INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Глава первая

Стоял конец сентября 1805 года; в шесть часов вечера на небе не было ни единого облачка; несущий прохладу северо-западный бриз увлекал к Генуе вышедшее накануне из Марселя небольшое торговое суденышко «Святой Антоний»; командовал им капитан Камбьязо. Пассажиры, собравшись на палубе и объединив припасы, ужинали с большим аппетитом. Дамы, уже успевшие позабыть о страхах и о морской болезни, с интересом слушали приятного высокого юношу лет примерно двадцати пяти. Он говорил о войне и о любви. Это был офицер: он расположил все общество в свою пользу благодаря ордену и шраму на щеке от сабельного удара, что ничуть не портило кроткое от природы лицо, которому, однако, придавали мужественное выражение маленькие воинственные усики. Оказавшись в английском плену, он полюбил, и ему ответили взаимностью. Но возлюбленной его пришлось соединить свою судьбу с другим. Теперь она обрела свободу, и он направлялся в Геную, чтобы жениться на ней. О многом из этого он умолчал, ибо для человека военного отличался удивительной скромностью и сдержанностью, однако по ходу разговора некоторые детали приоткрылись, а об остальном дамы догадались сами.

Вместе с французом лавры героя вечера делил молодой итальянец, веселивший общество своими забавными выходками. В багаже его нашлась гитара, и он с охотой откликнулся на просьбы сыграть, исполнив с большим чувством арию «Il cuore non più mi sento».[58] Затем настала пора для всевозможных игр, последовали пожатия рук, признания, объятия. Положительно, все это скорее напоминало светский салон, нежели палубу фелуки, затерянной в Средиземном море.

Лишь один пассажир не принимал никакого участия в развлечениях. Это был еще молодой мужчина: облик его дышал благородством, и было видно, что некогда он отличался поразительной красотой, но, казалось, до времени состарился; судя по ранним морщинам, жизнь его была полна страданий и отравлена неким мучительным воспоминанием. Порой у него начинало подергиваться лицо; в эти минуты он будто прислушивался к каким-то далеким невнятным звукам. С приближением ночи беспокойство его заметно усилилось.

Вечерняя прохлада стала ощутимей, и дамы удалились в свои каюты. Мужчины, поболтав еще немного, вскоре также разошлись. Только молодой офицер, поглощенный мыслями о любви, и не думал идти спать.

Может показаться, будто все эти люди, что так весело смеялись и пели, были знакомы друг с другом с давних пор. Ничего подобного: они впервые увиделись накануне, а завтра расстанутся, не встретившись, возможно, уже никогда. Французскому офицеру было известно лишь то, что имя итальянца — Кастеллини; что он родом из Генуи и возвращается домой; итальянец же случайно узнал при посадке на корабль, что француза зовут Альфонс де С. и что он служит капитаном во 2-м артиллерийском полку.

Матросы спустились вниз; на палубе остались только вахтенный у руля и Альфонс, присевший на перевернутую лодку возле большой мачты. Была великолепная ночь; сияло прекрасное итальянское небо; в ровном, как зеркальная поверхность, море отражались звезды. Фелука резво бежала по волнам, оставляя за собой длинную дорожку света; сопровождавшие ее морские свинки иногда выныривали, показывая черные спины, а затем безмолвно пропадали во тьме. Все дышало покоем; из кают доносились отдельные слова и приглушенные фразы; постепенно они становились реже — и вскоре окончательно стихли. Слышался теперь лишь легкий плеск волн, рассекаемых кораблем, да временами раздавался пронзительный скрип руля.

Альфонс думал о Мари, о своей дорогой Мари. После стольких лет безнадежного ожидания и тоскливых вздохов перед ним открывалось ослепительно счастливое будущее! Его ожидали любовь и состояние. В отличие от Альфонса Мари была богата — и все отдавала ему в дар.

Предаваясь этим сладостным раздумьям, он вдруг заметил на носу корабля фигуру, пристально взиравшую на него. Среди пассажиров он не видел этой высокой, одетой в черное женщины; с виду она была очень красива, но во взгляде ее ощущалось нечто необыкновенное. Поднявшись, он направился к месту, где она стояла, но там оказалась лишь небольшая черная птица, которая взлетела, испустив странный крик. При этом крике у Альфонса невольно лязгнули зубы и все тело пронизала дрожь. Он обратил внимание, что с вахтенным творится то же самое, и спросил, что с ним. Матрос, нагнувшись за курткой, ответил: «Зябкая ночь». Альфонс же, прикоснувшись рукой к месту, где ему почудилась незнакомая дама, ощутил такой холод, как если бы на досках лежал кусок льда. Господин де С. был молодым и храбрым офицером, образование получил в военной школе и десять лет провел в сражениях. Мог ли подобный человек поверить в вероятность видения? Ведь он не спал и ясно видел человеческую фигуру. Поэтому он заключил, что на борту находится женщина, которая прячется от всех, отчего и убежала при его появлении. Было уже очень поздно; вернувшись в свою каюту, он растянулся на матрасе и вскоре уже крепко спал.

Глава вторая

На следующее утро Альфонса разбудил невнятный шум голосов. Сразу несколько человек говорили одновременно. Постепенно стали слышны слова одних: «Надежды нет, он мертв». Другие возражали: «Он просто лишился чувств, надо пустить кровь». Капитан Камбьязо кричал: «Не толпитесь вокруг него, ему нужен воздух».

Альфонс поспешил подняться на палубу. Беда случилась с незнакомцем, так поразившим всех накануне своим меланхолическим видом. Теперь на лице его запечатлелась смерть. Альфонс осведомился о причинах несчастья; ему ответили, что больного обнаружили в постели без сознания, и никто не знает, сколь долго он пролежал в таком состоянии. Как водится, каждый высказывал на сей счет свое мнение; в ход были пущены все флаконы с нюхательной солью, пожертвованные дамами, однако долгое время эти усилия ни к чему не приводили. Наконец незнакомец стал подавать некоторые признаки жизни; вскоре он открыл глаза и слабым голосом спросил, куда успел подняться корабль. Капитан сказал, что прямо напротив находится Вадо, а до Савоны еще около двух лье. Ответ, видимо, обрадовал больного, ибо он попросил высадить его на берег. Капитан колебался, опасаясь непредвиденной задержки, но пассажиры настаивали, а несчастный был так плох, что пришлось уступить: спустили шлюпку и перенесли в нее незнакомца; когда же хотели погрузить его вещи, он промолвил, что это не имеет значения. Шлюпка уже готова была отправиться в путь, когда незнакомец пригласил Альфонса поехать вместе с ним. Господин де С., никогда прежде не видевший этого человека, изрядно удивился, однако не мог отказать в просьбе при таких обстоятельствах и, в свою очередь, спустился в лодку.

Пока они плыли к берегу, незнакомец не сводил с Альфонса глаз, и взгляд этот был настолько выразительным, что молодой офицер был тронут. Он любовался прекрасным лицом, в чертах которого угадывалась возвышенная душа — хотя и терзаемая какой-то таинственной скорбью, неким ужасным воспоминанием. Все источники жизни, казалось, уже иссякли в нем; было видно, что только принятое им великое решение поддерживает его, словно бы продлевая последний вздох. Он походил на изнуренного до последней степени человека, который, прерывисто дыша и падая от усталости, совершает над собой невероятное усилие, дабы достичь уже близкой цели. Несколько раз Альфонс спрашивал, не стало ли ему лучше, но ответа не получал. Когда шлюпка подошла к берегу, незнакомец показал, в каком месте следует его высадить. Матросы возразили, что тут причалить трудно, но он настоял на своем. К больному словно бы вернулись силы при виде берега; порой глаза его вспыхивали мрачным огнем. Взглянув на большую сосну, возвышавшуюся среди других деревьев примерно в пятидесяти метрах от моря, он показал на нее Альфонсу со словами: «Это здесь». Господин де С. и еще один из матросов повели его туда под руки.

Метров через сто ему пришлось остановиться. Альфонс хотел усадить его на камень, стоявший возле дороги, но незнакомец отпрянул назад с невыразимым ужасом и воскликнул: «Этот камень! Неужели вы не видите?» Альфонс вгляделся, но не заметил ровным счетом ничего. Тогда больной взмахнул рукой, как бы призывая не обращать внимания на эти явно несуразные слова, и вновь двинулся к сосне. Подойдя к подножию ее, он пришел в необычайное волнение: начал дико озираться вокруг, будто бы искал кого-то и одновременно страшился увидеть, а затем спросил Альфонса и матроса, не холодно ли им. Те ответили отрицательно — и в самом деле, жара стояла невыносимая. «У нас еще есть время», — сказал незнакомец и приказал матросу отойти. Тот подчинился. «Посмотрите на этот камень, — продолжал больной (тот самый камень, куда Альфонс хотел усадить своего спутника). — Обещайте, что он будет моим надгробьем». Альфонс ответил, что о роковом исходе еще рано думать. «Через десять минут меня не станет», — возразил незнакомец. Альфонс обещал исполнить все, о чем тот просит. «Я полагаюсь на вас. А теперь запомните, что я вам скажу. Если когда-нибудь вам предложит присесть на этот камень женщина, то она…» Он умолк, затем с усилием продолжил: «Вы, конечно, мне не поверите и не поймете меня, однако же возьмите вот это кольцо и положите ей на грудь, тогда…» Он хотел что-то добавить, но тут губы его искривились, а тело напряглось. «Бегите», — произнес он гаснущим голосом и, поскольку господин де С. не двинулся, подтолкнул его. Альфонс счел необходимым выполнить просьбу несчастного, чей рассудок явно помутился. Он отошел на несколько шагов, и вдруг ему почудилось, будто он слышит тот самый крик, что потряс его накануне; та же дрожь пронизала его, то же необыкновенное ощущение целиком завладело им. Он обернулся и увидел, что незнакомец лежит у подножия сосны; подбежав к нему, он понял, что несчастный мертв.

Господин де С. был поражен, хотя в случившемся не было ничего неожиданного. Все предшествующие события вновь возникли перед его умственным взором. Кто был этот таинственный человек? Зачем привез его с собой на это место? Что могло их связывать? Отчего именно ему было отдано это кольцо? Он терялся в догадках. Вспомнив о своем обещании, он позвал матроса, но никто не откликнулся; он позвал еще раз — нет ответа. Желая узнать, что случилось с бедным малым, он пустился на поиски и нашел того на земле почти бездыханным; долго тряс, чтобы привести в чувство, — наконец тот, очнувшись, встал. Альфонс велел ему побыть возле трупа, а сам отправился на берег.

Увидев там капитана Камбьязо, он известил его о случившемся, и они вместе пошли в Вадо, дабы сообщить обо всем властям; затем, в сопровождении мэра и священника, вернулись к тому месту, где находилось тело незнакомца.

Сначала была составлена опись находившихся при нем вещей: довольно крупная сумма денег, часы, портрет какой-то женщины, сразу привлекший внимание Альфонса, ибо ему показалось, будто изображение имеет сходство с дамой, увиденной им ночью, и он укрепился в мысли, что на борту судна кто-то скрывается. Из бумаг у незнакомца оказался только паспорт на имя Лефевра, путешественника, а также письмо, написанное почерком, не поддающимся прочтению, и адресованное «Г-ну герцогу де…». Имя, а также дата вкупе с местом отправления были тщательно вымараны. Обо всех этих обстоятельствах было упомянуто в официальном протоколе, подписанном присутствующими лицами. Когда с формальностями было покончено, священник прочел несколько молитв; матросы пропели заупокойный псалом, а затем вырыли могилу рядом с камнем; положив в нее тело, засыпали землей, а сверху водрузили камень. Воткнув в холмик небольшой крест, все вернулись на борт корабля.

Чемодан незнакомца был найден открытым. Осмотр вещей не принес ничего нового. Альфонс, не забывший о таинственной даме, не мог отделаться от подозрения, что между ней и покойным существует какая-то связь, а потому внимательно приглядывался к пассажирам, но ни в ком не обнаружил сходства с тем лицом, которое искал. Он рассказал о своем видении капитану, но тот его не понял и счел, что все это почудилось молодому человеку во сне. В конце концов и сам Альфонс утвердился в этой мысли и вновь стал думать только о Мари.

Миледи Мари Д., будущая супруга Альфонса, овдовела в девятнадцать лет. Свое сердце она отдала ему уже в шестнадцать лет, будучи в то время еще мисс Мари П. Однако любовь эту подстерегали многие испытания. Расскажем все по порядку. Господин де С., находившийся на канонерке, перевозившей войска в Антверпен,^{202} был захвачен в плен и препровожден в Англию. Умирающего от ран, его взяла в свой дом из лагеря для военнопленных семья П. Именно этим людям, а в особенности Мари, он был обязан жизнью.

Мари была красива. У юного офицера чувство признательности быстро переросло в любовь; девушка же ответила взаимностью, потому что он был молод, хорошо воспитан и несчастен. Альфонс, неспособный отплатить предательством за гостеприимство, во всем открылся отцу Мари. Тот был человеком весьма достойным, но как истый англичанин терпеть не мог иностранцев — он оказал помощь Альфонсу из христианского сострадания, однако предпочел бы увидеть дочь свою мертвой, нежели выдать замуж за француза. Ответив категорическим отказом, он попросил своего гостя выбрать другое место жительства, поскольку на здоровье тот уже не мог пожаловаться. Альфонс сделал все, чтобы смягчить его, но тщетно: господин П., дабы развеять последние надежды, заявил, что давно обещал дочь свою лорду Д. и что переменить это решение невозможно.

Влюбленные были в отчаянии. Юная мисс, простодушная и неопытная, готова была идти за Альфонсом на край света; но тот, помня, чем обязан ее семье, убедил самого себя, что раньше или позже отец уступит — и просчитался. Господин П. добился, чтобы нашего офицера перевели на север Ирландии, а через несколько месяцев, уверив Мари, что молодой человек о ней и думать забыл, принудил выйти за лорда Д. Это был человек средних лет, очень богатый, несколько вспыльчивый, но с добрым сердцем — Мари могла бы быть счастлива с ним, если бы сердце ее уже не принадлежало другому. Альфонс вскоре узнал о замужестве Мари и тяжело заболел. Его отправили во Францию, сочтя безнадежным, однако он все же выздоровел. Воспоминание о Мари по-прежнему жило в его душе.

В чине младшего лейтенанта он вновь поступил на службу; смелость в сражениях принесла ему сначала звание лейтенанта, а затем капитана. Прошло три года: отец Мари умер, зять в скором времени последовал за ним; миледи Д., став в девятнадцать лет вдовой без детей, обладательницей значительного состояния, навела справки о своем милом Альфонсе. Она узнала, что он жив и хранит ей верность.

Она бы сразу написала ему, но из-за войны всякое сообщение между двумя странами сделалось затруднительным; к тому же французскому офицеру приехать в Англию было бы совершенно невозможно. Тогда она решила отправиться в Италию, где ей досталась кое-какая собственность в наследство от отца; не мешкая с отъездом, она села на корабль, плывущий в Геную, и уже оттуда написала Альфонсу, чей полк был расквартирован в Тулузе. Известив его о своем вдовстве и о приезде в Геную, она предложила ему руку вместе с состоянием.

Надо ли говорить, как ликовал наш офицер. Милая Мари, обретя свободу, любила его по-прежнему, готова была ради него принести в жертву отчизну, предлагая в дар саму себя и вдобавок богатство, — а ведь он уже был обязан ей жизнью. Любовь, лишенная дружбы, часто опаляет душу; озаренная ею, становится сладчайшим переживанием; если же к этому добавить признательность, то нет на свете более восхитительного ощущения. Поэтому Альфонс почитал себя счастливейшим человеком в мире и действительно был им.

Чем ближе подходил корабль к Генуе, тем сильнее трепетало от восторга его сердце. В полдень показался маяк; на закате солнца судно вошло в гавань. Уже через четверть часа молодой офицер был у ног Мари.

С какой радостью они встретились! В этом возрасте годы и даже беды проходят безвредно. Оба они похорошели. Облик Альфонса стал более мужественным; он вытянулся, раздался в плечах — теперь это был мужчина, и весьма привлекательный мужчина. Что до Мари, то ее сочли бы прелестной даже в Генуе, которая всегда славилась красотой своих дам.

