенькая и крепкая!

— Бабушка от нее без ума. Посмотрите на госпожу де Мейак в ее кресле возле камина. Она просто пожирает внучку глазами.

В самом деле, во всех движениях старухи чувствовалась трепетная нежность к крохотному созданию: девчушка крутилась у нее в ногах, взбиралась на колени, прилаживая то цветок к чепцу, то свой локон к седым волосам.

— У тебя появилась очаровательная дочка, — сказал Рувьеру один из его приятелей-художников.

— Да, — ответил тот рассеянным тоном, — только очень уж шумная, очень избалованная…

Минуту спустя он подошел к камину, чтобы представить теще влиятельного депутата. Пакрет, обхватив его за ноги и хохоча во все горло, назвала его папой.

Госпожа де Мейак, подняв взгляд на зятя, заметила, как у него слегка сдвинулись брови, однако все признаки раздражения тут же исчезли под маской дружелюбия, когда он наклонился, чтобы поцеловать девочку.

Она вздохнула и недоверчиво покосилась на этого человека, которому предстояло стать суровым владыкой для Пакрет, а затем вновь прижала к себе обожаемую внучку.

«Лишь бы он не сделал ее несчастной!» — подумала она.

— Вот эту маленькую шалунью наш друг поместит в пансион… и полугода не пройдет! — сказал художник депутату.

— Вы так думаете? Ах, верно, состояние мадам Рувьер отойдет к мадемуазель де Марнеруа, и Рувьер, не признаваясь в том самому себе, уже ненавидит девочку, которая в один прекрасный день лишит его столь желанного благополучия… ведь, между нами, он лапу сосет, как говорят в народе… у него не всегда есть клиенты, да и тех приходится частенько защищать лишь ради славы, а не ради денег… Что до меня, я убежден: вот уже десять лет он жаждет продать душу дьяволу, но…

— Но дьявол ее не берет? Дурной знак, дорогой мой, для такого честолюбца, как Рувьер! А бедная госпожа де Марнеруа, стало быть, покупает?

— Точнее, платит. Будьте спокойны, теперь, когда у него пятьдесят тысяч ренты, отличные земельные владения и влиятельный салон, он поправит свои дела.

— Кроме того, девочка может умереть! — добавил художник.

Бал завершился с таким же весельем и блеском, как начался. Мало-помалу гости разошлись, и к двум часам ночи в гостиной осталось лишь четверо обитателей дома: супруги Рувьер, госпожа де Мейак и Пакрет, которая заснула на коленях у бабушки.

Два года спустя в доме на улице Сен-Луи справляли другое торжество, на сей раз не такое шумное. У дверей не стояли кареты, в гостиных не звучала музыка. Это был семейный праздник в узком кругу.

Поводом его явились крестины.

Десять дней назад мадам Рувьер разрешилась от бремени. Теперь она впервые поднялась и, полусидя на кушетке, принимала участие в ужине, который сервировали в будуаре.

Она возлежала на подушках с измученным лицом; слуги, чьи шаги заглушались толстым ковром, изо всех сил старались, чтобы не звенели бокалы и серебряная посуда. Господин Рувьер говорил вполголоса, дабы не утомить жену, а госпожа де Мейак ревностно ухаживала за дочерью.

Из посторонних для дома лиц присутствовали только господин де Мейак, дядя мадам Рувьер с материнской стороны, и госпожа д’Эйди, ее тетка. Они только что стали крестными новорожденной.

Пакрет же здесь больше не было.

Быть может, ее отдали в пансион, как то предвидели друзья Рувьера? Или же ее удалили на время, чтобы она не мешала матери своим щебетаньем? Или же…

— Вы не поверите, добрый дядюшка и дорогая тетушка, как я счастлива, что вы согласились быть крестными для моей второй дочки, — говорила мадам Рувьер еще слабым и почти скорбным голосом, — ведь вы крестили и первую. Сейчас, когда я закрываю глаза, мне кажется, будто все вернулось на восемь лет назад… будто вновь настал день крещения моей бедной Пакрет… я пытаюсь забыть прошлое… Ах, если бы мне удалось убедить себя, что это был просто сон, что прелестная девочка, которую я все шесть лет видела такой веселой, живой, красивой, родилась на свет только сегодня!

