Император Пограничья 16

Глава 19

Интересно. Шереметьев не пришёл сам — после того, как я заставил его убраться с бала Императорской волей, это было бы немыслимым унижением. Поэтому послал посредника. Весьма расчётливый поступок с его стороны. Но сам факт того, что он вообще ищет встречи…

— Подожди за дверью, — велел я слуге.

Тот коротко поклонился и вышел. Створка тихо щёлкнула за его спиной.

Ярослава стояла у камина, сжимая бокал так, что побелели костяшки пальцев. Пламя отбрасывало рыжие блики на её волосы, и в этот момент она казалась ожившей статуей богини мести — прекрасной и опасной.

— Что он задумал? — её голос звучал глухо.

— Давай подумаем вместе.

Я прошёлся по комнате, машинально отмечая детали обстановки: тяжёлые портьеры, которые могли скрывать убийцу, единственное окно с видом на внутренний двор, расстояние до двери. Привычка, въевшаяся в кровь.

— Покушение?

Засекина фыркнула, но без язвительности — скорее задумчиво.

— Прямо во дворце Голицына? Он не самоубийца. Князь размажет его по стенке за нарушение гостеприимства, и Шереметьев это прекрасно понимает.

— Строганова это не остановило, но, допустим, согласен. Шантаж?

— Чем? — Ярослава повернулась ко мне, и в её серо-голубых глазах плескалось холодное пламя. — У него нет ничего на тебя. На меня — тем более. Я десять лет живу так, что любой шантажист сдохнет от скуки, изучая моё прошлое.

Я позволил себе лёгкую усмешку. Это было правдой — Засекина вела жизнь безупречную, как лезвие её клинка.

— Тогда, может, попытка решить конфликт миром?

Ярослава помолчала, обдумывая эту версию. На мгновение в её взгляде мелькнуло что-то похожее на растерянность.

— Возможно, — признала она наконец. — После того, что ты устроил на балу, он мог занервничать. Вопрос в том, насколько сильно.

— Есть ещё вариант, — добавил я. — Он может попытаться разделить нас, предложить тебе что-то напрямую, минуя меня, посеять раздор между союзниками.

— Не выйдет, — отрезала Ярослава.

— Знаю. Но он может этого не понимать.

Княжна сделала глоток вина и поставила бокал на каминную полку. Её движения были резкими, напряжёнными, выдавая внутреннее волнение, которое она старалась скрыть.

— Чего ты хочешь? — спросил я прямо. — Идти или нет? Решение за тобой.

Она помолчала, глядя в огонь. Потом подняла на меня глаза — спокойные, расчётливые. Взгляд командира, а не обиженной девочки.

— Хочу услышать, что он предложит, — сказала она. — Новая информация порой даёт неожиданные козыри для дальнейших ходов. Даже если его предложение окажется дерьмом, я буду знать, как далеко он готов зайти, чего боится, на что рассчитывает.

Я кивнул, не скрывая одобрения. Она не давала эмоциям застилать глаза — ненависть к убийце отца не мешала ей думать стратегически.

— Тогда идём.

Вскоре слуга вёл нас по коридорам дворца Голицыных — мимо портретов предков в тяжёлых рамах, мимо ваз с живыми цветами, мимо неприметных охранников, которые смотрели сквозь нас с профессиональным безразличием. Шереметьев, как выяснилось, попросил у князя помещение для приватной беседы, представив это как попытку загладить инцидент на балу.

Комната оказалась небольшой гостиной в гостевом крыле. Два кресла, диван, низкий столик с графином и бокалами. Тяжёлые шторы задёрнуты, светокамни в канделябрах отбрасывают мягкий свет. Обстановка располагала к доверительной беседе, но я не собирался расслабляться.

Павел Никитич Шереметьев поднялся нам навстречу. Высокий, поджарый, с ледяными глазами и безупречной осанкой. Десять лет назад он ударил своего господина в спину, а теперь стоял перед нами, изображая радушного хозяина.