Глава третья

Тогда в Генуе все только и говорили о некоей графине Паоле, недавно появившейся в здешних краях. По общему мнению, она взяла себе вымышленное имя; относительно же того, кто на самом деле эта таинственная дама, высказывались многообразные предположения. О ней говорили разное, однако невероятные слухи часто противоречили друг другу: одни уверяли, что это особа княжеского рода, путешествующая инкогнито; другие утверждали, что она жена польского магната, сбежавшая в Италию из-за буйного нрава мужа; третьи же были убеждены, что в Генуе скрывается некая француженка, прославленная своими похождениями и красотой. А в простом народе, который обожает чудеса везде, в Италии же особенно, ходили толки, что это существо не от мира сего, что женщина эта — фея или же дух, принявший человеческое обличье. На вид ей было не больше двадцати пяти лет, но некоторые старики божились, что видели ее здесь полвека назад, а от своих отцов слыхали, что в годы их детства она уже наезжала сюда.

Многие почитали ее колдуньей, зато другие называли святой — и надо сказать, что благодеяниями своими она гораздо больше заслуживала последнего наименования. Где бы она ни появлялась, люди сбегались толпами, выказывая ей знаки величайшего благоговения; иногда ее умоляли навестить больного, а затем объявляли во всеуслышание, что она будто бы излечила страдальца одним своим присутствием.

С уверенностью же можно говорить лишь о том, что она была желанной гостьей в любом доме Генуи благодаря уму, талантам и красоте: людей ученых она поражала глубиной познаний; среди невежд не кичилась, обращаясь с ними как с ровней. Едва она входила в гостиную, как все мужчины устремлялись к ней, любезничая наперебой, — неудивительно, что ее не слишком жаловали дамы. Здравомыслящие горожане именно этой ревностью объясняли возникновение всех странных домыслов.

Она с одинаковой легкостью изъяснялась на французском, итальянском и английском — но никому не было известно, к какой из трех наций она принадлежит; даже слуги ее либо не знали этого, либо скрывали.

Судя по ее тратам, она была очень богата: жила во дворце Серра, одном из красивейших в Генуе, часто устраивая балы. За ней ухаживали многие французы и генуэзцы, однако она, казалось, никому не отдавала предпочтения. Лишь одному человеку, господину де П., будто бы удалось добиться ее благосклонности — молва гласила, что они полюбили друг друга, но тут он внезапно скончался от непонятной болезни, полностью истощившей его силы.

Генуя стала французским владением совсем недавно.^{203} Здесь находилась резиденция генерал-губернатора Лигурии и Пьемонта. В стране царило полное спокойствие: грабежи, убийства, отравления, столь частые в недавние времена, почти совершенно прекратились благодаря скорому и беспристрастному правосудию — даже самые враждебные по отношению к французам генуэзцы признавали, что положение дел значительно улучшилось. Быть может, в этой безмятежности и таилась причина пристального внимания к графине: праздные языки, лишившись привычных новостей повседневной жизни, находили пищу для досужих разговоров в мире сверхъестественном.

Никогда прежде добрые горожане не пугали так друг друга россказнями о привидениях, призраках, вампирах и вурдалаках. Люди, сведущие в политике, утверждали, что полиция приложила здесь руку — и мнение это заметно укрепилось, когда одного из секретных агентов опознали в одеянии окровавленной монахини.^{204} Мы ничего не можем сказать о тайнах, которые выше нашего разумения, поэтому ограничимся только одной историей, наделавшей много шума, — пусть каждый извлечет из нее какое ему угодно заключение.

Говорили, что один крестьянин по имени Кекко, промышляющий браконьерством, отправился как-то на охоту поблизости от заброшенной церкви Мадонна деи Кампи — все, кто знают окрестности Генуи, могут увидеть ее за Сан-Пьетро д’Арена, если поднимутся метров на пятьсот в горы. Браконьер наш шел по заячьим следам, но тут начался сильный дождь, вынудивший его искать убежища в церкви. Едва он вошел, как испуганный пес стал жаться к его ногам. Удивленный охотник решил, что какой-то дикий зверь устроил здесь свое логово, и с ружьем наперевес обошел все помещение, но ничего не обнаружил. Между тем собака никак не могла успокоиться: не желала отходить от стен и с ужасом смотрела на что-то в самой середине церкви. Охотник направился туда, а пес, попятившись, жалобно заскулил. Кекко, вглядевшись пристальнее в это место, ничего не увидел; перешел на другую сторону и позвал собаку — та подползла к нему по стеночке, не сводя глаз с какого-то предмета, наводившего на нее дикий страх. Крестьянин решил еще раз пересечь церковь; пес вновь отказался следовать за ним, и Кекко, ухватив своего кобеля за ошейник, потащил силой — тот завыл, начал рваться из рук, причем вой этот и сопротивление усиливались по мере приближения к центру нефа. Возле надгробья, расположенного вблизи от места, которое прежде занимал главный алтарь, собака умолкла, но стала дрожать всем телом, и хозяин, пожалев ее, отпустил ошейник. Пес был испуган настолько, что уже не мог бежать, и без сил повалился на пол. Изумленный донельзя охотник еще раз огляделся и вновь ничего не заметил; однако ему показалось, что могильная плита, на которой он стоял, шевельнулась под ним. Он подумал, что ему это чудится — или же плохо закрепленный край качнулся под тяжестью его тела. Отступив на несколько шагов, он вдруг явственно увидел, что надгробье приподнялось и оттуда показалась рука, похожая на женскую, которая словно бы пыталась сбросить навалившийся на нее груз. Кекко в удивлении подошел поближе — в то же мгновение рука исчезла, а камень опустился на свое место. Охотник попытался сам его приподнять, но тщетно — эту огромную плиту могли бы сдвинуть только несколько сильных мужчин. Собака же, сумевшая за это время отползти к дверям, внезапно обрела прежние живость и веселье: подбежала к нему, виляя хвостом, и без всякого страха пробежалась по могиле. История эта произошла за два дня до приезда Альфонса, как раз в канун смерти незнакомого пассажира.

Охотник, вернувшись в город, начал повсюду рассказывать о своем приключении. Многие отказывались в это верить; но те, кто хорошо знал Кекко, бывшего солдата, человека смелого и решительного, не сомневались в его правдивости. К заброшенной церкви стали стекаться толпы людей. Надгробье, которое, вероятно, можно увидеть и поныне, осматривали самым внимательнейшим образом. Могильная плита была высечена из белого каррарского мрамора; ее украшало рельефное изображение коленопреклоненной женщины и надпись, гласившая, что здесь 10 февраля 1506 года погребена донна Елена Спинола, супруга сенатора Луко Альберто Ломелино.

В связи с этим появилось множество баек — одна глупее другой. Естественно, приплели сюда и графиню Паолу. Дошло до того, что некоторым привиделось сходство между ней и мраморным изваянием женщины. Церковь же превратилась в место настоящего паломничества.

Вскоре не менее двух десятков зевак объявили, что собственными глазами видели, как шевелится могильная плита, а кое-кто утверждал, что скульптура с ними говорила. Люди разумные только посмеивались, объясняя, что никакого чуда здесь нет и что эта могила служит входом в убежище фальшивомонетчиков; многие предполагали, что это очень удобное место для расправы с неугодными; наконец, некоторые высказывали мнение, что браконьер, подобно окровавленной монахине, был тайным агентом полиции и получил соответствующие приказания — мол, все эти выдумки были призваны отвлечь внимание народа от рекрутского набора, впервые объявленного на будущий год. И тут же добавляли, что графиня Паола находится на содержании у французского правительства, которое оплачивает ей все расходы, дабы она не мешала распространению слухов, и что по сему поводу она состоит в прямой переписке с министром полиции.

Графиня отсутствовала в городе в течение недели, благодаря чему все эти слухи обрели видимость правдоподобия. Чтобы положить конец нелепой болтовне, генерал-губернатор послал дюжину солдат и полицейского чиновника с приказом вскрыть могилу: плиту подняли, но обнаружили под ней лишь саван без костей и без малейшего следа человеческих останков. Впрочем, не нашлось там и никаких подземных ходов, ведущих в церковные подвалы. Сами эти подвалы также были обследованы: кроме летучих мышей и сов, других живых существ здесь явно не было на протяжейии многих веков. Но любителей почесать язык ничто не могло унять; они вопрошали, отчего в могиле находился только саван, куда подевались кости покойницы и проч. и проч. Многие горожане еще сильнее укрепились в мнении, что донна Елена Спинола, супруга сенатора Луко Альберто Ломелино, погребенная в 1506 году, воскресла из мертвых.

Глава четвертая

Нет выше счастья, нежели радость, озаренная предвкушением радости: в этом случае наслаждаешься как самой жизнью, так и надеждами на будущее. Можно было только завидовать судьбе Альфонса и Мари! Они любили друг друга и готовились соединиться в браке. Альфонс неустанно напоминал Мари о том дне, когда его, умирающего от ран, приютили ее родители. Безмерная любовь звучала в благодарных словах молодого человека. Со своей стороны, Мари понимала, чем обязана Альфонсу — ведь он даровал ей спасение от себя самой.

Влюбленные почти не расставались: Мари любила учиться — точь-в-точь как Альфонс, — и они учились вместе. В хорошую погоду они отправлялись осматривать один из тех памятников искусства, благодаря которым Генуя получила наименование «великолепной», затем возвращались домой или же шли в театр. Разлука была для них тягостной, однако в ней не было безнадежности: прощаясь вечером, они знали, что увидятся утром.

Как-то раз Альфонс, придя в гостиницу, крепко заснул с мыслью о своей дорогой Мари. Во сне ему почудилось, будто он слышит крик, сходный с тем, что поразил его в канун смерти незнакомца; та же дрожь пронизала его тело. Вновь перед ним возникла черная птица, которую он увидел тогда — теперь же она села ему на грудь. Кровь мгновенно застыла в его жилах; ему показалось, что его погрузили в реку с ледяной водой; дышал он с трудом, пульс едва прощупывался. Боли он не испытывал, но жизнь медленно уходила от него. Иногда птица прикасалась к нему клювом — в эти мгновения он начинал биться в конвульсиях, ощущая невыразимое чувство ужаса и отвращения. Он сделал попытку согнать птицу, но онемевшие руки не слушались его; он попытался закричать, но не смог издать даже стона. Между тем птица, поначалу лишь слабо трепыхавшаяся и обессиленная, оживала на глазах. Иногда она взмахивала крыльями, и, казалось, вся спальня содрогалась от порывов пронзительного ветра; время от времени издавала крик, но не тот заунывный вопль, с каким появилась — скорее, он напоминал сладострастный клекот хищного грифа, раздирающего свою добычу.

Заря взошла, и птица исчезла. Альфонс почувствовал, будто с груди его сняли какую-то страшную тяжесть, и он смог наконец вздохнуть свободно. В этот момент его разбудил голос одного из соседей по комнате, крикнувшего ему: «Закройте же ваше окно, сударь, ужасный сквозняк». Молодой человек открыл глаза: весь он был покрыт холодным потом, волосы у него на голове встали дыбом, суставы мучительно болели, в голове гудело — словно бы вся кровь вытекла из его жил. Постепенно приходя в себя, он осознал просьбу соседа и хотел подняться, но от слабости не смог устоять на ногах. Тогда он бросил взгляд на окно — рама была закрыта.

Альфонса очень удивило сходство между этим сном и видением на борту корабля; подумав, он решил, что поразившее его событие вполне естественным образом запечатлелось в его душе — однако не мог объяснить себе, отчего сон так подействовал на него. Ночное происшествие вспомнилось ему с необыкновенной отчетливостью, будто бы это случилось на самом деле. Испытанное им ощущение холода еще не вполне прошло, и даже сердце было затронуто: оно не билось больше при мысли о Мари. На глаза же ему точно упала траурная пелена; какое-то беспредельное отчаяние, причины которого он не мог понять, овладело всем его существом: будто бы перед ним ним явился сам ад, и он ощутил на себе опаляющее дыхание вечного проклятия.

В надежде, что присутствие Мари развеет тоску, он отправился к любимой.

Мари сразу же заметила, как искажено лицо Альфонса. «Что с вами?» — спросила она. Он рассказал ей свой сон, и она успокоилась. «Наверное, вам привиделся кошмар, это очень мучительно». Она сообщила ему, что получила письма из Англии и что в скором времени прибудут все бумаги, необходимые для совершения брака. В любое другое время это известие обрадовало бы Альфонса гораздо сильнее — но он был так оглушен своим сном, что страдал даже в обществе Мари.

Миледи захотелось посмотреть сегодняшние газеты, и она позвонила своей горничной — та не пришла; она дернула за звонок еще раз — появилась другая служанка. Зная расторопность своей любимицы Фанни, Мари очень удивилась. Через четверть часа вернулась Фанни. Хозяйка, мягко пожурив ее, спросила, где она пропадала. Фанни ответила, что была увлечена толпой навстречу одной даме, о которой все только и говорят — даму эту зовут Паола. Мари никогда не видела графиню, но, как и все в Генуе, слышала необыкновенные толки об этой женщине, а потому не смогла скрыть любопытства. Фанни, смекнув, чего от нее ждут, принялась во всех подробностях живописать приезд Паолы: рассказала, что народ, едва заметив ее карету, устремился за ней с криками «Ev viva Paola!»;[59] что именно эти крики привлекли внимание слуг, и тогда она, Фанни, побежала вместе со всеми к дворцу графини, чтобы на нее посмотреть. Тут служанка начала восхвалять ее украшения, шаль, прическу и особенно головной убор из черных перьев. Надо сказать, что черный султан служил предметом многих сплетен. Графиня из прихоти, ведомой только ей одной, никогда не появлялась на людях без этого украшения. Лишь один раз вышла она без него, но на плече все заметили букет из черных цветов, очень напоминавших перья; рассказывали, что во время танца букет этот внезапно упал — графиня торопливо подняла его, но черты лица у нее ужасно исказились. С той поры она никогда больше не прикалывала эти цветы.

Фанни много распространялась также о фасоне и оттенке платья Паолы, но ни единым словом не обмолвилась о лице — возможно, просто не обратив на него внимания. Она добавила, что графиня очень богата, потому что бросила в толпу много денег.

Вечером Мари отправилась с визитом к мадам Коста, знатной генуэзской даме, принимавшей у себя лучшее общество. Альфонс сопровождал возлюбленную; гостей было очень много, и все говорили о Паоле — причем несчастной графине изрядно досталось. В особенности один молодой итальянец стремился всячески уязвить ее, давая понять, что был предметом любовных домогательств. Альфонсу и Мари, с их добротой и великодушием, было неприятно слышать, как хулят заглазно незнакомую им женщину, о которой обычно говорили только хорошее, превознося ее за доброту, ум, благородство, а главное — за безупречное поведение. Альфонс, не сдержавшись, вежливо указал на это итальянцу; тот был весьма задет и ответил грубо. Альфонс смолчал, но через минуту отвел болтуна в сторону и известил его, что завтра в шесть утра придет к нему. Итальянец, слывший бретером, обещал, что будет ждать, и немедля вышел.

Около десяти часов Мари попрощалась с хозяйкой и оставшимися гостями; Альфонс, проводив ее до дома, направился к гостинице «Мальта», где жил сам. Едва пройдя двести метров и свернув с улицы Бальби на ту, что вела к площади Сан-Панкрацио, он столкнулся с группой людей, которые набросились на него; прислонившись спиной к стене, он стал отбиваться тростью. В момент, когда один из нападавших собирался проткнуть ему грудь стилетом, на улице прозвучал крик, уже дважды им слышанный: он почувствовал ледяное дуновение; что-то быстро мелькнуло перед ним, и тут же бандит рухнул на землю, а остальные застыли, словно пораженные ужасом. Воспользовавшись этой передышкой, молодой офицер спокойно удалился. Никто не преследовал его, и вскоре он уже подошел к своему жилищу.

Заснул он, размышляя об этом происшествии, а утром отправился к итальянцу. Ему сказали, что тот с вечера не возвращался. Тогда он пошел к месту, где на него напали; весь квартал пребывал в смятении, все говорили о человеке, найденном мертвым на улице — причем труп был наполовину обглодан. Это был тот самый итальянец.

Глава пятая

Альфонс почти поверил, что измучившее его видение было всего лишь кошмаром; однако неделю спустя, в пятницу,^{205} в тот же час он испытал сходное ощущение: все обстоятельства происшедшего повторились в мельчайших деталях. На сей раз недомогание оказалось настолько сильным, что он слег. Об этом сообщили миледи, и она пришла к нему утром вместе с одним из лучших докторов Генуи. Врач, которому Альфонс подробно рассказал о случившемся, приписал все это нервному потрясению и дал указание принимать успокоительное. Мари полностью разделяла мнение врача. Через день господин де С. совершенно поправился и, как легко можно предположить, сразу же отправился к Мари.