По бледным щекам роженицы скатилось несколько слезинок.

Госпожа де Мейак позвонила, чтобы принесли ребенка.

Она надеялась, что это утешит бедную мать, чье сердце разрывалось от мучительных воспоминаний — да и ей самой трудно было сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз.

Вошла миловидная кормилица: она дала грудь младенцу, закутанному в вышитые пеленки с кружевами, а затем поднесла каждому члену семьи новорожденную мадемуазель Полину-Маргариту-Анриетту Рувьер.

Госпожа Рувьер, приподнявшись на кушетке, взяла свое дитя на руки и стала внимательно разглядывать, как делала уже по меньшей мере раз двадцать за прошедшие восемь дней.

— Посмотрите, мама, — сказала она госпоже де Мейак, — какие у нее крохотные черные брови… А глаза какие большие… Я вижу в ней необыкновенное сходство со… со старшей… Мы будем звать ее Маргарита, как ту… и еще Пакрет, пока не вырастет…

— Прошу вас, дорогая, не бередите старые раны, — вскричал господин Рувьер, которому предложение явно не понравилось. — Главное же, не замыкайтесь в своей скорби, постоянно возвращаясь к этому грустному воспоминанию. Давайте будем называть нашу дочь Полиной или Анриеттой, но только не Маргаритой!

— Почему же? Напротив, это имя способно утешить вашу жену, равно как и сходство, очевидное уже для всех! — возразила госпожа де Мейак.

Господин де Рувьер нахмурился.

— Прошу вас, дорогая мама, — произнес он шепотом, склонившись к госпоже де Мейак, — не поощряйте подобные безумства!

— Пакрет, Пакрет! — бормотала госпожа Рувьер, укачивая свое дитя и улыбаясь, хотя из глаз ее текли слезы.

Господин де Рувьер, встав из-за стола, стал ходить взад и вперед по будуару, стараясь сохранить хладнокровие.

— Милый друг, — сказал он наконец, — Пакрет, наша дорогая девочка, конечно же жива… в любом случае у нас нет доказательств противного. Она исчезла, но мы отыщем ее. На поиски брошена вся полиция, и это должно принести результаты. В такой цивилизованной стране, как наша, дети не пропадают бесследно… рано или поздно они находятся.

— Пакрет, Пакрет! — повторяла, не слушая его, госпожа Рувьер, которая, казалось, совершенно забыла о реальном мире, погрузившись в мир грез. — Да, — промолвила она затем, будто во сне, — именно такой была Пакрет, когда родилась… Я вижу ее в пеленках… а на крестинах в длинном платьице… я сама его вышивала, чтобы она выглядела красивой… Потом она выросла… Помню день, когда у нее прорезались первые зубы! Как я тревожилась… как радовалась, когда она пошла своими ножками и в первый раз сказала «мама»… А еще помню день, когда одела ее в белое по обету в честь Богоматери…

Господин Рувьер вновь стал ходить из угла в угол, с трудом сдерживая обуревавшие его чувства — гнев, смешанный с тревогой и страхом. Госпожа де Мейак глухо рыдала в платок. Господин де Мейак и госпожа д’Эйди также плакали.

— Ей было два годика, — продолжала больная в том же сомнамбулическом бреду. — Я сшила ей крохотное белое платьице из муслина… коротенькое, с пышной юбочкой, с вырезом на груди… Мама? Помните, вы надели ей на шею то коралловое колье, в котором она так была похожа на луговые маргаритки? Я рассердилась… ведь по обету красное она не должна была носить!

На сей раз госпожа де Мейак невольно вскрикнула, и бедная мать вздрогнула всем телом, словно внезапно пробудилась от сна.

— Нет, нет! — воскликнула она, целуя новорожденную. — Нет, все это неправда! Пакрет родилась только что, у нее еще нет зубов, она не может говорить, но она вырастет!

Господин Рувьер взял ребенка из рук жены и передал его кормилице.

— Унесите малышку, — сказал он сдержанно, но властно. — Дорогая, — добавил он, беря за руку супругу, — дорогая, вы страдаете, а в вашем положении любые волнения опасны. Вам следует побыть в своей комнате и отдохнуть. Прошу вас, пойдемте.

