Игры титанов: Вознесение на Небеса

— Я себе этого не прощу. И одновременно буду жить, зная, что она меня простила. Больше я ничего не могу.

Лиам осторожно тянется к ней. Берёт за руку — с ногтями, лакированными под изумруд. Сначала она не отвечает, но через пару секунд сжимает его ладонь в ответ.

Лиам кивает, изображая уверенность, которой нет, и наклоняется ко мне, шепчет на ухо:

— Эту руку я больше никогда не буду мыть. И никому её не дам.

— Знаете, что самое странное? — глухо произносит Аполлон своим хрипловатым голосом, отчётливо, слово за словом. Мне всегда нравилось, как он взвешивает каждую слог. — Больше нас не пятеро. Нас четверо.

И как будто жизнь решила посмеяться — мы все замечаем: именно между ним и Афиной больше всего пустого места. Там, где должна была сидеть Афродита.

— Мы больше не АХАГА, а АХАГ, — говорит Гермес.

— Это что за чушь? — не выдерживает Афина.

— Первые буквы наших имён — смех. АХАГА. Мы потеряли одну букву, — объясняет он.

Мне почти хочется улыбнуться. Только он способен выдать такое в самый трагичный момент.

Но он снова серьёзен:

— Когда она умерла у меня на руках, я подумал, что умерла и последняя крошка любви, что нас держала. Подумайте сами: это она всех гладила, спрашивала «как ты», усмиряла, когда нас клинило, и утешала, когда мы тонули. Я решил: нет больше любви. Но это не так. Она научила нас любить и любить друг друга. Научила, что если у Афины сносит крышу и она начинает швырять всё подряд, её надо усадить и велеть дышать глубже. Научила, что если на лице у Аполлона пустота, значит, что-то случилось, и ему надо сказать: «мы видим», чтобы он излился — сам он не попросит помощь. Научила, что, как бы мы ни называли Хайдеса Дивой, его ранит шрам, он чувствует себя испорченным чудовищем. Любовь всё ещё здесь, между нами. И мы обязаны держать её живой — чтобы ей было за нас не стыдно. Где бы она ни была.

Я подношу его руку к губам и целую тыльную сторону. Это заставляет его улыбнуться — пусть и коротко, это не радость, но свет. Меня утешает, как Гермес проживает горе. Прошло три дня — три дня, в которые я боялась, что Гермес исчезнет, как и Афродита. Но он здесь. И он держится.

Мы продолжаем «ничего не делать» — бесконечно долгие минуты. Солнце печёт, но зимний воздух не даёт ему развернуться. Ветер иногда треплет мне волосы — они лезут в лицо, но я не убираю прядь. Не хочу выпускать руку Гермеса.

И тут, когда чайка стрелой пролетает над головами, случается странное. Аполлон начинает плакать. Тихо, как только он и может. Широкие плечи крупно дрожат, он несколько раз громко втягивает воздух. Афина тянется, чтобы коснуться, но отдёргивает руку — он ёжится, слишком привык сражаться с болью в одиночку.

Две зелёные радужки врезаются в мои. В них — боль и… сожаление.

— Это то, что случилось бы с тобой, если бы Дионис не оказался в лабиринте и не помог Ньюту. Ньют, которого втащил туда я — обманом. Я воспользовался моментом, когда ты едва держалась на ногах и задыхалась, — перекрутил твои же слова. Из эгоизма. Прости меня, Хейвен.

— Аполлон… — пробую сказать, но как продолжить — не знаю. Я никогда не видела, чтобы он плакал. Никогда не видела, чтобы так открывал душу.

Он качает головой, по щекам катятся новые слёзы:

— Если бы можно было вернуться, я всё равно не пустил бы тебя туда. Но и твоего брата не принёс бы в жертву. Нашёл бы другой выход.

Я не думала, что смогу его простить. До этого мгновения. Я резко подаюсь вперёд и бросаюсь ему на шею — он замирает. Я обхватываю его, и через несколько секунд он тоже обнимает, крепко, вокруг талии. Я знаю: жест уже сам говорит то, что он хочет услышать. Но я научилась — слова имеют силу.

— Я прощаю тебя, — шепчу, едва сдерживая слёзы.

— Спасибо, Хейвен, — отвечает он. — Правда, спасибо.

Потом добавляет:

— Осталось сделать ещё одну вещь, чтобы отдать ей должное. — Прядь падает ему на лицо, закрывая половину. — Убить Кроноса.

Глава 28. МАСКИ

Минотавр родился из проклятия, наложенного на критского царя Миноса. Минос попросил Посейдона, бога моря, послать ему быка в знак благоволения и должен был принести животное в жертву. Но он решил оставить великолепного быка себе, чем навлёк гнев Посейдона. В наказание бог заставил жену Миноса, Пасифаю, влюбиться в быка — так и появился Минотавр.

Арес

— Эй, Арес, ты тут? — спрашивает Лиам, устроившись рядом. В руке — стеклянный бокал с розоватой жижей, бумажным зонтиком и жёлтой трубочкой.

Кривлюсь:

— Тут, но через две секунды сваливаю. Меня всё это достало.

Паршивая музыка в клубе сверлит мне уши, коктейли все приторные до тошноты, и, честно, Лиам — последнее лицо, с которым мне сейчас хочется торчать.

Зевс по правую руку неуместен, как монашка в стрип-клубе. В своём вечном чёрном пальто и с вечно каменной челюстью он прихлёбывает голубой коктейль, будто это виски. Бармен ставит передо мной ещё один бокал. Я осушаю его в два глотка и грохочу стеклом о стойку. Да, они отвратительны, зато жгут горло как надо.

Пускаю взгляд по залу в поисках хоть чего-то интересного — без толку. Лиам с Зевсом о чём-то бубнят рядом, но я не утруждаю себя слушать.

Прищуриваюсь и цепляюсь взглядом за укромный угол. Рыжеватая шевелюра бросается в глаза.

Это Коэн? Да ну, не может быть. С какого чёрта она здесь?

Смотрю, как она поднимается с диванчика и уходит к туалетам.

Автоматом встаю.

— Схожу в туалет, — бросаю Зевсу с Лиамом.

Пошатываясь, дохожу до дверей и без колебаний вваливаюсь в женский. К счастью, внутри никого. Кроме Хейвен. Вижу её ступни в босоножках на каблуке — во второй кабине. Остальные пусты. Быстро подпираю вход, пока меня не выставили пинком под зад. По двери — один стук.

— Коэн? Это Арес, выходи.

— Ты с ума сошёл? Это женский! Вон отсюда.

— Выйди и выпроводи меня сама.

Дважды повторять не приходится. Я отхожу, чтобы дать ей место, и, привалившись к раковине, смотрю, как она выходит из кабинки.

— Я злюсь на тебя, — вылетает первым делом.

Она склоняет голову набок, изучает меня:

— На меня? И за что?

Мне хочется подойти ближе и вдохнуть её запах. Я сжимаю кулаки, чтобы не дёрнуться.

— Потому что ты постоянно у меня в голове. Не могу тебя выкинуть.

Делаю три шага и оказываюсь вплотную. На последнем пошатываюсь и по неосторожности прижимаю её к стене. Опираюсь ладонью о холодную плитку над её затылком.

— Уходи, — выдавливаю зло, в нескольких сантиметрах от её рта, закрывая глаза, чтобы не сорваться.

— Отсюда?

— Из моих мыслей, — уточняю. — Исчезни. Оставь меня. Я тебя не хочу.

— Нет?

Улыбаюсь. Хочет поиграть? Ещё и строит из себя дерзкую?

— Знаешь, чего я хочу прямо сейчас, Коэн? — не даю ей ответить: — Хочу схватить тебя за лицо и целовать, пока у тебя не кончится воздух.

Слышно, как она сглатывает. Я загнал её в тупик? Как это она не отвечает в своей манере — «провокатор и козёл»?

— Тогда сделай это.

Каждая мышца каменеет. Или я в стельку, или она наконец поумнела и поняла, что я лучше Хайдеса. Значит, она меня хочет. Хочет?

— Думал, ты хотела со мной дружить. — Свободная рука скользит на её бок, к прохладной ткани платья.

— Я никогда не говорила, что хочу с тобой дружить, — отрезает.

— Я хочу тебя поцеловать, — шепчу, прижав лоб к стене. — Хочу узнать, какой у тебя вкус, Коэн. Дай мне глоток Ада.

— С чего это я — Ад? Метафора так себе, знаешь ли.

Делаю сухой глоток и, наконец, собираюсь с духом, чтобы вывернуть ей всё своё жалкое нутро:

— Потому что ты никогда меня не выберешь, и я проживу всю жизнь с одним-единственным воспоминанием о твоих губах.

Надо развернуться и свалить из этого туалета, пока не поздно.

Не придётся — вдруг её ладони врезаются мне в грудь, отталкивают.

— Боже, какой же ты жалкий. Пойди вызови рвоту и приди в себя — алкоголь тебе не к лицу.

Мне нужно пару секунд, чтобы осознать.

— Что?

Хейвен отцепляет мои руки и раздражённо фыркает. Поправляет высокий хвост, дёргает платье.

— Слишком много пустой болтовни. И вообще, кто такой, к чёрту, Хайдес?

Так. Теперь я официально в ступоре. И слов не нахожу — только хлопаю ртом, как идиот.

— Я ещё проглотила то, что ты назвал меня… Хейвен, — произносит она, будто это ругательство. — Подумала: «Ну ладно, может, такой у нас сомнительный ролевой фетиш, попробуем». Но вот это — перебор.

Она пытается пройти мимо, но я хватаю её за запястье и заставляю встретиться взглядом в последний раз. В этом свете, бьющем сверху, я, наконец, трезвею. У неё не разные глаза. Оба зелёные. И волосы не рыжие, как у неё. Светло-медовые — меня и спутали.

И лицо… Чёрт, похоже на Хейвен, но это не она. Не Коэн. Незнакомка, которую мой мозг выдал за неё.

Никогда ещё я не чувствовал себя настолько тупым. Даже когда клеил пятидесятилетнюю тётку из-за спора.

— Прости, — бормочу. — Перепутал тебя с другой.

Она закатывает глаза и идёт к двери:

— Да тут без вариантов. Идиот.

Я выпускаю её, оплёванный и пьяный в хлам. Выжидаю пару секунд — и удираю из туалета, держась за стены, на ватных ногах.

Пролетаю за спинами Лиама и Зевса. Мне надо валить. Запереться в гостевой Саркофага и вырвать всё к чёртовой матери. Забыть, что произошло, и жить дальше.

Вываливаюсь на улицу — меня обдаёт запахом соли. Воздух холодный, а мне жарко так, что хочется сорвать рубашку и остаться по пояс голым. Лоб покрыт потом, капля скатывается к челюсти.

Все игорные залы открыты, туда-сюда шествуют богатые мужики и бабы — швырять миллионы на идиотские игры, устроенные величайшим Главным Идиотом по имени Кронос.

Вокруг меня мир вертится без передышки. Понятия не имею, откуда беру силы ставить ногу перед ногой и идти, но иду, держась за всё, что попадается. За низкую стенку, за стволы деревьев, даже за живую изгородь. Боже, мне так хреново, что стоило бы согнуться пополам и выплюнуть каждую каплю алкоголя из желудка.

Держусь из последних, с матом и парой неверных шагов, на которых почти шмякаюсь задом на землю. Добираюсь до виллы Лайвли, миновав людей Кроноса. Они знают, кто я. Сраный племянничек.

Поднимаюсь по наружной лестнице и выхожу прямо на террасу, что смотрит на гостиную. Зал тонет во тьме, и сперва мне кажется, что там тихо.

— …заплатить.

Каменею, глаза на выкате. Женский голос, злой вусмерть. Инстинкт велит сделать вид, будто ничего не слышал, и свалить по лестнице. Мой внутренний идиот предлагает идти на голос.

Я уже почти слушаю инстинкт, но звук чего-то, разбившегося о стену, резко меня разворачивает.

Пол прорезает полоска света. Из комнаты, где я ни разу не был. Дверь приоткрыта ровно настолько, чтобы я мог встать за ней и подглядеть.

Комната пуста. Словно в ней вообще ничего нет — и я даже не задаю вопросов. Вижу только сломанную скрипку на полу. И две пары ног. Мужские, в элегантных туфлях, и босые женские, с белым лаком на ногтях. Поднимаю взгляд. Кронос и Рея.

У неё растрёпанные волосы — такой запущенности я за ней никогда не видел. Она толкает мужа, и он валится на пол с грохотом.

— Она умерла из-за тебя!

— Я знаю, — признаёт он. Испуган. Понимаю мгновенно, хоть он и пытается спрятаться за отстранённым тоном. Он как я.

— Ты должен заплатить за то, что сделал с моей дочерью! — взрывается она, бросаясь к Кроносу.

Кронос не собирается защищаться. Не отступает. Снизу смотрит на неё влажными глазами.

Мне приходится зажать рот обеими руками, чтобы не выкрикнуть от ужаса, когда Рея вытаскивает пистолет и наводит ему в грудь.

Какого чёрта? Она хочет его убить?

По лицу Кроноса проносятся разные эмоции — злость, обида, — но прилипает к нему одно: страх.

— Рея… — зовёт он. — Это была ошибка в расчёте. Афина собиралась стрелять в меня! Я должен был защищаться. Я не думал, что она нажмёт на спуск именно в этот момент.

Рея бьёт его по колену рукояткой пистолета, он едва стонет.

— Заткнись! Закрой свою вонючую пасть. Ты должен был принять пулю на себя. Хоть бы и умер. Вот что значит защищать семью.

Кронос хватает ртом воздух, пытается возразить. Не успевает. Пуля врезается ему в голень, он глушит крик, стиснув зубы.

— Это за Афродиту, мою любимую дочь.

Ещё один выстрел грохочет по комнате — я подпрыгиваю. На этот раз попадает в бедро левой ноги, ещё целой.

— А это за то, что ты дерьмовый отец.

Из глаз Кроноса хлещут слёзы. Мне требуется секунда, чтобы понять: это не от боли, а от её слов.

— Это неправда… — шепчет по-детски. — Я не дерьмовый отец. Я их люблю. Всех. Я любил Афину даже когда она целилась мне в голову и грозилась убить. Рея…

Рея убирает пистолет — во внутренний карман платья.

— Позови своих врачей, пусть вытащат пули. И чтобы я тебя неделю не видела. Если попадёшься мне на глаза — прибью к стене и устрою дартс твоим телом.

Пора делать ноги. Я несусь по короткому коридору и пролетаю через гостиную. Диваны на моей стороне — не мешают. Шагаю на второй этаж по две ступеньки. Плохая идея для моего шаткого равновесия и тошноты. На этаже спален мне ещё хуже.

Я держусь за стену, пока бреду в поисках своей комнаты. Не могу вспомнить, какая. Двери все одинаковые. Зачем вообще делают одинаковые двери? Нельзя, что ли, по цветам?

Устав шататься, давлю ручку первой попавшейся. Встречает темнота. Но кровать застелена — она будто умоляет прекратить поиски и рухнуть на неё. Простыни те же, что и у меня в гостевой — вздыхаю с облегчением. Даже пьяным мозг меня не подвёл.

Скидываю туфли и открываю верхний ящик тумбы у стены. У меня должны быть таблетки от головы. Они мне жизненно нужны.

