Имя ветра

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ ГДЕ-НИБУДЬ ГОРЕТЬ

— Ты сегодня выглядишь как-то по-другому, — заметил Симмон.

Вилем согласно хмыкнул.

— Я и чувствую себя по-другому, — признался я. — Хорошо, но по-другому.

Мы втроем пылили по дороге в Имре. День стоял теплый и солнечный, и мы особенно не спешили.

— Ты выглядишь… спокойным, — продолжал Симмон, пробегая рукой по волосам. — Чтоб я так чувствовал себя, как ты выглядишь.

— Чтоб я так чувствовал себя, как я выгляжу, — буркнул я.

Симмон не хотел сдаваться.

— Ты выглядишь более твердым. — Он скорчил рожу. — Нет. Скорее… тугим.

— Тугим? — Напряжение выдавило из меня смешок, и я немного расслабился. — Как может человек быть тугим?

— Ну, — он пожал плечами, — будто сжатая пружина.

— Это из-за того, как он себя держит, — сказал Вилем, нарушая обычное задумчивое молчание. — Спина прямая, шея вытянута, плечи назад. — Он тыкал пальцем, иллюстрируя свои слова. — Когда он шагает, вся ступня целиком ставится на землю. Не носок, как будто бы он бежит, не пятка, как будто колеблется. Он ступает твердо, заявляя о своем праве на каждый шаг.

Я на секунду смешался, попытавшись пронаблюдать за собой — бесполезное занятие.

Симмон искоса посмотрел на Вилема.

— Кто-то много общается с Кукловодом?

Вилем легким пожатием плеч выразил согласие и бросил камень в дерево на обочине дороги.

— А кто этот Кукловод, которого вы оба все время упоминаете? — спросил я, чтобы перевести внимание с себя. — Я сейчас помру от любопытства, знаете ли.

— Ты точно можешь помереть, — сказал Вилем.

— Большую часть времени он проводит в архивах, — нерешительно сказал Сим, зная, что касается больной темы. — Трудно будет вас познакомить с тех пор, как… ну, ты знаешь…

Мы подошли к Каменному мосту, древней арке из серого камня, изогнувшейся над рекой Омети между Университетом и Имре — больше пятидесяти метров от одного берега до другого и подъем метров на двадцать в верхней точке. Каменный мост окружало больше легенд и историй, чем любую другую университетскую достопримечательность.

— Сплюнь на удачу, — настоятельно посоветовал Вилем, когда мы начали подниматься на мост, и сразу же проиллюстрировал собственный совет. Симмон последовал его примеру, плюнув с моста с ребяческой щедростью.

Я чуть не сказал: «Удача здесь ни при чем» — слова магистра Арвила, сурово повторяемые тысячи раз в медике. Я с минуту покатал их на кончике языка, поколебался и тоже плюнул.

«Эолиан» располагался в самом сердце Имре, его передняя дверь выходила на центральную мощеную площадь города. Здесь были скамейки, несколько цветущих деревьев и мраморный фонтан, дробящий до тумана брызги над статуей сатира, преследующего группу полуодетых нимф, чья попытка убежать казалась в лучшем случае притворной. Вокруг слонялись хорошо одетые люди, почти треть их — с каким-нибудь музыкальным инструментом. Я насчитал по меньшей мере семь лютней.

Когда мы подошли к «Эолиану», привратник коснулся края широкополой шляпы и отвесил небольшой поклон. Он был двухметрового роста, сильно загорелый и мускулистый.

— Это будет стоить одну йоту, молодой господин. — Он улыбнулся, когда Вилем отдал ему монету.

Потом он повернулся ко мне все с той же солнечной улыбкой. Посмотрев на футляр моей лютни, он поднял бровь:

— Приятно видеть новое лицо. Вы знаете правила?

Я кивнул и отдал ему йоту.

Он повернулся и указал внутрь помещения:

— Видите стойку? — Было трудно не заметить несколько изогнутых метров красного дерева в дальнем углу зала. — Видите, где конец стойки поворачивает к сцене? — Я кивнул. — Человека на табурете? Если решите побороться за дудочки, он тот, с кем следует поговорить. Звать Станчион.

Мы с ним одновременно отвернулись от зала. Я забросил лютню повыше на плечо.