Наступила еще одна пятница; весь день Альфонс провел в тревожном ожидании: наступление ночи внушало ему ужас, прежде неведомый. Впрочем, с Мари он об этом не заговаривал и вернулся к себе около десяти часов вечера. Он уже собирался ложиться, когда его известили, что к нему пришли с визитом. Он удивился столь позднему гостю, но приказал впустить его — это был господин Р., врач, приглашенный Мари. Доктор этот, человек весьма сведущий и страстно преданный своему ремеслу, вообразил, что Альфонс страдает семиричной лихорадкой, давным-давно не встречавшейся во врачебной практике. Он уже сделал по сему поводу доклад в Академии и, готовясь ко второму выступлению, пришел с просьбой разрешить ему провести ночь в спальне Альфонса. По его мнению, повторение приступа доказало бы существование семиричной лихорадки — а, следовательно, наука обогатилась бы новым видом болезни.

Альфонсу это открытие не доставило большого удовольствия: ему очень хотелось посоветовать доктору заняться своими изысканиями в каком-нибудь другом месте, но тот стал умолять не препятствовать прогрессу науки, и Альфонс уступил.

Неизвестно, что случилось с бедным врачом: с уверенностью можно сказать только то, что на следующий день он выглядел гораздо более бледным, измученным и больным, нежели господин де С.; что ушел еще до рассвета; что второго доклада для Академии так и не написал, никогда больше не упоминая о семиричной лихорадке и категорически отказываясь даже подходить к гостинице «Мальта», из которой, впрочем, и сам Альфонс через несколько дней съехал.

В те дни англичане сделали попытку высадиться неподалеку от Генуи;^{206} в народе многие, казалось, готовы были оказать им поддержку. Все французы взялись за оружие; произошла стычка, где Альфонс настолько отличился своей доблестью, что о мужестве его говорил весь город. О нем было написано в тогдашних газетах, он получил орден Почетного легиона, а генерал Моншуази, командовавший дивизией, пригласил его к себе в адъютанты.

Англичане, потерпев неудачу, отступили; французы вернулись в Геную. Раненого Альфонса встречали как триумфатора. При виде его каждый восклицал: «Ессо il bravo Francese».[60]

Каким же тяжким был этот день для несчастной Мари! Возлюбленный сражался против ее соотечественников! Как она трепетала, зная его безумную смелость! Но когда она услышала звучавшие со всех сторон хвалы, когда увидела, что он возвращается под приветственные клики тех самых людей, что совсем недавно желали победы врагам, сердце ее переполнилось счастьем. Альфонс, ее дорогой Альфонс покрыл себя славой в сражении и вступил в город героем, всеобщим любимцем! Она сама влюбилась бы в него еще сильнее, если бы это было возможно!

Он получил в бою две легкие раны, но это не мешало ему выезжать в свет. Было объявлено, что во дворце генерал-губернатора состоится большой бал — миледи и господин де С. получили приглашения.

В мире мало найдется столиц, настолько созданных для роскошных празднеств, как Генуя — резиденция же генерал-губернатора поражала своим великолепием. В те времена всем представителям власти предписывалось не жалеть ни усилий, ни затрат, чтобы создать у подданных должное представление о богатстве и могуществе Франции. Именно поэтому все было сделано, дабы предстоящее торжество запомнилось надолго. Фасад дворца и подъезды к нему были освещены множеством цветных гирлянд; у дверей и в галерее-портике стояли длинные ряды портшезов и карет; повсюду сновали лакеи в богатых ливреях.

Миледи прибыла на бал вместе с мадам Коста, которую вел под руку Альфонс; господин Дюраццо сопровождал Мари. Генерал-губернатор оказал особую честь господину де С., лично представив его нескольким генуэзским дамам. Все взгляды были обращены на молодого офицера, ибо внимание к нему вызывалось как историей его любви и верности, так и доблестью, проявленной в сражении. Женщины восхищались благородством его облика, и многие из них украдкой вздыхали, завидуя счастью кроткой Мари; что до мужчин, то каждый желал бы оказаться на месте Альфонса. Никто не мог устоять перед очарованием прелестной англичанки; даже дамам пришлись по сердцу скромная простота ее манер и добрый нрав: она была прощена за свою красоту, и о ней не было сказано ни одного худого слова.

Внезапно в зале поднялся какой-то глухой ропот; все взгляды с любопытством устремились на дверь. Мари осведомилась о причинах этого оживления — оказалось, мажордом возвестил о прибытии графини Паолы. И вот она входит: все взоры прикованы к ней, все разговоры смолкли. Она проходит по залу — а за спиной ее нарастает гул голосов. Мужчины обмениваются восхищенно-одобрительными возгласами, дамы же таинственно перешептываются, изъясняясь намеками, внятными только для посвященных.

Мари не верила ни единому слову из тех нелепых сплетен, что распространялись на счет графини — однако ей уже давно хотелось посмотреть на загадочную Паолу, а потому она, повинуясь общему движению, также повернулась к двери. Альфонс же, когда говорил с Мари, ничего не видел и не слышал: но ее любопытство пробудило его интерес, и он стал глядеть в ту же сторону. Паолу уже успело окружить несколько человек, поэтому она лишь мелькнула перед ним. Мари спросила, как он ее находит — Альфонс ответил, что у нее великолепная фигура и благородная осанка, но о лице ее он сказать ничего не может, поскольку не сумел разглядеть. «Так подойдите к ней поближе, — сказала Мари, — а потом возвращайтесь ко мне, я хочу знать ваше мнение».

Приближаясь к графине, Альфонс ощутил некое внутреннее содрогание; ему стало не по себе, и он почувствовал, что по какой-то непонятной причине не смеет поднять глаза. Заставив себя это сделать, он увидел, что взор Паолы устремлен прямо на него. Взгляды их встретились; в то же мгновение кровь застыла у него в жилах, колени подогнулись, и он рухнул на паркет. Мари, следившая за ним глазами, громко вскрикнула… Все бросились к нему на помощь, и вскоре он пришел в себя — однако раны его открылись и начали кровоточить.

Спешно был вызван личный врач генерал-губернатора; Альфонса перенесли в одну из спален дворца; доктор остановил кровь и перевязал раненого. Жизнь его была вне опасности, но ему нужен был покой, поэтому генерал-губернатор повелел всем, в том числе и бедной Мари, покинуть больного, оставив с ним только своего врача.

По общему мнению, причиной этого досадного происшествия стала сильная жара. Бал, прерванный на какое-то время, возобновился и продолжался до рассвета. Мари задержалась ровно настолько, чтобы удостовериться, что состояние Альфонса не вызывает тревоги. Когда ей сообщили, что он задремал, она немедленно удалилась.

Глава шестая

Ослабев от потери крови, господин де С. провел ночь в оцепенении, внешне походившем на дрему; на следующий день у него начался сильнейший жар, сопровождаемый бредом. Ему чудилось, будто он находится на корабле и слышит плеск волн; затем он заговорил о какой-то женщине, привидевшейся ему, и об умирающем мужчине. Это продолжалось до девяти часов, после чего наступило некоторое успокоение. Многие из бывших на балу — графиня в том числе — прислали справиться о его здоровье. В десять прибыл генерал-губернатор, ведя под руку Мари. Доктор заверил их, что жар окончательно спал, чем еще больше успокоил кроткую девушку.

Господин де С., пожелавший перебраться к себе несмотря на все настояния генерал-губернатора, к вечеру почувствовал себя гораздо лучше. Наступила ночь с пятницы на субботу: он ожидал повторения того, что уже дважды с ним случалось. В соседней комнате бодрствовал один из слуг. В одиннадцать часов ничего необычного еще не произошло; Альфонс постепенно засыпал; правая рука у него свесилась с кровати и как-то вдруг занемела; он решил, что виной тому неудачная поза, и поднял руку, чтобы получше укрыться одеялом — при этом движении пальцы его прикоснулись к лицу, которое было холоднее мрамора. Он испустил крик и услышал легкий шелест, как если бы по полу зашуршала какая-то ткань. Вошел слуга, и Альфонс спросил, кто это приходил; слуга удивился его словам, ибо никого не видел.

Руку Альфонса словно парализовало; весь остаток ночи он не спал, а утром велел позвать врача. Тот не обнаружил жара. Альфонс пожаловался на сильную боль в правой руке. Доктор, осмотрев ее, обнаружил, к величайшему своему удивлению, что она отморожена, и тут же приступил к лечению, что спасло Альфонса от неизбежной ампутации.

Мари пришла к нему с самого утра — она не могла долго находиться в разлуке с ним. Отчасти побуждало ее к столь раннему визиту и любопытство: ей хотелось знать, отчего ему стало плохо в присутствии графини. Она полагала, что раны у него раскрылись вследствие сильного потрясения, и прямо ему об этом сказала, поинтересовавшись, в чем тут дело. Услышав этот вопрос, Альфонс стал вдруг печален и задумчив. Он попытался было переменить тему разговора, но Мари вновь к ней вернулась; лицо Альфонса еще больше омрачилось, и он по-прежнему упорно не желал отвечать. Мари с грустью потупилась, и взгляд ее упал на черное перо, валявшееся на полу: оно было точь-в-точь таким, как на султане графини. Мари покраснела; на глазах у нее выступили слезы, но она сумела овладеть собой: незаметно подобрав перышко и спрятав его на груди, она через несколько минут простилась с Альфонсом.

Жестокие сомнения терзали душу Мари. Ни у одной женщины не было такого султана, как у Паолы. Следовательно, это перо могло принадлежать только ей. Но как оно попало сюда? Неужели графиня заходила к Альфонсу? Какие у нее для этого были причины? И почему об этом молчит Альфонс? Почему он лишился чувств при виде этой женщины и отчего отказывается объяснить, как могло с ним такое случиться? Значит, она, Мари, не пользуется уже его доверием? Или же он обманывал ее? Даже мысль об этом причиняла глубокие страдания бедной девушке!

Вскоре господин де С. поправился настолько, что смог сам нанести визит миледи; он нашел ее печальной и задумчивой. Она заговорила с ним о Паоле; едва лишь было произнесено это имя, как Альфонс пришел в крайнее беспокойство. Она надеялась услышать признание, однако он удалился без всяких объяснений.

На следующий день она предприняла новую попытку: все повторилось вновь — то же беспокойство, то же упорное молчание. Альфонс совершенно утерял прежнюю веселость; на лице его появилось выражение тревожного раздумья, его мучила какая-то тайна, о которой он не хотел или не мог говорить. Мари уже не чувствовала себя счастливой: Альфонс что-то скрывал от нее, и она не могла этого вынести. Какая связь существовала между ним и графиней? Чем было вызвано ее роковое влияние на него? Почему он утверждал, что не знаком с ней? Почему одно лишь имя ее производило на него почти магическое воздействие? Мари тщетно пыталась проникнуть в эту тайну, а господин де С. продолжал хранить молчание — все усилия возлюбленной побудить его к откровенности оставались напрасными. Так прошла неделя; долгожданные бумаги прибыли из Англии, приближался день свадьбы, Альфонс же по-прежнему пребывал в состоянии мрачной подавленности. Все дни он находился подле Мари — но как отличались эти часы от тех счастливых минут, что проводили они вместе после приезда его в Геную! Мари разуверилась в том, что любима, а Альфонс, терзаемый каким-то непонятным недугом, почти забыл о своей любви.

Однажды он сидел возле Мари в такой задумчивости, что, казалось, не замечал ее присутствия — однако, подняв глаза, увидел вдруг, что она плачет. Он вздрогнул — она тут же взяла его за руку со словами: «Альфонс, знаете ли вы графиню Паолу?» При этом имени он, как обычно, впал в беспокойное состояние. Мари повторила свой вопрос. «Дорогая моя, — сказал Альфонс, — до встречи на балу я никогда не видел графиню». — «Поклянитесь мне в этом», — сказала Мари. Альфонс, на мгновение смутившись, произнес: «Клянусь вам».

Ответ Альфонса, казалось, успокоил Мари. Она поведала ему обо всем, что пережила и передумала со дня бала, не утаила своих сомнений и подозрений, ведь она случайно нашла… Говоря это, Мари открыла бумажник и достала из него черное перо, подобранное у кровати Альфонса. Он же был совершенно поражен: на память ему пришло холодное как мрамор лицо, к которому он будто бы прикоснулся, и не меньше четверти часа он молчал, не в силах произнести ни слова. Мария, сочтя его оцепенение за признание, разрыдалась. «Друг мой, — сказала она, — не скрывайте от меня истину, какой бы жестокой она ни была… Вы не любите меня больше?» — «Я не люблю тебя? — воскликнул Альфонс, с которого словно упала пелена. — Какой вздор! О милая Мари, если от этого зависит твое спокойствие, я расскажу тебе все, хотя бы ты и приняла меня за безумца или фантазера. Слушай же».

Тут он подробнейшим образом описал ей все, что случилось с ним после отъезда из Марселя: поведал о незнакомце, о видении на палубе «Святого Антония», о портрете — и добавил (после некоторых колебаний, ибо сам стыдился своей слабости), что при виде графини Паолы ему показалось, будто именно эта женщина была изображена на портрете и будто она же появилась на борту корабля.

Этим рассказом Альфонс облегчил душу; что до Мари, то все ее страхи развеялись: она вновь была уверена, что ее любят и хранят ей верность; откровения же Альфонса ее не слишком встревожили. Ей уже некоторое время казалось, что Альфонс, от природы несколько вспыльчивый и раздражительный, слегка помутился рассудком вследствие ран, полученных в голову, — это должно было пройти, но в таком состоянии ему могло привидеться все что угодно. Она не стала меньше любить его из-за этого — но, из опасения обидеть и огорчить его, своего мнения на сей счет ему не высказала.

Глава седьмая

Господин де С. обязан был нанести визит графине Паоле, поскольку та несколько раз, пока он был нездоров, присылала справиться о здоровье. Мысль об этой встрече приводила его в ужас, но пришлось уступить настояниям Мари и долгу вежливости. Поэтому однажды вечером он отправился во дворец Серра.

Когда он ступил на порог, сердце у него учащенно забилось; сделав над собой усилие, он вошел и спросил графиню — той не оказалось дома. Он побывал в театре Сан-Агостино, где был бенефис госпожи Гафорини, талантливой певицы, которую публика обожала. Зал был полон. Сияли украшенные свечами ложи, дамы блистали великолепными нарядами — это было изумительное зрелище.

Альфонс заметил, что общее внимание привлекает ложа справа в первом ряду. Она была пуста, и молодой офицер спросил одного из своих соседей, отчего к ней прикованы взоры всех присутствующих. Итальянец ответил, что это ложа графини Паолы и что публика надеется ее увидеть. Альфонс, сидевший совсем недалеко, решил воспользоваться случаем, дабы получше рассмотреть эту женщину, вызывавшую столько кривотолков. Сосед, любивший, как и большинство итальянцев, поговорить, стал рассказывать о графине очень странные вещи. Он утверждал, что она не ест и не пьет; что всегда исчезает в ночь с пятницы на субботу и никто не знает, где она находится; что порой она пропадает надолго; что во время последней ее отлучки нашлись любопытные люди, разузнавшие, что ни из одних городских ворот она не выезжала; что, по мнению многих, она несколько раз умирала и воскресала из мертвых, потому что ей больше трехсот лет. Пятьдесят семь лет назад, добавил итальянец, мой собственный отец был очевидцем одного происшествия, когда графиня, будучи на загородной прогулке вместе с несколькими дамами, заснула, а те из чистого любопытства сняли с нее султан, желая его разглядеть. Паола мгновенно проснулась, заливаясь счастливым смехом. Казалось, будто ее освободили от каких-то мучительных пут. Но веселость эта была необычной, а возбуждение чрезмерным — она металась, словно не сознавая, где находится, и озиралась безумным взором. Говорила же о событиях, случившихся несколько веков назад, просила подать портшез, чтобы нанести визит дожу, умершему давным-давно, повторяла имена Альберто Ломелино, Спинолы и других людей из прошлых времен.

Дамы, донельзя огорченные ее состоянием, пытались приколоть султан; она их оттолкнула. С каждой минутой она старилась, угасая все больше с приближением ночи. В полночь она смежила веки, сомкнула губы и упала на землю бездыханной. Позвали врача; тот попытался сделать ей кровопускание, но в венах ее совершенно не было крови, как будто она умерла много лет назад. Все были уверены, что жизнь покинула ее; тело уложили на парадное ложе и стали готовиться к погребению. Когда же на следующий день за покойницей пришли, она исчезла, а священник, бодрствовавший при ней, лежал мертвым. Рассказчик, ручаясь за достоверность этой истории, добавил, что все это произошло неподалеку от Генуи, в Сестри-ди-Леванте.

