Император Пограничья 16

Глава 11

Бронированный «Муромец» мерно покачивался на ровной дороге, отмеряя километры между Владимиром и Московским Бастионом. За окнами проплывали покрытые сочной молодой травой поля, редкие перелески и далёкие силуэты деревень — типичный пейзаж центральной части Содружества в мае. Я сидел на переднем сиденье рядом с водителем из личной охраны, а позади расположились две женщины, чьё присутствие превращало эту поездку в нечто большее, чем обычный визит вежливости.

Ярослава смотрела в окно, и я видел в зеркале заднего вида, как напряжены её плечи под чёрным дорожным платьем — еле убедил её отказался от камуфляжного костюма для этой поездки. Медно-рыжая коса с металлическими кольцами лежала на груди — даже собираясь на празднество, княжна не изменяла своим привычкам.

Она молчала уже добрых полчаса, и я знал причину этого молчания. В Москве будет Шереметьев. Узурпатор ярославского престола, убийца её отца — тот самый человек, ради мести которому Ярослава жила последние десять лет. И вот теперь ей предстояло находиться с ним под одной крышей, улыбаться, соблюдать этикет и не вонзить клинок ему в горло при первой же возможности.

Я понимал её лучше, чем она могла предположить. В прошлой жизни мне тоже приходилось делить трапезу с людьми, которых я мечтал повесить на воротах их собственных замков.

— Будем на месте через час, — сообщил Степан, сидящий за рулём.

Василиса, расположившаяся рядом с Ярославой, оторвалась от магофона и выглянула в окно. Дочь Голицына выглядела спокойнее, чем я ожидал — всё-таки она возвращалась домой впервые после смерти мачехи. Той самой мачехи, которую Василиса убила собственными руками, когда правда об отравлении матери вышла наружу. Официальная версия гласила, что княгиню Елену убил ливонский агент, но Строгановы наверняка строили собственные теории.

— Волнуешься, Василёк? — спросил я, повернувшись назад.

Зелёные глаза геомантки встретились с моими.

— Немного, — она пожала плечами с напускным безразличием, но я заметил, как она нервно теребит деревянную фигурку лисички — подарок от младшего брата Мирона. — Отец пишет, что всё уладилось. Строгановы получили компенсацию, дело закрыто. Но…

— Но ты не знаешь, как тебя встретят, — закончил я за неё.

Василиса кивнула. После того как я честно объяснил ей, что выбрал Ярославу, геомантка приняла это с достоинством, какого я не ожидал от импульсивной девушки. Мы остались друзьями, и я был благодарен ей за это. В мире, где каждый второй аристократ плёл интриги, искренняя дружба стоила дороже золота.

— Отец действительно изменился, — добавила Василиса тише. — По крайней мере, в разговорах по магофону. Но я не видела его с тех пор, как…

Она не договорила. И не нужно было.

Ярослава наконец отвернулась от окна и посмотрела на Василису.

— Строгановы могут сколько угодно строить теории, — произнесла она с лёгким сарказмом, — но без доказательств они бессильны. А твой отец — не из тех, кто позволит кому-то угрожать своей семье. Строгановы не посмеют открыто выступить против правителя целого Бастиона. А если посмеют — мы рядом.

Василиса благодарно улыбнулась, и я заметил, как напряжение в её плечах немного отпустило. Между этими двумя женщинами установилось странное взаимопонимание — возможно, потому что обе знали, каково это: потерять мать и жить с последствиями этой трагедии.

— К тому же, — добавила Засекина, и в её серо-голубых глазах мелькнула хищная искорка, — если кто-то из Строгановых решит устроить сцену на приёме, я с удовольствием отвлеку внимание на себя. Шереметьев тоже будет там, так что у меня есть… запасной план для скандала.

Она усмехнулась, и шрам, бегущий через её левую бровь, слегка побелел.

— Надеюсь, этот план не включает кишки твоего кровника, разбросанные по столу с канапе? — хмыкнув, уточнил я.