— Спасибо… — Я сделал паузу, не зная его имени.

— Деоч. — Он снова непринужденно улыбнулся.

Я протянул ему руку во внезапном порыве.

— Деоч значит «пить». Можно, я потом угощу тебя?

Он смотрел на меня долгую секунду, потом рассмеялся — расслабленный счастливый звук, выпрыгивающий прямо из груди, — и сердечно потряс мою руку.

— Буду только рад.

Деоч выпустил мою руку и взглянул мне за спину.

— Симмон, это ты притащил этого молодца?

— На самом деле он меня. — Симмон выглядел немного выбитым из колеи моим кратким обменом любезностями с привратником, но я не мог понять почему. — Не думаю, что кто-нибудь может его куда-нибудь затащить. — Он передал Деочу йоту.

— Охотно верю, — сказал Деоч. — Есть в нем что-то такое, что мне по нраву. Что-то волшебное. Надеюсь, он нам сегодня сыграет.

— Я тоже надеюсь, — сказал я, и мы вошли.

Я оглядел «Эолиан» как можно непринужденней. Приподнятая круглая сцена выходила из стены напротив изогнутой барной стойки из красного дерева. Несколько витых лестниц вели на второй этаж, больше походивший на балкон. Над ним виднелся еще меньший третий этаж, который напоминал высокую антресоль вокруг зала.

Около столиков по всему залу стояли табуреты и стулья, в стенные ниши были утоплены скамьи. Симпатические лампы горели вперемежку со свечами, что наполняло зал естественным светом, не портя воздух дымом.

— Вот это было умно проделано. — Голос Симмона звучал нервно. — Тейлу милосердный, предупреждай меня перед новыми трюками, будь любезен.

— А что? — спросил я. — Ты про привратника? Симмон, ты пуглив, как недозрелая шлюшка. Парень проявил дружелюбие. Мне он понравился. Что за беда, если я предложил ему выпить?

— Деоч — хозяин этого заведения, — коротко пояснил Симмон. — И он со страшной силой ненавидит, когда музыканты подлизываются к нему. Два оборота назад он выбросил отсюда парня, пытавшегося дать ему на чай. — Он пристально посмотрел на меня. — Действительно выбросил. Тот почти до фонтана долетел.

— О-хо-хо, — сказал я, совершенно ошарашенный, и украдкой бросил взгляд на Деоча, который обменивался с кем-то шутками у двери. Я увидел, как напряглись и расслабились здоровенные мускулы на его руке, когда он небрежно махнул в сторону улицы. — Он показался тебе недовольным?

— Нет. В этом-то и загадка.

К нам подошел Вилем.

— Если вы двое прекратите тут топтаться и подойдете к столу, я покупаю первую выпивку, лхин? — Мы прошли к столу, выбранному Вилемом, — недалеко от того места, где у стойки сидел Станчион. — Чего желаете выпить? — спросил Вилем, пока мы с Симмоном усаживались, а я ставил футляр на четвертый стул.

— Коричный мед, — не задумываясь, ответил Симмон.

— Девчонка! — с легким укором сказал Вилем и повернулся ко мне.

— Сидр, — сказал я. — Легкий сидр.

— Две девчонки, — вздохнул он и ушел к стойке.

Я кивнул на Станчиона.

— А он что? — спросил я Симмона. — Я думал, это он хозяин.

— Они вместе. Станчион ведает музыкальной стороной дела.

— Есть еще что-нибудь, что мне надо знать о них? — спросил я. Близость катастрофы при знакомстве с Деочем обострила мое беспокойство.

Симмон покачал головой.

— Я слышал, он довольно веселый дядька, но сам никогда с ним не говорил. Не делай глупостей, и все будет в порядке.

— Спасибо, — саркастически сказал я, отодвигая стул и вставая.

Станчион, человек среднего сложения, одетый в красивую темно-зеленую с черным одежду, оказался обладателем круглого бородатого лица и небольшого брюшка, заметного, только когда он сидел. Он улыбнулся и махнул мне, чтобы я подошел. В другой руке он держал впечатляющих размеров пивную кружку.

— Ну, привет, — жизнерадостно сказал он. — Твой вид внушает большие надежды. Собираешься сыграть нам сегодня вечером? — Он вопросительно поднял бровь.

