Игры титанов: Вознесение на Небеса

Ещё до того как мы их видим, мы их слышим. Кажется, сегодня здесь все. Подходим ближе — на всякий случай убедиться.

Хайдес тормозит и разворачивается ко мне, лицо тревожное.

— Если ты не готова и хочешь побыть одна, — ничего страшного.

На самом деле, сейчас больше всего мне нужна именно компания. Я даже не говорю — просто обнимаю его за талию, и он понимает. Кладёт руку мне на плечи и прижимает к себе. Тропинка узкая, ветки чешут по курткам. Камни под ногами сменяются песком — и вот мы на пляже.

В сборе все. И кузены, и братья Яблока, и Лиам. Они расселись на жёлтых пляжных полотенцах и смотрят на море.

Лица вроде спокойные, но каждый выдаёт себя мелочами: кто теребит браслет на запястье, кто прикусывает нижнюю губу. Самая непроницаемая — Афина. Хочется спросить, как она после смерти Аполлона, но велика вероятность получить в челюсть.

— Смотрите-ка, кто пожаловал, — объявляет Арес.

Гермес уже освобождает место, чтобы я села рядом, а когда мои глаза встречаются с мягким взглядом Геры, в голове рождается новое желание на этот день.

— Хочу встретить рассвет с вами. Всеми. Как вам?

— Рассвет? — переспрашивает Лиам. — Но я хочу спать. Я спать хочу.

Арес тянется и шлёпает его по предплечью.

— Возможно, это её последнее желание перед тем, как завтра она погибнет каким-нибудь особо мерзким способом. Будь деликатнее и исполни.

Зевс склоняет голову — недостаточно быстро, чтобы спрятать начинающийся смешок, от которого у него трясутся плечи. Гера рядом замечает и улыбается в ответ. Странная ситуация.

Герм и Лиам сдвигают всех на одно место, чтобы образовалась ячейка как раз для меня между ними. Я с сомнением, но поддаюсь. И в тот же миг оказываюсь зажатой двухсторонними объятиями — без пути к отступлению.

— А я? — осведомляется Хайдес, всё ещё стоя.

— Разбирайся, — отмахивается Гермес.

Хайдес закатывает глаза и садится прямо на песок, перед нами. Из его уст вылетает набор не самых лести́вых выражений.

Я пытаюсь поймать его взгляд и улыбаюсь, но Гермес уже принюхивается ко мне, как трюфельная собака. Я знаю, что он скажет, и всё равно даю ему договорить.

— Запаха секса не чувствую.

Арес издаёт презрительное фыркание. Вскакивает с полотенца и усаживается рядом с Хайдесом на песок. Обнимает того за плечи, и Хайдес не в восторге от такого счастья.

— Могу исправить. Последний раз перед смертью девочке положено.

— Последние разы всегда лучшие, — мечтательно вздыхает Лиам. — Ну, я так думаю. Я же пока девственник.

— И останешься, если не заткнёшься, — комментирует Афина, выводя на песке идеальные круги тонким указательным пальцем.

Смеёмся, пока Посейдон не вскакивает, требуя внимания:

— Как насчёт ночного купания?

Он уже расстёгивает брюки. Зевс перехватывает его — хватает за лодыжку и опрокидывает на спину в песок.

— Сиди. Вода ледяная.

— Не хочешь же ты заболеть и пропустить похороны Коэн? — ворчит Арес.

Я срываюсь со смеху, даже не отдавая себе отчёта.

Дальше стартует жаркий спор между Аресом и его братьями. Периодически вклиниваются Лиам, Хайдес и Афина — задают уточняющие вопросы к байкам, которые Зевс рассказывает про Ареса. Я просто слушаю. Впервые за долгое время не хочу ничего выведывать — только впитывать то, что дают. Ночь утекает вот так: я смотрю, как Лайвли — настоящая семья без безумных родителей в кадре — поддевают друг друга, обижаются (все поголовно ранимые) и всё равно смеются легко.

Когда мне впервые говорили о братьях Лайвли, их описывали как самодовольных, опасных мажоров. Но теперь я понимаю: сколько бы рисков я ни приняла, и как бы ни было неизвестно, что меня ждёт завтра в лабиринте, — я благодарна за каждую секунду, что провела с ними.

Я бы прошла все игры заново — миллиард раз. Снова бы встретила Афродиту, даже зная, что потеряю её. Снова бы свернула не туда в первый день учёбы. И снова бы вышла на площадку в ночь открытия Игр. Разозлила бы Афину опять — не меняя ни одного решения, что привело меня сюда.

И понимаю теперь: мне не нужен стакан воды, полный только для меня. Я бы поделила его с каждым из них.

Потому что если Аполлон научил меня не мерить счастье тем, что у меня уже есть, а Хайдес дал то, чего мне не хватало, то Лайвли показали: изобилие имеет цену лишь тогда, когда умеешь делиться им с теми, кого любишь.

В реальность возвращает Хайдес. Он незаметно поменялся местами с Гермесом. Мы отползаем на пару метров в сторону, отрезав себя от общего гула.

Я рассматриваю профиль Хайдеса — прямой нос, серые глаза, устремлённые в небо. Луна яркая, будто сияет сильнее обычного, и её свет ложится на него так, что он похож на ангела.

Я жду — на редкость терпеливо, — потому что знаю: он хочет что-то сказать.

Его голос — хриплый шёпот, пробирающий до костей:

— «Se agapó apó to fengári sto fengári píso».

Я морщу лоб.

— «Я тебя люблю»?..

— «Я люблю тебя от Луны и до обратного пути», — переводит. — Слышала такое?

— Конечно.

Он тяжело выдыхает, кривит губы в улыбке и переплетает наши пальцы, подносит наши руки к губам, касается моих пальцев поцелуем.

— Её твердят так часто, что звучит уже банально. Но знаешь, что она значит?

Я качаю головой.

— Расстояние от Земли до Луны — 238 855 миль. Путь туда и обратно — примерно 478 000. Говорят ещё, что сердце человека за день производит столько энергии, что ей можно протолкнуть грузовик миль на двадцать. Если коротко: энергии, которую сердце вырабатывает за чуть больше, чем пол-жизни, хватает на маршрут «до Луны и обратно». Так что эта фраза как бы измеряет всеми годами твоей жизни любовь к кому-то. Я люблю тебя так сильно, что моё чувство пробегает до Луны и назад — эти 478 000 миль.

Я обдумываю. Правда, не знала. И прихожу к новой мысли:

— Но ты говоришь только про «пол-жизни». Словно любить будешь ровно наполовину. Так?

Он улыбается моей — провокации, целует меня в лоб и замирает — губы касаются кожи.

— «Я люблю тебя от Луны и до обратного пути», — но дважды. Так лучше звучит, любовь моя?

Я закрываю глаза — сердце бухает оглушительно. И даже с полной неизвестностью перед завтрашним днём он умудряется дарить мне покой.

— Тогда и я люблю тебя от Луны и до обратного пути. Но дважды.

Наши лица почти соприкасаются, и я чувствую, как каждая нервная клетка во мне дрожит, нетерпеливая. Сколько бы поцелуев ни было, я хочу их так, будто это первый.

Нас прерывает струя песка, которая с хлёстом бьёт по нашим телам. Мы одновременно оборачиваемся к нарушителю — мы и так знаем, кто это.

Гермес и правда набирает новую горсть. Замирает, поймав наши взгляды.

— Эй, вы ещё с нами? Лиам придумал безотказный план, как вывести тебя живой из лабиринта!

Почему-то я совсем не хочу его слушать.

— Можем смотаться в комнату, если хочешь, — шепчет Хайдес мне в ухо.

Я улыбаюсь и киваю: давай обратно к семье. Лиам потирает ладони и выкатывает презентацию:

— Я могу зайти в лабиринт и отвлечь Минотавра для тебя.

Поднимается хор возгласов — больше возражений, чем одобрения.

— И как ты это сделаешь? Стих ему прочитаешь? — язвит Афина.

Гермес с Посейдоном взрываются хохотом.

— «Здравствуйте, господин Минотавр, я написал для вас стихи в рифму», — пародирует Посейдон Лиамов голос, и волна смеха накрывает заново.

— Думаю, он сам покажет тебе выход, лишь бы ты отстал, — добавляет Хайдес.

Шутки про Лиама и его «рандеву с Минотавром» продолжаются; сам Лиам не особенно веселится, фыркает и пытается вернуть разговор в серьёзное русло, предлагая «эффективные тактики отвлечения, которые спасут Хейвен».

— Ну, можешь застать его врасплох так же, как застал Хайдеса в театре, месяца три назад — раздеться, — поддакивает Афина и бросает на меня лукавый взгляд.

Арес поднимает руку:

— Если Коэн разденется, я тоже иду в лабиринт.

Хайдес не тратит воздух на нотации. Черпает пригоршню песка и запускает Аресу в лицо, заставляя того закашляться. Арес, не упуская шанс, отвечает залпом. В итоге выходит песчаная войнушка — по-детски глупая, но до смешного милая.

Позади меня небо начинает светлеть — солнце уже на подходе, готово осудить нас на ещё один день. На тот самый день, которого я так долго ждала — со страхом и, да, с крупицей азарта.

И пока я провожу взглядом каждого на этом пляже, прихожу к важному выводу: в лабиринт я иду, чтобы помочь семье, отцу и Ньюту. Но выбираться хочу ещё и потому, что меня ждёт вторая семья — странная, конечно, но моя — здесь, снаружи.

— Ребята, вот и рассвет! — Лиам показывает в небо и обрывает песчаную дуэль Хайдеса с Аресом.

Нас накрывает тишина, нарушенная только звучным зевком Гермеса.

Солнце выглядывает из плоского, мирного водного края. Небо окрашивается в розовый и оранжевый, редкие облака складываются в затейливый узор цветов и форм. Отблески ложатся нам на лица, и я жмурюсь на секунду.

Потом перевожу взгляд на Хайдеса. И только теперь замечаю: он смотрит не на рождение нового дня. Ему плевать, как розовый и оранжевый переплетаются в облаках. Он смотрит только на меня. Не знаю, сколько так уже длится, но по его полному безразличию к небу понимаю — он, похоже, ни разу и не повернулся к морю.

Я улыбаюсь, стараясь запомнить на лице спокойствие — как фотографию. Потому что, пока остальные отвлечены и наслаждаются рассветом, я вижу: у Хайдеса блестят глаза.

Глава 55. ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ИГРАТЬ В ЛАБИРИНТ, ЗАПОМНИ ТРИ ВЕЩИ

В Афинах периодически приносили в жертву семерых юношей и семерых девушек. Их отправляли в лабиринт — дань Минотавру.

К семи вечера мы все стоим у входа в лабиринт. Когда мы подошли, Кронос уже был здесь. Руки заложены за спину, лицо поднято к небу — ему будто нет дела до нашего появления.

Хайдес держит меня за руку; мы подходим ближе и останавливаемся в паре метров от его отца, утешая себя пустой надеждой, что тот не подслушает ни наши приветствия, ни шёпот.

Никто не произносит ни слова. До нас словно не доходило, что всё действительно случится, пока мы не столкнулись на лестнице виллы, что соединяет первый этаж со спальнями.

Зевс первым кивает мне. Лишь слегка склоняет голову, без лишнего пафоса.

— Удачи, Хейвен. Надеюсь, мои родители нашли способ тебе помочь.

Успокоила, спасибо.

Посейдон просто обнимает меня. Ничего не говорит — выражение на лице и так всё говорит. Гера делает то же, только её объятие мягче, утешающее. Она не держит меня так, как держат человека, которого провожают на смерть. И я за это благодарна.

Следом идёт Афина. Такая же колкая, как и всегда, — на миг я снова вижу ту девушку, которую возненавидела с первой встречи. Думаю, она тоже меня обнимет, но Афина лишь склоняется и целует меня в щёку. В нос бьёт её свежий запах — будто травы и пряности.

— Постарайся там не умереть, — одёргивает она. — А то я тебя зря ненавидела.

Закатываю глаза:

— Вообще-то ты почти сразу меня полюбила.

— Если тебе так легче спится — повторяй это дальше.

Мы улыбаемся одновременно.

Перед тем как она отходит, я перехватываю её за запястье:

— Подожди. Обещай одно.

Она настораживается, как будто я могу попросить чего-то безумного. Уже знает меня.

— Если Хайдес попробует полезть в лабиринт за мной — останови его. Прошу. Не дай ему снова через это пройти. Любой ценой.

Порыв ветра взъерошивает её тёмные волосы; прядь щёлкает по натянутому лицу.

— Он мне этого никогда не простит, Хейвен. — Она смотрит из-под лба на брата, вздыхает. — Если он сунется — я пойду за ним. Это единственное обещание, на которое я способна.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Афина прижимает палец к моим губам. Я сдаюсь.

К ней подстраивается Лиам — мне даже слышится её тихий вздох-«ну вот».

— Ты справишься, Хейвен. Но я забираю назад то, что сказал на рассвете. В лабиринт за Минотавром я не пойду, прости.

Хихикаю и взъерошиваю его каштановые вихры:

— И так сойдёт, Лиам. Спасибо.

Афина зацепляет его под руку и уводит к остальным. И тут я замечаю того, кто подходит следующим — и у меня сжимается сердце.

Герми. Из всех он хуже всего умеет прятать эмоции. Уже ревёт как ребёнок, шмыгает носом, трёт щёки ладонями. Я протягиваю руку, приглашая подойти.

Гермес игнорирует ладонь и буквально врезается в меня, сминая в объятии. Он сгибается надо мной — я заметно ниже — и прижимается всем телом. Это ему нужно утешение. Я веду пальцами по его широкой спине и пытаюсь передать прикосновениями то, что не решаюсь сказать вслух.

— Скоро увидимся, — шепчу ободряюще.

Гермес плачет тихо, но плечи выдают его дрожью. Меня выворачивает. Я не выношу видеть его таким.