В первом — ничего. Только трусы да майки. Странно.

Во втором — свитера. Ещё страннее. Я что, столько шмота привёз? Бред.

Третий — последняя надежда. И он пуст. Провожу ладонями, не доверяя глазам. Уже почти сдаюсь, как пальцы упираются в холодную, чужую поверхность. Какой-то предмет неясной формы. Вытаскиваю, склоняю так, чтобы в лунном свете его было видно.

Сердце выскакивает из груди. Маска. Маска быка. Точнее — та самая маска, в которой Минотавр гонялся за Ньютом по лабиринту с долбаным мачете.

Мгновенно возвращаю её на место, руки дрожат. И, когда я по пьяни хлопаю ящиком, понимаю, что в комнате я не один. Кто-то в ванной. Кто?

Слышу босые шаги по плитке, всё ближе к двери, и меня вот-вот застукают. Но уйти я не могу. Должен узнать, кто спит здесь.

— Здесь кто-нибудь есть? — звучит мужской низкий голос. Аполлон.

Вот же сукин сын…

Как бы мне ни хотелось выйти и вцепиться ему в глотку, лупить так, чтобы он пожалел, что родился — нельзя. Надо предупредить кого-то.

Раз я в его комнате, значит, я угодил не на тот этаж. На этаж кузенов.

Вычерчиваю наружу спринтерский рывок, у меня аж подступает к горлу. У Коэн спальня в конце коридора, самая последняя. Она там. Обязана быть.

Впечатываюсь в дверь и начинаю колотить кулаками:

— Коэн! Это Арес! Открывай. Быстро. Открывай, Коэн! Коэн! — ору. Если не услышит она — услышит кто-то ещё. Надеюсь.

Дверь распахивается. Хейвен уже фыркает:

— Арес, какого чёрта…

— Мне нужно сказать тебе кое-что! Пусти. — Заглядываю ей за спину. Хайдес лежит на кровати и не спит. Смотрит на меня так, словно мечтает выбить мне зубы. Понимаю. День у него — худший, и тут я, как всегда, срываю момент с Хейвен.

— Что именно? — не даёт пройти.

Я готов выпалить всё, но из своей двери высовывается вихрастая башка Аполлона:

— Здесь всё нормально? — невинно.

Наши взгляды встречаются. Я обязан сделать вид, будто всё в порядке. Если он поймёт, что я видел маску, — не знаю, чем кончится. Меня бросает в холодный пот. Я не могу уйти, не сказав Хейвен. Но не могу сказать при Аполлоне.

— Арес? — выдёргивает меня Коэн. — Объяснишь, что случилось? Что с тобой.

Аполлон даже не думает закрываться. Прислонился к стене, руки скрестил. Может, подозревает. А может, шанс увести его в сторону. Ладно. Расскажу всё Хейвен. До аэропорта — два часа. Что могло бы случиться ужасного? Она с Хайдесом. Он её защитит. И стоит ли добавлять, что я видел, как Рея стреляла в Кроноса, — или это только усугубит? Я в такой каше, что выбираю якобы самый безопасный путь.

— Я… — запинаюсь, — …сидел в одном из местных клубов. И почти трахнул одну в туалете, потому что подумал, что это ты.

Добавим это в список вещей, о которых я жалею, что сказал вслух.

Хейвен хмурится:

— Прости, что?

— Я пошёл за девушкой в туалет, потому что решил, что это ты. И начал её клеить. И она была не против, — рассказываю.

Кровать за её спиной скрипит — Хайдес встаёт.

— Даже в день похорон моей сестры ты обязан всё испортить своими выходками? — взрывается он.

Хейвен встаёт, между нами, останавливая его. В её разных глазах пылает настоящий Ад. Я не видел, чтобы она так злилась на меня.

— Арес, вон.

Надо что-то делать. Исправить. Это не то, что они думают. Если я повторю то, хорошее, что сказал той девушке, может, она смягчится. Пусть уж пожалеет, чем возненавидит.

— Нет-нет, ты не так поняла, — хватаю её за руки и тяну к себе. — Я говорил ей хорошие вещи. То есть тебе, потому что видел в ней тебя. Ты для меня — Ад, Коэн.

И Хайдес, и Хейвен синхронно морщатся.

— И в чём тут… хорошее? — уточняет она.

Я стискиваю её пальцы. Это мгновенно включает Хайдеса. Он смотрит на мои руки так, будто готов их оторвать взглядом.

— Если её не отпустишь, останешься без рук до конца жизни. Не шучу. Отпусти.

Хейвен сама дёргается и вырывается. Я только усугубляю. Если раньше она злилась, теперь ненавидит.

— Я не хочу больше ничего слышать, Арес. Ты не к месту, и ты оскорбителен. — Её глаза пронзают меня как две шпаги. — Я люблю Хайдеса, до тебя ещё не дошло? Иди клеить кого-нибудь ещё. И самое главное — оставь нас в покое. Он только что потерял сестру.

Я раскрываю рот.

Меня опережает Хайдес. Он, в отличие от Хейвен, звучит мягче — странно.

— Иди к себе и собирай вещи к вылету в Йель.

— Я…

— Хватит, Арес, — обрывает Хейвен. Отходит и падает на кровать, оставляя Хайдесу честь хлопнуть дверью у меня перед носом.

— Я… мне очень жаль, — шепчу.

Почему правильные слова приходят всегда не вовремя — когда всё уже сломал?

Потому что это я. И список того, о чём я жалею, что сказал, куда короче списка всего, о чём жалею, что промолчал.

Глава 29. СПИСОК ВЕЩЕЙ, О КОТОРЫХ Я ЖАЛЕЮ, ЧТО ПРОИЗНЁС ВСЛУХ

Арес

Мы вернулись в Йель два дня назад, и два дня я не вижу Хейвен. Кто-то сказал бы, что это странно, ведь мы соседи по комнате. Но именно в этом и проблема. Она меня избегает. Утром заходит только тогда, когда уверена, что меня нет, чтобы забрать свои вещи, а ночует у Хайдеса.

То, чего она не знает, — это то, что именно я делаю всё, чтобы нас не сталкивало. Ухожу из комнаты в девять, иду в библиотеку и предупреждаю Посейдона, чтобы он передал Гермесу, а тот — Хейвен. Если она не хочет меня видеть, я не стану навязываться.

Я не вынесу, если она снова посмотрит на меня так, как в ту ночь в Греции. Когда я устроил свой жалкий спектакль.

В библиотеке мы пересекаемся лишь на секунды. Я не сижу за нашими обычными столами, где обычно собираются Лайвли. Держусь у самой двери. Это единственный способ: увидеть, как она входит, как мельком бросает на меня взгляд и проходит мимо, оставляя за собой знакомый след аромата.

И ещё — все злые на меня. Зевс и Гера отчитали меня в хвост и гриву, узнав о моём шоу. Афина пригрозила ножом прямо в кафетерии:

— Если ещё раз потревожишь моего брата, я тебе твои яйца отрежу. Ясно?

Яснее ясного. Она из тех, кто держит слово.

Единственные, кто мне ничего не сказал, — Лиам и Гермес. Им тоже не понравилось то, что я сделал, но это же Лиам и Гермес — витают в своём мире.

Я сам решил не садиться рядом с ними в библиотеке. Боюсь их взгляда. Впервые в жизни мне важно, что обо мне подумают. Обычно, если я вношу хаос, то потому что хочу. Потому что мне нравится всё портить. Но не в этот раз. Я не хотел. Я просто запаниковал. И, между прочим, по уважительной причине.

Я утыкаюсь в книгу и щурюсь. Уже два дня застрял на пятой странице. И это — страница с оглавлением. Мысли всё время уплывают. Пока солнечный луч не пробивается сквозь стекло и не бьёт меня прямо в лицо. Яркий, ослепляющий, беспощадный.

Дёргаю головой, но свет будто преследует меня. Нужно срочно сменить место. Но все столы заняты.

Солнце бьёт во второй раз, и я выдыхаю болезненное ругательство.

Пот струится по вискам, ручка выскальзывает из пальцев. Ладони скользкие, пальцы дрожат.

Надо уходить. Срочно.

Не вынесу.

Не могу…

Дыхание сбивается, я хватаю ртом воздух, пока девушка рядом не касается моего предплечья:

— Эй, с тобой всё в порядке?

Хотел бы извиниться за то, что сейчас сделаю, но времени нет. Мозг — подлый ублюдок. Она не может знать, что трогать меня — худшее, что можно было придумать.

Я дёргаюсь так резко, что стул летит набок и с грохотом падает. Вскакиваю. Теперь все смотрят. И я даже не сомневаюсь. Но на их взгляды мне плевать. Меня убивает то, что видят мои братья и кузены. И Хейвен. Она тоже смотрит, но слишком далеко, я не могу разобрать её лицо.

— Ты в порядке? — повторяет парень за спиной.

Нет. Грудь будто сдавлена тисками, по коже бегут мурашки. Как если бы чьи-то руки сжимали мне горло и не собирались отпускать.

Через секунды я уже бегу прочь из библиотеки, по коридорам Йеля. Не думаю о взглядах, сопровождающих мою идиотскую пробежку. Несусь к общежитию, почти вышибаю дверь в свою комнату — так отчаянно хочу остаться один.

На миг замираю. Трясёт, пот льёт ручьём; я изо всех сил гоню воспоминания, мозг не в силах сосредоточиться. Ноги двигаются сами. Я валюсь на кровать. Но не на свою — на койку Коэн. Здесь её запах, и всё в идеальном порядке.

Сворачиваюсь клубком, прижимаю колени к груди, закрываю глаза. Раскачиваюсь на матрасе, будто это может меня успокоить.

— Всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо, — твержу шёпотом, привычной мантрой.

«Какая чудесная погода. Солнце светит так ярко, так жарко. Смотри, как оно слепит. Осторожно, может испортить тебе глаза…»

Мотаю головой, отчаянно пытаясь заглушить её голос. Я слышу его почти каждый день. И каждый раз, как только она произносит эти фразы, воспоминания оживают. Не хочу снова. Не вынесу.

— Оставь меня! — кричу.

Чувствую её руки на себе. Подступает рвота. Воздуха нет. Может, я и правда умру сегодня.

— Арес?

— Уйди! — ору, с глазами, полными слёз. — Сказал же, оставь меня! — и уже шепотом: — Пожалуйста… оставь…

— Это я. Я, Хейвен.

Сначала не верю. Наверное, мозг подсовывает то, чего я сильнее всего хочу. Стоит открыть глаза — и её не будет. Будет кто-то другой. Та, что всегда причиняет боль.

Чья-то ладонь касается моего мокрого лба — я вздрагиваю, откатываюсь назад и падаю на пол. Боли не чувствую. Сажусь резко. Передо мной — лицо Коэн. Встревоженное.

Встревоженное… обо мне?

— Эй, — продолжает она, неуверенно. — Это я. Я здесь.

Мне нечем дышать. Я вдыхаю глубоко, но воздух застревает. Распахиваю глаза, в немом крике о помощи. Кто-нибудь, помогите дышать.

Она понимает.

— Дыши вместе со мной, Арес, ладно? Повторяй за мной.

Мотаю головой. Не могу. Как, чёрт возьми?

Трясёт, будто я листок на ветру. Пытаюсь зацепиться взглядом за что угодно в комнате, но всё размыто. Ничего не реально. Пока я не смотрю на Хейвен. Её глаза — ясные, блестящие. Смотрят прямо в мои.

— Я рядом, — повторяет. — Всё пройдёт.

Эти слова разрывают меня.

— Не пройдёт никогда.

И, не знаю как, но сдерживаю слёзы. Сколько продержусь? Не хочу, чтобы она видела, как я плачу.

Хейвен не задаёт дурацких вопросов. Вместо этого действует. Запускает пальцы в мои спутанные волосы и гладит.

— Арес, можно я тебя обниму? — шепчет.

— Не надо, — резко обрываю. — Всё нормально.

Нет, ни черта не нормально. Но даже если скажу — что изменится? Ничего. Я не хочу её жалости только потому, что я сломался. Если потом она снова будет меня игнорировать.

Хейвен отступает. Так проще. Всегда было проще. Заставить меня ненавидеть — легче, чем попытаться понять.

Две руки обвивают меня. Запах Хейвен обрушивается на меня внезапно, без предупреждения, и я замираю. Не могу пошевелиться. Хочу оттолкнуть её, но она прижимает меня к себе в таком нежном объятии, что каждая часть меня тает. Я — словно жидкость, бесформенная масса, которая мечтает ожить заново и стать тем, кто понравился бы ей. Я сказал бы ей: лепи меня по своему вкусу, сделай из меня хорошего парня, парня, который мог бы нравиться тебе. Хоть бы как друг.

— Почему? — спрашиваю я.

— Почему что?

— Почему ты меня обняла?

— Не существует «плохих» и «хороших» людей. В каждом из нас есть и свет, и тьма. Ты думаешь, что в тебе только мрак, но правда в том, что я вижу — у тебя есть свет. Он есть, Арес, поверь.

Если она продолжит в том же духе, я расплачусь, как телёнок. Мы слегка отстраняемся, оставаясь при этом в объятиях друг друга. Хейвен улыбается нежно, а я закусываю губу.

— Только потому, что у меня нет шрама, как у Хайдеса, это не значит, что я никогда не страдал, — шепчу.

— Я знаю.

— Знаешь? Тогда почему ты меня избегала? Почему вы не дали мне объясниться в ту ночь? Я собирался извиниться, а вы захлопнули передо мной дверь. — В голосе проступает обида.

Она сжимает губы в тонкую линию.

— Только потому, что ты страдаешь, не значит, что должен заставлять страдать и других. Мы все здесь люди, Арес. И мы не всегда сможем тебя понять.

Мне нечего ответить. Она права. Я бы соврал, сказав, что не жалею о том, что сделал. Я был груб. Если бы я потерял одного из своих братьев или сестру, меня бы разорвало на части. И последнее, чего я хотел бы — это терпеть идиота, который клеится к моей девушке.

— Меня звали Кайден, — срывается у меня. — Это было моё имя до того, как я стал Аресом.

Она удивляется. И я тоже — не думал, что когда-нибудь расскажу ей это.

— Очень красивое. Правда. Что оно значит?

Наконец я позволяю себе улыбнуться.

— Великий боец. Самый смелый и сильный. — Как Арес, бог войны. Кажется, у меня это в крови.

Хейвен гладит меня по щеке, и я закрываю глаза, упиваясь её прикосновением. Вот что чувствует Хайдес. Отчасти. Потому что её ласки к нему наверняка куда более нежные и полные смысла. Чёртов ублюдок. Вот оно — что значит получить хоть крупицу нежности от Хейвен Коэн.

— Не знаю, что с тобой случилось, Арес, — шепчет она, — но, когда захочешь рассказать, ты ведь знаешь, где меня найти?

— Знаю.

Она улыбается. Я отвечаю ей. Всё будто встаёт на свои места.

И всё же, чем дольше мы молчим, глядя друг на друга, тем яснее во мне проступает новое знание. Она не ненавидит меня так, как всегда, делала вид. Может, и никогда не ненавидела. То, как она касается меня, как обняла, как смотрит…

Может, я ей нравлюсь. Может, я смогу доказать ей, что тоже чего-то стою. Ведь я чего-то стою, правда?