Теперь, подойдя ближе, я заметил, что волосы Станчиона были темно-рыжего цвета.

— Надеюсь, сэр, — ответил я. — Хотя я планировал немного подождать.

— А, конечно. Мы никогда не показываем людям таланты до того, как сядет солнце.

Он сделал паузу, отпив глоток, и, когда он повернул голову, я увидел свисающую с его уха золотую связку дудочек. Вздохнув, Станчион удовлетворенно вытер рот рукавом.

— На чем ты играешь, на лютне?

Я кивнул.

— Уже знаешь, чем собираешься покорить наши сердца?

— Зависит от многого, сэр. Кто-нибудь играл здесь «Песнь о сэре Савиене Тралиарде»?

Станчион поднял бровь и кашлянул. Погладив бороду свободной рукой, он сказал:

— Ну, вообще-то нет. Кто-то пытался ее изобразить пару месяцев назад, но откусил больше, чем смог проглотить. Пропустил пару аккордов и рассыпался. — Он покачал головой. — Короче говоря, нет. Не в последнее время.

Он еще отхлебнул из кружки и задумчиво проглотил, прежде чем заговорить.

— Большинство людей считают, что песня умеренной сложности позволит им показать свой талант во всей красе, — осторожно сказал он.

Я почувствовал недосказанный добрый совет и не обиделся. «Сэр Савиен» — самая сложная песня, которую я когда-либо слышал. Мой отец был единственным в труппе, кто обладал достаточным искусством, чтобы исполнить ее, и я всего четыре или пять раз слышал, как он поет ее перед публикой. Она длилась всего пятнадцать минут, но эти пятнадцать минут требовали быстрой и точной работы пальцев, создававших два голоса одновременно: мелодию и гармонию.

Сложно, но ничего такого, с чем не справился бы искусный лютнист. Однако «Сэр Савиен» был балладой, и вокальная партия вела контрапунктирующую мелодию, которая шла вразрез с лютней. Сложно. Если песня исполнялась как должно, мужчиной и женщиной, поющими куплеты по очереди, то она еще больше осложнялась женской контрапунктирующей партией в припевах. Хорошо исполненная, эта песня рвала сердце. К сожалению, не многие музыканты могли достойно петь и играть посреди такой музыкальной бури.

Станчион отпил очередной внушительный глоток из своей кружки и вытер бороду рукавом.

— Ты поешь один? — спросил он. Несмотря на скрытое предупреждение, он явно радовался. — Или ты привел кого-то петь с тобой? Разве один из тех пареньков, с которыми ты пришел, — кастрат?

Я подавил смешок, представив Вилема в роли сопрано, и покачал головой.

— У меня нет друзей, которые могут спеть это. Я собирался повторить третий припев два раза, чтобы кто-нибудь смог спеть за Алойну.

— Стиль бродячих артистов? — Он серьезно посмотрел на меня. — Сынок, не мне бы это говорить, но ты действительно хочешь попробовать заработать дудочки с кем попало, с кем ты даже не репетировал?

Его слова убедили меня, что он хорошо понимает, насколько это тяжело.

— А сколько талантов здесь будет сегодня, примерно?

Он быстро подумал:

— Примерно? Восемь. Может, десяток.

— Значит, по всей вероятности, будет не меньше трех женщин, уже получивших дудочки?

Станчион кивнул, с любопытством глядя на меня.

— Отлично, — солидно сказал я. — Если то, что мне рассказывали, — правда и только настоящие мастера могут заработать дудочки, тогда одна из этих женщин обязательно знает партию Алойны.

Станчион сделал еще один неторопливый глоток, оглядывая меня поверх кружки. Когда он наконец ее поставил, то забыл вытереть бороду.

— А ты гордый? — прямо спросил он.

Я оглядел зал.

— Разве это не «Эолиан»? Я слышал, здесь гордые платят серебро, а играют золото.

— Это мне нравится, — раздумчиво произнес Станчион. — Играют золото. — Он брякнул кружкой о стойку, вызвав маленькое извержение пенного гейзера. — Все демоны, парень! Надеюсь, ты на самом деле так хорош, как о себе думаешь. Мне бы пригодился здесь кто-нибудь с огнем Иллиена.

Он пробежался рукой по волосам, подчеркивая двойной смысл.