— Прохор Игнатьевич, Ярослава Фёдоровна, — он склонил голову ровно настолько, насколько требовал этикет, — благодарю, что приняли моё приглашение.

Ярослава молчала. Её лицо превратилось в маску — ни единой эмоции, только холодное презрение в глазах.

— Перейдём к делу, — сказал я, присаживаясь в предложенное кресло. — Время позднее.

Шереметьев кивнул, словно ожидал такого начала. Его пальцы чуть дрогнули — единственный признак нервозности, который он не сумел скрыть.

— Разумеется. Я хотел бы урегулировать наши разногласия.

— Разногласия? — голос Ярославы резанул воздух, как клинок. — Интересный выбор слова для убийства моего отца.

Узурпатор не вздрогнул, но я заметил, как напряглись мышцы его челюсти.

— Княжна, события десятилетней давности, — он сделал паузу, подбирая слова, — были трагическими для всех вовлечённых сторон. Я не прошу вас простить. Я предлагаю разумный компромисс.

— Говорите, — бросил я.

Шереметьев выпрямился, собирая остатки достоинства.

— Первое: отмена награды за голову княжны Засекиной — полная и безоговорочная. Второе: публичные извинения через глашатаев Ярославского княжества за некорректные формулировки в отношении её семьи. Третье: возврат личного имущества рода Засекиных, которое было конфисковано после смены власти.

Он замолчал, ожидая реакции.

Я мысленно анализировал услышанное. В первую очередь я понял главное: Шереметьев реально испугался после нашей конфронтации на балу. Я показал, что не боюсь открытого конфликта и готов воевать. Я не пустая угроза — я уже действительно казнил узурпатора Сабурова, разбив его армию. Война с Владимиром — это война, которую Ярославль скорее всего не выиграет. Павел Никитич понимал всё это и решил, что лучше договориться сейчас, пока ещё есть что нам предложить.

Ярослава презрительно фыркнула.

— Если это всё, мы пойдём.

Шереметьев побледнел. Он даже не успел дойти до того, что хотел получить взамен, а его первый вариант уже отвергли. Я видел, как нервно дёрнулся уголок его рта.

— Есть расширенное предложение, — его голос чуть дрогнул. — Всё вышеперечисленное, плюс официальное наделение вас титулом графини с полным признанием вашего статуса аристократки. Земельная вотчина в Ярославском княжестве — плодородные земли возле Красного Холма. Финансовая компенсация за годы изгнания.

Понятно, таким образом, княжна больше не будет беглянкой без кола и двора. У неё появится земли, официальный титул, доход и законный статус.

Шереметьев готов был торговаться, и это означало, что он действительно в панике. Узурпатор, который десять лет держал власть железной хваткой, теперь суетился, как купец на базаре, пытающийся сбыть залежалый товар.

Я заметил, как Ярослава чуть наклонила голову, прислушиваясь. Это предложение было уже весомее, и она это понимала.

— И что вы хотите взамен? — спросила Засекина, её голос звучал ровно, без прежнего презрения.

— Ваш публичный отказ от претензий на ярославский престол, — Шереметьев заговорил быстрее, чувствуя, что его слушают. — Гарантии ненападения со стороны Владимирского княжества. Публичный отказ князя Платонова поддерживать притязания Засекиных на трон. И признание меня законным князем Ярославским от вас обоих.

Повисла тишина. Свечи потрескивали, отбрасывая пляшущие тени на стены.

Выражение лица Ярославы изменилось. Прежнее ледяное презрение сменилось чем-то иным — она задумалась, и это было заметно. Графиня с собственными землями — это уже не изгнанница с отрядом наёмников. Реальные активы, реальное положение в обществе, законный статус вместо клейма беглянки с ценой за голову. Предложение было весомым, и Засекина это понимала.

Я видел, как она взвешивает услышанное — не отмахнулась сразу, как от первого предложения. Однако потом её губы дрогнули в усмешке, холодной и острой.