— Прости, — шепчет он. — Я слишком тебя люблю.

— А я тебя, Герми. Ты мой лучший друг.

Он отпускает, хватает мою руку и подносит к губам. Целует тыльную сторону и выпускает.

— Я уже потерял… слишком много. — Он не произносит имён Афродиты и Аполлона. — Не хочу потерять и тебя.

— Всё будет хорошо. — Да, я мастер «успокоить», ага.

Он всё-таки улыбается — и мне становится чуть легче.

— До скорого, «Маленький рай».

Мы расстаёмся на считаные секунды, а чувство пустоты уже ужасное.

Арес держится чуть в стороне. На нём серая толстовка с капюшоном, руки — в карманах. Он грызёт нижнюю губу; лицо до странного серьёзное — для него редкость.

— Сейчас ляпнешь что-нибудь не к месту? — пытаюсь пошутить.

Он не подыгрывает. Делает шаг, второй, третий — и встаёт прямо передо мной. Яблоко Адама срывается вниз. Словно сил говорить нет.

— Нет. Я просто попрошу тебя не умирать там. Не хочу потерять единственную подругу, Коэн.

Его слова — как нож. Лезвие в сердце, которое даже не вынимают: оно там, в мясе, и каждый вдох напоминает — его уже не достать.

Может, он и сам замечает, что позволяет себе «слишком человеческое», потому что криво ухмыляется и щёлкает меня по щеке:

— Из-за тебя и твоей «давайте встретим рассвет» я сегодня никакой. Минимум, что ты можешь сделать, — не сдохнуть, Коэнсоседка.

Я бросаюсь ему на шею ещё до того, как осознаю, как сильно в этом нуждаюсь. Обнимаю за шею, утыкаюсь лицом в плечо. Он секунду мешкает — и отвечает, перехватывая меня за талию так, словно не хочет отпускать. Мы стоим неподвижно, и кажется — вечность.

Когда я пробую отстраниться, Арес только крепче сжимает:

— Ещё немного, — шепчет.

Проходит не «немного», но он всё так же не торопится отпускать. Я срываюсь на тихий грустный смешок:

— Мне пора, Арес. Обещаю — вернусь.

Неохотно он ослабляет хватку, и я тут же делаю шаг назад. Он одумывается и тянется снова — я останавливаю взглядом и виноватой улыбкой.

— Берегись, Хейвен. — Услышать, как он произносит моё имя, — последний удар. Лезвие в груди уходит глубже — и перехватывает дыхание.

Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, как с меня всё-таки срывается тонкая слеза. Резко стираю её — бесит моя слабость — и разворачиваюсь к последнему, кто должен меня проводить.

К самому больному прощанию.

Хайдес.

Он стоит прямо и собранно, руки скрещены, челюсть сведена. Его взгляд не теряет ни одного моего движения.

Он не ждёт, пока я подойду: сам пересекает расстояние и в одно движение берёт моё лицо в горячие ладони. Пальцы правой руки цепляют мою шею и притягивают — наши рты сталкиваются. Я тону в его поцелуе, в том, как отчаянно двигаются его губы, как его язык проникает в мой рот. Он никуда не спешит — смакует каждую секунду, заставляя желать, чтобы всё вокруг исчезло и остались только мы двое, единственные люди на свете.

Он отстраняется на миллиметр и дышит мне в губы, шепча:

— «Se agapó apó to fengári sto fengári píso».

— Звучит знакомо.

— «Я люблю тебя от Луны и обратно», — напоминает разговор до рассвета, на пляже.

— И я тебя — от Луны и обратно, но два раза.

Мне удаётся выжать из него улыбку, пусть и с горькой нотой. Он опускает голову, вглядывается в меня — взгляд становится твёрдым:

— Если ты не выйдешь из этого лабиринта, Хейвен, я приду за тобой. Клянусь.

Я сглатываю. Я знаю, что он способен — а я не хочу, не хочу, чтобы он снова шёл в то место, которое искалечило его и оставило травмы, живущие в нём до сих пор.

— В этом не будет нужды, — уверяю я.

Он, как и Арес, отпускает меня не сразу — мы остаёмся связаны только мизинцами. Я смотрю, как они тянутся, цепляются из последних сил — и таки размыкаются.

Хайдес не двигается. Афина подхватывает его под локоть и оттаскивает от меня, чтобы он, не дай бог, не устроил глупость — вроде попытки удержать. Мне приходится повернуться к нему спиной: я не выдержу той боли, что у него в глазах.

Кронос стоит ближе к воротам лабиринта, чем я. Должен был видеть нашу сцену, и на лице у него — смесь отвращения и… сожаления? Я сразу одёргиваю себя: невозможно. Подхожу к нему и упрямо смотрю вперёд, сопротивляясь желанию оглянуться.

— Да начнётся игра Лабиринта Минотавра, — провозглашает он торжественно. — И пусть победит сильнейший.

Он заходит первым и исчезает внутри.

Я касаюсь шеи — там висит подвеска, которую Лиам подарил мне ещё по возвращении из Санторини. Для меня это маленький талисман. Он не знает, но с той поры я её не снимала.

Подхожу к порогу. В последний момент оборачиваюсь к Лиаму и киваю на цветное украшение у себя на шее. Он понимает моментально, улыбается сквозь слёзы и беззвучно шевелит губами. Хочется верить, что это «удачи», хотя наверняка он ляпнул какую-нибудь нелепость.

Делаю пять глубоких вдохов.

Переступаю границу лабиринта.

Партия началась.

Всё выглядит так, как я помню по тем редким разам, когда видела игру снаружи. Стены из кустов, сплетающиеся в перекрёстки и тропы. Только теперь на пути горят световые указатели. Я не задаю вопросов — хотя меня это тревожит — и иду.

Считаю десять шагов — и упираюсь в четыре ионические колонны, выстроенные квадратом. В центре — ещё одна мраморная плита, прямоугольная, вырезанная под «пергамент». На ней выбито. Я подхожу достаточно близко, чтобы разрезы сложились в слова:

Если хочешь в лабиринт играть,

три вещи должен(на) ты знать.

Один из нас лжёт всегда,

другой порой — то «нет», то «да»,

а третий правду говорит —

когда-то да, когда-то — нет.

Я бы задержалась с этой загадкой, но впереди кое-что отвлекает — и я забываю обо всём. Есть ещё один вход, тот, что совсем не виден тем, кто смотрит на лабиринт снаружи. Трава перед воротами — декорация.

Настоящий лабиринт начинается дальше: две колонны, оплетённые плющом, образуют узкий тёмный проход.

— Здесь наши дороги расходятся, — говорит Кронос. Он уже миновал камень-пергамент и стоит у настоящего входа, только у него — зеркальный, такой же, как мой. — Мы зайдём с разных сторон. Я — справа, ты — слева. Лабиринт разделён пополам, но путь к финишу у нас одинаковый. Они зеркальны и сходятся в конце. Чтобы никто не мухлевал и не мешал другому.

Я отвожу взгляд, молча желая, чтобы он ушёл и не отвлекал.

— В мире есть три типа людей, Хейвен. Те, кому ты точно можешь доверять; те, кому ты точно не можешь; и те, про кого ты никогда не узнаешь, можно ли. А ты — кому доверяешь по-настоящему?

Я вспоминаю слова наших кузенов, тот день, когда мы разбирали фразы Ньюта в коме. Иперион тоже сказал: игра лабиринта — это игра доверия.

Кому я доверяю, по-настоящему?

Себе.

Ответ всплывает без размышлений — инстинкт, первобытная настройка. Сердце мечтало бы сказать: «Хайдесу и моей семье». Но голова знает: в самом конце доверять можно только себе.

Я подхожу к своему входу. Кронос уже двинулся — ладонь лежит на ближайшей колонне. Его янтарные глаза скользят по мне сверху вниз, и я почти уверена: он пытается спрятать беспокойство.

— Пожелал бы удачи, да тебе она ни к чему, — произносит он мягко. — Большому уму не нужна слепая богиня, что изредка целует людей.

Я стою не шелохнувшись, пока он не исчезает.

Качаю головой, чуть усмехаясь его манере говорить. Стискиваю руками зелёные стены узкого тёмного коридора — это природный тоннель-вход в настоящий лабиринт. Всего несколько метров. У ног стелется дымка, затягивает землю белёсой пеленой. Она вьётся у щиколоток, будто хочет оплести и задержать. Я ловлю себя на том, что уставилась на неё слишком долго, — время, Хейвен — и выхожу на свет следующего пролёта.

Зрелище вырывает из меня воздух. И на секунду я рада, что решилась играть: красивее поля боя я не видела и уже не увижу.

Каждая тропа — это изумрудные кусты, будто вечная весна. Но главное — они цветут. Сотни алых точек рассыпаны по стенам — и от этого лабиринт одновременно прекрасен и жутковат. То ли бутоны, дерзко выжившие зимой, то ли тонкие струйки крови, стекающие по живым стенам.

Слева — мраморная статуя, выше прежних колонн. Если стены поднимаются метров на пять, то она — почти до их верха. Это Аид. Я знаю и без золотой таблички у подножия.

Окидываю взглядом глубину переплетений: среди зелени видны и другие статуи. С моей точки — пять. Похоже, по одной на каждого Олимпийца. Значит, их тринадцать.

Трава у ног шуршит — что-то мелькает, и я вздрагиваю. Сердце на миг замирает, а потом пускается вскачь.

В паре шагов от меня стоят двое. Неподвижные, как изваяния, но живые. На них длинные чёрные туники. На лицах — маски.

Слева — маска койота: белая, с позолоченными деталями. Справа — маска кошки: золотая, с белыми узорами.

Я иду навстречу, твердя себе, что бояться уже поздно. Я внутри. Играть — единственный путь.

Их двое. С Минотавром, который входит через тринадцать минут после старта, будет трое. «Три» — одно из слов, что бормотал Ньют в коме. Но мозг уже щёлкает дальше — и вспоминает бумажку, которую я получила ещё до возвращения из Греции, в начале января.

1

1 1 1

Один в одиночку — это я, участница. Три вместе — те, кого я встречу внутри. Не хватает только Минотавра.

— Один всегда врёт, — режет воздух металлический голос, пьяный от тишины, в которой мне уже становилось не по себе.

— Один врёт иногда, — вторит другой, тоже металлический, но с иной ноткой.

— Один не врёт никогда, — произносят они вместе.

Из-под чёрной туники «койота» показываются перчатки — пальцы касаются ремешков и снимают маску. На меня смотрит отец. Взгляд — смесь нежности и тревоги. Я так поражена, что не могу вымолвить ни слова.

«Кошка» делает то же и открывает лицо. Рея. Рея Лайвли, жена Кроноса.

— Я не понимаю, — выдавливаю, когда голос возвращается.

— В лабиринте есть два способа выйти, Хейвен, — объясняет Рея своим обычным ледяным тоном. Ни один мускул на лице не шевелится, кроме губ. — Ты можешь довериться одному из нас троих — только одному — и идти туда, куда он укажет. Либо можешь довериться себе и искать тропу сама.

Логично выбрать себя — если бы это не была ещё и гонка со временем против Кроноса. И всё же… здесь мой отец. Почему бы мне не поверить ему?

— Но лишь один из нас всегда говорит правду, — продолжает Рея. — Другой — всегда врёт. Третий — чередует. Тебе нужно понять, кому из нас ты действительно можешь доверять.

Слова Ипериона. И слова Кроноса — только что.

Игра в лабиринте для каждого своя… потому что мы доверяем разным людям? Или тут есть что-то ещё?

Я недостаточно наивна, чтобы считать отца тем, кому можно верить всегда. Это было бы глупо: он лгал мне всю жизнь об усыновлении. Если идти за инстинктом — он «врёт иногда». Рея — врёт всегда. Значит… Минотавр говорит правду. Аполлон просил меня доверять ему, быку в лабиринте. Что, если всё сходится именно так? Что, если мне нужно просто дождаться Минотавра и позволить ему вести?

Резкая сирена разрезает тишину. Не понимаю, откуда, — звук такой мощный, что рефлекторно затыкаю уши. Точно такой же стоял, когда два месяца назад в лабиринт вошёл Ньют. Сигнал, который предвещал появление Минотавра: клетки выехали из земли, незнакомец в бычьей маске и с мачете в руке.

Он близко.

Стоит мне представить его фигуру — по спине пробегает ледяной озноб. Не знаю, смогу ли довериться ему, как просил Аполлон. Как?

— Идёт, — произносит Рея, глядя мне за спину. Радости в её голосе нет.

Отец, напротив, больше не скрывает эмоций. Он протягивает ко мне руки, умоляя подойти.

— Надо двигаться, Хейвен. Нужно уйти прежде, чем он появится. Он причинит тебе боль.

Я делаю шаг к нему — и застываю, глянув обратно, в узкий входной коридор.

— А если он на самом деле не хочет причинять боль? Если он… не злой?

Отец хмурится, будто я сморозила величайшую глупость. За пару шагов сокращает расстояние и берёт меня за руку — крепко, но мягко.

— Незнакомец с оружием не хочет причинять тебе боль, Хейвен? — переспрос, полон неверия. — Я изучил карту лабиринта. Я знаю выход. Но нужно идти сейчас.

— Тот факт, что он твой отец, ещё не значит, что ты обязана ему верить, — вклинивается Рея.

— А ты — жена Кроноса, — парирую. — Между тем чтобы довериться тебе и шагнуть в пропасть, я выберу пропасть.

Уголок её губ вздрагивает в мимолётной улыбке.

— Двадцать один год от тебя скрывали, что ты приёмная. Плюс родство с Кроносом. Представь, сколько ещё всего он может продолжать скрывать.

Папа сжимает челюсти и пытается отвести меня подальше от неё, будто от слов станет меньше толку. Грудь ходит неровно. То ли паника блестит у него в глазах, то ли это слёзы на подходе.