— Надеюсь, это место на самом деле так хорошо, как все считают, — искренне сказал я. — Мне нужно где-нибудь гореть.

— Он не вышвырнул тебя, — выпалил Симмон, когда я вернулся к столу. — Значит, все не так плохо.

— Думаю, все хорошо, — с тревогой сказал я. — Но не уверен.

— Как ты-то можешь не знать? — возразил Симмон. — Я видел, как он смеялся. Это наверняка означает хорошее.

— Не обязательно, — сказал Вилем.

— Пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, — признался я. — Иногда мой рот начинает болтать сам с собой, а ум потом догоняет.

— Это часто бывает? — спросил Вилем с одной из своих редких спокойных улыбок.

Их поддразнивания немного успокоили меня.

— Все чаще и чаще, — ухмыльнулся я.

Мы пили и шутили о мелочах, болтали о магистрах и редких студентках, которые привлекли наше внимание. Мы обсудили, кто нам в Университете нравится, но куда дольше перемывали кости тем, кого не любили, красочно расписывая причины нелюбви и кару, которую мы обрушим на этих злодеев, как только представится возможность. Такова уж человеческая натура.

Время шло, «Эолиан» медленно наполнялся людьми. Симмон сдался на поддразнивания Вилема и перешел на скаттен — крепкое черное вино из предгорий Шальды, чаще называемое косорез.

Его действие сказалось практически немедленно: Симмон начал улыбаться шире, смеяться громче и заерзал на стуле. Вилем оставался все таким же немногословным. Я купил следующий круг выпивки, заказав всем троим по большой кружке крепкого сидра. Я ответил нахмурившемуся Вилему, что если получу сегодня дудочки, то отправлю его плыть в косорезе до самого дома, но если кто-нибудь из них напьется до моего выступления, я лично его побью и столкну в реку. Они сразу притормозили и принялись сочинять непристойные куплеты для «Лудильщика да дубильщика».

Я отстранился от них, погрузившись в раздумья. На переднем плане моего разума крутилась мысль, что недосказанный Станчионом совет, возможно, заслуживает внимания. Я попытался придумать другую песню, которую мог бы исполнить: в меру трудную, чтобы показать мое искусство, и в меру легкую, чтобы проявить артистизм.

Голос Симмона вернул меня к реальности.

— Ну давай, у тебя ж со стихами хорошо… — теребил он меня.

Я прокрутил в уме последний кусочек их разговора, который слушал вполуха.

— Попробуй «В тейлинской рясе», — предложил я без всякого интереса.

Я слишком волновался, чтобы начать объяснять, что одним из пороков моего отца была склонность к непристойным стишкам.

Они радостно зафыркали, довольные собой, пока я пытался придумать другую песню. Когда Вилем снова оторвал меня от раздумий, я так еще ничего и не решил.

— Что?! — раздраженно рявкнул я и увидел тусклый взгляд Вилема — такой появлялся, когда ему что-то очень сильно не нравилось. — Что? — повторил я более спокойно.

— Некто, кого мы все знаем и любим, — мрачно сказал он, кивая в направлении двери.

Я не заметил там никого знакомого. «Эолиан» был почти полон, и больше сотни людей бродили по первому этажу туда-сюда. Через открытую дверь я увидел, что на улице уже стемнело.

— Он спиной к нам. Отрабатывает свой сальный шарм на даме, которая его, должно быть, не знает… Справа от толстого джентльмена в красном, — обратил мое внимание Вилем.

— Сукин сын, — сказал я, слишком ошеломленный для настоящего сквернословия.

— А я всегда считал его происхождение свинским, — сухо заметил Вилем.

Симмон оглядывался, мигая, как сова.

— Что? Кто там?

— Амброз.

— Господни яйца, — вздохнул Симмон, сгорбившись за столом. — Как раз то, что мне сейчас нужно. Вы двое разве еще не упокоились?

— Я-то готов оставить его в покое, — запротестовал я. — Но всякий раз, как мы встречаемся, он не может меня не уколоть.

— Чтобы спорить, нужны двое, — сказал Симмон.

— Черта с два! — возразил я. — Мне не важно, чей он сын. Я не собираюсь падать на спину, как пугливый щенок. Если он достаточно глуп, чтобы тыкать в меня пальцем, я откушу ему палец. — Я перевел дыхание, чтобы успокоиться, и попытался говорить разумно: — В конце концов до него дойдет, что меня лучше оставить в покое.