— Ничего не обещаю, — в тон мне ответила Ярослава и пожала плечами с напускным равнодушием, но я видел, как напряжены её пальцы на металлических кольцах косы. — Не волнуйся. Я умею ждать.

Я накрыл её руку своей на спинке сиденья. Короткое пожатие, и снова отстранилась. На людях мы старались соблюдать приличия, хотя после новогоднего поцелуя на балу во Владимире вся аристократия Содружества уже строила догадки о наших отношениях.

Откинувшись на сиденье, я задумался о предстоящем визите. Цели были просты: укрепить союз с Голицыным, показаться на публике с союзниками, не влезать в чужие интриги. Последний пункт был самым сложным. Московский двор славился многослойными играми, где каждое слово имело двойной смысл, а каждый жест мог обернуться политическим скандалом. Мне, привыкшему решать проблемы мечом и прямым словом, такая атмосфера претила, но положение обязывало.

К тому же Гильдия Целителей всё ещё держалась. Дышала на ладан, но упрямо цеплялась за жизнь. Поэтому от них можно было ждать любой провокации, начиная от яда в бокале с вином и кончая подкинутой ко мне в комнату мёртвой ночной бабочкой.

Час спустя Муромец въехал в Московский Бастион. Древние белокаменные стены возвышались над городом — свидетельство эпохи, когда Москва была столицей империи, а не просто одним из крупнейших городов Содружества.

Кремль встретил нас парадным въездом. Гвардейцы в парадной униформе с серебряным шитьём отсалютовали нашей колонне, ворота распахнулись, и машины въехали во внутренний двор.

Князь Голицын ждал нас на крыльце дворца, показав своё личное расположение. Правитель не стал бы так встречать чужих ему людей. Высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти с благородной проседью на висках и властным взглядом серых глаз выглядел импозантно, особенно если вспомнить правителя Суздаля князя Тюфякова… в смысле, Тюфякина. До чего же обмельчали многие правители в этом времени…

Рядом с Дмитрием Валерьяновичем стоял маленький Мирон — шестилетний княжич, сводный брат Василисы. При виде нас его глаза загорелись, а на лице расцвела широкая, беззубая улыбка.

— Лиса! — Мальчик сорвался с места раньше, чем отец успел его удержать, и бросился к сестре, врезавшись в её колени с такой силой, что геомантка покачнулась. — Лиса приехала!

Василиса опустилась на корточки, не заботясь о подоле дорожного платья на мокрых камнях, и обняла брата. Мирон вцепился в неё, уткнувшись лицом в её плечо, и что-то быстро зашептал — я разобрал только «скучал» и «камешки».

— Смотри, что я тебе привёз. — Василиса достала из кармана небольшой кусок малахита с характерными зелёными разводами. — Помнишь, ты хотел такой?

Мирон схватил камень обеими руками, разглядывая его с восторгом коллекционера, нашедшего редкий экземпляр. Потом снова обнял сестру, прижимая подарок к груди.

Я смотрел на эту сцену и думал о другом. Мирон — шесть лет, открытая улыбка, абсолютное доверие к миру. Он не знал, что его мать отравила первую жену князя. Не знал, что сестра убила эту самую мать. Для него Елена просто «уехала лечиться далеко-далеко» — красивая ложь, которую взрослые сочинили, чтобы защитить детскую душу.

Однако Строгановы знали правду. Или догадывались. И рано или поздно кто-то из них решит, что шестилетний мальчик — удобный инструмент давления. Шепнуть ему на ухо пару слов, подбросить «случайно» услышанный разговор, дождаться, пока он подрастёт и начнёт задавать вопросы… Дети верят тем, кто к ним добр. А доброту можно разыграть.

Чертовски несправедливо. Мальчишка, который радуется красивым камешкам и скучает по сестре, само того не зная, уже стал фигурой на политической доске. Не по своей воле, не по своему выбору — просто потому, что родился в семье, где власть и кровь переплетены так тесно, что одно невозможно отделить от другого.

В моей прошлой жизни я видел, как дети становились заложниками, разменными монетами, орудиями мести. Видел, как их невинность использовали для самых грязных целей. И каждый раз это вызывало во мне холодную ярость — ту, что не кричит, а действует.