— Всю жизнь я жил ради тебя и Ньюта, — шепчет. — Каждый день бился за вас, чтобы принести домой хотя бы лишние пять долларов. Я не позволю братскому бреду перечеркнуть всё это. Я уже чуть не потерял Ньюта здесь, внутри. Ты не повторишь его участь.

Я уже открываю рот, чтобы ответить, — и слышу за спиной шаги. Подошвы режут траву, стремительно. Кто-то бежит.

Успеваю обернуться как раз вовремя: Минотавр выходит из прохода и замирает в нескольких метрах. На нём строгий чёрный костюм и маска. Ладони в перчатках, рукоять мачете сжимает напряжённо. И почему-то мне кажется, что смотрит он именно на меня.

— Хейвен, тебе нужно выбрать, — подгоняет Рея. Кажется, она и сама его боится. — Помни: назад дороги не будет. Если окажешься посреди лабиринта с тем, кто врёт, ты отсюда не выйдешь. Ты умрёшь здесь. Одна.

Минотавр крепче перехватывает рукоять и чуть склоняет голову набок. А потом говорит:

— Мне доверять не надо.

Глава 56. МИНОТАВР

Минотавр часто читается как символ наших внутренних страхов и тёмных влечений. Его образ — это грубая сила и звериная часть человеческой природы.

— Сними маску, — приказываю Минотавру, и не понимаю, откуда во мне столько смелости.

Незнакомец подходит, не торопясь, и останавливается в паре сантиметров от меня. Я не отступаю и не моргаю, когда он наклоняет голову и его маска почти касается моего лица. Глазницы — две узкие щёлки, и через них видно только чёрный от зрачка. Мачете лежит у него вдоль бедра, лезвие — в мою сторону.

— Нет, — отвечает он ледяным, низким голосом. В нём есть какая-то искусственная хрипотца, будто голос искажает прибор — чтобы я не догадалась, кто он.

Вероятно, решив, что остудил моё любопытство, он выпрямляется и делает шаг назад.

— Почему нет? — не отстаю. — Они двое маски сняли. — Киваю на Рею и на отца.

Минотавр даже не смотрит в их сторону:

— Не важно, кто прячется под маской. Так же не важно, кто из нас троих всегда говорит правду.

Я теряюсь и не успеваю скрыть, как меня качнуло.

— В смысле? В этом же весь смысл игры. Понять, кто лжёт, и довериться тому, кто говорит правду, чтобы он указал мне выход.

Он кивает:

— Верно. Но это — официальные правила. А, как ты знаешь, у любой игры есть лазейка.

Я не ожидала, что и у лабиринта найдётся лазейка, но, стоит ему это произнести, понимаю: это так же очевидно, как банально. Вопрос — какая? У братьев в Йеле всё было проще — там лазейки бросались в глаза. Здесь я заперта в лабиринте и не представляю, в чём подвох.

Остаётся только задавать вопросы и, прикидываясь растерянной, вытащить ответы обманом.

— Зачем мне искать лазейку? Не проще ли выбрать, кому из вас троих можно верить?

Минотавр разводит руку с зажатым мачете, обозначая отца и Рею:

— И как ты поймёшь, кто врёт, а кто — нет? Это невозможно. Даже мы этого не знаем.

— Постой, — останавливаю его. — Что значит — не знаете?

— Я знаю, что всегда говорю правду, — вмешивается отец. — Но не знаю, кто из них двоих — тот, кто врёт всегда. Рея знает лишь за себя, не за нас. Так же и Минотавр.

Вот вам правило, которое только что превратило задачу из сложной в почти невыполнимую. Это больше не головоломка «угадай лжеца», а сцена, где каждый играет роль и старается убедить меня в своём.

— Это я всегда говорю правду, Хейвен, — ровно сообщает Рея. — Если ты действительно умна, как я думаю, вместо того чтобы слепо верить отцу, пойдёшь со мной.

Минотавр отступает и замирает столбом. Отец смотрит на него как на чудовище, а потом впивается в меня своими голубыми глазами. Паника снова берёт верх:

— Хейвен, нам надо уходить. Сейчас же.

И всё-таки маленькая часть меня верит Рее. Я бы никогда не выбрала её проводником по лабиринту, но её логика мне близка. Отец врал об усыновлении и о родстве с Кроносом. О скольких вещах он ещё недоговаривает? Либо он — «иногда лжёт», а Рея врёт всегда, либо он — просто лжец. В любом случае, его надо исключить.

Моё сердце отказывается принимать то, к чему пришла голова. Получается, я рискую жизнью ради человека, который кормил меня ложью. Всё это — чтобы расплатиться по его долгам. Каждый мой безрассудный шаг, все эти психологические игры… Нет. Не может быть.

— …ты тоже родитель. Как ты можешь настраивать мою дочь против меня? Как можешь лгать ей, будто я её обманываю? Я защищал бы её ценой жизни! — выпаливает отец, тыча пальцем в Рею.

Та — каменная, руки скрещены, подбородок задран:

— Ты врёшь всегда. Ты врёшь сейчас. И будешь врать дальше.

Пока они препираются, меня щекочет ноздри густой цветочный аромат. Минотавр совсем рядом. Его близость обдаёт меня льдом до костей.

— Вспомни миф, — шепчет он так тихо, что я почти думаю, будто мне послышалось.

Я поворачиваю голову, чтобы ответить, но он уже вернулся туда, где стоял — словно и не подходил.

Может, я и наивна, но не могу отделаться от мысли, что под бычьей маской — лицо Аполлона. Это объяснило бы, почему он просил в письме доверять Минотавру. И почему уверял, что раньше Минотавром не был: ведь игра меняется для каждого. Аид, Гермес и остальные проходили иной вариант — потому их воспоминания, помимо лотосов, не сходятся.

— А если я захочу довериться Минотавру?

Рея и отец умолкают. Она приподнимает бровь, уголок губ вздрагивает — не то усмешка, не то оскал:

— Первая его фраза, когда он пришёл, была: «Не доверяй мне».

— Не знаю почему… — вздыхаю. — Но довериться тому, кто говорит «не доверяй», звучит как наилучшее решение.

— Ты с ума сошла? — взрывается отец. Резко бросается ко мне, руки вытянуты — схватить и утащить.

Минотавр встаёт между нами и нацеливает на него мачете. Отец шарахается назад, оступается, на миг падает и тут же вскакивает. У меня сводит грудь: он ведь всё-таки мой отец.

— Ты уверена в выборе, Хейвен? — спрашивает Минотавр. — Если выберешь меня, дороги назад не будет.

Он на миг склоняет голову, будто ищет мой взгляд, — и волна спокойствия накрывает меня. Странно, учитывая обстоятельства. Но по какой-то причине он вселяет в меня уверенность.

— Я выбираю Минотавра.

Мои слова разрезают воздух, и первым порез получает отец.

— Нет! Нет-нет-нет… — начинает он нараспев. Стоит ему сделать шаг ко мне, как Минотавр взмахивает мачете.

На этот раз вмешиваюсь я. Хватаю его за локоть — и мы оба замираем от собственной дерзости.

— Не тронь его. Не смей, — шепчу.

Минотавр опускает оружие и молчит.

Пока отец мечется и клянёт человека в бычьей маске, Рея пожимает плечом и кривит губы.

— Ты сделала правильный выбор… и одновременно ошиблась, Хейвен, — говорит Минотавр.

Я хмурюсь, обхожу его и встаю рядом:

— Это как?

Он поворачивает голову и чуть склоняет её:

— Я не знаю дороги из лабиринта.

Мир замирает. Мой — точно. Я физически чувствую, как сердце спотыкается, а ноги подкашиваются, грозя уронить меня в траву. Пульс бьёт в ушах, пока его слова снова и снова догоняют меня и терзают.

— Не знаешь дороги? Как это возможно? — срываюсь. Шок сменяется злостью. — Рея сказала, что вы…

— Ты не так нас поняла, — обрубает Рея, и я мгновенно ощущаю себя девчонкой, которую отчитал родитель. — Я сказала, что никто из нас не знает, кто какую роль играет. Но план лабиринта знаем только я и Крио. И только один из нас заинтересован показать тебе верный путь.

Я всё быстрее качаю головой. Хочется броситься на неё и задушить.

— Нет, поняла я всё так! Это нечестно! — кричу.

— Я предупреждал — не доверяй мне, — говорит Минотавр.

Теперь задушить хочется и его. Или её — я уже не уверена, кто там за маской.

— Минотавр — такая же жертва лабиринта, как и ты, Хейвен, — объясняет Рея уже мягче. — Он родился из противоестественной связи, и его заперли внутри — потому что иначе он не мог бы питаться ничем, кроме человеческой плоти. Как будто это был его выбор. Даже в мифе Минотавр — жертва, которая не знает своей тюрьмы.

Как ни противно это признавать… но в её словах есть логика. Сам Минотавр же сказал: вспомни миф.

Кто там «настоящий злодей»? Не Дедал — он строил лабиринт по приказу царя Миноса, у него не было выбора. И не Ариадна — она хорошая, она дала Тезею нить и сдержала слово. И даже Миноса нельзя назвать абсолютным злодеем: он приказал построить лабиринт, чтобы не выпускать чудовище, но одновременно приносил юношей и девушек в жертву, чтобы его кормить. Он застрял посередине: не хотел резни, но и не мог осудить Минотавра за его природу.

Кто остаётся тогда?

Игра — это вопрос доверия. Кому я верю.

Тезей. Тезей и был настоящим злодеем. Потому что, воспользовавшись помощью Ариадны, бросил её на Наксосе. Он ведь обещал, что они сбегут вместе.

Смотрю на троих передо мной и складываю недостающие кусочки пазла.

Минотавр играет самого себя.

Рея — Ариадна.

Мой отец —… Тезей.

Следовательно, Рея всегда говорит правду. Минотавр то врёт, то говорит правду. А мой отец… врёт всегда.

Вот почему Минотавр — одновременно верный и неверный выбор. Он может защитить меня внутри лабиринта, но не знает дороги. Если я наткнусь на Кроноса, бык меня прикроет. Это единственный плюс, который мне здесь отпущен.

Но почему Рея должна мне помогать? Она же на стороне Кроноса, нет?

— Вижу, разобралась, — возвращает меня к реальности Рея. Смотрит с гордой улыбкой. Толку с её гордости сейчас… ноль.

— Нам надо идти, Хейвен, — Минотавр едва касается моего локтя и тут же отдёргивает руку. — Это ещё и гонка с Кроносом. У тебя гонка со временем — во всех смыслах.

— Но, если ты не знаешь дороги, какого чёрта мы вообще выберемся?

— Вспомни миф, — повторяет он.

Замираю. Значит, я всё ещё что-то упускаю? Если снова думать о мифе, значит, лазейка спрятана между строк?

Дедал и его сын Икар построили лабиринт. И сами в нём оказались заперты. Чтобы выбраться, им оставался единственный путь — по воздуху. Они взлетели над лабиринтом. Может, в этом и решение? Было бы — если бы я умела летать.

Осматриваю зелёные стены тропинок. Живые изгороди взмывают в высоту. Мне их не одолеть. Я не настолько атлетична. Сложение — хрупкое. Лезть — это руки и ноги. И всё же… когда Хайдес и Аполлон тренировали меня, они гоняли и корпус — не только учили драться.

Я ощущаю взгляд Минотавра у себя на коже.

— Если ты знаешь решение, почему просто не скажешь его мне? — допрашиваю.

— Потому что здесь всё снимают. И если ты выйдешь первой, Кронос поймёт, что мы жульничали. Ты проиграешь, а меня убьют. Таковы условия.

Теперь вопрос другой. Гораздо важнее:

— То есть ты по умолчанию считаешь, что я не из тех, кого ты хотела бы видеть мёртвым.

— По умолчанию я считаю, что ты — из тех, кто ценит чужую жизнь и не станет никого приносить в жертву, — поправляет он. — Хотя да, возможно, ты дорожишь мной достаточно, чтобы желать мне жить.

Это может быть… Дионис? В конце концов, он помогал Ньюту. И да, он как раз из тех, кому я не до конца доверяю.

Отец сидит на земле, прислонившись спиной к изгороди. Сжимает лицо ладонями и смотрит в пустоту. Его отчаяние отвлекает — заставляет думать, что я уже официально проиграла. Это не помогает. И его нулевая вера в мой выбор бесит. Рея, наоборот, следит, затаив дыхание — вовлечённо, с эмоцией.

Снова смотрю на изгороди.

Перематываю миф в голове. Сцена за сценой. От строительства лабиринта до того, как Ариадна остаётся на Наксосе и встречает Диониса.

Тезей использовал нить. Красную нить из клубка.

Изгороди этого лабиринта буквально разорваны красными цветами.

Это не может быть случайностью. Но чем они помогут?

И тут вспоминаю слова Ньюта в коме. Среди них было «цветы». Все решили, что речь о лотосах — версию подкрепляло то, что он держал лотос в сжатом кулаке.

Тогда я сказала своё: для меня это «цветы» не про лотосы, которыми нам путали память в приюте. Для меня — про другое.

А если это красные «цветы» в изгородях?

Прищуриваюсь, пытаясь их сфокусировать. Мало. Подхожу к стене слева и рассматриваю внимательнее. Не знаю, какие это цветы, но, оказавшись вплотную, понимаю: они не одного оттенка.

Разница тончайшая, но значимая. Доминирует одна, более тёмная гамма красного, но среди неё — другой, чуть более светлый оттенок, который издалека сливался с фоном.

Касаюсь более светлых лепестков — единственного отличного цветка. На ощупь — странно. Провожу лепестком между указательным и большим пальцем: он искусственный. Сравниваю с тёмными — те настоящие.

Чувствую, как Минотавр нависает у меня за спиной, — игнорирую.

Дёргаю цветок, пытаясь вырвать его из живой стены. И обмираю. Цветок соединён с красной верёвкой, спрятанной под листвой, и та уходит прямиком к вершине изгороди.