— Вы предлагаете мне графский титул взамен княжеского, — произнесла она негромко. — Клочок земли у Красного Холма взамен целого княжества. И за это я должна признать вас законным правителем и отказаться от всех претензий? — она чуть наклонила голову, разглядывая узурпатора так, словно тот был насекомым под лупой. — Вы либо считаете меня дурой, либо сам не понимаете, насколько слаба ваша позиция.

Шереметьев побледнел. Я видел, как он судорожно сглотнул, как заметались его глаза. Второй вариант провалился, и теперь ему оставалось либо уйти ни с чем, либо выложить последний козырь.

Он решил пойти ва-банк.

— Есть третий вариант, — голос узурпатора звучал глухо, почти через силу. — Всё вышеперечисленное плюс признание княжны Засекиной моей наследницей. Если я умру без прямых потомков — а у меня нет детей, и, — он запнулся, — лекари подтвердили, что не будет.

Я невольно приподнял бровь. Шереметьев только что признался в бесплодии — немыслимое унижение для главы целого княжества. Он фактически предлагал отложенную капитуляцию.

— Трон, который вы украли у моего отца, — медленно произнесла Ярослава, — вернётся ко мне после вашей смерти. Такого ваше предложение?

— Да.

Я молча анализировал ситуацию. Шереметьев хотел доправить до своей смерти, а после этого ему было всё равно, кто займёт трон. По сути, предложение было весомым: титул, земли, официальный статус наследницы. Но проблема заключалась в другом — Шереметьев жил в старой парадигме, где один князь владеет одним княжеством и это предел его амбиций. Он не понимал, что правила уже изменились, что Ярослава больше не одинокая изгнанница, мечтающая вернуть родовое гнездо, что за ней стоит сила, способная перекроить карту Содружества.

И всё же передо мной вставала дилемма. Я обещал вернуть ей княжество, а предложенное — это не княжество, во всяком случае не сейчас. Я публично назвал Шереметьева узурпатором, и договариваться с ним означало отступление от собственных слов. Но война с Ярославлем сейчас означала бы отвлечение ресурсов от других проблем: Гильдия Целителей ещё не добита, Гаврилов Посад нужно восстанавливать, Угрюм перестраивать…

Решение должно быть за Ярославой — это её месть, её трон, её выбор. Но если она примет предложение, как это скажется на моей репутации? Князь Платонов, который сначала публично клеймит узурпатора, а потом торгуется с ним за столом переговоров?..

Ярослава молчала, и тишина в комнате становилась всё гуще с каждым мгновением.

Шереметьев предлагал ей то, чего она хотела. Трон Ярославского княжества — пусть не сейчас, но в обозримом будущем. Земли, титул, законный статус вместо позорного клейма беглянки. Всё это можно было получить без единой капли крови, просто подождав, пока узурпатор умрёт своей смертью.

Но можно ли ему верить?

Княжна смотрела на эту мокрицу в человеческом обличье и пыталась понять, где заканчивается правда и начинается ложь. Он действительно не может иметь детей, или это лишь уловка, попытка выбить себе время для подготовки к неизбежному конфликту? А даже если Шереметьев и вправду бесплоден, это ничего не значит. После его смерти трон может достаться какому-нибудь предприимчивому советнику, жене, любовнице или дальнему родственнику, которого узурпатор объявит наследником в последний момент. И тогда за княжество всё равно придётся воевать, только годы будут потеряны, а она постареет, ослабнет, растеряет союзников.

Принять его предложение — означает простить врага за содеянное? Или это всего лишь прагматизм, холодный расчёт, которому её учила жизнь наёмницы?

Отказать — сохранить право на месть. Но получит ли она когда-нибудь больше, чем предлагают сейчас?

Княжество — это её детство. Длинные коридоры дворца, по которым она бегала босиком, вызывая недовольство нянек. Отцовский кабинет, пропахший табаком и старыми книгами, где она сидела на коленях у папы, пока тот разбирал государственные бумаги. Мамин сад с розами, которые цвели всё лето, наполняя воздух сладким ароматом. Уроки фехтования во дворе, когда отец лично учил её держать клинок, приговаривая, что княжна должна уметь защитить себя не хуже любого воина.