Госпожа Рувьер поднялась и послушно двинулась вслед за мужем. Когда оба вышли, а кормилица удалилась с младенцем, трое стариков переглянулись. Слезы стояли у них в глазах.

— Никогда моя бедная дочь не утешится, — сказала госпожа де Мейак.

— Но, в конце концов, девочку найдут, живую или мертвую! — воскликнул ее деверь. — Не может же вся полиция королевства оказаться бессильной перед лицом столь неслыханного похищения…

— Шестилетний ребенок, знающий свое имя и адрес, не может исчезнуть таким образом, — добавила госпожа д’Эйди.

— Здесь таится какое-то ужасное преступление, — прошептала бабушка, покачав головой. — Моя бедная внучка мертва!

— Мертва! Сестра, что вы такое говорите! Значит, произошло убийство? Но кто мог быть заинтересован в смерти нашей Пакрет?

— О! Убийство… Нет, это невозможно! Все случилось в тот день, когда мы вернулись из Марнеруа. Мы переезжали сюда на зиму… двери были распахнуты настежь, и девочка легко могла выскользнуть из дома…

— Но тогда кто-нибудь привел бы ее назад… даже если она убежала на улицу и заблудилась… Или прикажете поверить, что бродячие актеры в самом деле воруют детей?

— О, такое возможно и в наше время!

— Бедная малютка могла заиграться во дворе, где есть колодец… и упала туда, поскольку некому было за ней присмотреть.

— Колодец во дворе обшаривали целую неделю!

— Ребенок, потерявшийся вечером в Париже, может упасть в сточную канаву, в подвальное окно, в котлован строящегося дома…

— При этом всегда находят труп!

Старики замолчали, не смея продолжать расследование, к которому приступали уже чуть ли не в сотый раз.

Господин Рувьер, по-прежнему мрачный и взволнованный, вернулся в гостиную.

— Сударыня, — сказал он теще, — прошу вас, уговорите мою жену отказаться от этого безумного намерения. Нельзя давать нашему ребенку имя, навевающее столь печальные воспоминания.

— Зачем мне принуждать свою дочь? Ведь эта иллюзия утешает ее, — возразила госпожа де Мейак.

Господин Рувьер ничего не ответил. Судя по всему, он был крайне недоволен, но страшился выказать свои чувства. После минуты неловкого молчания он вышел.

Госпожа Рувьер стала называть свою дочь Пакрет, невзирая на глухое сопротивление мужа, а старики последовали ее примеру.

Это не было пустой бравадой, ибо никто не посмел бы открыто выступить против недвусмысленного приказа хозяина дома. Однако, по мере того как девочка росла, все более очевидным становилось ее поразительное сходство со старшей сестрой. В особенности большие глаза и черные брови придавали ее лицу необычное выражение, отличавшее некогда Маргариту де Марнеруа. А госпожа Рувьер и госпожа де Мейак утверждали даже, что младшая, хоть и совсем еще маленькая, всеми повадками напоминает исчезнувшую Пакрет. Повторялось все — вплоть до детских болезней. Об этом странном явлении вскоре узнали и друзья, ибо не заметить его было невозможно.

— Это моя Пакрет, — говорила мать. — Старшая умерла, но Господь сжалился надо мной и послал мне в утешение точную ее копию. Душа моей любимой доченьки перешла в это маленькое тельце. Я узнаю ее взгляд, ее улыбку…

Каждый раз, когда разговор переходил на эту тему, господин Рувьер покидал гостиную, слегка пожимая плечами.

— Так вы, стало быть, ненавидели дочь графа де Марнеруа? — спросила его однажды госпожа де Мейак, устремив свой ясный взор ему в глаза.

Рувьер вздрогнул.

— Ненавидел Маргариту? Девочку, которая стала мне дочерью? Я оплакивал ее, как и вы, сударыня!

— Отчего же вас так страшит ее сходство с вашим ребенком?

— Страшит? По правде говоря, сударыня, я перестаю вас понимать, — вскричал Рувьер, сильно побледнев.