— Дедал… — шепчу.

— Додумалась, наконец, — отзывается Минотавр. Видя, что я не двигаюсь, продолжает: — Чего ждёшь?

— Я не умею лазать, — признаюсь.

Кажется, он фыркает. Прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Да, я нашла лазейку, свою дорожку наружу, но до дрожи боюсь, что Кронос в последний момент перевернёт стол. Я ведь даже не знаю, на каком он сейчас этапе.

— Я полезу первым, а потом подтяну тебя. — Он мягко отодвигает меня, уж слишком мягко, пристёгивает мачете к бедру на петлю, охватывает верёвку руками и начинает подниматься — легко, без усилия. Хватает за изгородь и через пару минут уже наверху, смотрит на меня: — Давай. Я здесь.

Невероятно: при первой встрече он вселил в меня самый лютый ужас, а сейчас я доверяю ему жизнь.

Хватаю верёвку обеими руками, цепляю ноги, перекрещиваю их на уровне щиколоток и, стиснув зубы, иду вверх. Не прыжками, как Минотавр, — но продвигаюсь. Шероховатая оплётка жжёт ладони и трёт предплечья; сквозь зубы срываются ругательства.

— Смелее. Справишься. Ещё чуть-чуть — и я тебя возьму, — говорит Минотавр, тянет ко мне в перчатке руку так далеко, как может.

Делаю несколько глубоких вдохов. Думай о цели. Думай о Кроносе и о том удовлетворении на его лице, если он выйдет раньше меня. Делаю последний рывок. Отрываю правую руку от верёвки и сразу хватаю его ладонь. Он подхватывает меня с хриплым выдохом, я помогаю ногами — и вот я уже на гребне живой стены.

Стоит поставить стопу, понимаю: под листьями — толстая каменная кладка.

Вдох перевести некогда. Минотавр обхватывает меня за талию и ставит на ноги:

— Двигаться.

Сверху виден весь лабиринт. Я уже видела его так — издалека, когда впервые приехала сюда, в Грецию. Я была с Хайдесом, и тогда он сказал, чтобы я не переживала — мол, мне туда никогда не попасть. В глубине души он знал: врёт себе.

Теперь маршрут яснее. Пусть развилок и тупиков — прорва, но с этой высоты я понимаю, куда идти. И тут взгляд цепляется за движущуюся фигуру. В другой половине лабиринта Кронос бежит, пусть и прихрамывая, между изгородями. Он на середине. Ему осталось совсем немного до точки, где два пути сходятся.

Минотавр срывается на бег. Я — за ним, на долю секунды запоздав. Ширины хватит, чтобы нестись быстро, но не вдвоём плечом к плечу — только гуськом.

Минотавр, конечно, проворнее. Он уходит метров на несколько вперёд, оглядывается, подгоняет жестом — быстрее, ещё быстрее.

За каких-то несколько метров до выхода понимаю: придётся спускаться. Иного пути нет. Здесь есть ещё одна верёвка — тоньше той, по которой мы забрались.

Кронос замечает нас. Ему осталось пару поворотов. Отсюда я вижу силуэты у порога — нас ждут. Узнаю синюю шевелюру Посейдона, но не трачу время искать взглядом Хайдеса. Никакого сиропа — надо спускаться.

Минотавр спускается первым, потом ждёт внизу, вытянув ко мне руки — снова готов подхватить. Я не слишком думаю о том, что сейчас сделаю. Спуски мне всегда давались хуже подъёмов. Тело скользит по всей длине верёвки, я глушу стон от того, как она жжёт и царапает кожу.

Минотавр перехватывает меня чуть выше середины и ставит на землю. До выхода — каких-то несколько метров. Но стоит мне сделать шаг, как между мной и победой вздымается стена огня. С левой стороны изгородей вырываются языки пламени и грозят перекрыть проход. Тот же огонь, что пометил Хайдеса на всю жизнь.

— Чёрт, — шипит Минотавр. — Чёрт, чёрт, чёрт… Только не снова.

Я так резко оборачиваюсь, что хрустит шея. — Аполлон. — Звучит как обвинение. Только он знает про огонь и Хайдеса. Он нам рассказывал.

Он меня не слушает. Между языками огня слева и правым краем просвет стремительно сужается.

Кронос подскакивает к нам со спины и ныряет в образовавшуюся щель, чтобы выскочить. Минотавр — или, может быть, Аполлон — хватает его за руку, а второй ладонью вырывает мачете из петли у бедра.

— Нет! — орёт он.

Кронос вырывается, уходит от косых, не слишком скоординированных взмахов мачете. У него рассечён висок, откуда течёт тёмная кровь. Интересно, через что он сам прошёл здесь внутри.

— Хейвен, беги! Сейчас! Быстро! — приказывает Минотавр.

Но я не могу оставить его здесь с Кроносом. Огонь не даст ему выйти. И если это правда Аполлон… я не брошу его. Нет.

— Чего ты ждёшь? — рычит он на меня, удерживая Кроноса прижатым к земле. Он сильнее, но рано или поздно тот вырвется — и мы вляпаемся по полной.

Сквозь огонь я замечаю движение по ту сторону, уже вне лабиринта. Доносится крик. И я вижу Хайдеса — он рвётся ко мне, но его держат двое, с обеих сторон. Его вопли становятся громче. Он кричит моё имя — с такой отчаянной болью, какой я никогда ни у кого не слышала.

Звук за спиной вырывает меня из ступора. Кто-то нависает над Минотавром. Вырывает у него мачете — и пока тот теряет равновесие, Кронос получает шанс вырваться.

Мой отец. Мой отец только что помог Кроносу.

— Что ты творишь? — набрасываюсь я. — Ты с ума сошёл?

— Ты только и делала, что создаёшь проблемы, Хейвен, — отвечает он. — Всем нам будет лучше, если ты сдохнешь здесь. Наша жизнь станет проще. Тебе остаётся лишь хватит альтруизма, чтобы это принять.

Я таращу глаза. В его лице не осталось следа того человека, который меня растил, которого, как мне казалось, я знала всю жизнь. Гнев перекашивает мышцы, он хрипит, как безумец, сжимая мачете — готов пустить его в ход против любого, кто приблизится.

— Папа… — шепчу.

— Ты должна умереть, Хейвен. Если ты умрёшь, Кроноса больше не будет волновать мой долг. И мы с Ньютом заживём нормально, навсегда вдали от семьи Лайвли. — Спокойствие, с которым он это произносит, пробирает до костей. — Сделай правильно. Будь героиней этой истории и пожертвуй собой.

— Я здесь, чтобы помочь тебе! — напоминаю. Дым уже скребёт горло. Я кашляю.

— Мёртвой ты поможешь мне больше.

Происходит неожиданное. Его слова ранят меня — а кого-то другого доводят до ярости. Не Минотавра. Кроноса. Он издаёт рёв, больше похожий на голодное рычание льва:

— Даже не смей её трогать и вмешиваться в мою игру!

Минотавр отпихивает меня к узкому просвету, который ещё остаётся между огнём и правой изгородью. Я валюсь на пол, но успеваю выставить ладони. Ползу к огню, жар обжигает глаза, новый приступ кашля выворачивает грудь. Единственное, что не даёт остановиться, — приглушённый голос Хайдеса в нескольких метрах: он зовёт меня.

Я бы сказала ему не лезть и оставаться на месте, да не уверена, что хватит сил. Мне не хватает воздуха, лёгкие горят. И всё же, так хочется сказать… не рискуй ради меня… не…

— Нет! — нечеловеческий крик за спиной возвращает меня к реальности.

Отец бросается ко мне и хватает за щиколотки — наверное, чтобы снова затащить внутрь. Я луплю ногами изо всех сил и попадаю ему по руке. В нескольких шагах Минотавр удерживает Кроноса.

Я замечаю краем глаза. Лезвие мачете взмывает в воздух — и падает мне на лицо.

Боль такая, что я даже не в силах закричать сразу. Я чувствую, как сталь рассекает правую сторону щеки, идёт по всей длине. Прежде чем дойдёт до шеи и убьёт меня, я бью коленом вперёд и отталкиваю отца.

И тогда кричу. Кричу так, что боюсь — голоса больше не останется. Кричу, слёзы текут по коже, смешиваясь с кровью, которая струится из раны.

Это привлекает внимание Кроноса и Минотавра: они бросают схватку и встают по одну сторону — против общего врага. Моего отца.

— Что ты с ней сделал? — взрывается Кронос, глаза налиты кровью.

Крио будто в трансе. Уставился на лезвие, забрызганное моей кровью, потом — на моё лицо в слезах. Этой заминки хватает, чтобы Кронос вырвал у него мачете.

— Пожд… — выдавливаю я.

Крио отшатывается — он, как и мы, понял, что задумал Кронос. Но Кронос быстрее — и ведом яростью, пьян адреналином и злобой. Он бросается на брата и вгоняет лезвие ему в живот. Глаза моего отца распахиваются вместе с ртом. Руки хватают рукоять — будто пытаются выдернуть железо — а он оседает на колени.

Кровь хлещет. Вид оружия, прошившего его насквозь, подступает к горлу рвотой. Я уже почти не чувствую свою боль. Я хочу только одного: чтобы отец не умер. Я хочу знать, что стояло за его словами. Он не может умереть после того, что сказал. Не так. Не сейчас.

Я ползу к его телу и трясу его как безумная. — Папа… Папа…

Он моргает один раз. Шевелит губами, но звука не издаёт.

Я снова зову. Он умирает у меня на глазах. Что я скажу Ньюту? Как это объяснить? Он поверит?

— На моём месте должна быть ты. — Это его последние слова перед тем, как он делает последний вдох.

Я не трачу дыхание. Пятюсь вслепую, всё ещё не в силах встать. Уставившись в ужасе на неподвижное тело, повторяю его фразу. На моём месте должна быть ты. Он никогда меня не любил? Я всё делала зря? Тогда зачем было меня усыновлять? Какой смысл был во всей моей жизни?

— Хейвен! — Минотавр орёт мне прямо в ухо, прежде чем поднять меня с земли. Ноги не держат — подламываются, он вынужден перехватить меня снова.

Мне нужно время, чтобы понять источник паники в его голосе. Кронос прошёл сквозь стену огня. И вышел из лабиринта. Раньше меня. Он только что выиграл.

Я потеряла того, кто, возможно, никогда не был мне настоящим отцом.

И я проиграла игру.

Глава 57. ИГРА АРТЕМИДЫ

Легенда гласит, что Артемида уже в трёхлетнем возрасте попросила у Зевса исполнить девять желаний. Вот они: навсегда остаться девой, иметь множество имён, быть «Дарительницей Света», получить лук и стрелы и тунику до колен. Ещё — шестьдесят дочерей Океана девятилетнего возраста для собственного хора. Плюс двадцать нимф в услужение, чтобы заботились о ней. И напоследок — стать владычицей гор и помогать женщинам, страдающим в родах.

Возвращается боль от раны на лице. Пульсирует так яростно, что меня на секунду лишает дыхания.

— Больно, — выдыхаю то немногое, что у меня осталось. — До чёртиков больно.

— Знаю. Сейчас вытащу тебя и обработаем рану. Держись.

Голос у Минотавра больше не искажён. Я слышу низкий, ни с чем не путаемый тембр. Успеваю повернуть голову — и ловлю знакомые черты Аполлона. Значит, Минотавр и правда был он.

Маска валяется в траве в нескольких метрах. Пламя уже подбирается к ней. Почти символ того, что игры лабиринта закончились. Навсегда.

Аполлон подхватывает меня на руки, прижимая к груди.

— Закрой глаза. Постараюсь как-то тебя «починить».

Я не закрываю. Но он обнимает ещё крепче, накрывает собой — и, разогнавшись, прорывается вместе со мной сквозь огонь. Он настолько быстр, что я почти ничего не чувствую. И от этого меня прошибает: насколько же больно сейчас ему?

Я стискиваю зубы и считаю про себя до десяти. Воздух становится чище. Меня осторожно укладывают на землю.

— Хейвен! Боже, Хейвен, нет, нет, нет… — голос Хайдеса не даёт мне сомкнуть веки, как бы ни клонило в сон.

Он сменяет Аполлона, и меня накрывает его свежий, чистый запах. Я вцепляюсь в его футболку на остатках сил. Пытаюсь улыбнуться:

— Видел? Я выбралась… проигравшая… но живая… — язык заплетается, и я бормочу несвязное.

В его глазах стоят слёзы. Он смотрит на меня с ужасом. И я понимаю — только когда замечаю кровавые разводы на его футболке. Моя рана. Моё лицо.

Я знаю, что он думает. Что приговорил меня к той же отметине, что носит сам уже много лет.

— Так не должно было быть… — шепчет. Слеза прорезает его щёку. — Сбылся худший мой кошмар. Так не должно…

— Аполлон? — выдыхает Гермес, оглушённый.

Зевс держится, выгибая бровь:

— Ты разве не умер?

Арес делает шаг вперёд, с самым нелепым выражением, что я у него видела:

— Охренеть, воскрес? Я же говорил, что он — Иисус!

Аполлон пожимает плечами, будто ничего особенного:

— Только у меня ушло меньше времени.

Даже Кронос позволяет себе секунду изумления при виде сына. Потом улыбается:

— Должен был догадаться. Должен был догадаться, что твоя верность — Артемиде, твоей сестре. Солнце и Луна. Как и должно быть.

Пока остальные пытаются переварить новость, прикосновение Хайдеса возвращает меня к нему. Он с болезненной бережностью касается кожи вокруг раны, его губы шевелятся беззвучно. Кажется, он повторяет одно длинное «нет».

И внезапно мне плевать на боль и на глубину пореза. Я хочу только, чтобы всё это исчезло — лишь бы не видеть муку в его глазах.