— Коэн, — выпаливаю я, вспоминая то, что выяснил два дня назад. — Я должен рассказать тебе кое-что важное. Про Аполлона. Этот ублюдок нас…

Она кладёт ладонь мне на плечо, заставляя замолчать.

— Ты всё ещё на взводе. — И прежде, чем я успеваю возразить, она кивает на мои руки, которые до сих пор дрожат. — Отдохни немного. Потом сможешь рассказать всё, что захочешь, ладно?

Нет, я не хочу ждать. Я хочу схватить Аполлона за волосы и бить его башкой о стену, пока он не заработает черепно-мозговую травму. Не могу поверить, что это он — Минотавр лабиринта. Что он нас так жёстко надул.

И всё же она права. Нужно выговориться спокойно, и, может, в присутствии Хайдеса.

— Что скажешь, если посмотрим фильм, который ты выбрала для нашей первой ночи соседями по комнате? — предлагает Хейвен, вставая и протягивая мне руку.

— Я думал больше про хорошую порнушку.

Хейвен закатывает глаза, но уголки губ предательски подрагивают.

— Я очень коэнзлая, учти. [прим. пер. — игра слов от фамилии Коэн]

Я принимаю её руку и поднимаюсь, не опираясь на неё. Но, оказавшись на ногах, не отпускаю. Наоборот — сжимаю сильнее и большим пальцем поглаживаю её ладонь. Хейвен явно сглатывает и смотрит на наши переплетённые пальцы.

— У меня есть список, — признаюсь. — Список вещей, о которых я жалею, что сказал их вслух. Иногда забываю всё туда записывать, но самые важные там.

Она выглядит чуть смущённой, но смеётся.

— Правда? Должно быть, длиннющий список.

— Нечего смеяться. Это так. Пятьдесят страниц в чёрной тетрадке, которую я храню в ящике тумбочки.

Её глаза невольно скашиваются в ту сторону.

— Обещаю, я туда не полезу.

— Не нужно. Я и сам могу рассказать, что там написано.

Она опешивает. И я сам не понимаю, почему вдруг хочу ей так раскрываться. Наверное, потому что она осталась со мной. Потому что обняла, хотя я сказал, чтобы она не трогала. Обычно, если я говорю людям «оставь меня», они оставляют.

— Мне не нужны те записи. Я хочу знать то, о чём ты жалеешь, что не сказал, — настаивает она.

— Мы недостаточно друзья, чтобы я мог тебе это коэндоверять, — поддеваю я. [прим. пер. — игра слов]

Она улыбается, и я ловлю себя на том, что отвечаю ей тем же. Довольно самодовольно.

Значит, всё же ей нравятся мои каламбуры, хоть она и утверждала обратное. Я становлюсь серьёзным. Думаю, стоит ли открыться. Это риск. Огромный риск.

Я должен бы поступить правильно: рассказать ей, что в приюте вместе с ней и Аполлоном был ещё и Хайдес. Рассказать о видео, которое Кронос показал нам лишь наполовину. Ведь не может быть, чтобы тот ребёнок не был Хайдесом. Слишком уж он был похож. Я должен бы открыть ей правду и о лживой Персефоне. Хейвен была бы счастлива узнать, что Малакай всё это время ждал именно её.

Она сегодня была добра ко мне, хотя я того не заслужил. Всегда была. Больше, чем я когда-либо заслуживал. Я должен отплатить ей тем же.

— Ну так что, Арес, о чём ты жалеешь? — подталкивает она, словно читая мои мысли.

Я сглатываю.

— Жалею, что никогда не сказал тебе, что ты мне нравишься, — выдыхаю я так тихо, что не уверен, услышала ли она.

Губы Хейвен размыкаются от удивления. Потом она выдает нервный смешок.

— Я тебе нравлюсь? Не может быть. Все говорят, что я упрямая, слишком импульсивная, склонная к самосаботажу. Ураган из неверных решений и нулевого чувства самосохранения.

Я засовываю свободную руку в карман джинсов, чтобы удержаться и не откинуть её выбившуюся прядь, уложенную привычно — при помощи карандаша.

— Твой единственный недостаток в том, что ты уже чья-то девушка.

Глава 30. БЛУ

Роза — один из цветов, посвящённых Афродите, и её миф связан с Адонисом. По легенде, богиня влюбилась в юношу необыкновенной красоты. Когда Адонис был убит во время охоты на кабана, слёзы Афродиты превратили капли его крови в красные розы. Так розы стали символом любви и страсти.

Хайдес

Я ворочаюсь в постели на матрасе «Афродиты» — уж слишком мал для моего роста. Хочу чувствовать её рядом. Одеяла всё ещё пропитаны её запахом — таким сладким и фруктовым, что я зарываю лицо в подушку и вдыхаю его полной грудью.

Сегодня утром мы с Аполлоном упаковали все её вещи в коробки; их только что увезли. Афина и Гермес держались в стороне от этой работы. Не то чтобы Аполлон и я были в восторге, но поняли: это наша обязанность. Афина не перестаёт корить себя за её смерть, а Гермес — разрушен.

На самом деле подход моего брата к потере Афродиты выглядит опаснее, чем я ожидал. Порой он будто бы прикидывается, что ничего не случилось, будто она просто… уехала. Как будто сменила университет и переехала на другой конец света. Это позволяет ему вставать с постели, жить дальше, но я боюсь, что это самый вредный способ пережить утрату.

Дверь комнаты открывается. Даже не поворачивая голову, я знаю, кто вошёл. Кровать Афины едва поскрипела под её хрупким телом.

— Лиам только что написал — говорит она. — Если захочу, он может стать моим новым соседом по квартире.

Я ворчу в наволочку. От него я иного не ждал.

Тишина. Потом Афина вздыхает.

— Нам надо… позаботиться о её клубе здесь, в Йеле. Теперь, когда её нет, кто-то должен этим управлять.

Я почти забыл о клубе. Поворачиваю лицо в сторону, чтобы речь легче шла. Афина сидит с опущенной головой, нога дергается от нервного тика.

— Пусть займётся этим администрация Йеля. Они найдут другого студента, предполагаю.

Услышав мои слова, она поднимает голову и смотрит на меня — её большие круглые глаза светятся.

— Нет. Это должно оставаться за нами. Мы сами должны решить, кто достоин занять место Афродиты.

Я понимаю, что это не на меня направлено лично, но в её тоне слышится злость. Я сажусь, настороженно. Не хочу, чтобы она вспыхнула.

— Ладно. Конечно. Как хочешь.

Мне кажется, я схожу с ума, но на её бледном лице мелькает раскаяние. Она грызёт нижнюю губу.

— Не могу поверить, что больше не увижу, как она возвращается в комнату с руками в земле, чтобы рассказать мне о всех цветах, которые посеяла, и о тех, что взошли.

Афродита вела ботаническую оранжерею Йеля. По сути, это скорее теплица — небольшое здание за футбольными полями, в тихой, менее проходимой части сада. Афродита всегда любила цветы, любила, что у каждого цветка — своё особое значение. Только вот у неё никогда не было таланта садоводства: большинство её растений увядало, но были редкие случаи, когда ей удавалось заставить их расти. Тогда она прямо светилась от радости, и её восторг был так заразителен, что делал счастливыми и нас.

— Знаешь… — продолжает Афина. — Я горжусь тем, кто я есть, тем, что делаю и что мне нравится. Но раньше было иначе. Когда мне было двенадцать, я поняла, что мне нравятся девушки.

Я замираю и слушаю. Афина никогда прямо не рассказывала об этом нам. Однажды, во время летних каникул на Олимпе, она пришла на пляж с блондинкой и поцеловала её при всех. Никто не стал задавать вопросов — нам не было важно, с кем спит Афина или к кому она испытывает чувства. Честно говоря, мы были скорее удивлены, что такой лёд, как она, вообще способен любить — мужчину или женщину.

— А первая, в кого я влюбилась, — говорит она, — звали Блу. Она до сих пор студентка Йеля. Я часто видела её на занятиях по английской литературе и в кафетерии. Она была невероятно красива. Моё сердце билось так сильно, что сначала я думала, что у меня начинаются проблемы с сердцем. Потом однажды её взгляд остановился на мне, и она улыбнулась. Тогда я поняла, что моё сердце в порядке и что я хочу встать, перейти весь кафетерий и поцеловать её.

Я не знал этой истории. Что-то подсказывает мне, что Афродита была в курсе.

— И что дальше? — спрашиваю я.

Глазки Афины цвета лесного ореха застыли на полу. Уверен: если бы она заплакала, слеза уже бы покатилась.

— Я искала в себе смелость подойти и заговорить. Ночи я ворочалась в постели. Я была невыносима… — она бросает на меня язвительный взгляд ещё прежде, чем я успеваю шутить. — И Афродита, конечно, это заметила. Однажды вечером она вернулась из оранжереи с цветком, которого я никогда раньше не видела. Она сказала, что это аквилегия — символ скрытой любви.

Я наклоняюсь ближе, чтобы быть рядом. Она замечает и хмурится. Афина не любит телесный контакт; она не та, кого утешаешь прикосновением. Поэтому удивляюсь, когда она обхватывает мой запястье и тянет меня к себе, показывая, чтобы я сел рядом.

Я обнимаю её плечи рукой. Она напряжена, явно не привыкшая к такому.

— Она просто подбадривала меня: «иди и бери то, что хочешь, никто не сможет отвергнуть такую, как ты». — Она улыбается, и в тот же миг с её щеки катится слеза.

Я стираю её лёгким прикосновением подушечки пальца.

— Ты же не пошла к ней? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— Не набралась храбрости. И, учитывая, как нас здесь видят, она тоже ко мне не подходила. Иногда я всё ещё вижу её и…

— Ты её не забыла.

Она кивает. Ещё одна слеза; теперь она сама сухо отмахивается от неё.

— Для меня то, что сделала Афродита, значило очень много. Жаль, что я не решилась последовать её совету.

— Ты всё ещё можешь это сделать, — говорю через мгновение. — Подойди к Блу и представься.

Афина горько смеётся.

Я беру её лицо в ладони, чтобы заставить посмотреть мне в глаза.

— Афина, ты большая стерва и в прошлом доставляла проблемы, но у тебя столько всего, что ты можешь дать. Я это знаю. Поэтому отныне я буду каждый день спрашивать тебя: «Ты подошла к Блу?» Клянусь. Каждое утро, когда встретимся в кафетерии на завтрак, я спрошу. Прекращу, когда услышу «да».

Она хихикает, и новые слёзы катятся по её лицу.

— Я всегда думала, что я та сестра, без которой вы все могли бы обойтись с радостью.

Я морщу лоб, удивлённый такими мыслями в её голове.

— Я мог бы обойтись без вида Гермеса нагишом, без советов Аполлона по уходу за длинными волосами, которые он никогда не станет применять… Но без тебя — нет, Афина. Ты моя сестра.

Мы смотрим друг другу в глаза впервые за много лет с опущенными щитами и искренностью. Она собирается улыбнуться, вижу, как уголки губ поднимаются, но затем отступает. Грусть наваливается на неё снова, сильнее прежней.

— Прости, — произносит она.

— За что? —

— За то, что сказала маме и папе, что ты жульничал на состязании по боксу с Хейвен. — При этих словах я стискиваю зубы. Кронос швырнул моё лицо о столешницу дважды. И Рея чуть не задушила меня.

— Я никогда не объяснялась, потому что тогда я была злой на Хейвен, почти ревновала её. Но сейчас чувствую, что должна.

— Какое объяснение? Я не понимаю. — Я отстраняюсь, давая ей место, чтобы она вытерла лицо. Беру пачку носовых платков с её тумбочки и подаю.

— Это не я донесла, — она крутит платок между пальцев. Делает гримасу. — То есть, да и нет. Папа позвонил мне после того состязания — тогда это не показалось странным, он иногда так делает. Но странно было то, что он спросил меня, не случилось ли чего, что ему нужно знать. Словно он уже знал о твоём участии и о жульничестве. Тогда я ему рассказала — потому что, если бы я промолчала, а он уже был в курсе, он бы обрушил всё на меня.

Я знаю эти игры нашего отца. Он любит задавать вопросы, ответы на которые уже знает, просто чтобы проверить честность. Тогда я очень сильно обиделся на Афину и не понимал, как она могла сделать такое. «Я твой брат — зачем рассказывать отцу, который меня накажет?» — думал я.

Теперь у меня к ней лишь мягкость.

— Ты поступила правильно, — шепчу. — Лучше он бы избил меня, чем тебя.

Её голова резко поворачивается ко мне; удивление оставляет губы приоткрытыми.

— Ты не можешь так говорить всерьёз…

Я обрываю её самым мягким тоном, что могу.

— Говорю всерьёз. И это в прошлом. Всё в порядке.

Афина делает то, чего никогда прежде не делала за все годы, что мы знаем друг друга: бросается мне на шею и прижимается. Этого никогда не было, и часть меня вспыхивает от злости. Злости, потому что её объятия пахнут домом и любовью — как объятия Афродиты. Злости, что мне так долго это не давали. И надежды, потому что я хочу, чтобы она отпускалась чаще и делала это снова.

Она отстраняется первой, смущённая.

— Хочу пойти в оранжерею. Как насчёт того, чтобы пойти всем вместе? Мы давно не смотрели новые цветы Афродиты.

Я киваю. И в момент, когда мы встаём и направляемся к двери, в моей голове рождается внезапная идея. Идея, от которой я улыбаюсь как придурок и которой радуюсь, потому что чувствую себя гением.

Дверь в нашу с Аполлоном и Гермесом комнату распахнута. Афина заходит первой, громко окликая братьев. Я выглядываю следом и вижу: Герм с Хейвен устроились на диване, разговаривают, деля пакет чипсов. На полу, будто на пляже, растянулись Посейдон и Лиам — раскладывают карты. Зевс с Герой у небольшого кухонного уголка, у каждого по кружке кофе. Кажется, единственные двое взрослых во всей компании.

— Мы с Хайдесом хотели заглянуть в оранжерею, — говорит Афина. — Ночь ясная: помимо цветов, будет море звёзд.

На лицо Гермеса ложится тень. Тогда ладонь Хейвен находит его руку и мягко сжимает; он встречает её взгляд и вымученно улыбается.

Пока Афина рассказывает остальным о клубе Афродиты, я ловлю себя на том, что просто смотрю на Хейвен. Волосы растрёпаны, отсутствие макияжа придаёт ей почти детскую мягкость. На ней потёртый свитер и такие же видавшие виды спортивные штаны — и всё равно в этой комнате только она удерживает на себе весь мой взгляд. Мы не оставались наедине с тех пор, как не стало Афродиты: то Гермес целиком опирается на неё, то экзамены накрывают. Сегодняшняя ночь — шанс, которого я ждал, и я не позволю ему уйти.

От мыслей меня отвлекает дружеский шлепок по спине от Посейдона:

— Идём, Хайдес?

Перевожу взгляд на братьев, кузенов и Лиама: все уже поднялись и готовы в путь. Хейвен неожиданно спрашивает:

— А где Арес?

Зевс ставит пустую кружку и подходит ближе, привычно поправляя свой длинный плащ:

— У вас в комнате. Не думаю, что пойдёт.

— Почему? Вы вообще его позвали? — не отступает она.

На языке проступает горечь ревности. Приходится напоминать себе: Хейвен просто добра, и мне не о чем тревожиться.