Альфонс узнал старую байку о вампире, которую часто слышал в детстве — тогда ему говорили, будто все это случилось в Венгрии.^{207} Суеверный страх соседа вызвал у него улыбку; в эту минуту он не помнил, что несколько раз выказал еще большее легковерие. Ум человеческий непостижим: рассудок подобен метеору, который порой меркнет.

Тут двери ложи отворились, и появилась ослепительная графиня Паола. В зале вспыхнула овация. Таковы итальянцы: они приветствуют с одинаковым пылом, на один и тот же манер, как прелестную женщину, так и героя.

Почти невозможно было устоять перед блеском этой красоты; Альфонс, как и все, был покорен, однако сохранил трезвость взгляда, не потеряв способности анализировать свои чувства. На вид ей было от двадцати до двадцати пяти лет; она была высокого роста и отличалась величественной осанкой; волосы, брови, глаза были черны, словно эбеновое дерево, а кожа поражала белизной. На щеках не было и намека на румянец, но чрезвычайно живые глаза освещали лицо. У нее был орлиный нос, тонкие губы, блестящие, будто эмаль, зубы. Шея, плечи, руки, грудь были образцом совершенства. Весь облик ее дышал благородством, изяществом, достоинством. Мужчины, увидевшие ее впервые, обычно испытывали трудно передаваемое ощущение, в котором восторг был неотделим от страха; но своей чарующей улыбкой она заставляла забыть о некоторой суровости, присущей ее чертам.

Она была одета роскошно и с безупречным вкусом — таких нарядов больше ни у кого не было. Еще не видя лица, о ней говорили: в этой женщине есть нечто загадочное. Особенно любила она красный и черный цвета. Голос у нее был нежный и мелодичный — при этом такой же необыкновенный, как она сама; казалось, он звучит издалека, приходя из другого мира и воздействуя на людей с чувствительными нервами, как звуки гармоники.

Альфонс постепенно осваивался с ее присутствием; он даже начал удивляться, что столь прекрасное лицо могло произвести на него тягостное впечатление — но тут Паола встретилась с ним взглядом. Словно бы электрический разряд пронзил его; если бы он не сидел, опираясь о спинку стула, то, вероятно, упал бы, как на балу. Впрочем, он быстро пришел в себя и даже осмелился еще раз взглянуть на графиню. Паола, казалось, была целиком захвачена пением Гафорини, исполнявшей очень известную арию: «Che vuole la bella rosa».[61]

Внезапно в партере вспыхнула ссора между каким-то офицером и молодым человеком, занимавшим место под ложей графини. Юноша в бешенстве дал пощечину офицеру, который тут же выхватил шпагу и пронзил обидчика насквозь. Брызнувшая кровь едва не запачкала платье красавицы. Одновременно послышался смех, и весь зал содрогнулся от ужаса. Откуда раздался взрыв хохота? Никто не мог бы сказать. Утверждали, будто из ложи графини — но уверенности в том не было. Альфонс поднял на нее взгляд: она прикрыла рот платком, глаза ее необыкновенно сверкали, но лицо не выражало ни радости, ни печали. Юноша скончался почти сразу, а офицера арестовали. Из-за этого грустного происшествия пришлось прервать представление, и зал вскоре опустел.

Господин де С. вышел с намерением отправиться к миледи. На улице Банки он столкнулся с молодым итальянцем, который плыл с ним на одном корабле из Марселя до Генуи. Кастеллини, окликнув его, попросил рассказать, что случилось в театре. Как только Альфонс заговорил, ему послышалось, что кто-то его зовет; обернувшись, он никого не увидел и счел, что ошибся, однако зов повторился. Кастеллини сказал: «Это зовут вас». Альфонс сделал несколько шагов вперед — улица была пуста, а имя его отчетливо прозвучало в третий раз. Дойдя до конца улицы, он так никого и не обнаружил; хотел вернуться назад, но застыл на месте, услышав страшный грохот: на его глазах обвалился дом, возле которого он стоял всего две минуты назад.

Он сразу подумал о Кастеллини и других несчастных, что могли оказаться под обломками; густая пыль мешала рассмотреть, что творится; вскоре прибежали люди, появилась полиция, и началась работа. Альфонс понукал спасателей, сам подавая пример, — все было тщетно. Из развалин извлекли только трупы: в числе их был несчастный Кастеллини.

Глава восьмая

Все приготовления к свадьбе были закончены, приглашения разосланы, объявления напечатаны: ничто более не препятствовало влюбленным — через три дня их судьбы должны были соединиться. Альфонс был на вершине блаженства; вечером он ушел от Мари гораздо позже, чем обычно, — никогда еще расставание не было для него таким тягостным. На следующий день им предстояло нанести многочисленные визиты. Альфонс поднялся в семь утра: сердце его переполняла надежда на грядущее счастье. Завершилась ночь с пятницы на субботу, и она прошла спокойно — без того ужасного приступа, что повторялся регулярно (за исключением одного раза) со времени его приезда в Геную. Он поспешил к миледи; войдя же к ней, увидел, что слуги чем-то встревожены и переглядываются с таинственным видом. Он собирался расспросить их, но тут из спальни, которую Мари обычно не занимала, вышла ее горничная, вся в слезах. Вне себя он бросился к девушке, требуя объяснить причину этих рыданий. Она сказала, что ночью весь дом был разбужен ужасными криками, доносившимися из спальни барыни; что, прибежав туда, она увидела, как хозяйка ее бьется в конвульсиях — а затем, придя в себя, вскочила с кровати и в страхе устремилась из комнаты, не желая больше туда возвращаться; поэтому пришлось приготовить для нее другую спальню. Сейчас барыня дремлет.

Альфонс, опасаясь потревожить Мари, решил ждать, пока его позовут. Слуги же продолжали обсуждать ночное происшествие; один уверял, что из спальни барыни доносился чей-то голос, полный угрозы; другой — что почувствовал трупный запах, как если бы в спальне побывал мертвец; третий — что дух покойной дамы Ломелино, судя по всему, опять восстал из могилы; а четвертая — что это наверняка приходила фея Гниота, которая кусает вдов, вознамерившихся выйти замуж, и что подобное случилось с ее собственной матерью, когда та обвенчалась со швейцаром гостиницы.

Альфонс, устав от этих разговоров, поднялся на террасу, с нетерпением ожидая, когда ему будет позволено увидеться с Мари. Наконец один из слуг прибежал с известием, что она проснулась и зовет его. Он бросился к ней в спальню: она выглядела измученной и была необыкновенно бледна. Помолчав несколько секунд, она со слезами сказала ему, что свадьба их откладывается и что соответствующие распоряжения ею уже отданы. В удивлении он спросил о причинах столь неожиданного решения, но Мари зарыдала так горестно, что он, опасаясь нового приступа, не посмел настаивать. Мало-помалу она успокоилась, и у Альфонса появилась надежда, что он сумеет уговорить ее, когда спадет жар.

На следующий день она почувствовала себя значительно лучше, и он заговорил о свадьбе — однако невеста его выказала несвойственную ей прежде твердость. В отчаянии он стал умолять ее хотя бы объяснить, что послужило поводом для отсрочки — все было тщетно, ему удалось лишь добиться обещания, что свадьба состоится через два месяца.

Вскоре Альфонс и миледи получили приглашение на бал к графине Паоле. Мари, хоть и оправилась уже от своего недомогания, была все же слишком слаба для подобных развлечений. Альфонс не желал идти без нее, но ей почему-то этого хотелось, и он уступил.

У графини было уже много народу, когда вошел Альфонс. Сама она сидела возле дверей; он поклонился ей, а она подняла него глаза — и уже не раз испытанное им ощущение дурноты проявилось с такой силой, что он не смог раскрыть рта. Графиня это заметила, и чело ее омрачилось; впрочем, это легкое облачко мгновенно исчезло. С очаровательной улыбкой она осведомилась о здоровье Альфонса и миледи; он в ответ что-то неловко забормотал, но, на его счастье, один из кавалеров в этот момент пригласил графиню на танец, тем самым выведя молодого офицера из затруднительного положения.

Пройдя в другую залу, он вскоре вернулся в бальную комнату, стыдясь своего поведения. Графиня танцевала. Во всех движениях ее было столько сладострастной неги и одновременно благородного изящества, что зрители замерли в восхищении. Это была не женщина, а богиня. Альфонс, очарованный и покоренный, почти забыл о своих страхах.

Когда танец закончился, он, желая загладить оплошность, решил сделать комплимент графине; но чем ближе подходил к ней, тем сильнее у него сжималось сердце. Паола следила за ним с явной тревогой. Повернувшись, она слегка притронулась к нему — он содрогнулся. В то же мгновение улыбка исчезла с ее уст, она нахмурила брови, и Альфонсу вновь показалось, что перед ним лицо женщины из видения. Однако продлилось это лишь одно мгновение. Графиня, придя в себя, стала еще прекраснее, чем всегда, Альфонс же вновь покраснел от стыда за свою слабость; желая во что бы то ни стало преодолеть это странное отвращение, он пригласил Паолу на танец. Она задумалась и наконец отвела ему место в самом конце списка.

Она поднялась, и он счел своим долгом предложить ей руку; увидев же, что она колеблется, прикоснулся к ее пальцам — в то же мгновение смертельный холод объял его, и ему показалось, что душа рвется из тела. Это ощущение было настолько мучительным, что он невольно отпрянул от Паолы, а та почти бегом устремилась прочь от него. Альфонс настолько обессилел, что едва сумел добраться до террасы, где почти бездыханным рухнул на скамеечку из зеленого дерна.

Он находился в этом полуобморочном состоянии, когда пред ним предстала фигура в вуали. Вуаль накрыла его, и он полностью потерял сознание. Когда чувства вернулись к нему, уже начинало светлеть; поднявшись, он заметил, как вдоль стены удаляется от него нечто, напоминающее легкий дымок. Быть может, это просто оседал ночной туман; быть может, то была тень от куста, дрогнувшего под порывом ветра.

Он вспомнил, что приглашен на бал и что ему предстоит танцевать с хозяйкой дома. Страшась, что его сочтут невежливым, он вернулся в бальную комнату: толпа заметно поредела, но празднество продолжалось. Он подошел к Паоле, чтобы напомнить ей об обещанном ему танце; к величайшему своему удивлению, он не испытал никаких тягостных ощущений. Она деликатно попеняла ему за то, что он надолго покинул гостей — ей уже стало казаться, добавила она, что он забыл об уговоре танцевать кадриль. Альфонс не признался, что заснул; вступил с графиней в разговор и даже оказался в состоянии оценить ее прекрасное умение вести беседу. Все его предубеждения развеялись как дым — теперь он видел в Паоле очаровательную женщину, а не сверхъестественное и опасное существо.

Когда зазвучали первые такты кадрили, он предложил графине руку и не ощутил ничего, кроме удовольствия подержать в ладони прекраснейшие пальцы в мире. От Паолы не ускользнула эта перемена, и она улыбнулась. Альфонс, обретя присущее ему остроумие, был весел и любезен.

Бал закончился уже утром. Уходя, господин де С. попросил у графини разрешения изредка навещать ее, и эта милость была ему дарована.

В ту ночь в Генуе происходили очень странные вещи. Вплоть до рассвета 11 февраля во многих местах города слышались жалобные крики. Власти, переполошившись, подняли по тревоге гвардейцев и полицию — но ничего обнаружить не удалось. Рассказывали, что в Аква Нера видели женщину гигантского роста, однако подтвердить это никто не мог. В реальности же криков сомневаться не приходилось: их слышали почти все горожане, и я сам был тому свидетелем. Вопли эти были столь ужасны и пробуждали такой страх, что один часовой скончался в своей будке, а пятнадцатилетний мальчик, сын аптекаря Маранди, лишился рассудка. Произведенное по этому поводу расследование не принесло никаких результатов, и люди по сю пору гадают, какое существо или же механизм могло произвести подобные немыслимые звуки.

Той же ночью разразилась страшная гроза, во время которой содрогалась сама земля.

Говорили, что крики удалялись по направлению к церкви Мадонна деи Кампи и что смолкли они в могиле дамы Спинола Ломелино. Прошел слух, что наступила трехсотая годовщина ее смерти; что крики начались в тот день и час, когда она испустила дух; что некий старик вспомнил рассказы своего отца: тот утверждал, что сто лет назад случилось сходное событие и что вопли также сопровождались землетрясением с грозой.

Многие приходили взглянуть на церковь. Перепугавшись ветра, свистевшего в разбитые окна, и ящериц, сидевших по стенам, некоторые стали молоть всякий вздор о стонах и рыданиях, будто бы исходивших из могилы. Естественно, к надгробию вновь началось паломничество, и вскоре уже сотни людей повторяли то же самое. Несколько юношей решились попробовать еще раз вскрыть могилу, но не смогли сдвинуть с места плиту. Среди них был один молодой офицер: просунув в щель лезвие своей шпаги, он почувствовал, как острие в чем-то застряло — и это было вещество мягкое, гибкое, совсем не жесткое. Вытащив шпагу, он увидел, что клинок залит кровью. Удивленные молодые люди принялись за дело с удвоенным старанием, но все было тщетно — плита не поддавалась. Казалось, ее удерживает какая-то нечеловеческая сила. Они ушли с намерением вернуться, призвав на помощь друзей и вооружась механическими приспособлениями.

На следующий день они и в самом деле явились с необходимыми инструментами, но использовать их не пришлось — плиту удалось поднять без всякого труда. К своему великому удивлению, юноши обнаружили один лишь саван без костей — как и в прошлый раз.

Графиню в течение нескольких дней никто не видел; говорили, что она больна. Поскольку не показывалась она довольно долго и совершенно никого не принимала, стали предполагать, что она уехала путешествовать, как это с ней нередко случалось. Через три недели она появилась на приеме у генерал-губернатора; была очень весела, а тем, кто выражал сожаление ввиду ее долгого отсутствия, отвечала просто, что отдыхала за городом.

Глава девятая

Между тем многим показалось, что тайна графини наконец раскрыта. В одной английской газете была напечатана заметка о русской княгине, путешествующей инкогнито: там говорилось, что эта дама обожает все романтическое и старается вести себя соответствующим образом; что она внезапно возникает в каком-нибудь городе, ослепляя роскошью своих нарядов и живя на широкую ногу, а затем исчезает, ни с кем не попрощавшись; что, будучи по натуре женщиной доброй и великодушной, она даже благодеяния оказывает в несколько необычной манере — по этому поводу в газете было рассказано множество историй, подтверждающих, что речь идет об очень странном существе. В заключение же сообщалось, что дама эта побывала в Англии, а теперь, по всей видимости, находится в Италии; что она овдовела в двадцать два года и владеет огромными поместьями на Украине; что у нее огромное состояние и что она пользуется особым расположением русского императора.

Некоторые из этих деталей настолько совпадали с образом жизни Паолы, что возникло твердое убеждение — именно она является княгиней Иберцевой (так звали русскую даму); впрочем, и сама графиня, всячески уклоняясь от ответов на посыпавшиеся вопросы, дала повод считать, что в данном случае общественное мнение не лишено оснований. Было замечено также, что среди слуг ее есть татары и поляки. Наконец, кто-то вспомнил, что несколько месяцев назад к ней приезжал с письмами курьер, носивший русскую кокарду.

Когда все решили, что тайна графини раскрыта, чары ее развеялись — она казалась уже не такой красивой, не такой умной. С каким рвением ее раньше превозносили, с таким же ныне принижали. Она перестала быть женщиной необыкновенной; да, у нее был княжеский титул, но своими странностями она заслуживала наименование помешанной. А между тем никогда еще не проявляла она такого великодушия, не совершала столько добрых дел — казалось бы, уважение к ней должно было возрасти. Благодаря ей обрел свободу должник, попавший в тюрьму; она выдала замуж с богатым приданым бедную девушку; нашла замену юному рекруту, вернув того в семью, — причем обо всем этом публика узнавала случайно, ибо графиня делала все возможное, дабы о благодеяниях ее никто не проведал.

Альфонс иногда заходил к ней — его всегда принимали благожелательно. Избавившись от своих предубеждений, он сумел по достоинству оценить эту женщину, понять, как она образованна и умна, сколь безупречен ее вкус. Однажды вечером он был у нее вместе с господином Вивиани, выдающимся ученым, господином Браком, полковником Морленкуром и другими известными людьми. Разговор коснулся естественных наук. Паола внимательно слушала, а затем повела беседу сама — и все эти господа в изумлении ей внимали, ибо она с необыкновенной легкостью затрагивала самые сложные проблемы, демонстрируя глубочайшую эрудицию и отточенность формулировок. Более же всего восхищало то, что в ней не чувствовалось ни малейшего тщеславного стремления блеснуть своими познаниями — и она, скорее, пыталась скрыть их, словно бы извиняясь перед слушателями за свое превосходство.