— Можешь просто не обращать на него внимания, — сказал Симмон удивительно трезво. — Просто не клюй на его приманку, ему скоро надоест, и он перестанет.

— Нет, — серьезно сказал я, глядя Симмону в глаза. Временами мой друг бывал ужасно наивным. — Он не перестанет. Как только Амброз почувствует слабину, он насядет на меня вдвое сильнее, чем раньше. Я таких типов знаю.

— Он идет, — заметил Вилем, небрежно отворачиваясь.

Амброз заметил меня, прежде чем перешел на нашу сторону зала. Наши глаза встретились, и стало ясно, что он не ожидал меня здесь увидеть.

Он что-то сказал одному из своих вечных прихлебателей, и они двинулись через толпу в другом направлении, чтобы занять столик. Взгляд Амброза перескакивал с меня на Вилема, на Симмона, на мою лютню и снова на меня. Потом он повернулся и пошел к столику, занятому его дружками. Прежде чем сесть, он снова глянул в мою сторону.

Он даже не улыбнулся, и я понял, что меня это нервирует. Раньше Амброз всегда мне улыбался — преувеличенно печальной театральной улыбкой, пряча насмешку в глазах.

Тут я заметил нечто, встревожившее меня еще больше: он принес жесткий квадратный футляр.

— Амброз играет на лире?! — вопросил я в пространство.

Вилем пожал плечами. Симмон смутился.

— Я думал, ты знаешь, — промямлил он.

— Вы видели его с лирой раньше? — спросил я. Сим кивнул. — Он играл?

— Декламировал, на самом деле. Стихи. Он декламировал и подбренькивал на лире.

Симмон выглядел как кролик, ищущий, куда бы улизнуть.

— Он получил дудочки? — мрачно спросил я.

Я решил, что если Амброз стал членом этой группы, то я не хочу иметь с ней ничего общего.

— Нет, — пискнул Симмон. — Он пытался, но…

Он умолк, а в глазах появилась какая-то затравленность.

Вилем успокаивающе положил ладонь на мою руку. Я глубоко вздохнул и попробовал расслабиться, закрыв глаза.

Понемногу я понял, что все это не имеет значения — в крайнем случае, поднимает ставку на сегодняшний вечер. Амброз никак не сможет испортить мою игру. Ему придется смотреть и слушать. Слушать, как я играю «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», потому что теперь вопрос о том, что мне исполнять сегодня вечером, отпал сам собой.

Вечернее мероприятие открыл музыкант из толпы, завоевавший дудочки. Он вышел с лютней и показал, что может играть так же хорошо, как любой из эдема руэ. Вторая его песня была еще лучше, я ее раньше никогда не слышал.

Потом был перерыв минут в десять перед тем, как другого одаренного талантом музыканта позвали на сцену петь. Этот человек играл на многоствольной тростниковой флейте — лучше, чем кто-либо из слышанных мной. Он продолжил выступление прилипчивой хвалебной песнью в миноре. Без инструмента — только чистый голос, взлетавший и опадавший, как пение дудочек, на которых он играл до этого.

Я был рад обнаружить, что искусство здешних музыкантов подтверждает слухи. Но беспокойство мое росло пропорционально радости. Мастерству место только рядом с мастерством. Если бы я не решил заранее играть «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», эти выступления убедили бы меня.

Затем наступил следующий перерыв в пять или десять минут. Я понял, что Станчион нарочно создает паузы, чтобы дать публике возможность походить и поговорить между песнями. Этот человек знал свое дело. Я подумал, не играл ли он когда-нибудь в труппе.

Потом была первая попытка вечера: Станчион вывел на сцену и представил публике бородача лет тридцати. Он играл на флейте, и играл отменно. Две коротенькие песни из тех, что он исполнил, я знал, а третья была незнакомой. Всего он играл около двадцати минут, и я заметил только одну маленькую ошибку.

После аплодисментов флейтист остался на сцене, а Станчион отправился бродить среди публики, собирая мнения. Мальчик-слуга принес флейтисту стакан воды.