— Позвали, но он пока не хочет показываться, — вмешивается Гера. — Боится, что вы его ненавидите. За сцену в Греции. Верите или нет, наш брат куда сильнее боится чужого осуждения, чем даёт понять.

Хейвен искренне огорчается. Встретившись со мной взглядом, мгновенно прячет это — чтобы не подать неверный сигнал. Я жестом прошу её задержаться и, когда все уже выходят в коридор, подхожу ближе.

Завожу выбившуюся прядь за ухо. Глотаю сухость:

— Ты хочешь, чтобы он пошёл, правда?

— Да. — Никакой мишуры — одна честность. Я это ценю, но всё равно щемит.

Не знаю, почему беру это на себя. Возможно, пожалею. Вздыхаю:

— Иди с остальными. Догоню вас — надеюсь, с Аресом. Не обещаю только, что не заклею ему рот изолентой.

Хейвен сбивается с дыхания:

— В каком смысле?

— Пойду, поговорю и уговорю его пойти. Ты отчитала его за то, что он устроил в день похорон моей сестры; полагаю, теперь он больше боится моей реакции и реакции остальных, чем твоей или моих кузенов. — Делаю шаг назад, но она удерживает меня за руку. — Всё в порядке.

— Хайдес… — шепчет неуверенно.

— Ты к нему привязана, — констатирую, не требуя подтверждения. — Мне он с первого дня даётся трудно. Но если ты видишь в нём хорошее — я доверяю тебе. И если ты хочешь, чтобы он пошёл с нами, я сам скажу, что прощаю его, и что прятаться не нужно.

Её рот расправляется в светлую улыбку:

— Спасибо. В ту ночь он просто запаниковал. Не хотел зла. С кем угодно бывает.

Я улыбаюсь в ответ и мягко подталкиваю её, чтобы не отставала. Хейвен корчит мне смешную гримасу и уже на пороге. Я окликаю:

— Ты кое-что забыла.

Она вопросительно поднимает брови.

Постукиваю пальцем по щеке:

— Хочу поцелуй, Persefóni mou.

Она улыбается, закатывает глаза, подходит, встаёт на носки — готова исполнить просьбу. Но в последний момент я резко поворачиваюсь и сам касаюсь губами уголка её рта.

Щёки Хейвен вспыхивают, и у меня тает сердце. Провожаю её взглядом — руки вянут, грудь легчает. И всё-таки мне предстоит идти к Аресу — потому что она о нём заботится. Ревность снова накрывает, крадёт только что подаренную ею радость. Я не ревную её как «вещь» и не из недоверия к нам. Я ревную к самой мысли, что, если она разлюбит, я останусь без её любви навсегда.

Отгоняю мрачные сценарии, выхожу в коридор и достаю телефон. Находя номер Лиама, всё же пишу:

Нужна твоя помощь. Могу на тебя положиться?

Общежитие Хейвен — на другом конце, и, едва я сворачиваю в коридор с дверями по обе стороны, меня оглушает музыка на максимуме. Чем ближе, тем яснее: Should I Stay or Should I Go — The Clash. Кто бы ни включил, у человека отличный вкус.

Дверь соседней с Хейвен комнаты распахивается. Выходит сердитая девушка с запиской в руке. Длинные каштановые волосы, такие же глаза; лицо ровное, мягкое — злость не делает её страшной.

Она шлёпает лист на дверь Хейвен. Я уже хочу заметить, что так он не приклеится, как она вынимает изо рта жвачку и прижимает ею бумагу.

Разворачивается, готовая юркнуть обратно; наши взгляды встречаются. Она смущается, пойманная с поличным, но подбородок держит высоко — демонстрирует уверенность — и исчезает так же быстро, как появилась.

Тянусь, чтобы прочесть. И невольно усмехаюсь:

Убавь громкость, ПРИДУРОК.

Хейвен тоже жаловалась, что Арес превращает их комнату в ночной клуб. Прежде чем постучать и увидеться с ним, проверяю ответ Лиама:

О боже, я так взволнован. Конечно. Говори: что делать?

Отправляю голосовое с деталями плана и гашу экран.

Рука уже поднята, чтобы постучать, когда дверь распахивается. На пороге — Арес в шапочке для душа. На лице — короткая смешинка; завидев меня, он хмурнет.

— Привет, — всё равно здоровается первым.

— Привет, — отвечаю. — Поговорим?

— Нет. Не хочу, — парирует.

Он останавливается у записки, будто заранее знал, что найдёт её здесь. Интересно, сколько таких в день прилетает от соседей. Читает и хихикает. Только теперь замечаю у него за ухом ручку: вытаскивает и пририсовывает к записке фаллическую «иллюстрацию».

Потом сдёргивает лист, с гримасой отлепляет жвачку и той же жвачкой прилепляет записку уже на стену. Подтверждение простое: он не знает, кто автор, а стена — нейтральная территория, где это попадётся на глаза кому угодно.

Я иду за ним, а Арес ворчит себе под нос.

— Я же сказал, что не хочу разговаривать.

— А я говорю, что мне плевать, — отрезаю я. — Так что садись. — Указываю на диван.

Он остаётся стоять, привалившись к стене, руки заложены за спину. Косится на меня из-под густых ресниц, с таким видом, будто это я сделал ему что-то ужасное.

Я открываю рот, но он в тот же миг отворачивается и уходит в ванную. Намеренно. Только не знает, насколько я тоже упрям. Вздыхаю и иду следом, опираясь на косяк.

Арес стоит перед зеркалом, снимает шапочку для душа. У меня отвисает челюсть.

Он обесцветил волосы. Чёрные пряди превратились в жёлтый-блонд.

— Тебе нужно фиолетовый шампунь, — объясняю я, — он уберёт желтизну, и цвет станет натуральнее.

Арес бросает на меня взгляд.

— Значит, когда говорят, что ты ухаживаешь за волосами, это не шутки. Ты реально в теме.

Я пожимаю плечами. Он снова утыкается в зеркало. Потом наклоняется и начинает смывать состав, разбрызгивая воду во все стороны. Жду, пока закончит. Он остаётся с мокрыми волосами, даже не промокает их полотенцем.

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю я. Ожидаю услышать «не твоё дело», но вдруг…

Он поворачивается ко мне.

— Мне нужно было увидеть в себе что-то другое. Пусть даже незначительную деталь. Хотелось почувствовать изменения внутри, а если видишь их снаружи — мозг легче обмануть.

Я поднимаю брови.

— Осторожнее. Я ещё начну думать, что мы можем стать лучшими друзьями.

Он театрально кривится, отряхивая в мою сторону капли.

— Это всё, что получишь от меня сегодня. Ты хотел поговорить? Мы уже поговорили. Удовлетворись и свали.

Ну вот, вернулся в привычное русло.

— Я ещё даже не сказал, зачем пришёл.

Сначала он будто и не слушает: спокойно расчёсывается, потом переводит на меня взгляд — и в его глазах мелькает нехороший блеск. Он кивает на унитаз.

— Давай так: говори сколько хочешь, если позволишь мне тебя обесцветить.

— Отлично. Тогда пока, — отвечаю мгновенно и разворачиваюсь.

Его смех останавливает меня. Лёгкий, почти дружеский — никогда такого не слышал.

— Да ладно, Хайдес. Ну что тебе стоит? Волосы же отрастут. А вдруг блонд тебе даже к лицу? Или, скажем, белый.

Я закрываю глаза и тяжело выдыхаю.

— Для справки: блонд мне пошёл бы идеально. Но вот в твой парикмахерский талант я не верю.

Он показывает коробку с ещё одним порошком.

— Тогда руководи сам, шаг за шагом. А я буду делать — и слушать твои длинные нотации, Дива.

Я наставляю на него палец:

— «Дива» меня называют только братья и Хейвен. Не наглей.

Он поднимает руки, едва скрывая ухмылку.

— Принято. — Кивает снова на унитаз. Я вздыхаю и опускаюсь на крышку. Слишком ясно: пожалею.

Следующие десять минут Арес молча выполняет все мои инструкции, сосредоточенно кусая губу, глядя в зеркало. Господи, это катастрофа. Гермес получит ещё один повод глумиться. Будут тяжёлые дни.

— Ну? — нарушает он тишину.

Я едва сдерживаю смешок. Ребёнок. Делал вид, что ему плевать, а на самом деле рвётся узнать.

— Остальные в оранжерее Йеля, — начинаю коротко. — Афродита возглавляла клуб ботаники. Теперь, когда её нет… придётся отдать его кому-то другому. Но прежде мы хотели провести там вместе ночь — среди тех цветов, что она всё-таки вырастила.

Арес натягивает на меня свою шапочку, и я решаю промолчать.

— Звучит смертельно скучно. При чём тут я?

— Идём вместе, когда закончим с моими волосами.

Он останавливается, смотрит сверху с откровенным скепсисом.

— Даже не обсуждается. Мне плевать на цветочки и душевные разговоры, пока Джаред Лето плетёт себе косички.

— Хейвен хочет, чтобы ты был там.

Он сразу настораживается.

— Врёшь. — Потом замолкает и уточняет: — Правда она хочет, чтобы я пришёл?

Вместо ревности я чувствую жалость.

— Правда. Я пообещал, что попробую тебя уговорить, и она обрадовалась. Ей важно, чтобы ты перестал сам себя вычёркивать. Никто тебя не выгонял.

Арес прячет лицо, отходит к раковине и опирается на край, склоняя голову.

— Вам всем проще без меня. Признай честно.

— Честно? Проще без человека, который постоянно кидает пошлые намёки моей девушке, — отвечаю я. — Но в остальном — никто на тебя зла не держит.

Он встречает мой взгляд в зеркале.

— Даже ты?

— Даже я. Ты ошибся, как любой может ошибиться.

Его губы дрогнули в улыбке — и тут же он её гасит.

— Я не хотел того всего наговорить. Я запаниковал. И был пьян. Прости, что повёл себя так в день похорон твоей сестры.

— Извинения приняты. — Я улыбаюсь. — А пока мысленно молюсь, чтобы ты не угробил мне волосы.

Он не улыбается, но выражение лица близко.

— Значит, Коэн звала меня? И ты пришёл за мной? Достойный поступок.

Хоть понимает.

— Хейвен к тебе неравнодушна.

Не знаю, чем я его задел, но его лицо каменеет. Плечи напрягаются. Он не отвечает, рывком открывает ящик у раковины и достаёт электробритву.

Я жду секунду, и, когда он включает её, не выдерживаю:

— Эту сцену я уже видел. Бритни Спирс, 2007-й.

Арес рассеянно кивает, поднося машинку к затылку:

— Время идти по стопам Брит. Это катарсис. Так что…

Я тянусь, чтобы остановить, но поздно. Машинка проходит по центру головы. Светлые пряди осыпаются на спину, липнут к футболке. Я смотрю во все глаза, как он сбривает затылок почти наголо, оставляя неровный бледный ёжик.

Я знаю, что ему нужно время, поэтому жду. Он стряхивает обрезанные пряди с футболки, подметает пол. Выдёргивает бритву из розетки и прячет в шкафчик.

— Она мне нравится, — признаётся он почти шёпотом, со стыдом. — Твоя девушка, Хайдес. Она мне нравится.

— Знаю.

— И я не собираюсь отступать, — добавляет он.

Я хмурюсь, сжимаю кулак.

— Тогда у нас с тобой проблема.

Он закатывает глаза.

— Будто у меня были бы хоть малейшие шансы. Чего ты боишься? Если веришь в свою любовь, мои выходки не должны тебя тревожить. Хотя… кто знает? Вдруг однажды она поймёт, что я лучше тебя.

— Почему ты должен быть лучше?

— Потому что я ради неё пожертвовал бы всеми, — отвечает без тени колебаний.

— Да? А я пожертвовал бы собой ради Хейвен.

Арес открывает рот, чтобы возразить, но потом осекается, словно сам поражён тем, что согласен со мной.

— Хейвен тебе нравится потому, что ты отчаянно ищешь того, кто смог бы тебя полюбить, — говорю тихо. — Никто никогда этого не сделал, и стоило встретить её — открытую, добрую — тебе понравилась сама идея её любви. А я её люблю потому, что не хочу быть любимым никем, кроме Хейвен. Понимаешь, Арес? Я не ищу просто любовь. Я ищу её любовь.

Он пожимает плечами.

— А ты уверен, что хочешь быть любимым только Коэн? Мне кажется, судьба связала тебя с Персефоной. И теперь ты её снова встретил. А вдруг она способна любить тебя так, как ты мечтаешь?

У меня перехватывает дыхание.

— Как ты можешь говорить такое, видя реакцию Хейвен?

Он поднимает ладони, делая наивное лицо:

— Я всего лишь хотел, чтобы ты посмотрел шире. Открылся новым возможностям.

— Если бы твоя Коэнсоседка услышала сейчас эти слова, уверяю, видеть тебя ей долго бы не захотелось.

Арес бледнеет. Страх искривляет его лицо.

— Ты не скажешь ей. Ты ведь хороший. Не такой, как я.

Я киваю.

— Верно. Но если она тебе правда дорога, ты не станешь ранить её из-за спины, косвенно.

Маска наглого равнодушия сползает, обнажая боль.

— Только такая, как она, могла бы полюбить такого, как я. Она единственная в мире, кто смог бы. Ты — хороший, добрый, всегда находишь верные слова. Тебя может полюбить любая. А я… меня бы никто не выбрал. — Он проводит ладонями по свежевыбритым волосам. — Даже мама меня не любила.

А я-то думал, что у нас нет ничего общего. Кроме разве что желания переспать с Хейвен.

— Моя тоже, — признаюсь с трудом. Не уверен, стоит ли открываться: это слабое место, и Арес может им воспользоваться. — Она бросила меня у мусорного бака, сразу после рождения. До этого пыталась избавиться от меня до самого девятого месяца.

Арес не отрывает взгляда. Может, я схожу с ума, но его глаза будто влажнеют. Он… сейчас заплачет? Арес Лайвли заплачет?

— Я тоже был уверен, что меня никто не полюбит, — обвожу пальцами рубец. — А потом появилась Хейвен. Так что я понимаю тебя, клянусь. И мне жаль. Но обещаю: это не будет длиться вечно. В мире семь миллиардов людей, и кто-то тебя полюбит. Но это будет не моя девушка. — Голос становится жёстким. — Второй раз я не повторю это мягко, Арес. Будь осторожен.

Его пальцы, висящие вдоль тела, начинают дёргаться от нервного тика. Взгляд мечется по комнате, избегая моего. Похоже, я всё же пробился сквозь его броню. Губы сжаты. Он смотрит на часы.

— Скоро смоем краску, — бурчит. — А потом пойдём к остальным любоваться цветочками.

Глава 31. ДВОЙНАЯ ИГРА

Ниоба, царица Фив, гордилась своей многочисленной семьёй и хвасталась своей плодовитостью, утверждая, что превосходит в этом Лето, у которой было лишь двое детей — Аполлон и Артемида. Эти слова глубоко оскорбили божественных близнецов, и они решили отомстить за честь матери. С луками в руках они отправились в Фивы. Пока Аполлон поражал сыновей Ниобы, Артемида направляла стрелы в дочерей. Ни мольбы, ни слёзы не тронули их: Аполлон и Артемида не знали пощады. Тогда Ниоба воззвала о том, чтобы её превратили в камень — и её молитва была услышана.