Голицын, похоже, понимал это не хуже меня. Потому и держал сына при себе, потому и окружил его охраной, которую я заметил краем глаза — трое неприметных мужчин в ливреях слуг, но с выправкой боевых магов.

— Дочь, — Голицын шагнул навстречу, и я заметил, как дрогнули его обычно непроницаемые черты, — с возвращением. Рад тебя видеть!

Василиса замерла на мгновение, словно не веря, что отец действительно, настолько эмоционален. Потом шагнула вперёд и позволила ему обнять себя — коротко, сдержанно, но искренне.

— Прохор Игнатьевич, — Голицын повернулся ко мне, и тепло в его глазах сменилось расчётливым уважением. — Рад видеть вас в Московском Бастионе.

— Взаимно, Дмитрий Валерьянович, — я пожал протянутую руку, крепко, но без показной силы.

Позже, когда слуги проводили нас в отведённые апартаменты внутри Большого Кремлёвского дворца. Голицын попросил меня и Василису задержаться для приватного разговора в его кабинете.

Князь налил себе коньяк из хрустального графина, предложил мне — я отказался, не люблю пить на переговорах — и повернулся к дочери, которая устроилась в кресле у камина.

— Рад, что ты вернулась, — произнёс он, и в его голосе прозвучала непривычная мягкость. — Дом без тебя… пустоват.

Василиса чуть склонила голову, принимая слова отца. Я заметил, что она чувствовал себя не в своей тарелке, явно не привыкла к такому тону от человека, который годами относился к ней как к политическому активу.

Голицын отхлебнул коньяк и посмотрел на меня.

— Благодарю за то, что всё это время держали её подальше от… неприятностей.

Не сказал бы, что ей жилось так уж скучно, учитывая недавнюю войну с Сабуровым и поход на Гаврилов Посад, но зачем я буду напоминать отцу Василисы об опасностях, которым подвергалась его любимая дочка.

— Василиса — ценный союзник и друг, — ответил я. — Я никогда не бросаю своих людей.

Голицын кивнул, но в его взгляде мелькнуло что-то ещё. Он отошёл к окну, где виднелся заснеженный парк, и заговорил словно между делом:

— На этом празднике соберётся несколько интересных гостей. Многие из них — достойные молодые люди. Аристократы, политики, успешные промышленники, — он повернулся к дочери. — Думаю, кто-то из них придётся тебе по душе.

Я понял намёк мгновенно. Голицын не приказывал — он предлагал. Но за этим предложением стояли месяцы расчётов, списки кандидатов и политические выгоды от каждого возможного брака. Хитрый лис уже всё продумал.

Василиса слегка побледнела, но не возразила. Только нахмурила брови, став похожей на сердитого ежа.

— Уверен, вы найдёте для Василисы самую достойную партию, — сказал я нейтральным тоном. И так слишком глубоко увяз в делах этой семьи, чтобы ещё и в сватовство вмешиваться. — Главное, чтобы жених пришёлся ей по душе.

Взгляды отца и дочери встретились. Молчаливый диалог, в котором я был лишь наблюдателем.

— Мы поговорим об этом позже, — Василиса наконец нарушила тишину. — После праздника.

Голицын кивнул, и я понял: он не станет давить. Пока не станет. Отношения между ними действительно улучшились — раньше князь просто приказал бы, а сейчас был готов выжидать.

Слуги проводили нас в апартаменты. Мне и Ярославе достались соседние комнаты в западном крыле — роскошные, с высокими потолками, лепниной и видом на Москву-реку. Василиса разместилась в отдельном крыле, ближе к покоям отца. Полина и Тимур, прибывшие вместе с нами, получили комнаты рядом — и я заметил, как пиромант придержал дверь для графини, а та благодарно улыбнулась ему. Не сомневаюсь, что вскоре мы уже будем праздновать их свадьбу

Двери парадного зала распахнулись, и голос мажордома прокатился под сводами Александровского зала:

— Князь Угрюмский и Владимирский, покоритель Гаврилова Посада, Прохор Игнатьевич Платонов!