— Я победил, — Кронос не даёт нам и перевести дух. Стоит, воздев руки к небу, с улыбкой хозяина мира. — Я победил.

В этом он виноват. Во всём. Мой отец оказался таким же ублюдком, как и он, но это не добавляет Кроносу очков святости.

— Это не важно, — обрывает его Аполлон. — Крио мёртв. Долга больше нет. Она не станет твоей дочерью.

Кронос улыбается, но стоит его взгляду упасть на моё лицо, тень боли скашивает ему черты.

— Ошибаешься. Всё, наоборот. Теперь, когда она сирота, у меня тем более есть причина её удочерить.

Я запрокидываю голову. Надо мной — звёздное небо. Рядом — Хайдес. Подо мной — холодная трава.

От Кроноса мне не избавиться. Вот она, правда. Он продолжит эту идиотскую охоту. Выхода нет.

Но кое-что я могу сделать, прежде чем снова с ним схлестнусь. Спросить правду.

— Я хочу знать всю историю, — выдавливаю. Хайдес отводит прядь с моего лица. — Почему я — яблоко раздора.

Кронос усмехается. Его взгляд скользит поверх нас; он протягивает руку, будто приглашая кого-то выйти. Рея больше не в лабиринте. Она подходит, игнорируя жест мужа, и бросает взгляд вниз, на меня. Сжимает губы. Её обычная холодность. И всё же в глубине — отблеск сожаления.

— Твою мать звали Алетея, — начинает он, шагая по кругу вокруг меня и Хайдеса, всё ещё сидящих на земле. — Я влюбился в неё с первого взгляда. И поначалу она отвечала взаимностью. Пока мой брат, Крио, не влез и не решил, что хочет её тоже. — Он сжимает кулаки и тут же расслабляет. Резко втягивает воздух. — Недолго она металась, между нами, а потом поняла, что любовь всей её жизни — это я, и выбрала меня. Крио это пришло не по вкусу, и он, обманом, сделал её беременной — Ньютом.

Арес тыкает локтем Зевса:

— Видал? Я же говорил — одни интриги да тайные трах-похождения.

Зевс не реагирует — слишком увлёкся рассказом.

— Крио решил порвать с семьёй, лишился денег наших родителей и всех привилегий на Олимпе. Они уехали в Штаты, построили там милую, счастливую семейку. Хватило ненадолго — ровно до первого месяца Ньюта. Алетея быстро поняла, что Крио ей не пара, что она его не любит. И общий ребёнок не стал тем «клеем», на который она надеялась. — Он делает паузу и упирает в меня янтарный взгляд. — Хочешь знать всю правду, Артемида? Всю, даже если она больно ранит?

Мне кажется, ничто уже не ранит. — Да.

Он одобрительно кивает:

— Тот, кого ты считала любящим отцом, был человеком жестоким и собственником. Он обращался с Алетеей как с рабыней и бил её от ревности. Она сбежала в Грецию, вернулась ко мне за помощью. Но к тому моменту я уже был с Реей, — он кивком указывает на неё. По её лицу ясно: дальше пойдёт то, что ей ненавистно. — И, хотя теперь я уверен: она — любовь всей моей жизни, тогда я пал в искушение. Мы с Алетеей провели ночь. Прекрасную…

У меня перехватывает дыхание. Хайдес ослабляет хватку на пару секунд — к той же догадке приходит и он.

Кронос продолжает:

— Она забеременела. Тобой, Хейвен.

Я начинаю трясти головой.

— Нет, нет, нет… — слова застревают. — Нет, — уже громче. — Ты не мой биологический отец. Нет!

Кронос строит сочувственную гримасу — больше похожую на детскую обиду:

— Это и правда было бы так ужасно? Ранишь меня до глубины, Артемида.

— Договаривай, — резко говорит Зевс. — Там есть продолжение. Хейвен, не верь с ходу каждому слову. Мы его знаем.

Я с трудом сглатываю. Он прав. И всё равно в голове звенит: а вдруг это правда. Так всё складывается логичнее — и его одержимость мной, и то, что я — та самая яблоня раздора, с которой началась семейная война.

— Разумеется, моя прекрасная жена не обрадовалась, — подхватывает Кронос с ледяной иронией. Рея злится так, будто проживает это снова. — Она притворилась, что хочет помочь Алетее — с условием, что та потом исчезнет, а мы с Реей построим свою семью. Когда Алетея родила, Рея была при родах с акушеркой — и они инсценировали твою смерть. Так Рея смогла тебя украсть и увезти на маленький греческий остров, на Итаку. Оставила тебя на попечение своей сестры, и та растила тебя несколько лет. Ты их не помнишь, потому что тебе уже тогда давали настои из цветов лотоса, чтобы спутать воспоминания и затереть следы твоего… тяжёлого прошлого. Да и ты была слишком мала. Рея навещала тебя и наблюдала издалека.

Рея едва заметно склоняет голову — подтверждает.

— Но от меня ничего не скроешь, — хихикает Кронос и опускается на колени, чтобы быть на одном уровне со мной. — Я всё выяснил. Ты едва не довела нас с Реей до развода, но мы выстояли. Увы, сестра Реи привязалась к тебе, и, прежде чем я приехал, устроила тебя в приют. Я знал, что она так и поступит, вот только приютов в Штатах слишком много. К счастью, наша семья всегда держала их под присмотром. Мне не потребовалось много времени, чтобы тебя выследить. Я был счастлив. Я нашёл свою дочь — да ещё и своих Хайдеса, и Аполлона. Жаль, что Алетея с Крио опередили меня — Рея их предупредила, не желая видеть под крышей плод измены.

Чего-то не хватает. Последний пазл, который встанет и завершит картинку.

— Ты говоришь не всё, — шепчу.

— Вся в меня. Ничего не упускаешь, — довольно потирает ладони и встаёт. — Алетею убил Крио. Она вернулась к нему в надежде вернуть тебя. Готова была терпеть такого мужа, лишь бы быть с детьми. Но когда они тебя усыновили, Крио быстро понял, что ты — моя дочь. Мысль о том, что в конце концов она изменила ему с его же братом, сводила его с ума. Он её убил.

Меня выворачивает. Я ощущаю, как подступает рвота. Хайдес подхватывает меня и помогает встать на колени; упершись ладонями в землю, я склоняю голову и выворачиваю из себя только желудочный сок. Спазмы выжимают слёзы. Передо мной рвота смешивается с кровью, сочащейся из раны. Голова кружится — я едва не валюсь. Хайдес удерживает.

— Ты не можешь быть моим отцом, — рычу.

Вижу, как колышется туника Реи — она идёт, и ткань плывёт вслед за шагами.

— Подтвердить это мог бы только анализ ДНК, — говорит она. — Есть шанс, что Алетея уже была беременна, когда переспала с Кроносом. Крио… — она вздыхает. — Твой отец заставлял её ложиться с ним.

Меня снова скручивает, но теперь из меня ничего не выходит. Рука Хайдеса гладит мне спину — движение, вовсе не успокаивающее: он тоже чувствует тяжесть услышанного.

— Видишь? — Кронос разводит руками. — Ты жила в лабиринте всю жизнь, Хейвен. Все играли с тобой: врали, прятали правду. Я не злодей этой греческой трагедии. Никогда им не был. Я лишь хочу свою дочь.

Нахожу силы поднять голову и посмотреть на него:

— А если ты ошибаешься? Если анализ ДНК покажет, что мой настоящий отец — Крио?

— Невозможно. Я знаю, что ты — моя дочь, не его.

Тот холодный огонь, который загорается у него в глазах, вгоняет меня в полное отчаяние. Он не отстанет. Он не перестанет добиваться, чтобы я стала частью его безумной семейки. Кронос Лайвли никогда не оставит меня в покое — даже если Крио мёртв и долг не ляжет на меня с Ньютом.

— Твой «отец» держал тебя рядом только назло мне, — подытоживает он. — Он тебя никогда не любил. А я… я отдал бы тебе весь мир, Артемида.

— Закройся!

— Тебя раздражает правда? Разве не её человек жаждет сильнее всего, всю свою жизнь?

— Заткни эту чёртову пасть, серьёзно, — срывается Хайдес. — Ты не видишь, в каком она состоянии? Не видишь раны на лице? Она истечёт кровью, если мы сейчас не…

Останавливаю его я:

— Нет.

У меня получается. Все взгляды обращаются на меня. У Кроноса — один-единственный, странно радостный интерес. Возможно, он решил, что я вот-вот сдамся.

На самом деле мне в голову пришла самая безумная идея в моей биографии. Рискованная — но единственный способ покончить с его помешательством. Самый крупный азартный ход из возможных. По сравнению с ним идти в олл-ин в покере с пустой рукой — детский утренник.

— На этом не всё.

— Коэн, у тебя сейчас та самая рожа «собираюсь накосячить». Стоп, пожалуйста, — перекрывает меня Арес, вытянув ко мне руки.

Его взгляд задевает мою рану — он непроизвольно морщится.

— Придумаем другой выход. Тебя надо вытащить отсюда.

Хайдес, разумеется, заодно — чего ещё ждать. Его хватка крепчает:

— Хейвен, прошу тебя. Прошу.

Я бы и рада послушаться, Хайдес. Но я делаю это и ради тебя, и ради твоих братьев. Ради Афродиты тоже.

— Я слушаю, Артемида. Говори, — подбадривает Кронос.

Делаю глубокий вдох. Нельзя пожалеть о том, что сейчас скажу.

— Ты считаешь меня частью семьи. Уверен, что ты мой отец. Отлично. У каждого из Лайвли есть своя «игра»? Осталась ещё одна. Игры Артемиды. Мои. И мы сыграем в них сейчас.

— Нет! — хором рявкают Гермес, Арес, Хайдес и Аполлон.

Кронос — как я. Он никогда не отказывается от игры. И ещё — этот человек не откажет ни в чём, если попрошу я. Его одержимость мной была всего лишь… отцовской «любовью». Больной — бесспорно.

За его спиной вижу две фигуры, выходящие из лабиринта. С трудом, но узнаю Гипериона. Рядом — женщина его лет, с длинными каштановыми волосами. Тейя?

— Давай, — он распахивает руки. — Объясняй правила. Я в деле.

— Как только я их озвучу, назад дороги не будет. Ты обязан будешь довести партию до конца, — предупреждаю, зная, что это только сильнее его зацепит. И не ошибаюсь: он кивает и улыбается во весь рот.

Не глядя, вытягиваю руку:

— Афина. Дай.

— Что бы это ни было, не делай, Афина, иначе клянусь, заеду тебе в челюсть, — встревает Арес, пытаясь заслонить её собой.

Афина отталкивает его без сантиментов и вытаскивает из внутреннего кармана куртки пистолет. Я скидываю руку Хайдеса и отодвигаюсь достаточно, чтобы перехватить оружие.

— Хейвен, какого хрена ты творишь? — шипит Хайдес. — Хейвен.

Я протягиваю пистолет Кроносу. Он колеблется. Вокруг нас сгущается нереальная тишина. Никто не понимает, что у меня в голове — да и представить не может.

— Бери, — подгоняю.

Он слушается. Держит пистолет так, будто никогда не видел такого вблизи.

— И что теперь?

— Выбирай, — отвечаю. — Убей меня. Или убей себя.

Гермес выдаёт жирную ругань. Арес обкладывает меня, но я уже не слушаю его голос — как и стальную хватку Хайдеса, от которой тянет обернуться.

— Ты уверена, что делаешь? — спрашивает Зевс. Кажется, единственный, кто держит лицо.

Я просто киваю.

Кронос хохочет. Смех истеричный, нервный — возможно, он считает, что я шучу:

— Знаете, вы, возможно, правы. Её надо отнести внутрь, перевязать и проверить, не ударилась ли она головой.

— Игры — это свято, так? — напоминаю ему. — Из них не бегут, Кронос. Так играй. Выбирай. Убей меня — или убей себя. Что важнее? Жить без своей «дочери» или умереть, оставив своей дочери длинную жизнь, которая её ждёт?

Впервые Рея показывает настоящую эмоцию, без маскировки и фильтров. И лучшую из возможных. Страх.

— Это не тот способ, каким я должен доказывать тебе отцовскую любовь.

— Ещё какой тот. Тем же способом ты якобы «доказывал» любовь своим детям, — киваю на Хайдеса, Гермеса, Аполлона, Афродиту и Афину. — Ты их годами ломал. Хайдеса и вовсе хотел убить. Ты не умеешь быть отцом, Кронос. Ты человек с очевидными психическими проблемами, которому нужна помощь. Которую ты никогда не примешь — мы оба это знаем. Единственный способ, чтобы мы все перестали страдать, — чтобы тебя не стало.

Его глаза блестят — быстро понимаю: слезами. Они катятся одна за другой. Кронос разрыдается громко, и с каждой секундой всё безнадёжней. Я бы пожалела его, если бы наизусть не знала, что он сделал со своими детьми.

— Я правда люблю своих детей… — рыдает он. — Правду люблю. Я не плохой отец. Я не плохой отец, — последние слова он выкрикивает, растягивая слоги. — Я не плохой!

— Ты просто не отец, — поправляю. Никакой жалости. И не будет. — Ты не отец Хайдеса, Гермеса, Аполлона, Афродиты и Афины. И не мой тоже. Я не буду делать анализ ДНК. Я предпочту не знать. Предпочту прожить так, будто у меня никогда не было отца.

Кронос смотрит на приёмных детей — будто ищет среди них того, кто меня опровергнет. Слёзы снова ползут по коже, рука с пистолетом дрожит.

— Я усыновил вас не только из-за вашего ума. Вы были детьми, которых никто не хотел. Вас отвергли биологические родители и ближайшие родственники, вас сдали в приют и забыли. Как меня в вашем возрасте. Я хотел вас больше, чем собственную жизнь!

Аполлон делает шаг вперёд:

— Так детей не растят. Да, мне ты всегда устраивал «особое отношение», но заставлял быть шпионом, чтобы спасти Хайдесу жизнь. Ты годами ломал мне психику. Я был ребёнком.