Хайдес

Когда мы открываем дверь оранжереи, первые глаза, которые устремляются на нас, — глаза Афины.

— Не верю своим глазам, — произносит она ровным тоном.

Через секунду смотрят уже все. Гермес хлопает ладонью себя по рту так сильно, что наверняка ушибся, и душит в ладони истошный визг, болтая ногами от избытка восторга.

— Что вы, чёрт побери, с собой сделали? — первым спрашивает Зевс.

— Да они теперь как Бритни Спирс и Леди Гага! — взвизгивает Гермес, на грани нервного припадка от перевозбуждения. Если бы существовали панические атаки радости, Гермес бы слёг в реанимацию.

Арес проходит в центр, словно вышагивает по подиуму. Строит нелепые позы, проводит пальцами по отсутствующим волосам — и ловит на себе все взгляды. Гера шлёпает его по заднице, когда он проходит мимо.

Мои опасения оказались лишними: я не лишился ни одной пряди, а цвет лёг куда ровнее, чем жёлто-блондинистая катастрофа Ареса. Волосы остались мягкими — благодаря маслам, которые я нанёс, а он упрямо отверг. У меня получился блонд, почти уходящий в белый. Мы убрали за собой ванную, выбросили пустые флаконы и, не обменявшись ни словом, отправились сюда.

Я думал, что мне никогда не понравится ничего, связанное с Аресом. Оказалось — я обожаю, как он звучит, когда молчит.

— Смешно выглядите, — усмехается Посейдон, со своим вечным самодовольным оскалом.

Я указываю на его волосы.

— А у тебя они синие.

— И это ему очень идёт, — вступается Хейвен. Обнимает его за плечи и лохматит голубые пряди.

Посейдон краснеет.

Тут же между ними вклинивается Гермес, напыжившись:

— Эй, Поси, ты что, хочешь увести у меня «Маленький рай»?

Троица уходит в свои перепалки, я же слежу за Аресом. Он подходит к Зевсу и Гере. Оба что-то шепчут ему — он отвечает лёгкой улыбкой и коротким кивком. Потом Зевс бросает мне взгляд и беззвучно произносит: «Спасибо».

— Господин Зевс, вам бы тоже покрасить волосы, — пользуется моментом Лайам. — Не то, чтобы ваш цвет вам не шёл, ни в коем случае. Но на вашем месте я бы рискнул. Представьте: ярко-красный! Или серебристо-серый — выглядели бы потрясающе.

Если что и стоит признать за моим кузеном, названным в честь царя богов, так это бесконечное терпение. Он сносит всё — и Лайама, и нас. Потому что, честно говоря, его сдержанный характер совсем не вписывается в нашу компанию.

И тут я замечаю на себе два разноцветных глаза. Хейвен, окружённая Посейдоном и Гермесом, которые спорят в полный голос, смотрит на меня, улыбнувшись краешком губ. Её взгляд скользит вверх, к моим почти белым волосам. Я указываю на них, намекая: нравятся ли? Она прикусывает губу, чтобы не расхохотаться, и пожимает плечами.

Маленькая зараза.

— Ребята, а где Аполлон? — громко спрашивает Афина, перекрикивая визг Герма. — Я написала ему, чтобы пришёл, но он не ответил.

И правда, в последний раз я видел его утром, когда мы паковали вещи Афродиты. Неудивительно, что он исчез. Он тогда был бледный, на грани слёз, убирая её одежду из шкафа.

Пользуясь суматохой, я наклоняюсь к Лайаму:

— Получилось?

Он поднимает большой палец.

— Джузеппе для тебя сделает что угодно, — шепчет. Потом кривится. — Ну, кроме колеса. Никогда не проси меня крутиться колесом. Особенно с эскимо во рту. И нет, я не рассказываю это, потому что сам однажды попробовал и теперь у меня детская травма.

Я закатываю глаза и отстраняюсь.

— Спасибо, Лайам. Учту насчёт колеса с эскимо.

Хейвен всё ещё оживлённо болтает с Гермесом и Посейдоном, но я уверен: она следит в основном за мной. Улавливаю её взгляд боковым зрением, обхожу друзей и через несколько шагов обнимаю её за талию.

— Можно украсть тебя на минутку?

— Зависит. Куда утащишь? — отвечает она, прижимаясь ко мне. Её волосы щекочут мне подбородок.

Я склоняюсь ниже, вдыхая её запах.

— Здесь останемся. Но я покажу тебе один уголок. Хочешь?

В ответ Хейвен разжимает мои руки и переплетает пальцы с моими. Я веду её к самому дальнему углу оранжереи, где стоит длинный деревянный стол, — и моё безумное вдохновение, осуществить которое помог Лайам. Невероятно.

Стол примерно до пояса. И когда Хейвен понимает, что на нём, она сжимает мою ладонь. Её глаза сияют, и сердце у меня разгоняется — я горжусь, что именно я зажёг в них этот свет.

В землю для цветов воткнуты деревянные палочки, а на них приклеены свежие фотографии. На снимках — гималайские голубые маки, любимые цветы Хейвен. Шестьдесят шесть фото складываются в крошечное, но цельное поле маков.

— Хайдес… — шепчет она, подходя ближе. — Я… честно, не понимаю, что ты этим хочешь сказать.

Я улыбаюсь и кончиками пальцев касаюсь её щеки.

— Когда ты сказала, что гималайский голубой мак — твой любимый цветок, я подумал: «Что за чёрт вообще?» Никогда о нём не слышал. Не видел. Я полез искать и… завис. Он такого синего, почти индиго — моего любимого цвета. Я начал читать, как их выращивают, и кое-что даже запомнил.

Хейвен указывает на фотографии.

— Вижу, у тебя отлично растут. Настоящий садовод.

Я фыркаю, хотя улыбка всё равно пробивается, и загоняю её в угол — между краем стола и своим телом. Она вдруг серьёзнеет, и я слышу, как у неё перехватывает дыхание.

— Я не успел купить семена или рассаду. Да и сезон сейчас неподходящий. Но весной… я хочу, чтобы ты сама занялась ими. Что скажешь? Вырастишь здесь, прямо за твоей спиной, целую поляну голубых маков?

Она смачивает губы, и я не могу отвести глаз от её языка.

— Чтобы ты потом сорвал их и подарил мне букет, приглашая на ужин? Хочешь произвести впечатление, Малакай?

Я прижимаю ладонь к её боку и скольжу пальцами под свитер — к тёплой гладкой коже.

— Афродита следила за растениями, которые ты уже видела здесь. Теперь непонятно, кому это отдадут, но, если ты возьмёшься… никто из нас не будет против. Наоборот.

Она напрягается у меня в объятиях.

— Почему именно я?

— Вопрос странный, Persefóni mou. Персефона — богиня весны, она дарила жизнь любому семени. Ты подошла бы идеально.

Вслух это звучит гораздо нелепее, чем в моей голове. Возможно, я сейчас кажусь сумасшедшим, и она всё ещё может убежать от нас. Мне становится неловко.

Секунды тянутся, Хейвен молча смотрит на меня.

— Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста, а то я начинаю чувствовать себя идиотом, — признаюсь.

Она обнимает меня за корпус и буквально ныряет в мои руки, утыкаясь лбом в грудь. Сквозь ткань свитера целует меня в живот.

— Для меня было бы честью ухаживать за цветами Афродиты. Спасибо.

Я выдыхаю с облегчением.

Подушечки её пальцев гладят мой шрам, раз за разом обводя контур. Глаза сами собой закрываются от этого касания. Ещё пару месяцев назад я бы напрягся и ждал, когда она уберёт руку. Теперь же мне иногда хочется самому попросить: «Хейвен, погладь мой шрам». Я позволил бы ей прикасаться к каждой своей «некрасивой» части — просто чтобы верить, что от её пальцев они станут красивыми.

В конце концов, она заботилась обо мне так же, как, я уверен, будет заботиться о маках и цветах в этой оранжерее. Я был пустырём, на котором ничему не суждено было вырасти. Она приходила каждый день, ухаживала — и показались первые робкие ростки. Время идёт, и они тянутся вверх, превращаясь в пышные цветы. Без неё всё это завянет.

Я подставляю щеку — немой просьбой о поцелуе. И, как всегда, Хейвен ведётся: тянется к коже — и в тот миг я резко поворачиваюсь, обхожу её и чмокаю в лоб.

Хейвен фыркает. Я слишком рано праздную победу — тихо посмеиваясь, — и она этим пользуется: ловко меняет нас местами. Теперь моя спина прижата к деревянному столу, а она стоит вплотную, всем телом — ко мне.

Она приподнимается на носки и касается моих губ — поцелуй такой нежный, что по коже идёт мороз. Хлопок наших губ висит, между нами, только для нас. Носы невольно трутся, я крепче держу Хейвен за талию, не позволяя отступить.

Она смеётся — тёплое дыхание касается лица — и от запаха её губ мне хочется утащить её в свою комнату и целовать до утра.

— Предупреждаю: сейчас раздвину тебе ноги прямо в оранжерее, — шепчу.

— А меня — предупреждаю: сейчас вырвет, — раздаётся голос Афины. Она стоит в нескольких метрах, скрестив руки, с выражением, в котором поровну и смеха, и осуждения.

Мы с Хейвен смущённо отстраняемся; я откашливаюсь.

— Ты как здесь, Афи? — спрашиваю. Сестра уже глядит не на нас, а на стол с грунтом, усыпанный фотографиями голубых маков.

— Лиам рассказал, что ты задумал.

— Сейчас пойду и заклею ему рот…

Афина поднимает указательный палец — тсс.

— Нет, он всё сделал правильно. Я согласна: оранжереей должна заниматься Хейвен — если она сама этого хочет. При одном условии.

Хейвен настолько ошарашена её доброжелательностью, что даже говорить не может — только часто кивает с круглыми глазами.

— Вырастишь для меня аквилегии, — шепчет Афина, и её карие глаза метают в меня предупреждающий взгляд. Она не хочет, чтобы я рассказывал, почему — и я не буду.

— О, — откликается Хейвен. — Да. Правда, я пока не представляю, что это за цветок, но куплю семена и разберусь, как его выращивать.

Афина улыбается. Сегодня — день «впервые». Впервые Афина меня обнимает. Впервые — улыбается Хейвен. Впервые — я вытворяю что-то безумное со своими волосами. И впервые — Лиам справляется без катастроф.

Осталось только, чтобы Кронос пошёл на терапию — и можно считать, что мы видели уже всё.

Хейвен скользит ко мне, в руке телефон. На экране — входящий вызов. Она поднимает его:

— Простите, это Аполлон. Отбегу отвечу — и вернусь.

Она уходит, не дав мне задать вслух вопрос, который обрушился на голову: почему звонит мой брат? И главное — где он сам?

Я поворачиваюсь к Афине, а она провожает взглядом, как Хейвен выходит боковой дверью и растворяется в темноте сада, подальше от искусственного света оранжереи.

— С каких это пор у Аполлона с Хейвен такие тёплые отношения? Его весь день не видно, и вдруг он звонит ей?

Я пожимаю плечами, слишком занятый тем, чтобы разглядеть Хейвен в темноте. Не вижу. Инстинктивно делаю шаг, готовый идти следом.

— Нам нужно говорить. Срочно, — раздаётся у меня за спиной. Арес. — Всем вместе. Сейчас. Самый подходящий момент, пока нет Ко… Где Коэн?

Я указываю на второй выход из оранжереи:

— Пошла говорить с Аполлоном. Он ей звонил.

Арес бледнеет.

— Немедленно пойдём за ней.

Афина останавливает его ладонью на плече:

— Что с тобой происходит? Вдохни. Объясни.

Он бормочет ругательства и проводит ладонями по голове — автоматический жест из тех времён, когда у него были длинные волосы.

— В ту ночь, когда я устроил сцену в Греции… Я только что вышел из комнаты Аполлона. Был пьян и перепутал двери. Понял это, когда полез в ящики тумбы у кровати. И нашёл там маску Минотавра. Того самого типа с мачете, который вошёл в лабиринт вслед за Ньютом.

Мне требуется несколько секунд, чтобы сложить услышанное. Чем чаще повторяю его слова, тем нелепее это звучит.

— Арес, ты был пьян. Мог ошибиться. Это невозможно.

— Нет! То есть… да, я выпил, — взвивается он. Афина удерживает его — будто боится, что он кинется на меня с кулаками. — Но я видел всё чётко, Хайдес. Эта чёртова маска была у него в комнате.

Я поднимаю руки примиряюще и подхожу ближе. У него явная каша в голове. Аполлон не может быть Минотавром — не сходится.

— Послушай, Аполлон был с нами, когда Ньют вошёл. Он заманил его туда обманом… разве ты не помнишь реакцию Хейвен?

Арес начинает мотать головой ещё до того, как я договариваю — упирается в каждое слово. Я уже собираюсь повторить и разложить по полочкам, но Афина делает неожиданное:

— Нет. Его не было с нами, — шепчет она; голос предательски дрожит. — Вспомни: он заманил Ньюта, а потом исчез. Возможно, ты был слишком погружён в состояние Хейвен и не заметил. Но если прокрутить ту ночь — почти уверена, Аполлон пропадал. — Она вздрагивает. — Хотя он всё равно не может… нет.

— Тогда почему маска была у него в комнате? — наседает Арес.

Я не хочу в это верить. Это звучит безумно. Голова отказывается принять, что Арес видел правильно. Или что Аполлон — и есть Минотавр. Но я обязан рассмотреть это как рабочую версию. Версию, которая прямо сейчас может означать опасность для Хейвен.

— Идём за Хейвен, — решаю наконец, сжав зубы так, что готов их переломать.

Мы с Аресом вылетаем из оранжереи, Афина — следом. Сад тонет во тьме. Фонари, которые должны освещать дорожки, погашены. Странно. Такого ещё не было. Мы включаем фонарики на телефонах и начинаем звать Хейвен. Расходимся в разные стороны — но это лишь уловка для собственного мозга. Я отлично знаю: её здесь нет. Этот уголок сада невелик. Если ни один из нас на неё не наткнулся, значит, она уже ушла.

Сердце колотится так, будто хочет пробить рёбра. Каждый удар — о грудную клетку. Пот выступает на лбу и у корней волос, ладони скользкие — iPhone вырывается и падает на пол. Поднимаю его на лету и снова влетаю в оранжерею, уже в панике. Где Хейвен?

Чтобы не сорваться, твержу себе: речь об Аполлоне. Даже если бы он и был Минотавром — что невозможно, — он не причинит Хейвен вреда. Он всегда её защищал. Останавливал Игры ради неё. Не тронет.

Я начинаю кричать ещё до того, как добегаю до остальных, сгрудившихся у входа:

— Нужно срочно…

Голос обрывается. Хейвен здесь. Стоит между Гермесом и Герой. Остальные сомкнулись вокруг, как будто она принесла с собой секреты вселенной.

Арес и Афина настигают меня — тоже готовы поднимать тревогу. Оба бледнеют, заметив Хейвен целой и невредимой.

— Что случилось? — спрашивает Афина.

— Я говорила с Аполлоном по телефону, — сообщает Хейвен; понимаю, что это для всех, не для нас с Афиной — мы и так знали. — Это было… странно.