— Если бы вам не были столь ненавистны это сходство и порождаемая им иллюзия, которое приносит утешение вашей жене, вы, подобно нам, с радостью бы признали, что вторая Пакрет расцветает на сломанном стебле первой.

— Сударыня, право, я с трудом переношу все эти полумистические, отдающие дурной поэзией бредни. Возможно, подобные галлюцинации и доставляют какое-то удовольствие госпоже Рувьер; мне же совсем не нравится, что моей дочери навязывают имя, выбранное не мной… Но, главное, меня огорчает, что любовь к ней питается только воспоминаниями.

Девочке исполнилось два года.

Пока господину Рувьеру удавалось убедить самого себя, что жена и теща ошибаются, тягостные впечатления не проявлялись внешне — он был еще в состоянии скрывать ужас, порой охватывавший его душу. Но когда малышка пошла и заговорила, отрицать очевидный факт было уже нельзя: она походила на Пакрет как две капли воды — такой знали Пакрет все обитатели дома, все друзья, все слуги, которые изумленно ахали при каждом ее движении.

Тогда Рувьер стал мрачен. После женитьбы он постоянно устраивал роскошные приемы, приглашая к себе людей влиятельных или знаменитых, — теперь же он все реже бывал дома. Выходил раньше, возвращался позже, порой избегая заходить к жене, чтобы поцеловать на ночь свою дочь.

Можно было подумать, что ему тяжело видеть девочку, некогда столь любимую и желанную.

Едва услышав имя Пакрет, донесшееся из коридора или с лестницы, он вздрагивал, словно под ударом электрического разряда.

Когда же обстоятельства вынуждали его находиться вместе с дочкой, он с трудом сносил ее ласки, заставляя себя отвечать на них.

Вне дома он пытался найти забвение в удовольствиях: посещал театры, дружеские вечеринки, безумные оргии, где человек, несчастный в семейной жизни, может на мгновение отрешиться от своих страданий.

Однако время шло, а его загадочный страх лишь возрастал. Тщетно жена старалась его успокоить и вновь привязать к домашнему очагу при помощи ребенка — ведь именно девочка, источник общей радости, могла бы стать залогом крепости их брачного союза. Но господина де Рувьера терзали приступы черной меланхолии, а временами с ним случались вспышки непонятного гнева.

Однажды госпожа Рувьер спросила, неужели ему в самом деле так тяжело слышать имя Пакрет и не следует ли в таком случае сменить его.

— Нет, нет! — поспешно вскричал он и немедленно заговорил о другом.

Была все же сделана попытка приучить девочку к имени Полина, и госпожа Рувьер стала избегать в его присутствии всяческих воспоминаний, навеянных сходством дочерей.

Однако теперь он страдал уже не от чужих видений, а от своих собственных. Каким бы именем ни называли девочку, ему было все равно: когда обитатели дома кричали «Полина, Полина!», в ушах его звучало: «Пакрет, Пакрет!»

Чем быстрее бежали месяцы и годы, тем больше походила она на исчезнувшую сестру. Сохранился портрет Маргариты де Марнеруа, написанный за месяц до таинственной катастрофы, вырвавшей ее из лона семьи, и много раз совершенно посторонние люди, оказавшиеся в гостиной, узнавали на нем девочку, прыгавшую по диванам или носившуюся по коридорам. А старые друзья генерала де Марнеруа приходили в полный восторг от такого несравненного сходства, и вскоре слух об этом распространился повсюду. О странном явлении толковали в салонах — куда бы ни пошел Рувьер, везде заходил разговор об этом.

Вероятно, это и в самом деле причиняло ему муки; быть может, превратилось в род болезненного суеверия — но, как бы то ни было, он впал в еще более мрачное расположение духа, стал необыкновенно раздражителен и порой не мог уже утаить, что дочь внушает ему ужас и ненависть. Он испытывал необъяснимое отвращение к некоторым из ее нарядов, к каким-то ее жестам или же интонациям.

Отныне именно он подмечал черты сходства, возрастающего с каждым днем. Именно он называл ее Пакрет, не в силах устоять перед очевидностью.