Потом заговорили о другом: стали обсуждать последние новости и городские слухи. Было упомянуто о некоторых милосердных деяниях — свершивший их человек пожелал остаться неизвестным, но все взоры были устремлены на Паолу. Наконец перешли к историям о сверхъестественных явлениях, потрясших Геную. Полковник, желая позабавить графиню, рассказал ей одну из тех бесчисленных сказок, в которых она фигурировала в качестве главного действующего лица, — и добавил, что всего две недели назад многие из людей, полагающих себя весьма здравомыслящими, осеняли грудь крестом при одном ее появлении. Графиня слушала с улыбкой. Альфонс поделился тем, что узнал от своего соседа в театре, опустив, впрочем, детали, которые могли бы не понравиться хозяйке дома.

Он еще не закончил, когда раздался похоронный звон, возвещавший о кончине больного; вскоре послышались позвякивание колокольчика и рокот голосов — верующие молились, провожая священника, который причащал умирающего. Итальянцы умолкли, иностранцы последовали их примеру; графиня также не проронила ни слова. Внезапно она разразилась нервным смехом, что крайне удивило всех присутствующих, а Альфонса в особенности, ибо подобное поведение было необычным для Паолы, всегда такой сдержанной и скромной. Она заметно смутилась и показала господину де С. на маленькую собачку, игравшую в углу гостиной, желая, видимо, объяснить, что рассмешил ее именно этот песик. Колокольный звон означал, что больной испустил дух. Впрочем, поскольку никого из гостей это печальное событие близко не затрагивало, о нем через несколько минут забыли — и вплоть до конца вечера продолжалась веселая, оживленная беседа.

Подходила к концу двухмесячная отсрочка свадьбы, принятая по настоянию Мари. Пылкость Альфонса оставалась прежней, и он с нетерпением ожидал сладостного мгновения. Мари, казалось, не разделяла его чувств: ее терзало какое-то тайное беспокойство. Когда Альфонс заводил разговор о грядущем блаженстве, она видимым образом страдала, не раскрывала рта и даже за неделю до назначенного дня ни словом не обмолвилась на эту тему. Дважды с ней случился приступ ночного страха, и Мари, смелая Мари, чуждая всяких суеверий и малодушной пугливости, теперь боялась оставаться одна в своей спальне.

Однажды вечером, сидя рядом с возлюбленным, она вдруг обратилась к нему торжественным тоном: «Друг мой, через неделю я должна стать вашей женой; я обещала и сдержу свое слово. Знаю, что для меня это означает смертный приговор, но пусть будет так — через неделю я буду принадлежать вам. Прошу у Неба одного — чтобы мне позволено было дожить до этого дня». Альфонс, ужаснувшись, начал спрашивать, в чем причина этих опасений. Вместо ответа она повторила свое обещание и умоляющим жестом дала понять, что не желает вести разговор на эту тему. Альфонс счел ее страхи пустыми, ведь для дурного предчувствия не было никаких оснований. Подумав, что любовью и заботами сумеет постепенно успокоить ее, он с еще большим нетерпением стал ожидать дня венчания.

Глава десятая

Наступил канун долгожданной свадьбы; Мари, казалось, забыла о своих опасениях и даже словно бы обрела прежний душевный покой; все приготовления были закончены. Альфонс ненадолго расстался с возлюбленной, чтобы пойти за распоряжениями к графине, которой предстояло сопровождать невесту к алтарю. Паола была одна и сидела за арфой; при виде Альфонса она перестала играть, но он попросил продолжать, и она исполнила одну из итальянских арий. Альфонс сам был музыкантом, у него был верный слух и тонкий вкус. Ему говорили, что графиня прекрасно поет, тем не менее он застыл в изумлении, ибо никогда не слышал такого чистого, проникновенного, сладостного тембра. Это было само совершенство — причем блеск исполнения превосходил, насколько это вообще было возможно, красоту голоса. Она умолкла, но в восхищенной душе Альфонса все еще звучали мелодичные звуки. Он попросил спеть что-нибудь французское — и она начала старинный романс о смерти возлюбленной. Альфонс подумал о страхах Мари, и слезы брызнули у него из глаз. Заметив это, она тут же перешла к веселому живому болеро под названием «Майорчино» — все помнят его в исполнении Гара.^{208}

Оставив арфу, она придвинула столик, заполненный фруктами, — большая редкость для этого времени года. Предложив Альфонсу отведать что-нибудь, она протянула руку к вазе, где выделялся персик необычной величины — но едва пальцы графини прикоснулись к нему, как он упал и покатился по полу. Это ничтожное обстоятельство взволновало Паолу, и она нервическим жестом удержала Альфонса, который собирался поднять плод. Схватив нож, она метнула его в персик и слегка задела кожуру. Альфонс выразил восхищение ее ловкостью, а она, вложив ему в руку нож, с улыбкой предложила попробовать — он метнул, однако в цель не попал. Графиня с явным нетерпением нагнулась за персиком, затем положила его перед Альфонсом со словами: «Я покажу вам более надежный способ», — и знаком велела разрезать плод. В это мгновение пробило восемь часов. Альфонс извлек ядро, и ему показалось, будто под рукой у него что-то затрепетало. Столик в ту же секунду покрылся кровью. Паола, воткнув нож, в свою очередь разразилась хохотом, напоминавшим скорее предсмертный вопль, нежели радостный смех. Альфонс в ужасе отпрянул. Графиня спросила, не порезался ли он — в ответ молодой человек покачал головой. Она позвонила и велела унести столик.

Альфонс стал задумчив, Паола же, напротив, была непривычно весела. Она принялась подшучивать над Альфонсом за чрезмерную серьезность, заговорила о близкой свадьбе, о счастье, ожидающем его в браке с прелестной обожаемой женщиной. Невзирая ни на что, ей не удалось развеять мрачное настроение, овладевшее Альфонсом. Сославшись на неотложные дела, он ушел раньше, чем намеревался.

Направляясь к гостинице, где жила миледи, он увидел, как навстречу ему бежит один из слуг с белым от ужаса лицом. «Скорее, сударь, скорее, не теряйте ни секунды! Мадам умирает, ее убили!» Даже если бы к ногам Альфонса упала молния, он бы испугался меньше. Но силы его не оставили; он устремился в покои Мари. Какое жуткое зрелище ожидало его! Окровавленная Мари лежала на постели. Возле нее находился врач, и по его виду сразу можно было понять, что никакой надежды нет. Служанки громко рыдали. Альфонс подошел к кровати. Мари казалась спокойной, глаза у нее были полузакрыты, но она открыла их, почувствовав приближение Альфонса — и как только узнала его, с ужасом отпрянула. Он взял ее за руку; она закричала, пытаясь вырваться, из ран хлынула кровь; она откинулась на подушки и с глухим стоном испустила дух. Альфонс же без чувств рухнул на пол.

В городе быстро распространился слух об убийстве миледи; вскоре явилась полиция, началось расследование — все слуги были допрошены. Согласно их показаниям, около восьми часов вечера миледи, сидя в своей спальне, что-то писала. Любимая ее горничная Фанни занималась в уголке платьем госпожи, и ей понадобилось выйти в соседнюю комнату за шелковой лентой, необходимой для работы; вместе с другой служанкой она подбирала подходящий цвет, как вдруг из спальни донесся пронзительный крик. Окно было открыто, и девушка поначалу решила, что вопль раздался на улице, но мгновение спустя послышался второй крик, а затем и третий, более похожий на хрип. Она побежала в спальню и увидела, как окровавленная миледи падает со стула. Фанни позвала на помощь свою подругу — вдвоем им удалось поднять почти бездыханное тело. Затем миледи, на секунду очнувшись, произнесла одно только слово: «Он!» — и забилась в конвульсиях.

Свидетельства прочих слуг ничем не отличались друг от друга. Равным образом было установлено, что в покои, расположенные на третьем этаже, можно войти лишь через ту комнату, где находились обе горничные. Самый тщательный обыск не принес результатов — никого из посторонних в жилище не оказалось. Подозрение, таким образом, пало на двух бедных девушек. Но какую цель могли они преследовать? Хотели что-нибудь украсть? Ничего не пропало. Сверх того, несколько человек подтвердили, что обе до самого последнего мгновения ухаживали за миледи, и та принимала их заботы без малейшего проявления неудовольствия.

Мари скончалась от трех ударов кинжалом: один только задел ее, а два других поразили сердце — любого из них, говорили в удивлении люди сведущие, было бы достаточно, чтобы она умерла на месте.

Разумеется, было сделано все, дабы раскрыть причины и виновников убийства, но все усилия оказались тщетными. Преступление это и поныне окутано покровом тайны, который, вероятно, никогда не будет снят. Город погрузился в траур. Все любили миледи за кроткий нрав и приветливость. Похоронную процессию сопровождала огромная толпа, а графиня Паола впервые дала волю своим чувствам на людях — утверждали даже, будто она плакала. Многие не хотели этому верить, считая, что подобная женщина стоит выше обычных человеческих слабостей.

Глава одиннадцатая

В течение трех недель Альфонс находился между жизнью и смертью. Затем к нему начала возвращаться память, он начал что-то смутно осознавать — однако ему казалось, что это был просто долгий тягостный сон. Вскоре рассудок его окреп: печальная истина предстала перед ним, но он все еще сомневался. Нетвердым голосом он спросил у сиделки, как здоровье Мари. Та лишь покачала головой. Вошедший в этот момент врач, господин Р., был приятно удивлен, увидев своего больного в сознании, и поздравил его с началом выздоровления. Альфонс, выслушав эти поздравления с угрюмым видом, спросил, жива ли миледи. Господин Р. замешкался с ответом, и подозрения молодого человека превратились в уверенность: вскочив, он устремился к своей шпаге, но силы ему изменили — он упал, у него вновь начался жар, и он вторично оказался у врат могилы.

Однако молодость вкупе с крепким от природы здоровьем еще раз восторжествовали над болезнью. Через несколько дней ему стало значительно лучше, но возникли серьезные опасения, не повредился ли он в уме — он никого не узнавал и постоянно обращался к какому-то существу, невидимому для остальных, шепотом с ним беседуя и выслушивая его ответы. Поскольку жар уже спал, подобное поведение внушало тревогу. Он не спал почти двое суток и по-прежнему разговаривал с воображаемым собеседником. Наконец его сморил сон; проснувшись, он узнал сиделку — та хотела дать ему лекарство, но он отстранил от себя чашку; через минуту она сделала еще одну попытку, однако Альфонс упорствовал; тогда ему поднесли бульон — он швырнул тарелку на пол. Сиделка отправилась за врачом — тот решил, что у больного вновь начался бред; но, задав Альфонсу несколько вопросов, убедился, что рассудок к нему вернулся, и стал заклинать его всеми мыслимыми доводами не препятствовать своему выздоровлению. Альфонс же, для которого жизнь превратилась в тягость, дал понять, что твердо намерен умереть. Тщетно господин Р. пытался сломить решимость несчастного.

Послали за его друзьями, за священником — все было напрасно. Он слабел на глазах; по общему мнению, жить ему оставалось не более суток — и тут кому-то в голову пришла мысль прибегнуть к последнему средству. Было известно, что графиня проявила живейший интерес к Альфонсу во время его болезни и каждый день присылала справиться о здоровье. Также было известно, что Альфонс с удовольствием бывал у нее до кончины Мари — несколько раз он даже произносил в бреду ее имя. Из этого заключили, что она может оказать на него некоторое влияние. Врач с одним из друзей отправился к ней: они описали состояние больного и поделились возникшей надеждой. «Я знаю, — добавил господин Р., — что наше предложение не вполне совместимо с правилами хорошего тона; не принято, чтобы дама навещала холостого мужчину — но сейчас речь идет о жизни достойного человека, о благодеянии, и вы, с вашим сердцем, нам не откажете». Графиня, поблагодарив их за доброе мнение о себе, согласилась пойти к Альфонсу.

Когда Паола вошла в сопровождении доктора, больной, дошедший до последних пределов слабости, уже погрузился в летаргическое оцепенение. Несколько минут она стояла, пристально глядя на него; казалось, ее взволновал вид этого красивого лица, на которое наложила свою печать смерть. Альфонс приоткрыл глаза; хотя он был извещен о том, что графиня проявила к нему большой интерес, он вздрогнул, узнав ее. Она пожелала ему поскорее поправиться — в ответ он не проронил ни слова; она взяла отвергнутую им чашку с лекарством и подала ему — он отрицательно покачал головой; она стала мягко настаивать — он пробормотал что-то нечленораздельное, из чего можно было уловить лишь слова: «Слишком поздно». Тогда графиня заговорила внушительным, можно сказать, властным тоном: упрекнула его в слабости, напомнила о долге перед семьей, родиной, памятью о Мари — и все это было выражено с таким красноречием, с такой силой, что ни одна душа не смогла бы устоять. Альфонс с удивлением смотрел на эту необыкновенную женщину: чем дольше он слушал ее, тем быстрее таяла его решимость. Она умолкла, а он по-прежнему внимал ей. Графиня знаком приказала сиделке подать чашку больному и вышла.

С этого мгновения господин де С. начал покорно исполнять все предписания врача; природа вкупе с медициной сделали свое дело — он стал поправляться. На смену отчаянию пришла печаль: он выжил для того, чтобы хранить верность Мари, чтобы лелеять память о ней. Наконец совместными усилиями рассудка и друзей он был возвращен обществу в прежнем своем состоянии.

Рассказчик узнал эту историю от одного из своих знакомых. Тот говорил:

«Мне часто доводилось встречать господина де С. на приемах у генерал-губернатора, у генерала де Моншуази и даже у графини Паолы, в чьем доме я иногда бывал. Я навестил его после случившегося с ним несчастья, а затем заходил справиться о здоровье; во время его выздоровления, весьма долгого, мы стали видеться чаще и в конце концов сблизились.

Как-то вечером мы сидели в его спальне возле камина и беседовали о литературе — как сейчас помню, речь зашла о театре Вольтера, и тут господин де С. внезапно сильно побледнел. Я спросил: что с ним? Он же пристально смотрел на занавески окна. На лице его был написан невыразимый ужас; во взгляде угадывалось смятение; губы дрожали. Должен сознаться, в тот момент и сам я испытал сильное волнение. Страх его был так велик, что это могло означать только одно: он видит нечто необыкновенное. Поднявшись, я подошел к занавескам, осмотрел их, потрогал, раздвинул, но ничего не обнаружил и вернулся на свое место. Я вновь спросил его, что случилось; он, казалось, не услышал меня — я повторил свой вопрос дважды, однако ответа так и не получил. Наконец он успокоился и заговорил о каких-то пустяках. Пробило одиннадцать; я уже собирался уходить, но тут он сказал: „Мне бы хотелось, чтобы вы остались со мной на эту ночь“. Эта просьба меня удивила, однако он был в таком состоянии, что я ответил: „Хорошо, я останусь с вами“. Тогда он лег, а я прикорнул в кресле. Наутро он выглядел вполне здоровым, и я со смехом спросил его: „Расскажите же мне, что за странное видение было у вас вчера“. Он был явно недоволен моим вопросом, и я не стал настаивать; мы позавтракали вместе, и я ушел.

В тот же день мне пришлось отправиться в Сестри по делам. В Геную я вернулся только через сутки и с удивлением нашел у себя записочку следующего содержания:

„Сударь!

С Вашей стороны было невеликодушно распространяться о том, свидетелем чему Вы по случайности оказались. Я не желаю и не допущу, чтобы надо мной насмехались, — это не позволено никому, а уж тем более моим друзьям. Вы оскорбили меня, сударь, и я жду от вас удовлетворения, как принято между честными людьми.

Альфонс де С.“

Не в силах понять, чем заслужил вызов на дуэль, ибо ни единым словом не обмолвился о случившемся у Альфонса, я отправился к нему. Когда я вошел, он бросился ко мне со словами: „Я обязан извиниться перед вами, и прошу вас меня простить. Я посмел заподозрить друга в нескромности — это тяжкий грех! Мне стало известно, что вас не было в Генуе с позавчерашнего дня, значит, это не вы… Но кто же сумел узнать?“ Тут он рассказал мне, что к нему заходил майор Лутиль, который начал подшучивать над столь огорчившим его происшествием, — и он подумал сначала, что проболтался именно я. На это я ответил ему, что записку его рассматриваю как следствие недоразумения, что нисколько на него не сержусь и что, желая это доказать, прошу разрешения поговорить с ним по-дружески. „Уже давно, — сказал я, — вы, сохранив репутацию храброго офицера, приобрели известность некоего визионера — и, позволю себе заметить, во многом по вашей собственной вине. История с доктором Р. облетела всю Геную, и вы сами повсюду твердили о том, что случилось с вами, когда погиб Кастеллини. Неужели вы искренне принимаете на веру все эти странные обстоятельства? Не буду скрывать от вас, что, пока не познакомился с вами поближе, принимал вас за ловкого мистификатора или за человека с поврежденным рассудком. Я говорю с такой откровенностью, поскольку успел оценить ваши достоинства, однако хочу посоветовать вам — не поддавайтесь с подобной легкостью иллюзиям, порожденным вашим воображением. Вы должны понять, что все виденное вами или же почудившееся вам, есть следствие расшатанных нервов, детских страхов или оптического обмана. Вы пережили большое несчастье, но ему следует противопоставить силу духа и мужество. Нужно с твердостью сносить враждебность судьбы и не поддаваться пустым опасениям, ибо это недостойно мужчины“.