— «Странно» — это как? Если он признался, что любит секс в бычьей маске, можешь вздохнуть спокойно, — отрезает Арес. На вопросительные взгляды лишь отмахивается: — Вернёмся к этому позже.

Лицо Хейвен двусмысленно. Я знаю её достаточно, чтобы понять: ей немного страшно — и под этим страхом шевелится любопытство.

— Он сказал, что уехал из Йеля на несколько дней, — продолжает она. — Не знает, когда вернётся.

Что?

Мы с Гермесом и Афиной переглядываемся. Это не в стиле Аполлона.

— Простите, а можно меня просветить: в чём вообще польза этого парня для семьи? — вскипает Арес, поднимая руку, как школьник, который просит слова. — И главное: в чём заключаются его Игры?

— Мы и сами толком не знаем, — мнётся Герм.

Его смятение цепляет и меня: вдруг становится тесно, надо двигаться — стоять не могу. Чтобы отвлечься, беру слово:

— У каждого из нас здесь, в Йеле, по пятницам — свой «игровой» вечер. У Аполлона тоже, но он никогда не хотел его проводить. И не объяснял, что это за игра. Обычно мы тянем шахматные фигуры — чтобы решить, кто отвечает за вечер. Имя Аполлона выпадало всего три раза за всё время. И все три раза он отказывался, передавая очередь кому-то из нас.

— И это вам не показалось странным? — рычит Арес, будто мы все идиоты.

— Нет, — Афина становится между ним и нами, раздражённая его тоном. — Аполлон никогда не любил, как мы «играем» со студентами Йеля. Он не одобрял наши вечера и унижения. Поэтому и вмешивался, чтобы помочь Хейвен.

Все молчат. Арес готов продолжать наезжать, но его взгляд срывается на Хейвен — и я ясно вижу облегчение от того, что с ней всё в порядке.

Зевс выходит вперёд, нахмурившись:

— Может, ему плохо, и ему нужно побыть одному. — Обращается к Аресу: — Почему ты так подозрителен?

— Потому что в Греции я по пьяни перепутал двери и попал в его комнату. Порывшись в ящиках, нашёл маску Минотавра.

Об этом знали только я и Афина. Реакция остальных была бы забавной, если б не такое напряжение. Все ошеломлены — кроме Хейвен. У неё хмурый лоб, словно сама мысль о предательстве со стороны Аполлона — нелепость, даже оскорбление.

— Нет… Нет-нет, — выдыхает она.

— Возможно, его подставили, — предполагает Зевс, оглядываясь. — Настоящий Минотавр мог положить маску в комнату Аполлона, рассчитывая, что её найдут. И, возможно, этот человек сейчас среди нас.

Лампа на потолке подрагивает.

— Я сейчас обмочусь, — признаётся Лиам. — Это жутко и очень страшно. Но клянусь: я не Минотавр.

Зевс хлопает его по спине:

— Спокойно, Лиам. В этом мы не сомневались.

— Это невозможно, — наконец говорит Гермес. — Минотавра нет среди нас. И Аполлон — не он. Скорее всего, брату просто плохо, ему нужно время. Он такой. Оставь его на вершине горы со спальником — и он там прекрасно проживёт. — Он уговаривает самого себя. Как и мы с Афиной, он ещё держится за надежду.

— А если… — тихо произносит Хейвен. — А если это и есть его Игры?

Пытаюсь уследить за мыслью:

— Это — что? Лабиринт Минотавра? Не сходится.

Она энергично мотает головой:

— Если его Игры — это… двойная игра?

Глава 32. МАЛЕНЬКИЕ ВЕЩИ

Аполлон — одна из самых многогранных фигур мифологии: он соединяет в себе свет, музыку, пророчество и месть. Его влияние ощутимо во многих аспектах древнегреческой культуры и до сих пор остаётся значимым образом в литературе и искусстве.

Прошло два дня с того момента, как я говорила с Аполлоном по телефону, и он сказал, что уедет из Йеля на какое-то время. Хайдес, Афина и Гермес продолжают звонить ему и писать сообщения — безрезультатно.

Впрочем, неудивительно: Гермес не удержался и отправил ему:

Арес нашёл маску Минотавра в твоей комнате в Греции. Что это, чёрт возьми, значит, Аполлон? Ты должен нам объяснить.

Дать Аполлону понять, что мы считаем его предателем и подозреваем в интригах, — явно не лучший способ заставить его вернуться в Йель. Хайдес первым отчитал Гермеса, но, после двадцатого отклонённого звонка, оставил на автоответчике короткое и предельно ясное:

«Тащи свою грёбаную задницу сюда, пока мы не приехали за тобой сами».

Я же решила промолчать: голова отказывается принять, что Аполлон мог предать. Не имеет смысла — чтобы он оказался Минотавром. Не имеет смысла — чтобы действовал за спиной у братьев. Он всегда твердил, что против Игр и всех этих унижений.

Перед зеркалом в ванной поправляю волосы и брызгаю на шею три капли духов. Сегодня у меня первый экзамен года — по конституционному праву. При всех событиях последних недель я изо всех сил старалась готовиться. Я из тех студентов, кто ночи проводит за книгами не ради оценок, а потому что учусь здесь по стипендии. И если не покажу результат — её у меня отберут. Ошибаться мне нельзя. Даже если жизнь катится кувырком с тех пор, как я встретила Кроноса Лайвли.

На пару секунд задерживаюсь у коробки с «перекисью для волос» и невольно улыбаюсь: стоит представить Хайдеса и Ареса, которые одновременно обесцвечивают волосы и обсуждают чувства, как меня разбирает смех.

Телефон на раковине завибрировал. Сообщение от Хайдеса.

Удачи на экзамене. У тебя всё получится.

С широкой улыбкой отвечаю, уже направляясь к двери:

А если не получится?

Он не тянет с ответом и пары секунд:

Это ведь конституционное право, да? Случайно ли, что я сдал его на высший балл. Если не получится — можешь брать у меня уроки.

Вспышкой возвращаюсь мыслями к ночи в Греции, когда он объяснял мне греческий. И начинаю представлять, как именно он бы преподавал мне право. Настолько ухожу в фантазии, что не сразу слышу, какую песню на всю громкость врубил Арес в комнате.

— «Africa» Toto! — восклицаю. — Это же одна из моих любимых!

Арес сидит на полу, привалившись к дивану. Стол завален листами, книгами, его ноутбуком и дымящейся кружкой кофе. В зубах у него зажата карандаш, за ухом — ручка, в руке — жёлтый маркер.

— Доброе утро, Коэнсоседка, — бурчит он.

С того дня, как я была рядом при его панической атаке, он изменился. Ведёт себя почти как друг и куда меньше лезет с глупыми намёками.

— Как дела? Учишься?

Арес обводит меня взглядом с ног до головы, несколько раз. Молчит.

— Арес? — тяну. — Ты чего?

— Жду, когда ты развернёшься. Хочу посмотреть, как эти джинсы сидят на твоей заднице.

Я закатываю глаза и пятясь хватаю сумку, не подставляя ему спину. Проверяю, что на месте пропуск Йеля и документ. Книгу по праву оставляю: иначе не удержусь и буду зубрить до последнего.

— Кстати, — продолжает Арес. — Я так и не услышал ни одного комплимента моему новому стилю.

Я наливаю воды, делаю глоток.

— И не услышишь. Даже если скажу что-то хорошее, ты обернёшь это в пошлость.

Он хмурится, а в колонках снова начинается «Africa».

— То есть, значит, комплименты у тебя есть? — ухмыляется и проводит ладонью по свежевыбритой затылочной зоне. — Хочешь, скажу, как бы я использовал свою новую причёску?

Я игнорирую и проверяю сумку.

— Увидимся позже, Арес. Если только соседи раньше не прикончат тебя за музыку.

Уже хватаюсь за ручку, когда он окликает:

— Коэн?

— Хватит о волосах, — пресекаю.

— Удачи на экзамене. Иди и коэнполучи высший балл.

Я оборачиваюсь медленно, жду подвоха. Но Арес просто протягивает кулак. Я стукаюсь своим, и мы оба улыбаемся.

— Видишь? Когда захочешь — можешь быть хорошим другом.

Он не отвечает. И, может, к лучшему. Я киваю и выхожу. На часах — ещё сорок пять минут до начала. Отличное время пройтись по саду, вдохнуть воздуха, собрать мысли о конституционном праве. На три часа нужно вытеснить всё лишнее.

Ньюта. Лабиринт. Долги. Кроноса Лайвли. Аполлона.

И исчезновение моего отца. Того самого, которого я считала родным. Я заявила о пропаже, но от полиции — ни слова. Телефон нашли на тумбочке в нашей убогой квартире. Больше никаких следов.

Я начинаю бояться, что тут замешан Кронос Лайвли. Слишком странное совпадение. Я даже переборола отвращение и позвонила ему — хотела услышать от него, не он ли причастен. Но он был недоступен.

У самой двери замечаю новую записку. Останавливаюсь, чтобы прочитать очередное пассивно-агрессивное сообщение соседей для Ареса:

Почему бы тебе не купить себе наушники и не послушать такую ​​музыку? Ты всех бесишь..

Рядом — ответ Ареса, чёрным маркером:

Решите этот ребус.

И нарисованы губы и задница.

Я сминаю листок, прежде чем кто-то увидит и решит «проучить» Ареса — что, впрочем, он заслужил. Выбрасываю в урну рядом, жвачка ещё липнет к бумаге.

— Пусть остановится самая красивая девушка Йеля! — раздаётся сзади.

Оборачиваюсь — не потому, что узнала себя в описании, а потому что знаю голос. Гермес. Он держит ладони рупором и смотрит прямо на меня, в нескольких метрах.

Встретив мой взгляд, улыбается во весь рот:

— Да, именно ты, Хейвен Коэн! — уточняет и быстро подходит.

Он обнимает меня за плечи и чмокает в волосы — под взгляды студентов в коридоре.

— Доброе утро, Маленький рай. Я — твой эмоциональный саппорт на первый экзамен в Йеле. Как себя чувствуешь? Страшно завалить? Не волнуйся! Все валят. Если и ты завалишь… Нет, об этом подумаем позже. Когда реально провалишься, ладно?

Я раскрываю рот, не находя слов. Всё произошло так стремительно, и он тараторит так быстро, что я не успеваю сформулировать мысль.

— Герм…

— Подожди! — перебивает. — По дороге я записал несколько мотивационных цитат с Гугла — от великих женщин и мужчин. Слушай!

Я не выдерживаю и смеюсь. Не знаю, сам ли он додумался прийти меня отвлечь или это чья-то идея, но это именно то, что мне нужно: Гермес Лайвли — гиперактивный и неспособный замолчать, чтобы разогнать моё волнение перед первым экзаменом.

Несмотря на то, что он болтает со мной и читает свои цитаты, Герм не промахивается ни на одном повороте. Он наизусть знает путь к крылу Йеля, где будет экзамен, — и я удивляюсь, как это вообще возможно. Мы несколько раз едва не врезаемся в студентов, но его реакция идеальна: он каждый раз успевает увернуться.

— А вот это прислал Лиам, — объявляет он, — попросил передать, чтобы тоже быть «рядом». — Откашливается: — «Если думаешь позитивно, всё позитивизируется».

Улыбаюсь по-настоящему. Фраза нелепая, но мне приятно, что Лиам вспомнил обо мне. Я решаю услышать в этом обычное: «удачи».

Гермес убирает телефон и останавливается у двери, всё ещё обняв меня за плечи. Ловко щипает меня за щёку — я поднимаю голову и встречаю его светло-голубые глаза. В них — та самая искра радости, по которой я узнаю его среди всех. Гермес Лайвли такой. И всё же часть его магии осталась с Афродитой.

— Удачи, «Маленький рай», — шепчет он. — Выглядишь так, будто сейчас вырвет, так что надеюсь, ты не против, если я на время отойду и продолжу поддерживать тебя с дистанции хотя бы в два метра. Два метра норм?

Я толкаю его бедром, он хихикает и прижимает меня ещё крепче.

— Спасибо, Герм. Это мило, что ты меня проводил.

Он морщится, издаёт жалобный звук, отпускает меня и чешет затылок:

— Ты будешь любить меня меньше, если я скажу, что идея была не моя?

Я щурюсь:

— В смысле?

— Хайдес попросил, чтобы я тебя перехватил и отвлёк «какой-нибудь моей фигней», — цитирует он.

Тёплая волна разливается по груди.

— Правда?

— У него тоже утром экзамен, сам не мог. Вот и делегировал. А мы оба знаем: когда надо поднимать настроение, я никогда не пасую.

Я глажу его по щеке:

— Герми, ты мой самый любимый человек на свете.

Щёки у него вспыхивают; он касается моей руки:

— С тех пор, как не стало Афродиты, ты осталась рядом — во всех смыслах, Хейвен. Я у тебя в куда большем долгу. И буду благодарен всегда.

Я хочу сказать, что благодарности не надо, но вместо этого по импульсу обнимаю его. Мы стоим так ещё мгновение и отстраняемся.

— Увидимся в кафетерии на обед? — спрашивает он, пятясь.

— Увидимся за обедом.

Провожаю его взглядом, пока он не сворачивает налево и его кудрявая светлая макушка не исчезает.

Пишу Хайдесу:

Удачи и тебе. И спасибо.

— Не за что, любовь моя (agápi mou).

Иду в противоположную сторону и распахиваю дверь. За ней — коридор с тёмным полом и рядом аудиторий по обеим сторонам. Мой экзамен — в 7A. Нахожу слева; дверь приоткрыта. Хмурюсь. Я так рано, что сомневаюсь, будто профессор уже пришёл. Всё же слегка толкаю — и оно открывается.

Аудитория — амфитеатр: паркетные ступени, деревянные парты. На стенах — постеры Йеля и выпускников. Молодой Джордж У. Буш смотрит издали, рядом — он же, взрослый, уже президент США.

Пока я на него гляжу, по шее пробегает холодок. Что-то не так. В этой аудитории. Вдруг чувствую себя не одной. Глупость — я ведь не единственная студентка, которая приходит почти за час из-за нервов. Значит, не должна так дрожать.

Поворачиваюсь к рядам — и сердце спотыкается. На последней скамье сидит кто-то. Синий капюшон закрывает лицо до носа. Вид недружелюбный, и я машинально отступаю.

В тот же миг незнакомец стягивает капюшон. Пепельно-русые короткие волосы, уложенные будто небрежно. При всей молодости, даже издали видно: он старше меня. И я его никогда не видела.

Он молчит, не представляется. Просто встаёт и начинает спускаться по проходу. На каждый его шаг вперёд я отвечаю шагом назад. В итоге оказываюсь спиной к стене — остаётся только скользнуть вбок.

— Тебе не стоит меня бояться, Хейвен, — одёргивает он; я бы даже сказала, обиженно.

Скрещиваю руки на груди. Последнее, чего хочу, — чтобы он подумал, будто давит на меня.

— Я тебя не боюсь. Но неплохо было бы начать со знакомства.

Он едва улыбается. Он минимум на пятнадцать сантиметров выше, сухощавый, в чёрной куртке и простых джинсах. Протягивает руку:

— Гиперион Лайвли. Приятно познакомиться.

У меня отвисает челюсть — и я не спешу её закрывать. Гиперион смеётся и убирает руку.

— Брат Кроноса? — уточняю. — Отец Ареса, Зевса, Геры, Диониса и Посейдона?