Наконец Станчион снова вышел на сцену. Зал утих, когда владелец заведения подошел к флейтисту и торжественно пожал ему руку. Лицо музыканта слегка вытянулось, но он выдавил болезненную улыбку и кивнул публике. Станчион проводил его со сцены и поднес ему высокую кружку с каким-то напитком.

Следующей показывала свой талант девушка — золотоволосая и богато одетая. После того как Станчион представил ее, она запела голосом столь ясным и чистым, что я ненадолго позабыл о своих тревогах и совершенно погрузился в ее песню. На несколько благословенных мгновений я забыл себя и мог только слушать.

Но ее выступление закончилось слишком быстро, оставив нежность в моей груди и легкое покалывание в глазах. Симмон тихонько шмыгнул носом и стыдливо вытер лицо.

Потом девушка спела вторую песню, аккомпанируя себе на полуарфе. Я пристально наблюдал за ней, и, должен признать, не только из-за ее музыкальных способностей. Ее волосы золотились, как спелая пшеница. Со своего места в десяти метрах от сцены я видел прозрачную синеву ее глаз. Гладкие руки с маленькими изящными кистями быстро порхали по струнам. А то, как она держала арфу между коленями заставляло меня думать о… ну, о том, о чем каждый пятнадцатилетний мальчишка думает постоянно.

Голос певицы звучал столь же прекрасно, как и в первой песне, — так, чтобы вызывать сердечную боль. Но, к сожалению, ее игра не могла тягаться с голосом. В середине второй песни она взяла несколько неверных нот, запнулась, но потом, выправившись, закончила выступление.

На этот раз Станчион ходил по залу дольше. Он прошел по всем трем этажам «Эолиана», поговорил с каждым — молодым и старым, музыкантом и нет.

Я заметил, как Амброз поймал взгляд девушки на сцене и послал ей улыбку, которая мне казалась отвратительной, а женщинам — очаровательной. Затем, отлепившись от девушки, взгляд его переполз к нашему столику, и глаза наши встретились. Его улыбочка поблекла, и долгую минуту мы просто смотрели друг на друга, не меняясь в лице. Ни один из нас не улыбнулся насмешливо и не произнес губами какое-нибудь пустое оскорбленьице. Но за эту минуту тлеющая вражда снова вспыхнула. Не могу точно сказать, кто первым отвел взгляд.

Примерно через пятнадцать минут собирания мнений Станчион снова взобрался на сцену. Он подошел к золотоволосой девушке и пожал ей руку, как и предыдущему музыканту. Лицо ее омрачилось — так же, как и у того. Станчион свел ее со сцены и поднес ей какой-то напиток — я предположил, что это здесь обычное утешение.

Сразу же после этой неудачи вышел другой даровитый музыкант, игравший на скрипке — великолепно, как и двое до него. Потом Станчион вывел на сцену пожилого мужчину, который вроде собирался побороться за дудочки. Однако аплодисменты, встретившие его, намекали, что он так же популярен, как любой из признанных музыкантов, игравших до него.

Я пихнул Симмона.

— Кто это? — спросил я, пока седобородый настраивал свою лиру.

— Трепе, — шепнул мне Симмон. — На самом деле, граф Трепе. Он здесь играет все время, многие годы. Великий покровитель искусств. Он давно перестал бороться за дудочки, теперь просто играет. Все его любят.

Трепе начал играть, и я тут же понял, почему он так и не получил своих дудочек. Его голос срывался и дрожал, когда он щипал струны лиры. Ритм гулял, и трудно было понять, где он берет неверную ноту. Песня, похоже, была его собственного сочинения, довольно откровенный рассказ о привычках какого-то местного дворянчика. И несмотря на недостаток классической художественной ценности, я обнаружил, что смеюсь вместе с остальной публикой.

Когда граф закончил, раздались громоподобные аплодисменты, некоторые слушатели даже колотили по столам и топали ногами. Станчион сразу поднялся на сцену и пожал графскую руку, но Трепе вовсе не выглядел огорченным. Станчион восторженно похлопал его по спине и провел к стойке.

Время пришло. Я встал и взял лютню.

Вилем похлопал меня по руке. Симмон ухмыльнулся, пытаясь скрыть, что едва не сходит с ума от дружеского беспокойства. Я молча кивнул каждому и прошел к пустому табурету Станчиона в конце стойки, где она загибалась к сцене.