— Ты дал мне столько пощёчин… — говорит Хайдес. Голос ломкий, но твёрдый. — Но хуже того — то наказание за плитку шоколада, которую я стащил на кухне и съел. Я был ребёнком, а ты меня унизил и запер в комнате на сутки, без еды.

— Я была ребёнком, — добавляет Афина. — Афродита была ребёнком.

Гермес обнимает её за плечи:

— Мы все были детьми. А ты нас сломал навсегда.

Кронос пытается возразить — и тут же сдаётся. Мы знаем: даже если он подберёт слова, их не хватит. В конце концов он ищет глазами помощи у Реи.

Рея Лайвли гладит его по щеке — с такой любовью, что меня пробирает до мурашек.

— Я влюбилась без памяти в того, кем ты был, когда мы познакомились, — говорит она тихо. — Ты был чуть безумным, любил риск, и с тобой всё было прыжком в пустоту. Прыжком, на который я шла, потому что знала: ты меня не подвергнешь опасности. А когда Гиперион и Крио ушли, и всё легло на тебя… ты изменился. Твои прыжки в пустоту стали пугать. Парализовать. Я больше не была уверена, что выживу. А потом ты изменил мне. Разбил сердце так, как никто и никогда. Что-то во мне сломалось в тот день, когда ты сказал, что сделал ребёнка другой. Я начала тебя бояться. Я подчинялась, потому что больше всего боялась, что ты навредишь моим детям. Я подыгрывала тебе — и внутри меня зрела тысяча планов, как тебя убить.

— Рея…

Она жестом велит ему молчать.

— Ты зашёл слишком далеко, Кронос. И ты никогда не остановишься, пока в тебе бьётся сердце. Ты не можешь измениться и не хочешь. Твоя история должна закончиться здесь. Сейчас.

Я была готова ко всему, только не к тому, что Рея подтолкнёт его убить себя, а не меня. Но я понимаю её слова. Смотрю на неё иначе. Она тоже была неправа со своими детьми, и всё же — не знаю почему — я виню её меньше. И понятно, почему именно она говорила в лабиринте правду.

Рея накрывает его руку с пистолетом и направляет ствол себе в грудь. Ведёт её спокойно, как мать, которая учит ребёнка ходить: мягко, терпеливо, с влажной улыбкой.

— Ты разрушил эту семью. Не хочешь исправить? Не хочешь всё вернуть? Семья превыше всего.

— Семья превыше всего, — эхом повторяет Кронос. Смотрит в пустоту, будто в трансе. Снимает пистолет с предохранителя.

Его глаза цепляются за мои. Холодный озноб простреливает позвоночник и застревает у основания шеи. Пол-лица я уже не чувствую — настолько больно, настолько высок адреналин.

— Я выбираю себя, Артемида, — шепчет. — Но ты ведь знала. Потому и предложила сыграть. Ты знала, что я никогда не принесу тебя в жертву. — Уголки его губ устают и дрожат в уставшей, болезненной улыбке.

Я не отвечаю. Жду, когда он нажмёт на курок.

Он не отводит взгляда:

— Elpízo na se xanasynantíso se mia álli zoí.

Движения я не вижу — только слышу выстрел. Красное пятно расползается по его белому свитеру. Рот распахивается от боли. Он хватается за воздух. По щеке скатывается ещё одна слеза. Он падает на колени. Тело мотает, выискивая равновесие. Потом валится на бок и замирает. Он попал в сердце. Точный выстрел.

В абсолютной тишине я нахожу силы спросить:

— Что это значит?

Хайдес уже подхватывает меня на руки:

— «Надеюсь снова встретить тебя в другой жизни», — переводит он.

Я шумно втягиваю воздух.

И, глядя на безжизненное тело Кроноса, вдруг с силой накрывает вся усталость и вся боль, накопившиеся за этот день. Рана снова пульсирует. Я стону.

Я сжимаю зубы и борюсь, чтобы не закрывать глаза, но это партия, которую мне не выиграть. Пешка уходит с игрового поля. Я улыбаюсь — я победила. Я улыбаюсь — я чувствую себя непобедимой. Я улыбаюсь — потому что парень, который держит меня на руках, больше не увидит лицо человека, что причинил ему столько боли.

Я улыбаюсь, потому что я не Артемида. Я — Хейвен. И этого достаточно.

Перед тем как погрузиться во тьму, я слышу раздирающий крик Хайдеса.

Глава 58. СЕМЬ ЖЕРТВ

Ариадна, дочь критского царя Миноса, влюбилась в Тесея.

Она помогла ему убить Минотавра и бежать из лабиринта благодаря знаменитой красной нити — и в итоге сбежала вместе с ним.

Добравшись до Наксоса, самого большого острова Киклад, Тесей бросил её — оставил там, грустную и одинокую, пока не пришёл Дионис. Отсюда выражение «piantare in (N)asso» — «бросить, покинуть кого-то», ровно как Тесей поступил с Ариадной.

Когда я открываю глаза, сразу понимаю, что-то не так.

Первое, что вижу, — тёмное небо над собой. Развожу руки и ладонями понимаю: лежу на траве.

Да, с этим определённо что-то не так. Помню, как отключилась на руках у Хайдеса, когда он нёс меня в медблок. Помню, как вышла из лабиринта — живой, хоть и последней. Кронос победил. Кронос… мои игры… он покончил с собой.

Я рывком сажусь — от резкого движения кружится голова, но я упираюсь ладонями в землю и выравниваю дыхание.

Смотрю вокруг. И сердце пропускает два удара.

Я всё ещё в лабиринте.

Там же, где встретила Рею, моего отца и Минотавра. Только теперь здесь никого нет.

Если приглядеться, сам лабиринт тоже изменился. Живые изгороди облетели — на них больше нет красных цветов. Трава, из которой они сплетены, почти высохла.

Я трогаю лицо, вспоминая мачете, которое полоснуло меня справа, когда отец ударил. Боли больше нет. Пальцы скользят по ровной, целой коже. Разреза нет. Как такое возможно?

Позади что-то шуршит. Чьи-то шаги по траве.

— Проснулась, — говорит голос.

Я оглядываюсь — и вижу, как фигура обходит меня полукругом и выходит вперёд. Это Аполлон. В строгом костюме, с длинными каштановыми волосами, распущенными по плечам.

Выражение у него страшит меня. Не потому, что злое или жёсткое — наоборот: он боится меня.

— Что я здесь делаю? — спрашиваю почти шёпотом.

Он колеблется. Замечаю: за спиной он что-то прячет.

— Ты здесь ради игры, Хейвен.

Словно он заговорил на другом языке.

— Прости, не поняла.

— Ты из лабиринта никогда не выходила.

Я уставляюсь на него, ожидая, что он скажет, будто шутит. Но секунды идут, и Аполлон ничего не добавляет. Я срываюсь на смех — истеричный, от паники и неверия. Это розыгрыш. Так не бывает. Я помню всё, что сделала в лабиринте. Помню маски, красные цветы, бег по вершинам изгородей, огонь, отца-предателя… Всё.

Аполлон показывает куда-то у меня за спиной, и я смолкаю, оборачиваясь. Вход, через который я сюда заходила, — не тот, первый, фальшивый, что виден снаружи, а узкий коридор из живой изгороди, через который я прошла.

— Смотри вниз, — подсказывает он.

Опускаю взгляд. Из-под кустов стелется слабое марево, держа уровень вровень с землёй; оно и обвивалось у меня вокруг ног.

— Каждый, кто участвовал в игре лабиринта, был под наркотиком, — Аполлон напоминает деталь, до обидного важную. — Этот дым у земли снова сделал своё дело. Пусть он и низко, дозы галлюциногена хватает, чтобы тебя унесло.

Я резко мотну головой и, пятясь, отползаю подальше от входа.

— Нет, это неправда. Я уверена в том, что пережила здесь. Ты был Минотавром и помог мне сбежать, мы взобрались на изгороди! Я выбирала, кому верить — тебе, отцу или Рее. Отец хотел меня убить, поэтому Кронос вогнал в него твой мачете. Кронос вышел первым, но я придумала Игры Артемиды и заставила его покончить с собой. Всё было именно так, я помню это чётко!

Аполлон смотрит с сочувствием. И снова — не может спрятать страх. Почему он боится меня?

— Когда ты вышла из коридора, ты уже была под дурманом, Хейвен, — вздыхает он. — Твой мозг, должно быть, дорисовал Рею и Крио — они сюда не входили. Скорее всего, ты всё это время разговаривала одна. И на изгороди ты не взбиралась. — Он выговаривает слова медленно и осторожно, будто я могу сорваться. — Ты потеряла сознание, не успев уйти отсюда. Всё, что случилось, ты вообразила.

— Нет! Отец ударил меня мачете по лицу, вот здесь!

— Если так… почему у тебя нет раны, Хейвен?

Я раскрываю рот. Воздуха не хватает. Я хватаю его ртом и пытаюсь дышать носом.

— Этого не может быть…

Отчаяние накрывает с головой — такое сильное, что впервые в жизни мне хочется выйти из игры. У меня импульс вскочить и снова броситься к выходу.

— Игра только началась, Хейвен, — возвещает Аполлон. Он выносит руку из-за спины: в ней — маска быка. — И Минотавр здесь — ты.

Я не могу шевельнуться. Будто все мышцы в теле атрофировались. Сидя, задрав лицо, я смотрю, как Аполлон подходит. Пытаюсь заговорить, но губы будто склеены; он надевает на меня маску. Меня душит — воздуха ещё меньше.

— Я… не понимаю. Аполлон, прошу, помоги мне. Не делай этого, — шепчу.

В его зелёных глазах блестят слёзы, которым он не даёт упасть.

— Ты всё ещё можешь выиграть игру, Хейвен. Решать тебе — стоит ли.

Я не понимаю. Не понимаю ровным счётом ничего. В этом нет смысла. Я срываю маску и швыряю её как можно дальше.

Аполлон снова указывает, уже не на вход, а на первый поворот за изгородью. Оттуда выходит фигура в чёрной тунике с поднятым капюшоном. За ней я насчитываю ещё шестерых. Их лица скрыты.

Они останавливаются в нескольких шагах, выстраиваясь в ровную линию.

— Когда Минотавра заточили в лабиринте Дедала, царь Минос всё же хотел помочь ему, — говорит Аполлон. — Он не видел в нём полного чудовища. Тягу к человеческой плоти тот не мог контролировать. Поэтому каждый год приносили в жертву семь юношей и семь девушек из Афин, отправляя их в лабиринт. Это был единственный его корм.

Я отступаю. Не уверена, что я в себе — может, на мне ещё действует дым. Но мозг, скрипя, складывает сказанное и выдаёт вывод.

— Это твои семь жертв, — продолжает Аполлон.

По очереди, слева направо, фигуры снимают капюшоны.

Гермес.

Афина.

Зевс.

Лиам.

Посейдон.

Арес.

И Хайдес.

Крик, который вырывается у меня, такой силы, что сдирает горло и переходит в кашель.

И хоть они — пешки этой больной игры, смотрят они не на меня, а на Аполлона. На их лицах — полнейшая растерянность. Кроме Хайдеса. Только мы с ним знали, что его «смерть» была спектаклем.

— Аполлон? Как ты мог… — начинает Афина.

— Ты можешь решить, убить ли их, — продолжает Аполлон, не реагируя на Афину. — Каждый из них знает кусок пути по лабиринту, и ты получишь его, когда он будет мёртв. Или…

Аполлон вытаскивает из внутреннего кармана чёрный пистолет. Протягивает мне, а когда видит, что я не беру, силой вкладывает в ладонь.

— Или можешь позволить убить себя Тесею и оставить их в живых.

— Кто такой Тесей? — шепчу.

Он вытаскивает второй пистолет.

— Я. — Голос у него дрожит.

— Аполлон… — лепечу. С усилием поднимаюсь на ноги. Ноги — как желе, в глазах снова темнеет. Аполлон подхватывает меня под локоть, чтобы я опёрлась. — Я этого не хочу. Я ничего из этого не выберу. Нет.

Я смотрю на семь «жертв». Лиам напуган сильнее всех, и меня переполняет ненависть к тому, кто придумал эту игру и втянул сюда его. Он тут вообще ни при чём. Он не заслуживает быть здесь.

И вдруг понимаю, что не хватает одного человека из семьи.

— Гера?

— Здесь должна была быть она, — отвечает Зевс. Он самый спокойный из всех: не понимаю, он мастерски держит лицо или и правда ничего не чувствует. — Я вошёл вместо неё.

Зная тайную любовь Геры к Зевсу, догадываюсь: он заставил её отступить и позволить ему пожертвовать собой.

— Я не могу… — фраза застревает в горле. Мой взгляд натыкается на Хайдеса. Стоит нам встретиться глазами — и боль ломает его застывшее, каменное лицо. — Хайдес…

Он кусает губу. Хайдес всегда был уверен в себе. Всегда знал, что делать, никогда не сомневался. А сейчас я вижу, насколько трагична наша ситуация.

— Я не выбираю. Мы выйдем все вместе. Сложим сведения, что знает каждый из вас, и…

Аполлон останавливает одним кивком. Поднимает палец вверх.

— Этот лабиринт перекрыт. Над нами стеклянный купол, создающий иллюзию открытого неба. Здесь стоят камеры, и нас слушают. Если ты не сделаешь выбор или попытаемся схитрить, по всему периметру пустят ядовитый газ. Лабиринт огромный, но у нас останется две минуты — и мы задохнёмся. — Его кадык дёргается. — Если ты не выберешь, мы умрём все.

Я каменею. Голова лихорадочно перебирать варианты, один за другим, за считаные секунды.

— Тогда выходим там, где я вошла…

Я уже разворачиваюсь корпусом к коридору, где надышалась галлюциногеном.