Помолчав, он сказал мне: „Да, возможно, воображение и расстроенное здоровье послужили причиной некоторых моих странных ощущений; однако есть вещи, которые не поддаются объяснению, и вся мудрость человеческая здесь бессильна. Я хочу открыть перед вами свою душу: вы, быть может, усомнитесь в здравости моего рассудка, но, по крайней мере, отдадите должное моей искренности и сохраните ко мне уважение“. И он рассказал мне обо всем, что случилось с ним после отплытия из Марселя — примерно так, как это здесь изложено.

С этого дня я укрепился в своем первоначальном мнении о господине де С.: признавая за ним выдающиеся достоинства, я уверился, что временами у него наступает помрачение ума. В особенности это доказывали его обвинения против графини Паолы — я счел их верхом безумия. Эта дама отличалась добротой, любезностью, остроумием; конечно, в ней было нечто загадочное — однако во всем этом не было ничего, что хоть как-то соотносилось бы с его россказнями, которые у любого здравомыслящего человека могли вызвать лишь усмешку. Правда, власти, по видимости, придавали им некоторое значение — но только для того, чтобы поразить воображение народа, отвлекая его от поползновений к мятежу. Я прекрасно понимал, что в данный момент бесполезно говорить об этом господину де С. — если ему и суждено было выздороветь, то уповать следовало на целительное время. Я еще раз дал ему совет остерегаться себя самого, попытаться преодолеть свои предубеждения и обязательно навестить графиню: она проявила к нему такое внимание, пока он был болен, что отказаться от визита означало бы проявить крайнюю неблагодарность. Он обещал мне зайти к ней».

Глава двенадцатая

Верный своему обещанию, Альфонс отправился во дворец Паолы — однако ему сказали, что она уехала.

Прошло два месяца. Видения больше не навещали господина де С., прекратились и его нервные припадки. Он выздоровел, но по-прежнему оплакивал свою дорогую Мари, сознавая, что навеки лишился счастья. Впрочем, благодаря усердному труду ему удавалось несколько отвлечься от тяжелых мыслей.

Однажды вечером, совершая загородную прогулку, он оказался неподалеку от Английского кладбища, где покоилась Мари. Он не смог противостоять искушению взглянуть на ее могилу и ступил за ворота. Перед ним возник образ женщины, которую он так страстно любил — его нежная прекрасная Мари лежала всего в нескольких шагах от него, холодная и безжизненная. Картина эта настолько явственно предстала его воображению, что он вынужден был опереться на первое попавшееся надгробие. С грустью разглядывал он окружавшие его памятники, ища глазами новый — тот, что указывал на место погребения Мари; но уже наступила ночь, и в темноте все мраморные плиты казались одинаковыми. В этот момент он увидел, что кто-то сидит возле ближайшей к нему могилы — это была женщина. Повернувшись к Альфонсу спиной, она замерла в такой неподвижности, что он едва не принял ее за статую. Наклонившись вперед, он уловил в ней сходство с графиней Паолой — в самом деле, то была графиня. Увидев его, она тут же опустила вуаль. Альфонс онемел от изумления: он не ожидал найти в подобном месте и в такой час графиню, которая, по общему мнению, пребывала в отъезде. Угадав его мысли, она сказала: «Я знаю, что вы ищете здесь… вот могила вашей возлюбленной», — и с этими словами поднялась с надгробного камня. Альфонс сделал шаг вперед; Паола отпрянула, и могила оказалась между ними. Альфонс думал теперь только о Мари: он преклонил колени, по щекам его потекли слезы, и скорбь всецело овладела им. Наконец он осознал, что графиня находится рядом; встав на ноги, он поблагодарил ее за внимание, проявленное к нему во время болезни. Она же произнесла: «Вы удивились, застав меня здесь. Я лишь вчера вернулась в Геную и первым делом отправилась навестить могилу милой Мари…» Господин де С., преисполненный чувства признательности, двинулся к графине; та отступила, продолжая говорить о Мари. Ему вдруг показалось, что голос ее звучит не так мягко, как обычно, — в нем появилось нечто хриплое. Альфонс счел, что причиной тому вуаль, закрывавшая ее лицо. В этот момент взошла луна. Графиня, придя в страшное волнение, испустила слабый стон и глухо промолвила изменившимся голосом: «Я должна вас покинуть; навестите меня через несколько дней». Он подошел еще ближе, чтобы предложить ей руку, но она властным жестом приказала ему остановиться, а затем удалилась с такой быстротой, словно бы испарилась. Мгновение спустя Альфонс услышал тот самый пронзительный крик, что много раз приводил его в содрогание.

Хотя все происходящее вполне поддавалось естественному объяснению, больной рассудок отказывался этому верить: Альфонсу почудилось некое предзнаменование — однако, вовремя вспомнив о советах своего друга, он направился в город, думая уже только о Мари.

Через два дня в Генуе стало известно, что графиня вернулась: уже давно она не отлучалась на столь продолжительное время. К дворцу ее устремились толпами — весь город побывал у нее с визитом; одни пришли из расположения к ней, другие — из чистого любопытства.

Мы уже упоминали, что в Генуе сложилось мнение, будто Паола — это не кто иная, как княгиня Иберцева. Велико же было общее удивление, когда господин К., русский консул, недавно прибывший в город, объявил, что видел княгиню в Вене.

Сначала подумали, что консул ошибся, — однако один из офицеров, съездивший в Австрию по делам службы, вернувшись, подтвердил его слова и добавил, что сам был представлен княгине, которая сейчас находится на пути в Италию.

Через несколько дней стало известно, что княгиня приехала в Милан, а в скором времени появится и в Генуе.

Но кем же тогда была Паола? Откуда приехала? Где добывала средства для роскошной жизни и многочисленных щедрот? Утверждали, что ни один торговец, ни один банкир Генуи никогда не ссужал ее деньгами — при этом у нее не было долгов, и все счета в конце месяца неизменно оплачивались. Слуги ее говорить ничего не желали; они были неподкупны: если их начинали расспрашивать о госпоже, они отворачивались, замолкали, старались поскорее уйти. Интерес к ней возрос необычайно; вновь получили хождение прежние байки о чудесах и призраках. Один разглядел ее в полночь на колокольне церкви; другой видел, как она парит в воздухе; владелец фелуки, пришедшей с Корсики, уверял, что в море встретил женщину, которая шла по воде, — приняв ее за всемилостивейшую Богоматерь, он обратился к ней с молитвой; но едва осенил крестом, как она исчезла в волнах.

Наконец, двое человек рассказывали, что заметили как-то вечером возле Английского кладбища высокую фигуру — она двигалась вдоль стены с такой быстротой, словно летела, а затем внезапно растворилась среди могил. Кладбищенский сторож подтвердил, что подобное происходило несколько раз — причем вся живность в доме, будь то лошади, коровы или овцы, дрожала от страха, а соседские собаки неистово выли. Распространилось множество других историй, но настолько странных, нелепых и смешных, что о них не стоит даже упоминать.

Помню, как я ужинал с полковником Вивьеном и прочими офицерами. За столом обсуждали события дня: каждый что-нибудь рассказывал, и я подозреваю, что те, кому нечего было поведать, просто придумывали очередную байку. Признаюсь, что сам я не раз так поступал, поэтому в историях своих сотрапезников видел лишь доказательство богатства их воображения. Но одну из них все же приведу.

Как-то вечером, возвращаясь к себе, я встретил на лестнице господина О., который постоянно бывал у полковника, а жил в том же доме, что и я. Он служил майором в 67-м пехотном полку, стоявшем тогда в Генуе гарнизоном. Человек он был превосходный, к тому же отличный офицер — но порой злой шутник. Он поднимался по лестнице, заметно хромая и ругаясь сквозь зубы. «Что с вами?» — спросил я. Вместо ответа он вскрикнул от боли. Я сказал ему, смеясь: «Уж не столкнулись ли вы с каким-нибудь привидением?» — «Клянусь Богом! — воскликнул он. — Похоже, я становлюсь так же глуп, как все прочие, но пусть меня изжарят в аду, если это был не дьявол!» — «Неужели? — изумился я. — Завтра вы нас порадуете славной историей». — «История была бы славной, если бы я только видел его… он, однако, меня изрядно отделал… посмотрите сами». В самом деле, лицо майора было залито кровью. «О! Это уже не шутки! Что же с вами случилось?» Тут я взял его под руку и помог добраться до квартиры. Боль, вероятно, была очень сильной: на каждой ступеньке он охал и разражался все более крепкими ругательствами. Оказавшись у себя и увидев в зеркале свое изуродованное окровавленное лицо, он зашелся в проклятиях.

«Мерзавка!» — «Так ваш дьявол женщина?» — «Женщина! Почем я знаю, физиономии не разглядел… но он был в юбке». Сетования его звучали настолько комично, что, невзирая на сострадание к его беде, я с величайшим трудом удерживался от смеха. «Будь прокляты эти бабы! — продолжал он. — Мало они мне крови попортили, так теперь еще и бить принялись». Говоря это, он пытался обтереть свое разбитое грязное лицо.

«Если это женщина, значит, не дьявол?» — сказал я. «Куда хуже! — крикнул он в ярости. — Ей-богу, я почти убежден, что имел дело с ведьмой-графиней».

«Как! — воскликнул я. — Вы утверждаете, что у молодой красивой женщины хватило бы сил…» — «Хватило бы сил! Она подхватила меня, как перышко, оторвала от земли и швырнула о стену… Я бы до сих пор там валялся, если бы не проходил мимо добрый человек, который помог мне встать и проводил до дома».

Услышав слова «оторвала от земли», я, не выдержав, расхохотался. Он едва не рассердился, однако сумел овладеть собой.

«Оторвала вас от земли! Ах, майор, ведь у вас рост пять футов десять дюймов, а весите вы почти двести фунтов!» — «Можете смеяться сколько угодно, — ответил он. — Да, оторвала от земли, причем одной рукой! Я не сумасшедший, и по лицу моему ясно видно, что все это мне не приснилось». — «Расскажите же, как это случилось», — попросил я. «Извольте! Я был в загородном поместье мадам Н. Отужинав у нее, я отправился домой. Уже начинало темнеть; проходя мимо Английского кладбища, я увидел высокую женщину в черном одеянии. Меня охватило любопытство: что делает здесь эта дама — одна и в столь поздний час? Я двинулся за ней — она шла на кладбище. У ворот она остановилась: знаком приказала мне удалиться, но я, подойдя ближе, со всем подобающим уважением поклонился, стараясь разглядеть ее лицо. Тут она взяла меня за руку — готов поклясться, что следы от этих пяти пальцев так и остались на коже! Только сам сатана мог сделать подобное. Едва она коснулась меня, как мне показалось, будто все мои кости треснули; словно меня бросили в ледяной погреб; зубы же у меня стучали так сильно, что, наверное, слышно было за сто шагов. Невзирая на уважение к прекрасному полу, я хотел пустить в ход свободную руку, но она как омертвела. Тем не менее женщина, угадав мои намерения, схватила меня и швырнула о стену с такой силой, что я мог бы умереть там, если бы не помощь доброго человека, который довел меня сюда».

Первой моей мыслью было, что майор, перебрав лишнего, свалился в какую-нибудь яму, где ему и приснился весь этот кошмар. Я не сразу отказался от первоначального мнения, однако кое-что меня насторожило: он жаловался на жгучую боль в правой руке; я помог ему снять сюртук и явственно увидел отпечаток руки; кожа была покрыта волдырями, как бывает при ожогах или отморожении.

Обнаружив эти следы, он пришел в еще большую ярость: стал вновь поносить графиню последними словами, которые я, чтобы пощадить читателя, воспроизводить не буду — а затем поклялся, что отомстит ей. Я объяснил ему, насколько неосновательны его подозрения — ведь он не мог утверждать, что это была графиня, поскольку признался, что лица не разглядел. Впрочем, само предположение, будто женщина оказалась в состоянии поднять его и швырнуть о стену, выглядело смехотворным. Он же, продолжая упорствовать в своем заблуждении, заверил меня, что постарается сыграть с графиней отменную шутку, как только подвернется случай.

Через несколько дней полк его был выведен из Генуи, так что ему пришлось отказаться от своего замечательного плана.

Больше мне не довелось увидеться с майором О. Впоследствии я узнал, сколь роковым оказалось для него это приключение, ставшее известным всей армии. Он был зол на язык, и шутники не упустили прекрасную возможность поквитаться с ним. Сначала он терпеливо сносил насмешки; но товарищи его не унимались, и вскоре он почувствовал себя задетым. Чем сильнее он злился, тем с большим наслаждением его мучили. Майор был вспыльчив: произошло несколько дуэлей — на последней из них он, к несчастью, получил смертельную рану.

Глава тринадцатая

Альфонс, помня о приглашении Паолы, как-то после обеда отправился к ней с визитом. Его провели в рабочий кабинет графини; ее там не было, но камердинер сказал, что она сейчас придет. В этом кабинете находилось несколько портретов в костюмах давно минувших веков. Особенно его поразило одно мужское лицо — изумительно красивое и кого-то ему напомнившее. Он задумался, и вскоре на ум ему пришел незнакомец с корабля «Святой Антоний», который умер на его глазах недалеко от Савоны. Портрет был написан мастерски. Незнакомец, изображенный по пояс, сидел, подперев голову рукой и погрузившись в глубокие размышления. Он словно бы смотрел на Альфонса — почти все картины производят такое впечатление. Но затем ему показалось, будто незнакомец, отняв руку от лба, делает знак уйти. Молодой офицер притронулся к холсту — ничто не пошевелилось под его пальцами. Он размышлял об этой странной оптической иллюзии, когда по кабинету вдруг распространился восхитительный запах. Душа его наполнилась невыразимым чувством любви и желания — все окружающее предстало перед ним в некой блестящей светозарной дымке. Он услышал легкий шелест, похожий на журчание ручья, навевающего покой: сев на канапе, он смежил веки; им завладело какое-то оцепенение, и он заснул.

Во сне ему привиделось, будто ко рту его подносят кубок; он, однако, испытывая непонятное отвращение, не стал пить, хотя кубок несколько раз коснулся его губ.

Проснулся он через полчаса, услышав стук двери. Вошла графиня: он поднялся с некоторой заминкой, и она успела заметить, что он спал. «Этот кабинет так подействовал на вас, — сказала она, — я тоже часто здесь отдыхаю. Прошу прощения, что заставила себя ждать». Она села на софу, пригласив его устраиваться рядом; у нее был печальный задумчивый вид — прежде он ее такой не видел. Иногда она с нежностью на него поглядывала и словно бы порывалась что-то сказать — однако едва открывала рот, как слова замирали у нее на губах.

Альфонс, по-прежнему находясь во власти воспоминаний, завел разговор о своей дорогой Мари. Графиня отозвалась о несчастной англичанке с такой теплотой и умилением, что тронула его почти до слез. Он рассказал ей о своей любви и скорби; она, казалось, слушала с величайшим вниманием, но затем потеряла интерес к словам Альфонса: пристально глядела на что-то, но Альфонс не мог понять, куда она смотрит. Лицо у нее вспыхнуло, глаза засверкали — вскоре она стремительно поднялась с явным намерением выйти из комнаты, однако тут же вернулась на свое место, как если бы внезапно вспомнила, что у нее гость. Вторично встав, она стала нетерпеливо расхаживать по кабинету — очевидно, присутствие Альфонса раздражало ее. Решив, что она хочет остаться одна, он поторопился раскланяться.

Через три часа после того, как он лег спать, послышался грохот барабанов — били общий сбор. Поспешно одевшись, он вооружился и устремился в генеральный штаб. Там ему сказали, что взбунтовались крестьяне в окрестностях Савоны, прознав о поражении французских войск; что к мятежникам присоединилось большое число пьемонтцев — они будто бы захватили Савону, перерезав гарнизон, и теперь движутся на Геную.