Всё это можно вернуть. Реально, осязаемо. Нужно лишь подождать и принять подачку из рук убийцы.

Но принять что-либо от этого человека?..

Засекина смотрела на Шереметьева и чувствовала, как внутри поднимается знакомая волна ненависти — густая, удушающая, та самая, что держала её на плаву все эти годы.

Насколько проще было бы убить его прямо сейчас. Один удар — и десять лет ожидания закончатся. Он сидит в трёх шагах от неё, без охраны, без оружия, самоуверенный в своей неприкосновенности. Ярослава могла бы вскрыть ему глотку прежде, чем он успел бы моргнуть.

Но сделать это здесь, в доме Голицына, означало нанести страшное оскорбление хозяину, растоптать священные законы гостеприимства. А ещё хуже — подставить Прохора. Он встанет на её сторону, она знала это без тени сомнения. Встанет и разрушит отношения с союзником, который ему нужен. Ради неё. Потому что такой он человек.

И именно поэтому она не могла себе этого позволить. Не по отношению к тому, кто стал ей дорог больше собственной мести.

Вместо того, чтобы фокусироваться на несбыточных мечтах, княжна попыталась разобраться в собственных мотивах, заглянуть под маску, которую носила так долго, что та почти срослась с ней. Что движет ею на самом деле? Жажда справедливости оттого, что преступник должен понести наказание, а не откупиться? Или нечто менее благородное — расчёт на то, что рядом с Прохором она получит всё и сразу, без унизительного ожидания чужой смерти?..

Она вспомнила мать — бледную, исхудавшую, лежащую на кровати в крошечной комнатке съёмной квартиры в Твери. Она угасала на глазах, и никакие целители не могли помочь, потому что лечить было нечего. Она просто не хотела жить без мужа. «Не дай мести сожрать тебя изнутри, как сожрала меня скорбь, — прошептала мать за день до смерти. — Обещай мне, доченька».

Ярослава обещала. И нарушила обещание в тот же день, когда закрыла матери глаза.

Она вспомнила отца — его громкий, раскатистый смех, которым он смеялся, когда слушал от слуг о её проказах. Тот же смех она услышала в последние секунды его жизни, когда он лежал с кинжалом в спине, а Шереметьев наклонился к нему и что-то прошептал. Отец засмеялся тогда…

— Что вы ему сказали? — голос Ярославы прозвучал неожиданно даже для неё самой.

Шереметьев вздрогнул, и она увидела, как расширились его зрачки.

— Простите?

— Моему отцу. Перед тем, как добили его, — княжна наклонилась через журнальный столик, отделявший кресла друг от друга, и узурпатор непроизвольно вжался в спинку. — Вы наклонились и что-то прошептали ему на ухо. Что именно? Я хочу знать.

Шереметьев облизнул губы, и Засекина заметила капельки пота, выступившие на его висках.

— Княжна, я не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору, — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. — Давайте лучше обсудим детали предложения, я уверен, что мы сможем найти взаимовыгодные…

— Я задала вопрос.

— Это было так давно, — Шереметьев развёл руками, избегая её взгляда. — Я едва помню события того дня, всё происходило очень быстро, в горячке момента…

— Ответь ей!

Голос Прохора прозвучал негромко, но в нём была сила, которую Ярослава уже ощущала раньше, на балу, когда он заставил узурпатора убраться. Что-то древнее, властное, не терпящее возражений. Шереметьев дёрнулся, словно его ударили, и на мгновение в его глазах мелькнул животный ужас.

— Я… я сказал ему…

Узурпатор сглотнул, борясь с собой. Его лицо побагровело от напряжения, но слова полились сами собой, будто их выдавливали из него невидимой рукой:

— Твоя жена согреет мою постель этой же ночью, а дочь станет следующей…

Шереметьев осёкся, хватая ртом воздух, словно вынырнул из-под воды. На его лице застыло выражение человека, который только что выдал постыдную тайну и не понимает, как это произошло.