— Друг мой, — говорила ему жена, — не могу понять, отчего вас так огорчает это сходство. Ведь если Провидению было угодно забрать у нас дитя, разве не утешительно увидеть его вновь в этой девочке, словно само небо, тронутое нашим горем, решило вернуть нам то, что мы утратили? Я стараюсь забыть… и иногда мне это удается… И мне хотелось бы верить, что Пакрет всего лишь сменила имя, как ее мать.

— Да, вы правы, — отвечал Рувьер в замешательстве, — но меня это вовсе не огорчает… вы ошибаетесь.

Тем не менее день ото дня глаза его все больше тускнели, все более измученным становилось лицо; ничто уже не влекло его — ни богатство, ни почести. Он отдал бы все, чтобы бежать из супружеского дома или же отправить куда-нибудь девочку — но не смел даже заговаривать об этом. Наконец болезнь его обрела все симптомы глубочайшей ипохондрии.^{404}

В покоях мадам Рувьер находилась одна комната, некогда заброшенная, а теперь превратившаяся в любимый уголок для девочки, ибо ей разрешили держать там свои игрушки. Все стали называть эту комнату комнатой Пакрет, и мать с бабушкой взяли за обыкновение заниматься здесь вышиваньем, чтобы не расставаться с обожаемой малышкой. Они проводили тут по нескольку часов утром и вечером. Когда госпожа Рувьер не принимала, она порой оставалась там на целый день, а если не ждала домой мужа, приказывала подавать сюда еду.

Эту комнату Рувьер не выносил и старался не входить в нее, если это можно было сделать, не привлекая к себе внимания. Разумеется, попроси он жену избрать другое помещение для своих занятий, та немедленно вернулась бы в будуар. Но он больше всего боялся показать, какой страх вызывает у него эта часть дома; иногда, невольно вздрогнув на пороге, он поспешно объяснял это сквозняком, сыростью или нездоровьем.

Перед камином находилась большая мраморная плита белого цвета — посреди нее виднелась черная инкрустация, очертаниями напоминавшая греческий крест.^{405}

Когда госпожа де Мейак и госпожа Рувьер садились по углам камина, Пакрет — поскольку имя это в конце концов возобладало над другими — носилась по этой плите, чтобы вскарабкаться на колени то к матери, то к бабушке.

Рувьер терпеть не мог эту игру и всегда стремился увести дочь подальше от камина; порой он даже уносил ее на руках, пользуясь любыми, самыми невероятными предлогами.

Однажды вечером приехала госпожа д’Эйди, чтобы провести вечер среди родных, — она заняла место перед самым очагом. Дрова едва теплились, ибо стояла ранняя осень. Пакрет, свернувшись клубочком в ногах у троих дам, старательно рисовала ромашку черным мелком на белом камне.

Рувьер, войдя, не сразу ее увидел.

— Где же Пакрет? — спросил он после обычных приветствий.

— Здесь, — ответила мать, показав глазами на плиту.

В комнате была лишь одна зажженная лампа, к тому же прикрытая абажуром — она заливала ярким светом столик для вышиванья, оставляя все прочее в темноте. Если бы не это, то можно было бы увидеть, что взгляд Рувьера стал неподвижным, а волосы дыбом поднялись на голове.

Но в это мгновение девочка, вскочив, ринулась к отцу, заливаясь тем радостным звонким смехом, по которому все ее узнавали.

— Папа, папа, — кричала она, — посмотри, как я рисую свой портрет.

И она повлекла несчастного к камину; затем, встав на колени, обвела пальчиком рисунок — ее белокурая головка, склонившаяся над плитой, казалась золотым венчиком весеннего- цветка.

— Вот и я! Вот и я! — восклицала она, по-детски хохоча.

И тут Рувьер обмяк, лишившись чувств.

Его подняли, дали понюхать флакончик с солями, а потом отнесли в постель.

— Положительно, муж мой страдает от непонятной болезни, — сказала госпожа Рувьер, — и я должна этим заняться. Нужно пригласить к нему доктора.

В самом деле, на следующий день у Рувьера открылся сильный жар, и он стал бредить.

Был призван доктор***, получивший известность в медицинском мире благодаря искусному врачеванию душевных болезней.

Понаблюдав за больным в течение нескольких дней и предписав успокоительное, он известил семью, что у господина Рувьера сильное расстройство рассудка и что его следует оберегать от всяческих треволнений.