Альфонс, вскочив на коня, поскакал к своему генералу. В Генуе царило смятение; народ глухо роптал; можно было опасаться восстания. На всех улицах были расставлены жандармские посты; три пехотных полка, рота морских артиллеристов и два эскадрона легкой кавалерии готовились выступить навстречу врагу. После ночного марша войска на рассвете подошли к Вольтри: генерал приказал остановиться здесь на несколько часов, чтобы дать людям отдохнуть. В полдень снова двинулись вперед, и к четырем часам дня вдали показалась колонна мятежников — их было очень много; они ощущали уверенность в своих силах благодаря присутствию двух английских фрегатов, дрейфовавших недалеко от берега. Они атаковали яростно, но беспорядочно: поскольку у них не было никакого представления о воинской дисциплине и они никому не подчинялись, хватило нескольких пушечных выстрелов, чтобы прорвать их ряды. Один из кавалерийских эскадронов обрушился на них в лоб, а три батальона — с фланга. Вскоре несчастные оказались зажатыми между морем и нашими штыками; бившая по ним артиллерия косила их, как траву. Они с мольбой тянули руки к фрегатам, но тщетно: англичане, видя, что они разбиты, отплыли в море — им оставалось теперь лишь взывать к состраданию победителей, и они сдались на милость французов. Пленных было больше, чем наших солдат. Генерал велел схватить вожаков, а остальных отпустил. Войска вошли в Савону — город вовсе не был, как утверждали, захвачен бутовщиками, и ни один человек из гарнизона не пострадал.

Генерал поручил Альфонсу отправиться с донесением к генерал-губернатору в Геную. Итак, молодой офицер сел на лошадь и пустился в путь в сопровождении жандарма.

Наступила ночь; им пришлось пересечь поле сражения, и они много раз осаживали коней, чтобы не задеть трупы. Внезапно лошадь Альфонса отпрянула в сторону так стремительно, что он едва не вылетел из седла. Дав шпоры, чтобы разглядеть предмет, напугавший ее, он столкнулся с упорным сопротивлением — лошадь пятилась назад с тревожным ржанием, шумно втягивая в ноздри воздух и мелко подрагивая. Конь жандарма был не в лучшем состоянии. Альфонс, проведя рукой по шее животного, мокрой от пота, очень удивился и стал озираться, желая понять, что могло так устрашить обеих лошадей. Он ничего не обнаружил, но жандарм сказал, что на земле кто-то движется ползком — тогда и Альфонс увидел неясную фигуру, копошившуюся среди трупов. Жандарм, зарядив свой карабин, хотел выстрелить; Альфонс остановил его, говоря, что это может быть раненый, а затем крикнул: «Кто здесь?» Ему не ответили, фигура же перестала шевелиться. Жандарм выстрелил — пуля чиркнула по земле. Альфонс еще раз попытался сдвинуть с места коня, но ничего не добился; он спешился и, взяв шпагу, двинулся к тому месту, где происходило непонятное движение. Он увидел, как некое живое существо прижимается к мертвому телу. Альфонс потребовал объяснений, но не получил никакого ответа. Он прикоснулся к этому существу шпагой — призрак вскочил с угрожающим воплем, и тут же вокруг него распространился сильный запах крови. Лошадь жандарма встала на дыбы и рухнула, придавив своего хозяина; конь Альфонса умчался прочь. Господин де С. хотел схватить странное существо, но его оттолкнула чья-то ужасная рука — удар был столь силен, что он отлетел на груду трупов. Из оцепенения его вывели крики жандарма, который не мог выбраться из-под лошади и взывал о помощи. Альфонсу было трудно это сделать, ибо он чувствовал себя совершенно разбитым; тем не менее ему удалось кое-как подняться — подойдя к жандарму, он обнаружил, что тот лишь слегка ушибся; лошадь же была мертва — либо вследствие падения, либо от страха. Его собственный конь держался неподалеку. Вытащив жандарма, Альфонс позвал его — животное подчинилось хозяйскому голосу. Альфонс велел жандарму идти назад пешком, сам же продолжил путь и прибыл в Геную без всяких происшествий.

Глава четырнадцатая

Господин де С. исполнил данное ему поручение, а через день в Геную вернулись войска. Вечером он отправился к графине и застал ее в кабинете: она читала, будучи в очаровательном неглиже; щеки ее, обычно бледные, слегка окрасились румянцем; лицо излучало счастье и довольство. Она стала расспрашивать о сражении: он поведал ей все подробности и рассказал затем о ночной встрече — графиня улыбнулась. Альфонс покраснел при мысли, что ей стала известна его репутация визионера, и ему тут же вспомнились советы друга.

Однако в это самое мгновение, посмотрев на портрет, он увидел, что у незнакомца шевелятся губы; отвернувшись, он продолжил беседу с графиней. Вскоре взгляд его непроизвольно обратился к изображению на стене — на сей раз он явственно разглядел изменившееся выражение лица. «Это странно», — сказал он и, поднявшись, подошел к картине поближе. Полотно было неподвижным — и он вновь решил, что виной всему оптическая иллюзия.

Безусловно, в этот день у него разыгралось воображение, ибо, взглянув на графиню, не узнал ее — пред ним предстала всклокоченная окровавленная женщина, похожая на ночной призрак. От ужаса он вскрикнул. «Что с вами?» — спросила она. Он сделал шаг вперед и увидел, что Паола сидит на прежнем месте, изящная и прекрасная, как всегда. «Что с вами?» — повторила она. «Ничего, — ответил он, — просто вспомнилась прошлая ночь». Графиня, казалось, была удивлена. «Вы видели кого-то?..» — «Да, признаюсь вам, — сказал Альфонс. — Только что мне почудилось, будто я вижу вас окровавленной». Лицо графини приняло зловещее выражение. «Я испугался за вас», — добавил господин де С. «Окровавленной? Что за безумие!» — Она попыталась улыбнуться. — «Если бы я была суеверной… Но вы побледнели! Вам нехорошо? Хотите что-нибудь выпить?» Альфонс не успел ответить; она позвонила и почти сразу нетерпеливо направилась к двери со словами: «Никто не идет».

Она появилась через пять минут, причем выглядела измученной и разбитой. Вошел лакей, держа в руках стакан. Альфонс прежде не замечал этого слугу: у него было очень странное выражение лица и такие подвижные черты, что при взгляде на них начинала кружиться голова. Паола сидела отвернувшись, пока он находился в комнате. Господин де С. взял стакан и поднес к губам — в то же мгновение портрет незнакомца с грохотом упал со стены. Удивленный Альфонс отставил стакан в сторону и подошел к картине с намерением ее поднять. Долго глядел он на полотно, пока графиня не сказала: «Похоже, это лицо вас сильно заинтересовало». «Мне кажется, — отозвался он, — что я где-то видел того, кто позировал». — «Это невозможно, — возразила графиня, — он умер более двух веков назад, посмотрите на имя и дату». В самом деле, Альфонс прочел, что на портрете изображен герцог де Полниц, который скончался в возрасте тридцати шести лет, 4 мая 1603 года. В одном из углов виднелась надпись на непонятном языке. Когда картина заняла прежнее место, графиня села и предложила Альфонсу выпить; тот ответил, что чувствует себя хорошо — тогда она, взяв стакан, сама поднесла ему напиток. Альфонс невольно содрогнулся, поднеся стакан к губам, однако, не желая признаваться в своих страхах, осушил его одним глотком — у напитка был необычный привкус, сладковатый, но приятный. Альфонс обтер платком губы, покрасневшие от крови.

Он ощутил в себе какую-то изумительную перемену: почти исчезло воспоминание о пережитых несчастьях; изнуренное скорбью сердце словно бы помолодело; он трепетал в радостном ожидании — как в тот день, когда увидел в первый раз свою погибшую возлюбленную. Альфонс не смог бы объяснить, откуда и каким образом возникло в нем столь внезапное чувство: его влекла к себе новая любовь, еще неведомая ему самому — и она совсем не походила на неясную страсть, бросившую его к ногам очаровательной англичанки. Это скорее напоминало жуткое притяжение пропасти, зов бездны. Если бы он верил в приворотное зелье и заклятья, то подумал бы, что стал жертвой сверхъестественных сил, ибо человеческой душе не свойственны столь неукротимые и мгновенные порывы. Тщетно взывали к нему рассудок и Мари — он лишь озирался диким взором. А бесстрастный пристальный взгляд Паолы был прикован к нему. С каждой секундой он яснее сознавал, что сердцем, разумом, всем своим существом устремляется к чему-то непонятному, подчиняясь мощи, которой ничто не могло бы противостоять.

Вскоре Мари уже казалась ему далеким сном; еще мгновение — и забылось даже ее имя. Он хотел произнести его, но с губ слетело имя Паолы. Он видел одну лишь Паолу и только ее слышал. Жгучее желание, пылкая нежность без остатка поглотили его душу: он любил, любил яростно и страстно — и это была любовь к Паоле. Он еще пытался бороться, но взгляд графини околдовывал его, манил к себе, как жаворонка, цепенеющего под взором змеи.

Он чувствовал себя на вершине блаженства. Перед ним была Паола, блистающая юностью и красотой. Лицо ее излучало нежность и ласку. Можно было подумать, что сама богиня сладострастия спустилась с небес. Волосы ее окутывала восхитительная дымка. Опьянев от вожделения и совершенно потеряв голову, он упал на колени. В течение нескольких секунд она смотрела на него, а затем знаком приказала подняться. В ней не чувствовалось ни гнева, ни радости, ни печали; она даже не была взволнована, словно ожидала этого внезапного признания. Ее равнодушие не ускользнуло от несчастного юноши — но оно лишь сильнее разожгло пожиравший его огонь. В своем ослеплении он сказал, что любит ее, не может без нее жить и дает клятву поклоняться ей до самой могилы. При этом слове графиня горько улыбнулась. «До могилы! — повторила она, а потом, заколебавшись, умолкла. — Мне нужно больше…» Она вновь замолчала, затем произнесла имя — но не свое, Альфонс же расслышать его не смог. Поднявшись с растерянным видом, она взяла молодого офицера за руку и положила ее на черную вуаль, прикрывавшую какой-то предмет. Альфонс изумился: под рукой его что-то затрепетало. Графиня страшным голосом опять произнесла то же имя — Альфонсу показалось, что она сказала «Елена».

В это мгновение кабинет осветился красным огнем, и с улицы послышались громкие крики. Графиня отпустила руку Альфонса — черная вуаль и скрытый под ней предмет исчезли. Снаружи раздавались вопли о пожаре. Вошел слуга с известием, что от удара молнии загорелся один из домов возле Кариньянского моста. Это удивило Альфонса — он не заметил, чтобы была гроза. Вскоре ударили в набат. Поднялся резкий ветер. Хотя дворец графини находился довольно далеко от горевшего дома, огонь мог перекинуться и сюда. Альфонс, сочтя, что ей грозит опасность, устремился из комнаты, но она удержала его со словами: «Мне хотелось бы взглянуть на пожар. Вы меня проводите?» Альфонс принялся отговаривать ее, говоря, что всего можно ожидать от испуганной толпы. Она все же настояла на своем: закуталась в плащ, подала руку Альфонсу, и они вышли из дома.

Было темно; от огненных бликов все лица казались угрюмыми и зловещими. Когда прекратился колокольный звон, стал слышен смутный ропот — причитания и крики. Бежали плачущие женщины; мужчины с ведрами в руках спешили к месту трагедии. С каждой минутой толпа увеличивалась. Альфонс, опасаясь за Паолу, провел ее к Кариньянскому мосту обходными улицами. Отсюда пожар был виден во всей своей устрашающей мощи — горело уже три дома. Люди изо всех сил пытались спасти четвертый, где было собрано много горючих веществ, — но тщетно. Клубами начал подниматься дым, означавший, что огонь добрался до новой жертвы.

Зрители в ужасе вскрикнули. Весь город оказался под угрозой! Из здания долетали жалобные вопли. Альфонс спросил, что это значит. Стоявший рядом мужчина пояснил, что огонь достиг больничной палаты. Молодой офицер вспомнил тогда, что здесь разместили раненных в последней битве, чтобы уберечь их от гнойной лихорадки, царившей в городских госпиталях.

При мысли, что обречены на гибель товарищи по оружию, французы, господин де С. содрогнулся; когда же он увидел, как в окнах появились солдаты, закутанные в простыни и одеяла, уже наполовину обгоревшие, когда услышал их призывы о помощи, то не смог сдержать свое нетерпение. «Мадам, — сказал он Паоле, — разрешите мне вас покинуть. Я не в состоянии быть безучастным свидетелем этой сцены, я должен помочь несчастным». — «Так вы хотите спасти их?» — «Хочу ли я этого? — воскликнул Альфонс. — Да я бы не раздумывая отдал собственную жизнь». — «В таком случае, они спасутся», — сказала Паола, отняв у него руку и опустив вуаль. В ту же секунду она исчезла. Альфонс решил, что их разделила толпа; он готов был броситься на поиски, но тут новые крики заставили его вновь взглянуть на пожар. Ему показалось, что на крыше пылающего дома стоит женщина в вуали. Впрочем, видение это мгновенно пропало в клубах дыма.

Пламя внезапно перекинулось на тот самый дом, с которого начался пожар — от него остались одни головешки, зато теперь с огнем можно было справиться. Кругом все кричали о чуде, а многие уверяли, будто видели на крыше дома мадонну, спасшую город.

Ошеломленный Альфонс обернулся, ища глазами графиню. Она спокойно стояла рядом и, встретившись с ним взглядом, сказала с улыбкой: «Ваши желания исполнились». Альфонс молчал: разум его и душа были в смятении. Он не знал, что думать об этой женщине, которой подчинялась сама стихия. Паола, вновь взяв его за руку, слегка сжала пальцы. «Вы удивлены, — промолвила она, — и считаете меня чародейкой… Ах, как легко ввести в заблуждение людей! Ведь даже вы, хоть и стоите много выше заурядных существ, усмотрели чудо в том, что произошло самым простым и естественным образом». С этими словами она показала ему на хорошо видимый в зареве пожара флаг, развевавшийся над старым дворцом дожа. «Вот и все колдовство», — произнесла она. Альфонс заметил тогда, что ветер переменился.

Глава пятнадцатая

Вернувшись к себе, Альфонс заглянул в свое сердце — Мари там больше не было. Это его сильно опечалило. Как! Неужели Мари, которую он так пылко любил, перестала что-либо для него значить? Очевидно, столь сильным, неукротимым оказалось чувство к Паоле? Почему эта страсть овладела им так внезапно? Ах, он должен был бежать прочь от этой сирены! Увы, теперь он был не в состоянии это сделать. Это были последние здравые суждения, на которые он оказался способен. Судьба уже влекла его за собой.

Вскоре перед его мысленным взором возникла Паола во всем блеске своих чар; кровь его воспламенилась — это была горячка, лихорадочное исступление. На следующий же день он ринулся к графине, побывал у нее и через день, и через два — однако то ли она сама страшилась последствий этого бреда, то ли, будучи изрядной кокеткой, желала еще больше разжечь вызванную ею страсть, но ему никак не удавалось застать ее одну.

Слава о ее благодеяниях между тем росла — повсюду несчастные возносили за нее мольбу. Все предубеждения рассыпались в прах. Даже те, кто был настроен к ней враждебно, воздавали ей должное. Упрекнуть ее можно было лишь за окружающий ее покров таинственности — но никто не знал, какими причинами она руководствовалась, следовательно, это не подлежало осуждению. Судя же по ее поведению, они вполне заслуживали уважения.

Альфонс был приглашен погостить в загородном доме господина Дюраццо — поместье под названием «Скольетте» находилось неподалеку от Сан-Пьетра д’Арена. Это был день рождения хозяйки дома. В торжествах принимало участие множество народа — в том числе и графиня Паола. Все путешественники, бывавшие в Генуе, считали своим долгом навестить Скольетте — очаровательное имение, в котором жила теперь француженка, известная своей любезностью, изысканным вкусом и красотой. День прошел очень весело. Графиня была очаровательна и привела всех в восхищение своим остроумием. Альфонс совершенно потерял голову. Она попросила подать карету довольно рано, предложив Альфонсу сопровождать ее. Тот согласился.

Они проезжали мимо церкви Мадонна деи Кампи, и графиня показала ее Альфонсу. Альфонс рассказал ей о народных суевериях, о странных историях, возникших по поводу этого места. Паола предложила осмотреть его, и они, выйдя из кареты, направились к церкви через лужайку.