В кармане я нащупал серебряный талант, толстый и тяжелый. Какая-то иррациональная часть меня хотела стиснуть его покрепче, оставить на потом. Но я знал, что через несколько дней один талант мне не поможет. С талантовыми дудочками я смогу заработать на жизнь, играя в местных трактирах. Если мне повезет привлечь внимание покровителя, я смогу получить достаточно, чтобы покрыть свой долг Деви и оплатить обучение. Так что я должен был пойти на этот риск.

Станчион просеменил к своему месту за стойкой.

— Я пойду следующим, сэр. Если вы не возражаете.

Я надеялся, что не выгляжу таким взвинченным, каким себя чувствовал. Лютня скользила в моих вспотевших ладонях.

Он улыбнулся мне и кивнул.

— У тебя хороший глаз на публику, мальчик. Она созрела для печальной песни. Все еще планируешь сыграть «Савиена»?

Я кивнул.

Он сел и сделал глоток.

— Ну ладно, давай дадим им пару минут, чтобы перекипеть и кончить болтовню.

Снова кивнув, я прислонился к стойке, поглощенный бессмысленным беспокойством о том, над чем был не властен. Один из колков на моей лютне болтался, а у меня не было денег починить его. На сцене до сих пор не побывала ни одна одаренная женщина. Я почувствовал укол тревоги при мысли о том, что вдруг это единственный вечер, когда в «Эолиане» собрались только признанные музыканты-мужчины или женщины, которые не знают партии Алойны.

Казалось, прошло мгновение, прежде чем Станчион встал и вопросительно поднял бровь, обращаясь ко мне. Я кивнул и поднял футляр с лютней; внезапно он показался мне ужасно потертым. Мы взошли на сцену.

Как только моя нога коснулась сцены, зал утих до шепотков. В ту же минуту тревога покинула меня, выгорела под вниманием публики. У меня всегда так: перед выходом я волнуюсь и потею — на сцене я спокоен, как безветренная зимняя ночь.

Станчион убедил всех считать меня кандидатом в борьбе за приз. Его слова имели успокаивающий ритуальный привкус. Когда он указал на меня, не раздалось фамильярных аплодисментов, только выжидающая тишина. Мгновенной вспышкой я увидел себя так, как меня видела публика. Одет не так хорошо, как другие, — всего один шаг до лохмотьев. Юн, почти ребенок. Я чувствовал любопытство публики — оно располагало людей ко мне.

Я позволил ему нарастать, неторопливо открывая старый потрепанный футляр и доставая старую потрепанную лютню. Внимание публики обострилось при виде моего непритязательного инструмента. Я взял несколько коротких аккордов, коснулся колков, чуть-чуть подкрутил их. Сыграл еще несколько простых аккордов, пробуя их на вкус, прислушиваясь, — и удовлетворенно кивнул.

Огни, горящие на сцене, делали остальной зал едва различимым. Мне казалось, на меня смотрит тысяча глаз. Симмон и Вилем, Станчион у стойки, Деоч у двери. Я почувствовал легкое покалывание в желудке, когда увидел Амброза, наблюдающего за мной: он походил на уголь, готовый вспыхнуть.

Я отвернулся от него и увидел бородача в красном, графа Трепе, пожилую пару, держащуюся за руки, прелестную темноглазую девушку…

Моя публика. Я улыбнулся им. Улыбка сделала их еще чуть ближе ко мне, и я запел:

Я позволил волне шепотков пробежать по толпе. Те, кто знал эту песню, тихо удивленно воскликнули, а незнающие спрашивали соседей, о чем шум.

Я опустил пальцы на струны и снова обратил внимание на себя. Зал утих, и я начал играть.

Музыка лилась из меня легко, лютня звучала как второй голос. Мои пальцы запорхали быстрее, и лютня подхватила и третий голос. Я пел горделивую мощную партию Савиена Тралиарда, величайшего из амир. Публика дышала вместе с музыкой, как трава под ветром. Я пел за сэра Савиена и чувствовал, как слушатели начинают любить и бояться меня.

Я так привык репетировать эту песню в одиночку, что чуть не забыл удвоить третий припев. Но в последний момент, со вспышкой холодного пота, я вспомнил. На этот раз я пел, глядя на публику, надеясь, что в конце концов услышу голос, отвечающий мне.