Затем он стал расспрашивать, с умением и тактом, по достоинству ценимыми его клиентами, какие причины могли вызвать или обострить недуг.

Однако многие обстоятельства, с тех пор вполне прояснившиеся, тогда осознавались весьма смутно — обитатели дома, еще не собрав факты воедино, упустили множество мелких деталей. Вот почему прославленный эскулап лишь в самых общих чертах узнал историю исчезновения Маргариты де Марнеруа и необычного сходства обеих Пакрет.

Тщательно рассмотрев все сведения, которые смог выведать, он не стал заострять на них внимания, ибо не хотел навести родственников на мысль, которой и сам старался не допускать.

Однако чем дольше изучал он этот больной рассудок, тем сильнее укреплялось в нем роковое подозрение. Было очевидно, что причиной психического расстройства явился страх. Но чем был вызван подобный ужас? Суеверием недалекого ума? Или же голосом преступной совести?

После описанной нами сцены бред у больного не прекращался. Доктор, заметив, как ухудшается состояние его пациента при виде жены и дочери, велел им приходить не слишком часто.

Таким образом, он подолгу оставался в одиночестве у постели господина де Рувьера и мог, не опасаясь нескромных ушей, беседовать с больным в надежде либо получить объяснение, либо добиться признания.

Но ему не удалось услышать ничего, кроме бессвязных двусмысленных фраз.

— Это призрак, — говорил Рувьер, глядя безумным взором, — это не моя дочь… Доктор, это обманчивое видение… Не верьте, что эта девочка с черными бровями и светлыми волосами — существо из плоти и крови… Нет… нет! Не верьте…

Но вот однажды у помешанного, казалось, наступило некоторое просветление; он склонился к врачу с доверительным видом.

— Вы знаете, — сказал он, — тогда она была такая невоспитанная! Сколько от нее было шума! Доктор, вы представить себе не можете, как она была невыносима! В тот день она играла на лестнице и вопила во все горло! От ее крика у меня голова раскалывалась! Я толкнул ее… она скатилась вниз… Я услышал глухой звук… и побежал… побежал изо всех сил…

Безумец вдруг умолк, с ужасом озираясь вокруг.

Врач слушал, приоткрыв рот, не в силах унять дрожь. Он не хотел задавать вопросов из опасения прервать рассказ.

Чтобы побудить больного продолжать и преодолеть сомнения, он повторил последние слова:

— Я услышал глухой звук… и побежал… побежал изо всех сил…

— Да, да! — воскликнул Рувьер. — У нее была пробита голова… она хрипела… ужасно хрипела. Я взял ее на руки… чтобы помочь… Но она хрипела все громче… Могли сбежаться люди… я обхватил ей горло, чтобы она замолчала… и машинально надавил… Она умолкла. И тут я увидел синие следы от своих пальцев у нее на шее. Что мне было делать? Я испугался, доктор, я очень испугался… и спрятал ее… Как могла она воскреснуть?

Доктор чувствовал себя раздавленным под тяжестью этой ужасной тайны. При мысли о кровавых бесчестных деяниях, что были скрыты для всех и погребены в его душе, как в могиле, сердце у него мучительно заныло.

Какие бездны таятся в сердце врача, нотариуса и исповедника!

Доктор делал все, чтобы успокоить безумца, но не мог бороться с причинами болезни. Однако жар удалось сбить при помощи холодных компрессов, и больной впал в состояние полной апатии. Тогда врач предложил госпоже Рувьер поместить мужа в клинику, дабы обеспечить ему всестороннее лечение.

Но молодая женщина не верила, что положение столь опасно. Ей удалось убедить себя, что внешнее спокойствие мужа предвещает выздоровление, и она воспротивилась его отъезду из дома.

— Пока о его болезни знают только в семье. Если же отправить его в клинику доктора***, то всем станет известно, что он потерял рассудок.

Поэтому, как только Рувьер начал поправляться, она переселилась в его спальню и стала ухаживать за ним, стараясь пробудить в нем память.

Доктор все же настоял, чтобы Пакрет временно удалили от отца, и бабушка отвезла ее в загородное имение.