Когда Паола вошла внутрь, все здание, казалось, содрогнулось до самого фундамента. Причиной тому, конечно, был ветер. Однако Альфонс остановился — но, поскольку Паола продолжала идти вперед, последовал за ней. Она привела его прямо к могиле дамы Ломелино. Он спросил: «Так вы знаете это место?» — «Да», — ответила она с улыбкой. Глаза Альфонса невольно устремились к мраморной фигуре — сходство с графиней было поразительным.

Паола была необыкновенно весела, что странно контрастировало с печальными надгробиями. Она несколько раз прошлась по могиле, заливаясь смехом и двигаясь очень быстро. В один из таких моментов у нее упала шаль. Она нагнулась, чтобы поднять ее, — одновременно наклонился и Альфонс. Он заметил тогда на груди графини небольшой шрам, и ему сразу же пришла на память история офицера, который пытался просунуть лезвие шпаги между могильными плитами.

Графиня по-прежнему обходила церковь со всех сторон, постоянно возвращаясь к могиле. Наконец она преклонила там колени и сделала Альфонсу знак последовать ее примеру. Она стала пристально в него вглядываться — казалось, ей нравилось видеть его в таком положении. Придвинувшись к ней, он взял ее за руку — она позволила это сделать. Он сжал ей пальцы — это словно бы привело ее в волнение. Смежив веки, она опустила голову на грудь, Альфонс же в порыве страсти обнял ее за талию — и она его не оттолкнула. Он прижал ее к сердцу — она затрепетала. Внезапно она, как бы очнувшись от сна, проворно выскользнула из его объятий — однако молодой человек успел прикоснуться к ее губам. Они были холодны как лед. Он упал без чувств на могильную плиту.

Сколько времени пролежал он почти бездыханным? Этого он так и не узнал: очнувшись, он увидел, что находится в своей постели. Позвав слугу, он спросил, когда тот пришел домой. Слуга ответил, что возвратился из Скольетте в десять вечера и застал своего господина уже спящим. Альфонс расспросил всех лакеев гостиницы — никто не видел, как он входил в дом. Он побывал у графини — ему сказали, что она отлучилась. Тогда он отправился к дороге, виденной накануне, стараясь вспомнить свои ощущения. Он явственно увидел, как встал на колени рядом с Паолой и как почувствовал себя плохо; во время обморока ему привиделся сон, в котором вокруг него кружились в танце какие-то бледные люди — среди них он узнал незнакомца с корабля «Святой Антоний». В самом этом сновидении, хотя и очень странном, не было для него ничего удивительного — но он никак не мог понять, как очутился в своей постели.

Продолжая вопрошать себя об этом, он подошел к церкви Мадонна деи Кампи — ему хотелось еще раз взглянуть на это место. На лужайке, где они прошли вместе с графиней, он заметил женские следы. Всюду, куда бы ни ступила ее нога, трава пожухла и обгорела. Следы эти привели его к дверям храма. Он вошел — все здесь было пустынно.

Он самым тщательным образом осмотрел руины церкви; затем сел там, где остановилась Паола. Его вновь опьянило воспоминание об этой восхитительной женщине. Иногда ему чудилось, будто из-под земли раздается какой-то глухой стон — тогда он начинал озираться. Приложившись ухом к надгробию, он напряг слух — стоны эти, конечно, исходили от ветра, прорывающегося в щели. Он подумал, что именно это обстоятельство породило суеверные страхи и абсурдные россказни, ходившие об этой церкви. Задержавшись здесь еще на несколько минут, он вернулся в город.

Княгиня Иберцева, узнав по приезде в Геную, что Паолу долгое время принимали за нее, решила, что графиня должна быть к этому причастна. Они еще не были знакомы, но у княгини возникло против нее сильнейшее предубеждение. Она говорила во всеуслышание, что Паола — всего лишь мелкая интриганка. Однажды вечером обе дамы встретились на приеме у генерал-губернатора — красота графини еще более усилила враждебность надменной аристократки. С этого момента она не упустила ни единого случая, чтобы унизить соперницу и продемонстрировать свою ненависть к ней. Она дошла до того, что стала открыто натравливать слуг на дворню графини.

Паола, казалось, не замечала всех этих поношений, выказывая княгине подобающее уважение и даже проявляя к ней интерес. В то время в Лигурии свирепствовала очень опасная и заразная болезнь. Ее жертвой стала мадам Иберцева; положение больной казалось безнадежным, и врачи только разводили руками. Паола явилась к ней с визитом, а затем уже не отходила от нее ни на шаг, окружив самой нежной заботой. Через несколько дней опасность миновала.

Этим поступком Паола завоевала всеобщее уважение; княгиня же из заклятого врага превратилась в ее ближайшую подругу.

Альфонс, вернувшись в город, отправился к этой даме в надежде встретиться с графиней или, по крайней мере, поговорить о ней. Госпожа Иберцева сказала ему, что уже посылала к Паоле за новостями, поскольку весьма за нее тревожится. Прошел слух, что недавно был раскрыт заговор с целью изгнать французов и передать город в руки англичан; нескольких видных генуэзцев и кое-кого из иностранцев заключили в тюрьму — все они принадлежали к кружку графини. Это обстоятельство навлекло на нее подозрения, чему много способствовали также ее таинственные отлучки и неумеренная, доходившая до расточительства щедрость. Княгине только что стало известно, что Паолу собираются арестовать. Альфонс, сраженный этой новостью, ринулся во дворец графини — та еще не вернулась. Он спросил, где можно ее найти, но никто этого не знал.

Спускаясь по лестнице, он увидел того самого лакея, что принес ему стакан воды и чья чрезмерно подвижная физиономия очень его тогда поразила. Решив, что этому человеку известно больше, чем другим, он повторил свой вопрос, но ответа не получил. Он предложил слуге кошелек — тот отказался от денег наотрез. Альфонс, не желая отступать, сообщил, какой опасности подвергается его госпожа, — но тот лишь расхохотался. В этот момент Альфонс заметил наверху графиню, которая сделала ему знак подняться к ней.

Он так и поступил, а затем без всяких предисловий рассказал ей о последних событиях и о нависшей над ней угрозе. Графиня не выказала ни малейшего удивления. Альфонс, вспомнив смех слуги, подумал, что она, видимо, и в самом деле состоит в заговоре, готовя переворот. Этим можно было бы объяснить все ее поведение. Он же оказался в странном и двусмысленном положении: чему следовало подчиниться — голосу любви или долга? К тому же опасности подвергалась жизнь всех французов в Генуе.

Паола поняла, о чем он думает. «Сначала вы сочли меня феей, существом потустороннего мира, — сказала она, — теперь же считаете меня главарем заговора, поджигательницей мятежа. Вы страшитесь за своих соотечественников, но тревожиться вам не надо». Тут она, взяв перо, набросала несколько строк и позвонила — появился слуга. «Отнесите это, — приказала она, — во дворец генерал-губернатора».

Едва лакей вышел, как появились перепуганные горничные. Дом был окружен солдатами, а на лестнице уже слышались шаги. Возникший в дверях офицер произнес, обращаясь к графине: «Мадам, с тяжелым сердцем принужден я выполнить данное мне поручение. Вас приказано взять под стражу». Графиня, сохраняя полное присутствие духа, попросила его немного подождать. И десяти минут не прошло, как вбежал запыхавшийся, донельзя взволнованный секретарь генерал-губернатора. Он сказал офицеру, чтобы тот увел своих людей, а сам рассыпался в извинениях перед графиней, глядя на нее с изумлением и почти с ужасом. Что могла она написать генерал-губернатору? Об этом гадают по сию пору. Известно лишь, что генерал, прочитав записку, был потрясен: он немедленно призвал своего секретаря и приказал спешно отправиться к графине.

Когда все удалились, Альфонс не посмел заговорить. Он с робостью глядел на графиню, не решаясь задать ей вопрос. Она первая прервала молчание. «Вы вновь удивлены, — промолвила Паола. — Вспомните флаг над дворцом дожа: во второй раз простое дуновение ветра кажется вам чудом. Конечно, чудеса существуют, но вашим слабым глазам не дано их увидеть. Мимолетные существа, подобные пыли земной, тщетно пытаетесь вы проникнуть в тайны ве…» Она остановилась, Альфонс же невольно вздрогнул. Он, казалось, угадал слово, едва не сорвавшееся с ее уст. Он по-прежнему безмолвно смотрел на нее, а затем, не в силах бороться с нахлынувшими чувствами, вскричал: «Таинственное создание, заклинаю тебя, скажи мне, кто ты. Я не могу больше сносить этой неопределенности. Я должен знать, чего мне страшиться и на что надеяться. Жить без тебя я не в состоянии. Я люблю тебя, я пылаю страстью, ты это знаешь. Открой мне свой секрет. Как тебя зовут, откуда ты родом? Почему тебе приходится таиться? Скажи же мне! Клянусь тебе, меня ничто не остановит, я твой, твой навеки». — «Принимаю твое обещание, — сказала графиня, устремив на него зловещий взор. — Здесь ты меня больше не увидишь. Через неделю отправляйся в Вадо, на то место, где ты уже побывал. Там ты найдешь меня». Она вышла, оставив Альфонса в величайшем удивлении, ибо он никогда не говорил ей, что был в Вадо.

Глава шестнадцатая

Неделя показалась Альфонсу невыносимо долгой. Он жаждал увидеться с той, которую любил, но одновременно ощущал какую-то странную тоску. Его терзали дурные предчувствия, на память постоянно приходили последние слова Паолы — и порой, невзирая на весь его пыл, на стремление проникнуть наконец в тайну графини, некий внутренний голос твердил ему, чтобы он отказался от назначенного свидания. Бесспорно, на его воображение подействовали также трагические события, потрясшие Геную. В течение нескольких ночей внезапно скончалось множество людей — у всех были обнаружены признаки насильственной смерти. Однако преступников разыскать не удалось. В числе жертв была и княгиня Иберцева — ее нашли задушенной в собственной постели.

На седьмой день господин де С. отправился в путь на рассвете и к вечеру прибыл в Вадо. Сморенный усталостью, он прилег — его продолжали преследовать кошмарные видения. Едва он начинал дремать, как просыпался словно от толчка, ибо видел перед собой лицо, очень похожее на Мари, — та умоляла его бежать отсюда. Когда взошло солнце, он надел на палец кольцо незнакомца и пошел вдоль ручья к тому месту, где высадился два года назад. Он увидел сосну, к подножию которой велел отнести себя незнакомец, и, вспомнив многие другие обстоятельства, понял, что оказался здесь в тот же день и приблизительно в тот же час. Он узнал камень, ставший надгробием могилы: все осталось, как было, только исчезла трава и куда-то подевался крест. Альфонс заметил, что к камню ведет утоптанная тропинка, и двинулся по ней к подножию сосны. Хотя стояла очень тихая погода, дерево содрогалось словно под порывами ветра. Почва вокруг него пересохла. На некотором расстоянии на земле был нарисован круг, а в центре его торчал крест — тот самый, что был положен Альфонсом на могилу незнакомца.^{209}

Когда он смотрел на этот крест, ему показалось, будто он слышит чье-то рыдание; потом что-то зашелестело, как если бы несколько человек начали кружиться вокруг него. Он обернулся — все было пустынно. Подойдя к дереву вплотную, он прикоснулся к стволу — и тут же зазвучали бесчисленные голоса, пронзительные крики, взрывы хохота. Он различал отдельные звуки и даже слова, однако в речах этих не было никакой связности. Затем ему почудилось, будто он слышит голос Паолы, который то приближался, то удалялся — и совершенно умолк, когда господин де С. отошел от сосны. Порой в воздухе разливался какой-то необыкновенный запах — и тогда могильный камень словно бы содрогался. Несколько птичек, севших на него, упали замертво. Примерно в пятидесяти шагах виднелись остатки костра — Альфонс приблизился к нему. Зола еще не остыла, полуобгоревшие кости, лежавшие в середине, дымились — все указывало, что огонь погас совсем недавно. Он почувствовал ледяное дуновение и, подняв глаза, увидел графиню, стоявшую в середине круга. Она была в странном одеянии и закутана в вуаль.

Альфонс побежал к ней. «Дорогая Паола, как я счастлив вас видеть! Но что побудило вас назначить свидание в этом зловещем месте?» — «Кто ты?» — спросила она. От этого вопроса и замогильного голоса у Альфонса кровь застыла в жилах. Он был не в силах произнести хоть слово, Паола же смотрела на него очень пристально. «Я узнала тебя, ты мой жених, ты обещал мне и сдержишь слово». — «Как? Вы согласны соединить жизнь свою с моей?!» — «Твоя жизнь, — сказала она пренебрежительно, — твоя жизнь ничего не стоит, она зависит от одного дуновения… вечности». Из-под земли раздался стон; на часах далекой колокольни пробил первый из восьми ударов. «Вечности!» — повторила графиня ужасным голосом. Раздался последний удар часов. «Время настало! Ты поклялся — иди же!»

Она взяла его за руку. Альфонс вздрогнул от боли, как было в первый раз, когда она коснулась его. Не обращая на это никакого внимания, она повлекла юношу к камню и, усевшись, приказала ему занять место рядом. Альфонс, вспомнив предостережение незнакомца, заколебался, но она с силой притянула его к себе. «Ты хотел знать, кто я, — сказала она, — ты узнаешь». — «Неужели, дорогая Паола? Наконец-то…» — «Да, — продолжала она тоном, заставившим его содрогнуться, — наступает время венчания». Она смотрела на него взором хищной птицы, готовой растерзать свою жертву. Испуганный Альфонс попятился, но она удержала его. Казалось, она собирается с мыслями: волосы у нее поднялись дыбом, лицо искривилось… она медленно, с усилием произнесла три слова. По мере того как она их произносила, солнце словно бы покрывалось красноватой дымкой, деревья дрожали, сама земля будто содрогалась. Голоса, уже услышанные Альфонсом, раздались вновь. Графиня замерла в полном оцепенении. Потом, придя в себя, она попыталась улыбнуться и сказала ему: «Повторите эти слова». Исходившее от нее очарование успокоило несчастного офицера. Он повторил первое слово — и жалобный стон раздался у него в ушах; он повторил второе — стон прозвучал громче. Он в страхе заколебался, но графиня в ярости схватила его за горло. На губах ее опять появилось подобие улыбки. Альфонс сдавленным голосом произнес третье слово. Тут же из-под земли послышались страшные вопли, а Паола рассмеялась тем странным смехом, что уже много раз поражал Альфонса при самых различных обстоятельствах. Бедняга был вне себя: его терзало чувство какой-то ужасной вины, непонятного преступления, которое он только что совершил. Она сказала ему: «Ты мой, мой навеки». И прижала его к груди с такой силой, что он едва не потерял сознания. Он вгляделся в нее. Черты ее совершенно изменились, обретя неподвижность смерти. Она смотрела пристально, сердце ее перестало биться, и управляла ею некая сила, стоявшая над природой.

Паола вновь сжала его в объятиях. У него затрещали кости, и он вскрикнул от боли. «Ты мой!» — произнес ужасный голос, ничем не напоминавший голос графини. Альфонс, охваченный ужасом, попытался вырваться — она в третий раз прижала его к себе, так что из носа, рта и ушей у него хлынула кровь. Отчаяние придало ему почти сверхъестественную силу, и он сумел освободить одну руку — в ней было зажато кольцо незнакомца. Оттолкнув Паолу, он прикоснулся кольцом к ее груди. В то же мгновение она рухнула на землю. Раздался пронзительный крик, в небо взлетела черная птица и тут же исчезла.

Несколько часов спустя крестьяне нашли господина де С. Он лежал без чувств и был холоднее камня. Рядом с ним находился труп женщины, которая, видимо, умерла много лет назад, ибо тело ее совершенно высохло. Все жители Савоны видели этот труп, и некоторые уверяли, будто узнали черты графини — однако мертвая дама была настолько обезображена временем, что обнаружить сходство с кем бы то ни было не представлялось возможным.

Когда к Альфонсу вернулся дар речи, его стали расспрашивать: однако рассудок у него помутился, и он издавал лишь какие-то нечленораздельные звуки. В моменты просветления он сообщил некоторые подробности происшедшего — о них мы уже поведали читателю, — но рассказ этот выглядел столь неправдоподобно, что скорее походил на бред. Каждое утро около восьми часов он начинал издавать душераздирающие крики, уверяя, будто кто-то сжимает ему горло. В самом деле, все симптомы удушья были налицо — и приступ возобновлялся трижды в течение пятнадцати минут, причем последние конвульсии были самыми сильными. Врачам так и не удалось обнаружить причину этой странной болезни — он все еще томился от этого недуга в 1809 году, когда я уехал из Генуи.

Что до графини, то никто так и не узнал, куда она подевалась. В Генуе она больше никогда не появлялась, и вскоре о ней перестали говорить.