Я дошел до конца припева перед первым куплетом Алойны. Я жестко взял первый аккорд и подождал, пока звук его начнет утихать, так и не вызвав голоса из публики. Я спокойно посмотрел на них, ожидая. С каждой секундой все большее облегчение мешалось во мне со все большим разочарованием.

Затем на сцену выплыл голос, мягкий, как касание перышка, поющий…

Она пела за Алойну, я за Савиена. На припевах ее голос вился вокруг моего, сплетаясь и сливаясь с ним. Часть меня жаждала высмотреть ее среди публики, найти лицо женщины, с которой я пою. Один раз я попытался, но мои пальцы запнулись, пока я искал лицо, которое могло бы подойти прохладному лунному голосу, вторившему мне. Отвлекшись, я взял неверную ноту, и в музыке возник сбой.

Маленькая ошибка. Я стиснул зубы и сосредоточился на игре, отбросив любопытство, и даже склонил голову, чтобы смотреть на пальцы, не позволяя им соскользнуть и промахнуться.

И мы пели! Ее голос — как горящее серебро, мой — как ответное эхо. Савиен выводил веские мощные строки, похожие на ветви древнего, словно камень, дуба. Алойна звучала как соловей, стремительно кружащий близ этих горделивых ветвей.

Теперь я смутно ощущал публику и так же смутно — пот на теле. Я так глубоко ушел в музыку, что не могу сказать, где она закончилась и началась моя кровь.

Но музыка остановилась. За два куплета до конца песни наступил конец. Я взял первый аккорд куплета Савиена и услышал резкий звук, выдернувший меня из музыки, как рыбу из омута.

Порвалась струна. Она отскочила из-под самой головки грифа и ударила меня по тыльной стороне руки, оставив тонкую яркую полоску крови.

Я тупо смотрел на нее. Она не могла порваться. Ни одна из струн еще не износилась так, чтобы порваться. Но это случилось, и последние ноты песни угасали в тишине — а я почувствовал, что публика зашевелилась. Они начали пробуждаться ото сна наяву, который я соткал для них из нитей песни.

В тишине я почувствовал, как все разваливается, публика пробуждается, не досмотрев сна, вся моя работа разрушена, потеряна зря. И все равно во мне, внутри, горела песня. Эта песня!

Не думая, что делаю, я снова поставил пальцы на струны и ушел глубоко в себя. В те былые годы, когда мозоли на моих пальцах были тверже камня, а музыка лилась легко, как дыхание. Назад, в то время, когда я играл звук «ветра, играющего листком» на лютне с шестью струнами.

И я начал играть. Медленно, а потом все быстрее мои руки вспоминали. Я собирал разбегающиеся нити песни и осторожно сплетал их вновь — в то, чем они были секундой раньше.

Это не было совершенным. Ни одну песню, столь сложную, как «Сэр Савиен», невозможно сыграть идеально на шести струнах вместо семи. Но она была целой, и под мою игру публика вздохнула, поерзала и вновь подпала под действие чар, сплетенных мной для нее.

Я едва осознавал, что вокруг есть люди, а через минуту и вовсе позабыл о них. Мои руки плясали, потом бежали, потом слились со струнами в одно расплывчатое пятно, когда я изо всех сил старался удержать два голоса лютни, поющие вместе с моим собственным. Потом, даже глядя на руки, я забыл о них; я забыл про все, кроме песни.

Припев — и снова вступила Алойна. Для меня она была не живым человеком и даже не голосом — она была частью песни, пылающей песни, которая вырывалась из меня.

А потом песня закончилась. Поднять голову и оглядеть зал было все равно что вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха. Я пришел в себя и обнаружил, что рука моя кровоточит, а сам я весь мокрый от пота. Затем окончание песни ударило меня, как кулак в грудь, — так всегда случалось, где и когда бы я ни слушал ее.

Я спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Не из-за порвавшейся струны и возможности провала. Не из-за крови и пораненной руки. Я даже не оплакивал того мальчика, который учился играть на шестиструнной лютне в лесу годы назад. Я плакал о сэре Савиене и Алойне, о любви утраченной и обретенной — и вновь утраченной; я плакал над жестокой судьбой и человеческой глупостью. На какое-то время я утонул в своем горе и не ведал ничего вокруг.