А Ярослава поняла всё.

Отец смеялся, потому что знал — узурпатор ошибался. Её мать скорее умерла бы, чем отдалась убийце мужа. И умерла. А дочь не погибла, не сломалась, не превратилась в жертву. Она выжила, окрепла, собрала отряд, нашла союзника и вернулась, чтобы посмотреть убийце в глаза.

Отец смеялся над своим убийцей. Над его ничтожностью, над его уверенностью в победе. Над тем, что тот никогда не поймёт — есть вещи, которые нельзя погубить или получить силой.

Лицо княжны окаменело. Она осознала с абсолютной ясностью, что никогда не простит себя и не сможет двигаться дальше, оставив травму в прошлом, если не покарает этого человека за убийство отца и последующую смерть матери. Не ради мести как таковой — ради справедливости. Ради того смеха, который она слышит каждую ночь.

— Я отказываюсь, — сказала она.

Шереметьев уставился на неё так, словно она заговорила на незнакомом языке.

— Княжна, но… это щедрое предложение, — он запнулся, подбирая слова. — Земли, титул, в конечном счёте престол…

— Знаю, — Ярослава перебила его спокойно и холодно. — И я отказываюсь.

Она почувствовала на себе взгляд Прохора — внимательный, оценивающий. Он молчал, не вмешиваясь, и в его молчании была поддержка, которую княжна ощущала почти физически.

— Но почему? — голос Шереметьева сорвался на фальцет.

— Вы этого никогда не поймёте, — Засекина посмотрела на него сверху вниз, хотя они были почти одного роста. — Не всё в этом мире продаётся. Принять от вас что-либо — значит признать, что ваши подачки могут искупить кровь моей семьи.

Она помолчала, давая словам осесть в сознании узурпатора.

— Я не продаюсь. Ни за земли, ни за титул, ни за золото. Когда придёт время, я заберу престол сама. Не вашей милостью, а своим мечом.

Шереметьев побледнел так, что Ярослава на мгновение подумала — он сейчас упадёт в обморок.

— Это… это объявление войны, — прошептал он.

— Нет, — княжна покачала головой. — Это объявление намерений. Войну вы развязали десять лет назад, когда убили моего отца. Я просто напоминаю вам: пока я живу, она ещё не окончена.

Узурпатор открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он бросил быстрый взгляд на Прохора — тот сидел неподвижно, скрестив руки на груди, — и, видимо, не нашёл там ничего обнадёживающего. Шереметьев молча встал и вышел из комнаты, не попрощавшись. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком.

Когда они остались одни, Прохор повернулся к ней.

— Уверена?

— Да, — Ярослава встретила его взгляд. — Из рук этого ублюдка мне ничего не нужно.

Она помолчала, и внезапно ей стало важно знать его мнение.

— Ты думаешь, я глупа?

— Нет, — он покачал головой, и в его глазах она увидела что-то, от чего сердце забилось чаще. — Думаю, ты принципиальна. Как и я.

Засекина почувствовала, как напряжение, державшее её всё это время, начинает отпускать. Она любила этого человека — любила так, как не любила никого за все десять лет своего изгнания. И была благодарна судьбе, что та свела их вместе, что позволила ей встретить того, кто понимал её без слов, кто не пытался переделать или сломать, кто принимал её такой, какая она есть.

Ярослава улыбнулась и наклонилась к нему. Их губы встретились, и поцелуй был одновременно благодарностью, обещанием и ответом на все незаданные вопросы.

Когда она отстранилась, в её серо-голубых глазах плясали искры.

— Тогда поддержишь?

— Всегда.

Тихая трель магофона разбила момент, как камень — гладь воды. Прохор отстранился, достал артефакт из кармана и посмотрел на экран. Ярослава заметила, как сузились его глаза.

— Коршунов, — бросил он ей коротко и поднёс аппарат к уху.

Глава разведки не стал бы звонить посреди ночи без веской на то причины.