Кивает:

— Брат того самого чокнутого, который швыряет детей в лабиринты и жрёт яблоки килограммами.

Мышцы, только что каменные, понемногу отпускают. Я не свожу с него глаз, выискивая хоть что-нибудь зловещее. Но он спокоен. Ровен. Почти дружелюбен. С Кроносом у меня с первого мгновения скрутило в животе, а с Гиперионом — иначе.

— Зачем ты здесь? — спрашиваю.

Он разводит руками:

— У нас общая цель — убрать Кроноса. И как бы я ни любил своих детей и ни относился к племянникам, вы одни не справитесь.

— То есть ты такой же, как брат. Мания величия и убеждённость, что ты лучше всех.

Он поднимает обе брови и опирается на первую парту — на приличном расстоянии. Я это ценю: он понял, что мне нужно пространство. Гиперион хочет, чтобы я ему доверилась.

— Нет. Просто я знаю о Лабиринте больше вас. Или скажешь, что вам это не пригодится?

В голове звенит целый рой тревожных колокольчиков.

— Что ты знаешь о Лабиринте?

Он пожимает плечами, будто сказал пустяк:

— Немного. А ещё кое-что — про одного длинноволосого брата, который пропал на днях.

Аполлон. Если раньше у меня было любопытство, теперь — полное внимание. Я делаю к нему шаг.

— Где Аполлон? Ты знаешь? Он в порядке?

Гиперион кривит губы:

— Тебе не должно быть до него дела, Хейвен. Аполлон предаёт тебя с первого дня знакомства. И время от времени — своих братьев.

— Нет, — вырывается у меня.

— Да, — твёрдо отвечает он. — Он помнил тебя всегда. Не правда, что «спохватился позже». С того момента, как ты переступила порог Йеля, Аполлон тебя узнал. И промолчал.

Я отвожу взгляд на постеры с Джорджа Буша — не выдерживаю его янтарного прищура, в котором я выгляжу наивной дурочкой.

— Аполлон не раз останавливал Игры, чтобы помочь мне, — шепчу.

— Аполлон вышел на ринг во время твоего боя с Хайдесом, остановил его и надавал ему пощёчин. А потом пошёл и всё доложил Кроносу, — рубит он с презрением. — Аполлон доносил Кроносу любую информацию о тебе, каждое твоё движение — с первого дня в Йеле до сегодняшнего.

Я яростно мотаю головой; и, хотя злиться должна на Аполлона, весь гнев срывается на Гипериона. Не его вина — кроме того, что он рушит сложившийся образ.

— Почему я должна верить тебе?

— Потому что я хочу, чтобы первой из Лабиринта вышла ты, — загибает пальцы. — Потому что я хочу смерти своего брата. Потому что тебе никто не говорит правду, а ты имеешь право её знать.

Во рту пересохло, ладони липкие.

— Докажи. Не знаю как — но дай мне подтверждение, что тебе можно верить.

Гиперион молчит, глядя прямо. Кажется, ещё секунда — и он пошлёт меня к чёрту. Но отлипает от парты и идёт ко мне. Когда нас разделяют два метра, смещается вправо — к двери. Я поднимаю подбородок: я его не боюсь и намерена получить ответы.

— Сегодня ночью Аполлон вернётся в Йель и захочет сыграть с вами, — проговаривает он тихо. — Когда это случится, поймёшь, что мне можно верить.

Я не знаю, что ответить. Мысль о том, что Аполлон вернётся — и именно чтобы «играть», — выбивает из колеи. Как и то, что Гиперион, похоже, знает всё.

Он не ждёт моей реакции. Небрежно махнув, пересекает порог. Я не двигаюсь, снова и снова прокручивая в голове этот короткий, но опустошающий разговор — с очередным Лайвли.

Лицо Гипериона снова появляется в проёме — я вздрагиваю.

— Чуть не забыл: если мой сын, Арес, сказал или сделал что-то неподобающее — прошу прощения. Не так мы его воспитывали.

— Он всё ещё отпускает пошлые шуточки и провоцирует.

Он морщится:

— Так и думал.

Глава 33. ПРОВАЛ

Гиперион — один из титанов греческой мифологии, одно из первородных божеств, что правили до олимпийцев. Его считали титаном солнца и света, а само имя значит «тот, кто ходит высоко».

Девять вечера, когда я наконец решаю подняться с пола и закончить своё добровольное затворничество. Выбрасываю три использованных платка и пустую пачку от чипсов, что послужили мне обедом, потом закидываю сумку на плечо и выхожу из планетария.

Экзамен я завалила. Стоило мне щёлкнуть колпачком синей ручки и взглянуть на первый вопрос в бланке, как в голове всё обнулилось. Или нет — не обнулилось, а вытиснилось словами Гипериона. Три часа я просидела, стиснув ручку в вспотевших пальцах, ни на секунду не двигаясь, пока мысли гнали друг друга по кругу, не оставляя ни малейшего просвета.

Я сдала пустой лист. Вышла из аудитории и спряталась в западном крыле, в планетарии. Всю жизнь я полагалась на одно: на свою способность учиться и показывать результаты. Я никогда не проваливала экзаменов. И в каком-то странном смысле ощущение поражения даже утешает. Оно отвлекает от брата в коме, от Кроноса, что собирается меня удочерить, от игры в лабиринте и от прочих проблем, которые висят на мне каждый день. Пожалеть себя как обычную студентку, у которой единственная беда — сдать экзамен и построить будущее, — это теперь роскошь.

Как бы я ни была сильна в Играх, голос внутри шепчет, что лабиринт наверняка обломает мне крылья. И вовсе не факт, что я выберусь из него живой. Так что да, страдать из-за проваленного экзамена — это даже терапевтично. Хоть и унизительно. Но сейчас мне отчаянно нужно быть среди других, и я иду в столовую.

Когда распахиваю двери, все Лайвли сидят за своим привычным столом. Там же Лиам.

Хайдес встаёт и отодвигает для меня стул. Я благодарю его шёпотом и избегаю взгляда.

— Ну, как прошли экзамены? — интересуется Посейдон с набитым ртом. В руках у него пончик с голубой глазурью.

Я колеблюсь. Хочу, чтобы первым ответил Хайдес: тогда внимание переключится на него, и, возможно, меня обойдут стороной.

Не знаю, понимает ли он мои мысли, но он чешет подбородок и кривится:

— Меня завалили.

Я резко поворачиваюсь к нему. Остальные тоже поражены. Слишком поражены: похоже, Хайдес Малакай Лайвли всегда сдаёт экзамены. Но сам он только пожимает плечами:

— Я плохо готовился. У всех у нас сейчас тяжёлый период. Провалить университетский экзамен — нормально. В следующий раз справлюсь лучше.

Эти слова явно предназначены мне, а не остальным. Он понял, что и у меня всё пошло наперекосяк?

— А ты… — начинает Лиам.

Хайдес наклоняется вперёд к нему:

— Вкусный у тебя пирог, Лиам? С какой начинкой?

Лиам застывает, то ли оттого, что Хайдес вдруг так мирно с ним заговорил, то ли от самой странности вопроса. Вилкой он держит на весу кусок пирога.

— Эм… кажется, ягоды. Да, вкусный. Хочешь попробовать?

Хайдес бросает на меня взгляд — мгновенный, но я его ловлю. Потом берёт вилку из рук Лиама и съедает кусок. Мы все молчим, и я уверена, что не только мы: студенты за соседними столиками тоже заметили эту сцену. Наконец Хайдес возвращает вилку и откидывается на спинку стула.

— Да, очень вкусно. Наша мать всегда пекла яблочный пирог на дни рождения. Это самый лучший десерт, что я когда-либо ел.

У Гермеса загорается лицо:

— Боже, как я люблю мамины пироги.

— Представляю эту сумасшедшую за выпечкой, — вставляет Арес, до сих пор молчавший. — А Саркофаг что делал? Надевал красный плащ и ходил по саду с корзинкой собирать яблоки?

Посейдон взрывается хохотом. Рядом Зевс прячет улыбку, опустив голову, но плечи его предательски дрожат.

— Хейвен? —

Шёпот Хайдеса звучит у самого уха. Я не заметила, как он придвинулся. Его ладонь ложится на мою, и я замечаю, что из салфетки я накрошила целую кучку клочков.

Я не отвечаю. Ни слова.

Стул рядом со мной резко скребёт по полу. Хайдес поднимается, возвышается надо мной и протягивает руку:

— Пошли.

Это единственное, что он говорит.

— Пропустим часть, где ты спрашиваешь «зачем». Ты и так знаешь. Просто вставай и иди.

Остальные за столом делают вид, что не слушают, хотя всем очевидно интересно. Кроме Лиама и Гермеса — те таращатся открыто.

Хайдес придерживает дверь и выпускает меня первой. Потом снова берёт за руку и ведёт по коридору прямо в сад. Народу почти нет, и мы быстро находим свободную скамью.

Уже сидя рядом, подальше от всех, я обретаю голос:

— Ты ведь не завалил экзамен, да?

— А ты завалила, правда? — мягко парирует он. — Думаешь, я не заметил, что с тобой что-то не так, ещё когда ты вошла в столовую?

— Я это учла, да. Ты хороший наблюдатель.

— Особенно когда речь о тебе.

— Зачем ты солгал? Зачем сказал, что тебя завалили?

Хайдес обнимает меня за плечи и кладёт подбородок мне на макушку:

— Чтобы никто не заставил тебя невольно рассказывать о том, о чём ты не хотела.

Я невольно улыбаюсь, и он этого не видит:

— У меня в голове всё стерлось, Хайдес. Всё, что я учила… исчезло. Я три часа сидела каменной и потом сдала пустой лист. Это было ужасно.

Две ладони берут моё лицо и поднимают его вверх. Он смотрит на меня с такой нежностью, что сердце сжимается, и большим пальцем гладит мою щёку:

— Знаешь, на своём первом экзамене Гермес зашёл в кабинет профессора, выслушал вопрос и молчал как рыба. Пять минут. А потом его вывернуло прямо на пол от нервов.

Я таращу глаза. Хайдес лишь разводит руками:

— Бывает с каждым, Хейвен.

Он целует меня в лоб. Его губы мягко касаются кожи, и я закрываю глаза, мечтая, чтобы он никогда не переставал.

— Ты сможешь пересдать в следующем месяце. И, как я уже сказал сегодня утром, тебе повезло: твой парень получил за «Конституционное право» высший балл. Неужели ты не чувствуешь себя счастливицей?

Я делаю вид, что задумалась:

— Думаю, тебе стоит бросить юрфак и пойти в парикмахеры.

Хайдес не моргает. Он залезает в задний карман джинсов:

— Да, вот прямо тут у меня заявление об отчислении. Смотри, Хейвен.

То, что он вытаскивает, оказывается его средним пальцем.

Прядь светлых волос падает ему на глаз, частично его скрывая. Его губы приоткрыты, и на меня обрушивается его горячее дыхание. Я стираю расстояние и целую его, желание настолько острое, что всё моё тело дрожит. Хайдес тут же проникает глубже, его язык ищет мой, а ладонь обхватывает затылок, чтобы удержать меня ближе. Мы стонем одновременно.

— Хейвен, Хейвен, Хейвен… — шепчет он мне в губы, потом прикусывает их и оставляет на коже жадные поцелуи. Свободная рука скользит под мою майку, добирается до бюстгальтера. Палец проходит под кружевным краем. — Ты… — его дыхание жжёт мой шею, язык скользит вдоль неё до мочки уха, туда ложится поцелуй. — …самое близкое к Раю, что я когда-либо увижу.

Я дышу прерывисто, руки покрываются мурашками. Погружаю пальцы в его светлые волосы, ласкаю их, провожу ими по прядям, а сама трусь носом о его щёку. Касаюсь его шрама и медленно целую всё лицо — каждую черту, до которой могу дотянуться.

И в этот момент мой живот предательски урчит. Громко, затянуто. Всё тело каменеет, и рука Хайдеса отдёргивается; он опускает мою майку, поправляя её, чтобы снова прикрыть меня.

— Ты голодна?

— Нет-нет, — спешу возразить.

Он уже встаёт, протягивая руку:

— Пошли поедим, давай.

Я подчиняюсь, потому что с ним спорить бесполезно. Мы идём по саду обратно к столовой. Я складываю руки на груди и всеми силами стараюсь, чтобы он заметил мой демонстративный надутый вид.

Хайдес улыбается и прижимает меня к себе, обнимая за плечи, когда очередной порыв ветра треплет мне волосы. Я вздрагиваю и задираю голову: небо чёрное, звёзд нет. Меня охватывает тяжёлое чувство — будто должно случиться что-то плохое. Ночь обычно красива, но эта — просто тьма и одиночество.

Хочу, чтобы каждый день был таким. Состоящим из маленьких вещей.

— Эй, извините. — Мужской голос вырывает меня из мыслей. Высокий парень стоит метрах в десяти и машет рукой. — Кажется, дверь в общежитие заклинило. Поможете?

Хайдес переводит взгляд с него на стеклянную дверь, ведущую в их жилой корпус. Бормочет ругательство и собирается идти.

— Иди пока в столовую. Я догоню.

Я киваю и обхватываю себя руками, пытаясь согреться. Ветер крепчает, каждый новый порыв холоднее прежнего.

Я почти на полпути, когда слышу шаги за спиной, шорох травы. Ближайший фонарь гаснет, и половина сада тонет в полной тьме. Ветер отбрасывает волосы назад — и я ощущаю, как они задевают что-то прямо позади меня.

Я раскрываю рот, чтобы закричать, и сразу же ладонь накрывает его. Рука обвивает мою талию, прижимая к тёплому телу, пахнущему цветами.

— Тише, — шепчет хриплый голос. — Спокойно. Нужно только, чтобы ты пошла со мной.

Аполлон.

— Хейвен, умоляю, — добавляет он. Либо отличный актёр, либо и правда отчаянный. И тогда Гиперион — лжец.

Аполлон тянет меня назад, ладонь всё ещё закрывает рот. Я иду, но в голове крутится лишь одно: нет, Гиперион сказал правду. Аполлон — предатель. И всё же его прикосновения не похожи на жесты того, кто хочет причинить зло.

Это не значит, что я должна сдаться. Я резко раскрываю рот и кусаю его ладонь; одновременно врезаю локтем в живот. Аполлон шипит от боли — и я выскальзываю из его хватки.

— Хейвен! — рычит он. — Ради Бога, послушай!

— Что тебе, чёрт возьми, нужно от меня?!

Глаза постепенно привыкают к темноте, но разглядеть его лицо всё ещё трудно.

— Поговорить. Объяснить. Дай мне шанс.

— И для этого ты не мог просто сесть в столовой с тарелкой пасты, как нормальные люди, а не подкрадываться сзади и доводить меня до инфаркта? — шиплю. — Вы вся семья такая — с вашими грёбаными способами.

Я отступаю, а Аполлон приближается.

— Хейвен, знаю, вы все думаете, что я предатель. Но это не так. Просто дай мне объясниться.

— У тебя и правда была маска Минотавра в комнате, в Греции? — выпаливаю.

— Да.

— И тогда?..

— То, что она лежала в моей комнате, не значит, что я её надевал. Или что я был тем Минотавром, что гнался за Ньютом в лабиринте.