Зал замер. Сотни голов повернулись в мою сторону — словно единый организм, почуявший хищника. Я стоял в дверном проёме, позволяя им смотреть, оценивать, запоминать. Ярослава — высокая, в изумрудном платье, подчёркивающем медь волос, прекрасная до невозможности — держалась сбоку, взяв мою руку под локоть.

Шёпот пробежал по залу волной. Я обвёл взглядом застывшую толпу — и видел разное в разных глазах.

Группа высокопоставленных офицеров у колонны — восхищение, плохо скрываемое за маской равнодушия. Один из них толкнул локтем товарища и что-то зашептал. Я разобрал: «…уже троих Кощеев уничтожил…». Другой кивнул: «…взял Гаврилов Посаде на копьё…».

Кучка бояр средних лет у окна — настороженность, граничащая со страхом. Они помнили, что случилось с их владимирскими собратьями-казнокрадами и растлителями. Виселицы и кандалы — хорошие учителя. Один из них — я узнал герб на лацкане, какой-то мелкий род из-под Костромы — побледнел и отвёл взгляд, когда я посмотрел в его сторону.

Дамы в вечерних платьях — любопытство, смешанное с чем-то похожим на возбуждение. Веера порхали быстрее, шепотки становились громче. «…за год из висельника в князья…», «…говорят, Архимагистра сжёг заживо прямо на дуэльной площадке…», «…армию Сабурова разбил в пух и прах…».

Седовласые патриархи родов — расчёт. Холодный, трезвый расчёт людей, переживших не одну смену власти. Они не восхищались и не боялись — они прикидывали, как использовать нового игрока или как от него защититься.

Иностранные гости — профессиональный интерес. Представитель княжеств Белой Руси наклонился к соседу, не сводя с меня глаз.

Долго я работал на эту репутацию — и теперь она работала на меня. Каждая победа, каждый разрушенный заговор, каждый повешенный преступник из владимирской сети Общества Призрения — всё складывалось в образ человека, с которым лучше дружить, чем враждовать.

Мы спустились по мраморной лестнице. Хрустальные люстры отбрасывали радужные блики на паркет, оркестр играл что-то торжественное, лакеи сновали с подносами шампанского. Типичный великосветский приём, но я видел за позолотой и бархатом то, что видел всегда: игру масок, расчёт интересов, скрытые ножи под шёлковыми манжетами.

Первым ко мне подошёл князь Потёмкин, правитель Смоленска. Мужчина средних лет с вдумчивым взглядом и аккуратной бородкой, он производил впечатление университетского профессора, а не властителя княжества. Но я знал, что за этой маской скрывается негласный кукловод Содружества — человек, контролирующий информационные потоки через сеть газет, радиостанций и телеканалов. Его приспешник Суворин уже пытался меня завербовать — безуспешно.

— Прохор Игнатьевич, — он склонил голову ровно настолько, насколько требовал этикет. — Наслышан о ваших успехах во Владимире и Гаврилове Поаде. Воистину впечатляющая работа.

— Благодарю, Илларион Фаддеевич. Надеюсь, Смоленск последует нашему примеру.

Его улыбка не дрогнула, но я заметил, как сузились глаза. Мы оба понимали подтекст.

Постепенно кружа по залу, мы пересеклись и с другими князьями. Долгоруков из Рязани — полноватый мужчина с лукавой, многозначительной улыбкой. Он нервничал, хотя старался это скрыть — потел, часто промокал лоб платком. Князь Арзамаса Всеволодов Борисович Вяземский — сухопарый старик с орлиным носом и цепким взглядом, из тех, кто пережил три смены власти и простудится на моих похоронах. Маркграф Невельский с Дальнего Востока — загорелый, обветренный, с военной выправкой человека, который каждый день смотрит в глаза Маньчжурской угрозе. Маркграф Татищев из Уральскограда — кряжистый, основательный, с руками, знающими не только перо, но и молот. Князь Черноречья Савватий Ильич Бабичев — невысокий, подвижный, с запахом пороха, который, казалось, въелся в него навсегда.