Аполлон тушит и эту надежду:

— Обратно через вход пройти нельзя, Хейвен.

Мне некогда впадать в отчаяние. Я буду предлагать каждое решение, что придёт в голову, пока не исчерпаю все.

— Тогда вам надо бежать от меня. Всем. Если вы разбежитесь, и я не смогу никого убить, игра встанет.

— Если мы побежим… — это говорит Гермес, и знакомый голос, такой пропитанный болью, рвёт меня на части. — Нас расстреляют на месте. Нам запрещено двигаться, пока ты нас не убьёшь или не решишь умереть сама.

Лиама трясёт. Его тут же берут под крыло Зевс, обнимая за плечи и пытаясь успокоить, и Арес — в этом он не мастер, но тоже помогает, шлёпнув Лиама по затылку.

— Не парься, — бормочет Арес Лиаму. — Если прострелят голову — быстро и безболезненно. Честно.

Лиам таращит глаза. Зевс цокает:

— Заткнись, Арес. Только хуже делаешь.

— Аполлон, нам нужна другая развязка, — говорю я наконец, сильнее вцепляясь в его руку. Ноги держат лучше, но я себе не доверяю. — Так не может закончиться. Почему вы согласились участвовать? Зачем вы приняли это? Что делает Кронос по ту сторону?

— Нас всех накачали, как тебя. Выбора не было. Нам позволили только заменить Геру на Зевса, — сообщает Афина. — Лазейки нет, Хейвен. Либо ты убиваешь нас и выходишь из лабиринта, обгоняя Кроноса, либо позволяешь убить себя — и выходим мы.

Нет. Нет. Нет-нет-нет. Так не будет. Это нечестно.

— Игра не может быть настолько беспощадной. У Лайвли в каждой игре есть обходной путь. Значит, и здесь он есть! — упираюсь я.

— Эту игру сделали специально под тебя, Хейвен, — объясняет Аполлон. — Помнишь рифмованную табличку перед коридором? «Один лжёт, другой говорит правду иногда…» Эта считалка, скорее всего, относится к версии лабиринта, которую проходили мы детьми — нам было по шесть. Тебе двадцать один, и ты уже слишком много раз обыгрывала Кроноса. Полагаю, Уран и Гея решили не рисковать.

Чует сердце: если Кронос настолько безумен, то его родители — ещё хуже. Он же их «воспитание». Даже если мы убьём Кроноса, кто поручится, что нам не придётся иметь дело с Ураном и Геей?

— Хейвен, — зовёт Аполлон. — Тебе нужно сделать выбор.

— Никто не заметил, что этот засранец — единственный, кто не помрёт? — Арес вскидывает руку. — Кому бы ни сдохнуть — Коэн или нам, Аполлон вне списка. Почему?

Аполлон поворачивается к нему, бесстрастный:

— Потому что в мифе Тесей не умирает.

Аресу такой ответ счастья не приносит. Он злится:

— А, да? Тогда дай мне красную ниточку — я накину её тебе на шею и задуш…

Гермес хватает его за руку и дёргает назад. Ясно: умереть должна я. Иного выхода нет. Я не смогу смотреть, как они умирают. Я не смогу их убить. Я не выйду из лабиринта и не буду жить без них.

Но признаю: мне страшно. До дрожи страшно умереть. Я не хочу.

— Хейвен… — Хайдес возвращает меня к реальности. Его голос и лицо говорят всё. Он понял.

Я невольно подтверждаю, потому что скрыть от него не могу. Падаю на колени, отпуская руку Аполлона. Хайдес сразу подхватывает меня. Его ладони обнимают мои бёдра.

Мы остаёмся на коленях, лицом к лицу, он держит меня.

— Хейвен… — шепчет. — Хейвен, смотри на меня. Прошу. Посмотри на меня. Хейвен.

По щеке катится слеза.

— Не могу. Не хочу видеть тех, кому придётся сказать «прощай». Не хочу видеть вас в последний раз — перед смертью.

Его руки с моих бёдер поднимаются к моему лицу. Он обхватывает его крепко, встряхивает — без боли — и заставляет встретиться с серыми радужками. Они затуманены слезами; стоит ему моргнуть — и они срываются водопадами.

— Персефóни му… — начинает он, но слов больше нет. И правда, что он может сказать? Что ещё тут скажешь?

— Обещай только, что снова будешь счастлив, — прошу. — Не горюй слишком долго. И не думай обо мне слишком часто. Иногда — чтобы помнить. Чуть-чуть. Вспоминай меня иногда, но живи.

— Нет… Нет, Хейвен, прекрати. Возможно, есть лазейка. Мы её найдём. Ты не должна умирать. Ещё не всё решено. Не говори со мной «прощай», Хейвен, чёрт. Даже не вздумай…

Я затыкаю его, бросаясь в объятия. Беру его лицо и прижимаю к своей груди, заключая в объятие, в котором — всё утешение, на какое способна.

— Это конец. Если мы умрём все — смысла не было. Если умру только я — семеро из вас проживут свою жизнь. И смогут попытаться убить Кроноса, заставить его заплатить за всё зло.

— Хейвен… — повторяет моё имя, как заклинание. — Хейвен, не говори «прощай», прошу. Не говори «прощай».

Наши губы встречаются в отчаянном поцелуе. На вкус — его слёзы, смешанные с моими. Хайдес прижимает, словно хочет сплавить наши тела, а я вцепляюсь в него так, будто упрашиваю найти способ — и действительно сплавить.

Сквозь объятья ловлю взгляд Афины. Мы киваем друг другу. Возможно, я схожу с ума, но и у неё глаза блестят. Она плачет из-за меня? Афина Лайвли?

Она проводит тыльной стороной ладони по лицу и вместе с Аполлоном подходит к Хайдесу: она — слева, он — справа. Они берут его под руки и отрывают от меня.

Хайдес даже не пытается вырываться. Он всё так же плачет, не сводя с меня глаз, и губы снова и снова складываются в ту же фразу — до тошноты:

— Не говори «прощай».

Он обращается к Аполлону:

— Убей меня сейчас. Убей! Только не убивай её у меня на глазах. Не делай этого со мной. Стреляй в меня, Аполлон, чёрт!

Я и без выстрела могу умереть — прямо сейчас, от того, как бешено колотится сердце, и от того, во что превращает меня реакция Хайдеса.

Делаю глубокий вдох. Остаюсь на коленях, жду Аполлона — и пулю, которая положит конец этим играм.

— Спасибо, что любил и защищал меня, Малакай, — говорю. — Спасибо за то, что вы были лучшими друзьями, Герми, Лиам и Арес. Спасибо, что ты такой хороший человек, Посейдон. Спасибо за силу, которую ты, сама того не зная, мне дала, Афина. Спасибо за твою рациональность, Зевс. — Я не рискую поднимать глаза, произнося это. — Я счастлива, что встретила вас и играла с вами. Пусть это было опасно и без берегов. Я делаю этот выбор, потому что стала частью вашей семьи. А вы всегда говорите: «семья — прежде всего». Вот — я ставлю семью выше всего остального.

Лицо обрушивается на меня такой силой, что у меня перехватывает дыхание.

— Передайте Ньюту, что мне жаль… и что я его люблю, — добавляю.

Краем глаза вижу, как Хайдес валится на колени.

— Хейвен! — кричит он. Зевс удерживает его. — Нет, нет, нет, нет… Хейвен. Аполлон, давайте найдём решение. Найдём лазейку в этой игре. Прошу вас, подумайте все, как выбраться живыми, вместе. Не дайте Хейвен умереть. Не дайте ей умереть!

И как раз в тот момент, когда я жду, что его начнут успокаивать и говорить, что надо смириться, вмешивается ещё кто-то — и становится на его сторону.

— Коэн, ты не можешь этого сделать по-настоящему, — Арес не двигается с места, но пытается поймать мой взгляд. — Ты не можешь правда позволить этому придурку тебя убить. Ты обещала, что выйдешь отсюда. Обещала!

— Если я выйду отсюда живой, тебя там, снаружи, не будет, — напоминаю ему.

— Бейся за свою сраную жизнь!

Он срывается на крик. Как ни стараюсь отгородиться от его голоса, который лезет мне в голову, полностью заглушить не получается. Сжимаю зубы до боли.

— Аполлон. Давай, — говорю.

— Аполлон, я засуну этот пистолет тебе в задницу и выстрелю, если наведёшь его на неё, — рычит Арес. Он единственный, вместе с Хайдесом, кто ещё не сдался очевидному. А должно быть так.

Пока Аполлон пытается их унять, я позволяю себе один-единственный взгляд на кого-то из семи, стоящих справа от меня. На лицо, которое мне нужно увидеть в последний раз.

Гермес. Он прирос к месту, доброе лицо залито слезами, дрожит губа. Я улыбаюсь — и живу надеждой, что он улыбнётся в ответ, прежде чем Аполлон вернётся ко мне.

— Мы же собирались считать звёзды вместе, — шепчет он, расширенными от шока глазами глядя на то, что вот-вот случится.

Я отвожу взгляд; ком в горле грозит удушьем. Я больше не могу сидеть тут и ждать смерти.

— Делай, Аполлон. Сейчас. Хватит.

Просить второй раз не нужно. Я закрываю глаза и поднимаю подбородок повыше, показывая: целься в голову.

Хайдес орёт, несёт какую-то дурь и повторяет моё имя столько раз, что меня мутит. Зевс и Посейдон вжимают его в землю, чтобы он не рванулся и не попытался поймать пулю собой.

Перед выстрелом — крик Хайдеса.

После выстрела — общий визг всех остальных.

После выстрела — я не чувствую боли.

Кто-то зовёт по имени Гермеса.

Я распахиваю глаза. Гермес стоит передо мной, закрыв меня собой. Пуля меня не задела. Она попала в него.

Меня тошнит.

В мозгу вспыхивает момент нашей первой встречи. Я была в саду, в Йеле; Лайвли шли гурьбой, пока Ньют и остальные объясняли мне, кто есть кто. Гермес поймал мой взгляд и подмигнул.

Мой лучший друг. Парень с золотыми волосами и запахом клубники. Синие, как море, глаза и улыбка, которая умеет вытаскивать из любой черноты. Самые тёплые и душные объятия на свете.

Мой маленький Герми.

Я давлю в себе рвотный спазм и, в панике, бросаюсь к нему. Тело Гермеса валится набок; с трудом удерживаю. Опускаю на холодную траву, на спину, чтобы видеть его глаза. Вокруг никто не решается пошевелиться или издать звук.

— Что ты наделал, Герм? Какого чёрта ты наделал? — срываюсь на него. Мои слёзы падают ему на лицо.

Пуля вошла в грудь. Я прижимаю ладонь к его торсу — и она тут же в крови. От одного вида этого на моей коже всё плывёт. Гермес хрипит, несколько раз сглатывает и пытается говорить.

— Не трать воздух, — одёргиваю, мягко. — Дыши ровно. Терпи. Боль уйдёт. Не напрягайся.

Он не слушается. Улыбается:

— Когда Афи… когда Афродита умерла… она умерла и по моей вине. На той крыше я встал перед ней, чтобы она не пострадала, если всё пойдёт под откос. А когда пошло — это она оттолкнула меня и закрыла собой. Я не сдержал обещания. Особенно потому, что в тот момент мне стало так страшно, что я позволил себя оттолкнуть. Я был сильнее её. Мог упереться. Я испугался на секунду — а когда смелость вернулась, было поздно, — он кашляет. — Это мой шанс исправить.

Слишком много чувств накрывают разом, парализуя. Злость — за то, что он сделал, чего я бы никогда не пожелала ему делать. Отчаяние — потому что он умирает у меня на руках. Ужас — от того, что только что произошло, и такая тошнота, будто я выплюну сейчас каждый орган.

Афина стоит на коленях в траве и борется с желанием броситься к брату. Её парализует страх; взгляд прикован к лицу Герми, широко распахнутые глаза не моргают.

Аполлон тоже в шоке. Пистолет всё ещё поднят.

— Ты не должен был, — шепчу я Гермесу сквозь слёзы. — Не должен был, Герми. Не должен был…

— Я не мог смотреть, как ты умираешь, Маленький рай, — он сопровождает фразу лёгкой улыбкой — и тут же морщится. Грудь ходит всё чаще и чаще.

Даже если бы мы захотели, мы не смогли бы отнести его в медблок. Не смогли бы вызвать чёртову скорую. Никак его не спасти. Мы можем только быть с ним в его последние минуты. И пока Гермес гаснет у меня на руках, часть меня умирает вместе с ним.

— Мы ещё встретимся… — Гермес выдувает слова с трудом. Лицо в поту, кровь продолжает течь ручьями. — …может быть, прямо на небесах.

Он хрипит. Пытается сказать ещё, но язык заплетается, а лёгкие не дают воздуха. Ещё хрип. Он тянет ко мне руку и вцепляется в мою кофту, почти рвёт. Потом хватка слабеет, рука падает рядом. Он больше не двигается. Из левого глаза скатывается слеза. Гермес застыл, глаза открыты и устремлены в небо. Грудь не поднимается. Я подношу ухо к его губам. Он не дышит.

Он и правда ушёл.

Я не знаю, что делать. Не знаю, что сказать. Хочется кричать до хрипоты. Хочется взять тот пистолет и выстрелить себе, лишь бы не жить с этим грузом. Уже неважно, выйду я отсюда живой или нет. Если выйду — я буду видеть смерть Гермеса каждый день своей жизни.

Афина рыдает на коленях. Хайдес рядом, обнимает её. Один только Аполлон не подходит.

— Это лишь усугубляет всё, — нарушает молчание Аполлон. — Гермес обрёк вас — сам того не зная.

Не уверена, что выдержу ещё одну плохую новость.

— О чём ты? — подхватывает Зевс.

Аполлон кивает на Герми.