Я хочу послать его к чёрту — и не нахожу слов. Он прав. Мы решили, что виноват он, только потому что маска оказалась у него.

— Ты должна пойти со мной. Позови остальных, — продолжает он, подняв руки, как вор перед полицейским. — Прошу тебя.

— Дай мне вескую причину, Аполлон, — умоляю. Слёзы жгут глаза. Его появление — последняя капля. — Хоть одну.

— Они все предатели, — шепчет он, глядя куда-то за мою спину, будто проверяя, не приближается ли Хайдес. — И, если сыграешь со мной, узнаешь многое. Например, как Хайдес получил свой шрам в лабиринте. И как выжил. Или какие секреты твой сосед скрывает от тебя, потому что он эгоист.

Арес? Шрам Хайдеса? Любопытство почти ломает мою решимость. Я сама не замечаю, как достаю из кармана телефон.

— Напиши им. Всем. Пусть приходят на футбольное поле.

Я считаю до десяти, прежде чем разблокировать экран и отправить каждому из Лайвли одно и то же:

Приходите на футбольное поле. Здесь Аполлон, он хочет играть. Лиама не берите.

Аполлон поворачивается к противоположной стороне сада, подальше от Хайдеса. Я иду следом, сдержанно, на расстоянии. Внутри всё горит: как он оправдает то, что маска была у него? Простить обман Ньюта я смогла, но если он ещё и преследовал его с мачете… это может оказаться точкой невозврата.

Футбольное поле пусто. Лишь один прожектор горит в дальнем углу. Трибунные ряды пусты, на перилах висят плакаты с талисманом «Йельских Бульдогов» — мопсом.

Чем ближе к свету, тем яснее я вижу то, что стоит посреди травы.

Эшафот.

Верёвка, свисающая с балки.

И табурет прямо под ней.

Ноги дрожат, но, как ни приказываю себе, не двигаются. Я застываю, вросшая в землю, не в силах сделать и шага вперёд.

Аполлон останавливается рядом, облокачивается на эшафот и смотрит на петлю.

— Впечатляет, правда?

— Аполлон, что, чёрт возьми, ты задумал? — каждое слово я произношу с яростью. — Твои игры — это и есть сам лабиринт, да? Что значит эта постановка?

Он кривит губы, будто я его оскорбила.

— Мои игры — не лабиринт, Хейвен.

Я не могу оторвать взгляда от верёвки, раскачивающейся на ветру. Мозг играет со мной злую шутку: только увидев её, я уже чувствую, будто она стянула мне горло. Руки сами тянутся к шее — жалкая попытка ослабить воображаемую петлю.

— Хейвен! — чей-то крик сзади разрезает ночь.

Фигуры стремительно выныривают из темноты. Бегут только двое. Первым передо мной оказывается Хайдес, за ним Гермес.

На их лицах сменяются две эмоции: сначала — потрясение при виде брата, потом — неверие от того, что перед ними эшафот для повешения.

Через секунду вся семья уже рядом. Хайдес обхватывает меня руками и утаскивает назад, подальше от Аполлона. Гермес встаёт сбоку, заслоняя меня собой.

— Ты совсем охренел?! — взрывается Афина. В её голосе и ужас, и боль того, кто больше не узнаёт родного брата.

Аполлон разводит руки и улыбается — в его лице читается мания величия.

— Искали меня? Вот я. Думаете, я предатель, не так ли? Я здесь, чтобы доказать обратное. Или хотя бы то, что мы все предатели. — Его губы сжимаются в тонкую линию, а в глазах вспыхивает тьма. — Вы все предатели.

— Ты ебанулся, — отзывается Арес. Он единственный, кто воспринимает происходящее как кривую шутку. — Может, пойдёшь выпьешь ромашкового чаю и выспишься, дебил?

Зевс хватает его за ухо, челюсть напряжена:

— Перестань провоцировать, или я сам повешу тебя на этой петле.

Не то чтобы это что-то меняло. Если Аполлон решит сорваться, первой его мишенью станет Арес — вне зависимости от того, будет тот вежлив или нет.

— Я вернулся, чтобы сыграть. Всё равно ведь не хватает только моих игр, так? — продолжает Аполлон. — Почти два года я наблюдал за играми братьев, молчал, твердил себе, что не время играть по-своему. Но теперь это необходимо. Нам нужны ответы. У каждого из вас они есть. И каждый их скрывает.

Я не понимаю, о чём он. У меня никаких ответов нет. Но по тому, как напрягся Арес и как Гермес теребит свои кудри, ясно: доля правды в его словах есть. И теперь я не уверена, что хочу её знать.

— Сыграем в «Виселицу», — объявляет Аполлон. — За каждый не данный ответ — один из вас умрёт с петлёй на шее.

Глава 34. ПОВЕШЕННЫЙ

Аполлон известен ещё и своим мстительным нравом. Среди самых известных эпизодов — тот, что произошёл во время Троянской войны. Агамемнон, предводитель ахейцев, взял в плен Хрисеиду, дочь жреца Аполлона по имени Хрис. Хрис умолял Аполлона восстановить справедливость. В ответ Аполлон обрушил мор на войско ахейцев. Чтобы умилостивить бога, Агамемнон был вынужден вернуть Хрисеиду её отцу.

— Ну что, начнём игру? — подталкивает нас Аполлон с улыбкой.

Хайдес обнимает меня за талию, крепко сжимая. Я чувствую его дыхание у шеи, когда он наклоняется к моему уху и шепчет:

— Что бы он ни попросил, ты не двигайся и не отходи от меня.

Аполлон обращается прямо к нам:

— Вы ведь не обязаны, конечно, — успокаивает он. — Никто никогда не обязан. Это ваш выбор… — Он бросает взгляд себе за спину, в тёмный угол поля. — Ну, почти.

Он делает приглашающий жест, и из тени выходит фигура. Неуверенная походка, тело трясётся от судорог. Девушка. Я её никогда раньше не видела: короткое каре, круглое лицо.

— Ты спятил? — взрывается Зевс, готовый рвануть вперёд, чтобы увести её. — Зачем втягивать посторонних?!

Аполлон не сразу отвечает:

— Её зовут Ренья, и она будет нашей первой участницей. Она сама решила играть, клянусь. — Он протягивает ей руку, она берёт её, и он ведёт её к центру эшафота. Ставит на табурет и поправляет петлю у неё на шее. Я зажмуриваюсь, ужас сковывает. — Деньги нужны всем, верно?

— Ренья, — зовёт Гера мягким, но твёрдым голосом. — Тебе не нужно это делать. Откажись и иди в свою общагу. Пожалуйста.

— Ренья, — продолжает Аполлон. — Ты хочешь сыграть и попытаться выиграть пятьдесят тысяч долларов или сдаёшься?

— Ты сумасшедший! — выкрикивает Гермес.

Аполлон его игнорирует и начинает расхаживать туда-сюда перед неподвижной девушкой. Рука пробегает по его длинным спутанным волосам. Теперь, присмотревшись, я замечаю, как он измождён. Где он был все эти дни? И где, чёрт возьми, достал настоящий эшафот?

— Гермес, — Аполлон останавливается и поворачивается к брату. — Почему бы не начать с тебя? Что ты скрываешь?

Все взгляды обращаются к нему. Его челюсть так напряжена, что по моей спине пробегают мурашки.

— Герм… — шепчу. — Ты же ничего не скрываешь.

Его кадык дёргается. Он так близко, что, если бы моё сердце не грохотало, я услышала бы его удары. Кулаки сжаты вдоль бёдер, взгляд вцепился в Аполлона.

— Я ничего не скрываю.

— Гермес, — процедил Зевс, пол-лица повернув к нему. — Советую хорошенько подумать. Потому что прямо сейчас невинная студентка рискует сдохнуть в петле. Так что подумай, что врёшь или умалчиваешь.

— Я… — Гермес делает шаг вперёд.

Аполлон поднимает руку. На его губах появляется ухмылка, и в ней мелькает тень тех ямочек, что когда-то казались мне милыми.

— Герм, я знаю, что у тебя есть секрет. Интересен он только Хейвен, но это всё равно секрет. Если не ответишь или соврёшь… — он кивает на Ренью, — будем иметь труп. И все вы станете моими сообщниками.

Не отвечать — значит не только злить тех, кому важно знать правду. Это значит поставить нас в ловушку. Я изо всех сил надеюсь, что это просто чёрный юмор Аполлона, которым он решил поделиться только сейчас. Он же не может… он же не станет?..

— Клянусь, я… — начинает Гермес, но слова застревают в горле: Аполлон выставил ногу к табурету. Ещё миг — и он собьёт его. Он готов это сделать.

— Ну что, Герм? — давит Аполлон, носком ботинка готовый пнуть. — Ты ничего не скрываешь? Сбить?

Гермес сдаётся. Он поворачивается ко мне. Наши глаза встречаются и застывают. Я вижу его вину. Его панику от того, что он может угробить невинную девушку.

Я тянусь рукой и глажу его по лицу:

— Ты уже признался, что у тебя есть секрет, Герм. Скажи мне. Прошу. Не дай ей умереть.

— Поклянись, что не возненавидишь меня, Хейвен, — шепчет он, голос ломается.

Я пытаюсь отдёрнуть руку, но он накрывает её своей, держит крепко.

— Скажи правду.

— Так что, сколько ещё будем мучить бедную Ренью? — выкрикивает Аполлон, хлопая в ладоши. — Видите же, она боится. Хоть немного подумайте о ней. — Его нога заносится для удара.

— Ладно! Я скажу! — голос Гермеса прорывает тишину, и ботинок Аполлона останавливается в последний момент.

Ренья тяжело выдыхает, её грудь резко опадает. Я тоже выдыхаю. Даже не заметила, что затаила дыхание.

Я повторяю себе: неважно, что я услышу. Главное — мы спасли её.

Гермес откашливается:

— Я помог Кроносу привезти Ньюта в Грецию. Он обратился ко мне, чтобы связаться с твоим братом и затащить его на Олимп на Рождество.

Руки Хайдеса сильнее сжимают меня, будто утешают. Я не могу пошевелиться. По телу пробегают волны жара от адреналина.

— И это ещё не вся твоя исповедь, Герм, — одёргивает его Аполлон тоном разочарованного родителя. — Договаривай до конца. Всё должно быть сказано.

Значит, есть ещё. Я едва переварила сказанное — и это ещё не всё?

Гермес смотрит мне прямо в глаза, будто так он хочет показать искренность и вину.

— Я знал, зачем он этого хочет. Кронос сказал прямо: собирался попросить Ньюта войти вместо тебя. Поэтому я согласился. Хотел, чтобы играл он, а не ты.

Будто предугадывая мою реакцию, Хайдес оттаскивает меня на метр от Гермеса. Арес держится рядом, настороже. Я всё же обижаюсь: неужели они думают, что я сорвусь и наброшусь с кулаками?

Я сглатываю комок и давлю слёзы:

— Поняла.

— «Поняла»? — переспрашивает Гермес, поражённый, как и остальные.

Я ранена. Не скрыть. Он поставил Ньюта под удар. Он знал — и всё равно помог отцу. Почти намеренно.

— Ты позволил втянуть моего брата во всё это дерьмо, — говорю хрипло. Прочищаю горло. — Ты допустил это. Но обманул его Аполлон. И если бы в ту ночь я встретила тебя, а не его, ты бы сделал так, как я просила. Ты бы не перекрутил мои слова, как сделал он. Как бы больно ни было слышать твоё признание, я знаю: то было порывом. Ты бы не бросил Ньюта в лабиринт.

Плечи Гермеса опускаются. Он судорожно ищет слова.

— Хейвен, прости меня…

Движение слева привлекает моё внимание. Аполлон развязывает петлю у шеи Реньи. Осторожно помогает ей сойти с табурета, хоть тот и невысок. Девушка дрожит, как осиновый лист. Аполлон вытаскивает из заднего кармана блокнот и ручку, расписывается на чеке.

— Помни, держи этот «маленький» секрет при себе. Я уже объяснил последствия. И знай: я узнаю, если ты меня предашь.

Ренья хватает деньги и энергично кивает. Она напугана — и я её понимаю. В следующую секунду ноги сами несут её прочь, в темноту. Её силуэт растворяется в ночи.

— Было забавно, правда? — протягивает Аполлон. — Подумайте: впереди ещё куча маленьких и больших правд. К счастью, у нас полно времени, верно? — Его взгляд скользит по нам всем. — Но сейчас на табурет будете вставать вы.

— Да сейчас, иди в жопу, — выплёвывает Арес. Зевс тут же оказывается у него за спиной и перехватывает за руку.

Аполлон тихо смеётся и в очередной раз делает вид, что не слышит его:

— Хайдес, почему бы тебе не подняться на эшафот?

Ещё секунду назад Хайдес держал меня в кольце рук, теперь я переворачиваю ситуацию. Упираюсь в его захват и встаю перед ним щитом, будто действительно могу остановить его.

— Нет! — срываюсь на крик.

— Аполлон, ты перегибаешь. Он наш брат, — поддерживает меня Афина. Обычно несокрушимая — голос всё такой же острый, как лезвие, — но лицо сведено ужасом.

— То есть за него ты переживаешь, а за невинную студентку — нет? — парирует он задумчиво. — Любопытно. И разочаровывает, Афина.

Я вцепляюсь в Хайдеса, ногти впиваются в вязаный узор его свитера. Он склоняет голову, подносит губы почти к самому моему уху.

— Тише, любовь моя, — хрипло шепчет. — Со мной ничего не случится.

— Да, ничего не случится, потому что ты туда не пойдёшь, — говорю так, чтобы слышали все, особенно Аполлон. — А почему бы тебе самому не раскрыть секрет? — подталкиваю его. — Ты утверждаешь, что мы все предатели. «Все» — это и ты тоже. Давай правду, которую прячешь, если считаешь себя самым правильным из братьев.

— Учитывай: признание, что твои длинные волосы — это дешёвые накладные пряди, за секрет не засчитывается, — огрызается Арес с хищной ухмылкой. Зевс хлопает его по спине.

К моему огромному удивлению, Аполлон садится на деревянный табурет. Вытягивает длинные сухие ноги, прикусывает губу. Время вязнет — мы ждём, когда он хоть что-то скажет или сделает.

— Моя правда в том, что скрываю я не гадость — в отличие от ваших секретов. И в отличие от того, в чём вы за пару дней успели меня обвинить, только потому что Арес нашёл в моей комнате маску Минотавра.

— Докажи, — не отступаю. — Скажи эту правду, которая делает тебя лучше всех.

Он улыбается — широко, с двумя ямочками по краям. И улыбается мне.

— О, ты больше всех скажешь мне «спасибо», Хейвен. Потому что без меня Хайдес уже давным-давно был бы мёртв. Ты бы его никогда не встретила. Что, учитывая, во что ты сейчас вляпалась, могло бы быть и к лучшему. Но не думаю, что ты это так воспримешь.

— О чём ты? — спрашивает Афина.

Аполлон устраивается поудобнее:

— Когда нас усыновили, в лабиринт первым отправился я. Мы уже подружились: две недели жили в одной комнате до игры. Узнав об «экстра-испытании», которым надо было доказать родителям, что мы достойны усыновления, мы дали клятву. Хайдес признался, что у него беда с ориентированием и что он наверняка не выберется. Я пообещал помочь, если понадобится. И понадобилось.