Тимур Черкасский, державшийся рядом с Полиной, шепнул мне на ухо, когда мимо проходил представитель Казани:

— Князь Мамлеев. Помню его ещё по временам, когда мой род что-то значил на родине. Скользкий, как угорь в масле. Улыбается всем, но дружит только с выгодой.

Я кивнул, запоминая.

Иностранцев было не меньше. Посланник Прусской Конфедерации — худой, вытянутый, в мундире цвета вороньего крыла. Делегация Княжеств Белой Руси — трое мужчин в расшитых кафтанах, союзники Москвы против Ливонии. Какой-то дальний родич династии Меровингов из Французских Земель — молодой щёголь с напомаженными усиками, присланный как дань уважения Голицыну, но не слишком большая дань, судя по его положению в семейной иерархии. Высокий блондин, судя по говору из Скандинавии, широкоплечий, со щетиной на лице и спокойной уверенностью воина, державшийся с достоинством, но без свиты. Представители Бывшей Римской Империи, Восточного каганата, даже кто-то из Северной Америки — Детройта, судя по эмблеме на лацкане пиджака.

Оркестр заиграл вальс. Я повернулся к Ярославе и с улыбкой протянул ей руку.

— Помнится, вы обещали мне танец, княжна.

— Лучше бы я сотню Бздыхов прикопала… — с мученическим вздохом ответила она. — Ты хоть понимаешь, что сейчас каждая сплетница в зале будет оценивать, достаточно ли ровно я держу спину?

— Пусть оценивают. Ты красивее их всех.

Аэромантка фыркнула, но я заметил, как чуть порозовели её скулы.

Она приняла мою ладонь, и мы вышли на паркет. Шёпот в зале усилился — я ловил обрывки краем уха: «Это Засекина?..», «Беглянка?..», «Шереметьев не простит…», «Смотрите, как она на него смотрит…».

Пусть смотрят. Пусть шепчутся.

Мы кружились под музыку, и я чувствовал тепло её ладони в моей, видел, как блестят её озорные глаза. И всё же, даже в этот момент я оставался настороже. Кто-то наблюдал за нами слишком внимательно — я засёк несколько взглядов, которые не отводились, когда я смотрел в ответ. Профессиональное внимание, не светское любопытство.

Музыка стихла. Мы остановились, и я отвёл Ярославу к колонне — взять бокал шампанского, перевести дух.

Вот тогда он и появился.

Князь Павел Никитич Шереметьев шёл через зал, как корабль через море — расступались все. За ним следовала небольшая свита: советники, охрана, прихлебатели. Сам он был высок, поджар, с седеющими висками и тонкими чертами лица. Холёные руки, безупречный фрак, перстень с гербом на пальце. Глаза — светло-серые, почти прозрачные, как лёд. Чем-то он напоминал мне охотничью гончую, вставшую на след. Ту, что будет охотно рвать и кролика, и человека. Только эта псина давно сожрала хозяина и теперь охотилась сама на себя…

Он остановился перед нами, и я почувствовал, как напряглась Ярослава рядом со мной.

— Ярослава Фёдоровна, — произнёс Шереметьев с улыбкой, в которой не было ни грамма тепла. — Не узнал вас в бальном платье. Привык видеть ваши фотографии в камуфляже наёмницы. Впрочем, камуфляж вам идёт даже больше — в нём вы хотя бы выглядите на своём месте.

Вокруг нас образовалось кольцо любопытных. Десятки свидетелей — именно то, на что он рассчитывал.

Шереметьев сделал паузу, окинув её оценивающим взглядом.

— Ваш батюшка тоже предпочитал решать всё мечом, а не словом. Импульсивность — семейная черта? Вот только импульсивность редко ведёт к долгой жизни. Увы.

Его голос стал тише, но я расслышал каждое слово:

— А ведь формально вы всё ещё находитесь в розыске. Награда за вашу голову действует до сих пор. Но здесь, на балу уважаемого князя Голицына, забудем о ней. Мы же цивилизованные люди, не так ли?