Госпожа Рувьер была неспособна заподозрить в преступлении любимого мужа. Она даже винила себя за то, что способствовала его болезни, постоянно толкуя о сходстве обеих дочерей, для нее уже неразличимых. Теперь она стремилась окружить супруга нежностью и заботой; всеми помыслами ее завладело единственное желание — вернуть его к реальной жизни.

Рувьер, не слыша более никаких упоминаний о Пакрет и совершенно ее не видя, постепенно успокаивался. Вскоре он уже был в состоянии поддерживать разговор и принимать кое-кого из друзей.

Жена сочла, что опасность миновала, и разрешила ему выходить из спальни.

Наконец он вполне поправился и стал вести привычный образ жизни: выезжать в свет, наносить визиты и устраивать приемы у себя.

Подчиняясь бессознательной привычке, которая часто управляет нами помимо воли, госпожа Рувьер по-прежнему занимала комнату Пакрет, ибо врач не дал ей на сей счет никаких указаний.

Когда Рувьер зашел сюда в первый раз, взор его устремился к плите возле камина. Затем он тревожно огляделся, но увидел только свою жену, которая занималась вышиваньем, опустив глаза на свою работу. Ему удалось справиться с волнением — по крайней мере, больше он ничем себя не выдал. Сама госпожа Рувьер ничего не заметила.

Через несколько месяцев последние признаки помешательства исчезли, и Рувьер вновь обрел свое превосходное здоровье. Жена уверилась, что он полностью излечился.

Тогда ей захотелось увидеться с Пакрет, и она написала матери, чтобы та привезла дочь домой.

После своего исцеления Рувьер никогда не заговаривал о ребенке. Но о теще он часто спрашивал, удивляясь, что она так долго отсутствует.

Когда Пакрет оказалась в доме вместе с госпожой де Мейак, госпожа Рувьер решила действовать осторожно, подготовив выздоравливающего к свиданию с девочкой.

Она сидела возле камина в той самой ужасной комнате, а муж ее читал, заняв место напротив.

— Друг мой, — сказала она, — вы не находите, что нам здесь одиноко и что настала пора встретиться с нашими родными?

— Конечно, — ответил он равнодушным тоном. — Рядом с вами одиночество меня не пугает, — добавил он с подобием улыбки, — но мне было бы приятно увидеть вашу мать. Она все еще в Марнеруа?

— Она возвращается вместе с нашей дочкой.

— Вы же знаете, дорогая, что у нас нет больше дочери, — промолвил Рувьер, зловеще нахмурившись.

Госпожа Рувьер посмотрела на него с ужасом. Ее устрашил новый приступ безумия, и она бросилась к нему в объятия.

— Друг мой, — вскричала она, заливаясь слезами, — прошу вас, заклинаю и умоляю, не лишайте меня моей Пакрет, нашей девочки… придите в себя.

Внезапно взгляд Рувьера стал таким же неподвижным и мрачным, как прежде.

— Пакрет умерла! — сказал он.

В это мгновение девочка, вырвавшись из рук бабушки, вбежала в комнату и ринулась между ног отца к плите.

Увидев это, Рувьер обмяк в кресле. Его поразил сильнейший нервный припадок: из горла вырывались какие-то невнятные звуки, а на губах выступила белая пена.

Жена дернула за звонок. Все обитатели дома сбежались в комнату, стали суетиться вокруг безумца, прыскать ему в лицо холодной водой; один же из слуг опрометью бросился за доктором***.

— Прогоните от меня этот призрак! — бормотал больной, к которому вернулся дар речи. — Не желаю больше видеть мертвых!

— Но это ваша дочь, друг мой, она жива! Пакрет, обними же отца, скажи ему, что ты его любишь и вовсе не хочешь умирать.

Пакрет с округлившимися от удивления глазами взобралась на колени к Рувьеру.

Тот вскочил с кресла, отшвырнул от себя девочку, чуть не покалечив ее, и испустил дикий вопль:

— Пакрет умерла… Я убил ее… Она здесь! — закричал он, падая на плиту, словно какой-то куль.

С пола подобрали уже труп. Через несколько месяцев подняли плиту возле камина — священник в это время творил заупокойную службу, — а затем все семейство в трауре проводило на кладбище гроб с детским скелетом.