— Пожертвовав собой, он изменил выбор Хейвен. Она больше не может умереть. Если первый из семи жертвенных шагов уже совершен, они должны продолжиться до конца. Умирать придётся и вам — чтобы завершить начатое.

— Нет! — у меня срывается крик, будто это что-то исправит. — Нет, нет, нет… — продолжаю бормотать. Я прижимаю к себе тело Гермеса, как младенца, и качаю, будто так ему приснятся светлые сны. — Нет, нет, нет, нет, Герми, что же ты сделал…

Зевс ругается.

И в тот же миг меня накрывает новая ясность. Я буду смотреть, как умирает Афина. Как умирают Лиам. Зевс. Посейдон.

И я буду смотреть, как умирает Хайдес. Роли поменялись. Я внезапно понимаю его отчаяние. Сейчас я тоже хочу, чтобы Аполлон выстрелил в меня — лишь бы не видеть его смерть. Но если умру я, будет ещё бессмысленнее.

Не говоря ни слова, Зевс подходит к Аполлону. Тот будто всё ещё не пришёл в себя после последних пяти минут. Зевс накрывает его руку с пистолетом и помогает снова нажать на спуск. Грохот заставляет меня вздрогнуть — и Гермес почти выскальзывает из моих рук.

Зевс валится навзничь, почти рядом с Герми. Пуля прошила ему лоб. Кажется, он умер сразу. Всё произошло так быстро, что я не успеваю осознать. Всё настолько безумно, что не верится, будто это реально.

Лиам дрожит. Но не плачет. Он смотрит на неподвижное тело Зевса и качает головой:

— Не могу. Не могу. Я не…

Я уже знаю, что он собирается сделать, ещё до того, как он это озвучит. Пытаюсь остановить, но Лиам уже рвётся туда, откуда мы все семеро и появились. Он пытается сбежать.

Он делает всего три шага, прежде чем — невесть откуда — его прошивают очередью. Пули пробивают тело сверху донизу, оставляя его в кровавой луже. Стреляли столько раз, сколько не требовалось. Трава под ним темнеет с пугающей скоростью.

От дикости его смерти меня подступает тошнота. Я вынуждена отвернуться и выплюнуть одни желудочные соки. Рвотные спазмы дерут горло, я не могу их остановить, и в то же время в желудке больше ничего нет. От усилия у меня текут слёзы. Почти захлёбываюсь.

— Сделай это быстро, — говорит Посейдон.

Аполлон двигается как в замедленной съёмке. Целится в область сердца и стреляет.

Тело Посейдона валится поверх тела Зевса. Арес, в двух метрах от них, смотрит на них во все глаза. Дышит тяжело, руки трясутся. Я вижу, как шевелятся его губы — он, похоже, говорит сам с собой. Никогда раньше я не видела его таким испуганным.

Остались только он, Афина и Хайдес. Они уходят один за другим, а я не могу отпустить тело Гермеса, чтобы подойти к остальным. Я окаменела. Я не чувствую ног. Какая-то часть меня уверена, что я хочу остаться здесь с ними и больше никогда не выходить из лабиринта. И я бы так и сделала, если бы это не делало их смерти пустыми.

Первым двигается Хайдес. Я издаю стон боли, но это его не останавливает. Он останавливается передо мной и опускается на колени — так же, как несколькими минутами раньше, когда мы прощались, будучи уверены, что умру я.

Он позволяет себе пару секунд, чтобы погладить брата по щеке. Шепчет что-то по-гречески; я не знаю перевода и не хочу спрашивать. Это их момент, и я молча уважаю его.

Потом поднимает голову и смотрит на меня. Смирение. Это смирение снова заставляет меня плакать.

— Закрой глаза и не смотри, — шепчет он.

Аполлон взводит следующий патрон и наводит ствол Хайдесу в затылок.

— Нет! — кричу я, хотя это бессмысленно. — Нет, прошу, нет. Подожди, Аполлон, подожди!

Он слушается, но лишь откладывает то, что всё равно случится. Я бешено оглядываюсь в поисках последней лазейки. Живые стены. Призрачный купол над нами. Тела моих друзей.

И вдруг взгляд цепляется за часы у меня на запястье. Семь вечера. Время моей встречи у входа с Кроносом. Если я отключилась, как говорит Аполлон, почему время не прошло? Я снова смотрю на лицо Хайдеса. Глаза возвращаются к циферблату. Теперь — два пополудни.

Я замираю, сбитая с толку.

Закрываю глаза и открываю. Стрелки стоят на восьми утра. Но сразу после восьмёрки — двенадцать. Остальных цифр нет или они написаны как-то криво.

Я подбираю пистолет, который уронила, и отшвыриваю подальше.

— Хейвен?

Я игнорирую Хайдеса.

Во сне время никогда не показывает правильно, а цифры расплываются. Сейчас, по часам, три пополудни.

Я вглядываюсь в свои руки: цвет кожи неестественный. Я бледная, но это розоватая бледность. Тыльные стороны — как у мертвеца, почти синюшные.

Всё это — сон. Ужасающе правдоподобный сон.

Я сплю.

И должна проснуться. Должна, потому что я больше не вынесу, глядя на мёртвых друзей — пусть это и не реальность.

Справа Аполлон только что застрелил Афину.

Очередь Ареса.

Я больше не хочу видеть ничью смерть. Я хочу проснуться. И не прошу об этом как о желании — я требую. Начинаю повторять вслух всё громче:

— Я хочу проснуться! Дайте мне проснуться!

Всё замирает.

Я закрываю глаза.

Задерживаю дыхание.

Открываю.

Подо мной — мягкий матрас, накрытый тёплыми, пахнущими свежестью простынями. Сверху — одеяло. И над мной, склонившись с тревожным взглядом, — Хайдес.

— Любимая, всё в порядке? Ты дёргалась во сне. Тебе приснился кошмар?

Лоб покрыт потом. Сердце колотится. Я смотрю на будильник на тумбочке. Семь утра. Отвожу взгляд и возвращаю. Всё те же семь. Делую так несколько раз, пока не убеждаюсь. Осматриваю руки. Всё на месте.

— Хейвен? Я начинаю переживать.

Я впечатываюсь в его объятия и обнимаю крепко. Хайдес тихо хихикает, но я слышу нотку тревоги:

— Любимая, эй. Всё хорошо.

— Мне приснился ужасный сон, — тараторю. — Будто я всё ещё в лабиринте. И вы все умирали, потому что были семью жертвами для Минотавра. Или меня убивает Тесей, или я убиваю вас. Герми жертвует собой… Лиам пытается сбежать, и его расстреливают издалека… Я… — слова спутываются.

Хайдес гладит меня по спине.

— Шш, — шепчет. — Это был всего лишь сон. Этого никогда не было. Наверное, сказались наркотические пары, которые ты вдохнула в лабиринте.

Это снова настораживает меня. Я выскальзываю из объятий, чтобы рассмотреть его. В комнате темно, солнце ещё не встало, но слабый свет с балкона позволяет различить его черты.

— Что ты имеешь в виду?

Хайдес шумно сглатывает:

— Помнишь коридор, через который ты проходила? Это и был настоящий вход в лабиринт. Похоже, там был галлюциногенный дым. Ты вдохнула немного — ровно настолько, чтобы отыграть игру без лишней путаницы, — но когда вышла, он подействовал. Ты потеряла сознание у меня на руках: думаю, от смеси этой дряни, боли и усталости.

И во сне было так же. Мне нужно, чтобы он подтвердил, что произошло. Стоит попытаться восстановить в памяти игру — как картинки кошмара накладываются и пытаются убедить меня, будто это и есть реальность.

— Аполлон был Минотавром и помог тебе, — объясняет Хайдес. — Вы прошли лабиринт сверху. У выхода твой отец попытался остановить тебя, потому что хотел, чтобы ты умерла. Кронос проткнул его мачете и выскочил первым. Но ты предложила сыграть в игры Артемиды, и он… выбрал убить себя. Потом ты отключилась. Вот что случилось, Хейвен. Всё, что тебе приснилось, — не реальность. Мы все живы. С нами всё в порядке. И с тобой тоже.

Я разрываюсь в освобождающемся плаче. Не уверена, что когда-нибудь плакала от счастья. Меня трясёт, как лист, рубец жжёт, и Хайдес снова прячет меня в объятиях. Укрывает шею поцелуями, опускается, чтобы коснуться губами щеки и лба. Делает это минуты, тянущиеся бесконечно, и я никогда в жизни не была так благодарна ему, как сейчас. Он заставляет моё сердце биться ровнее и даёт мне снова дышать.

— Почему ты ещё не спишь? — нарушает тишину. — Ты устала.

— Ты останешься со мной? — спрашиваю по-детски.

— Я не оставлял тебя ни на секунду.

Он мягко укладывает меня на простыни, голову — на подушку. Подправляет одеяло и касается моих губ лёгким поцелуем.

Мы улыбаемся друг другу. И правда, сон уже наваливается и тяжелеет на веках.

Лёгкая тревога всё ещё сидит под кожей. Будто что-то плохое может снова случиться. Не верится, что всё закончилось.

Я хватаю его за руку, прежде чем он отходит:

— Малакай?

— Всё позади. С нами всё хорошо, агáпи му. Спи.

Эпилог

РАЙ — ЭТО МЕСТО НА ЗЕМЛЕ

— «Меня зовут Малакай», — прошептал мальчик.

— «А я… Хейвен», — ответила она дрожащим голосом.

— «Тебе страшно?»

Она колеблется и выбирает правду: — «Да».

— «Не переживай. Однажды всё это кончится, и мы забудем».

— «Я забуду и тебя?»

— «Думаю, да».

— «А ты? Ты меня забудешь?»

— «Надеюсь, что нет».

Повисает пауза, и Хейвен снова говорит:

— «Мал…» — она осекается и едва улыбается. — «Кай?»

— «Да?»

— «Я постараюсь тебя не забывать».

Когда я просыпаюсь, у меня пересохло во рту и странно кружится голова. Я и так знаю, что снова проспала дольше обычного — как и в последние дни, — но сейчас это то, что нужно, чтобы прийти в себя. Комната залита цветами заката: через дверцу на балкон льётся оранжевый свет с розоватым отливом.

Я приподнимаюсь и оглядываюсь. Хайдеса нет. А если у меня и есть приоритет, так это поговорить с ним и задать все вопросы, которые копятся без ответа. Сон всё ещё стоит у меня перед глазами, и, как бы я ни повторяла себе, что это была не реальность, один только его вспоминать — уже страшно.

Пока я осматриваю каждый угол, что-то цепляет взгляд. На тумбочке сложенный листок. Тянусь, беру, разворачиваю и читаю.

Спускайся на пляж, как только проснёшься. Только оденься потеплее — воздух холодный.

Я оставил тёплые вещи на левом углу кровати.

Надень их и приходи ко мне.

Хайдес.

Я улыбаюсь. Убираю записку в ящик тумбочки и ищу одежду. Нахожу там, где он сказал: чёрные брюки и белый шерстяной свитер, который уже на ощупь кажется самым тёплым в мире. Я быстро натягиваю всё это — меня распирает любопытство, зачем эта встреча на пляже.

Со шнурками наперевес выхожу через дверь на балкон. Воздух ледяной, но вещи Хайдеса греют. Сворачиваю налево. Едва успеваю сделать пять шагов, как меня останавливают.

— Ты не туда.

Волна ностальгии, смешанная с тем, как обжигающе приятно слышать этот голос, накрывает с головой. Я медленно оборачиваюсь. Хайдес прислонился к низкой стенке, скрестив руки на груди. В руке — красное яблоко. На губах — лукавая полуулыбка, и у меня пропадает один удар сердца.

— Что, прости?

— Ты ошиблась. Дорожка к частному пляжу — вот с этой стороны, — поясняет он.

Я прикусываю губу:

— И как ты догадался, что я сверну не туда?

Он пожимает плечами:

— У тебя ужасное чувство направления. Я предположил, что понадобится моя подсказка.

Без всякого предупреждения Хайдес отрывает руки от груди и швыряет мне красное яблоко. Расстояние небольшое, а меткость у него безупречная. Я ловлю его на лету.

— Ты с ума сошёл? — мне почти смешно от этой странной выходки.

Хайдес делает пальцем «иди сюда». Я подчиняюсь, будто загипнотизированная, словно он заколдовал меня и его тело притягивает меня к себе.

Когда я подхожу, Хайдес наклоняется, и наши носы почти касаются.

— С этого всё и началось, помнишь? Западное крыло Йеля. Твоё полное отсутствие дружбы с указателями и аудитория для собрания первокурсников, которую ты никак не могла найти.

Я кривлюсь:

— А ещё ты, который принял мои руки за урну для огрызков и сунул мне объеденную яблочную корочку.

Он едва удерживает улыбку. Его глаза сияют — то ли от счастья, то ли от тоски, то ли от желания. Наверное, от всего сразу.

— В тот день я не мог выбросить из головы нашу встречу.

Я шутливо толкаю его плечом:

— Потому что ты уже был в меня влюблён.

Он хмурит брови:

— Нет. Я вспоминал твоё лицо, когда оставил тебе яблоко в руке, и хохотал сам с собой.

Пусть. Меня устраивает и эта версия. В глубине души я знаю, что между нами вспыхнуло сразу. Будь то взаимная несносность или непреодолимое притяжение — не так важно.

Если у каждого из нас есть книга, где записана вся наша жизнь, ясно одно: мы с ним должны встретиться уже в прологе — и дойти вместе до самого эпилога.

Хайдес протягивает мне ладонь:

— Пойдём на пляж?

Я вкладываю свою — переплетаю наши пальцы — и позволяю ему повести меня к боковой лестнице с балкона. За ней — узкая дорожка из кирпича, и чем ближе к пляжу, тем толще слой песка, скрывающий её под собой.

Я уже краем глаза угадываю, что там, внизу, но Хайдес заслоняет обзор:

— Закрой глаза — и открой, когда я скажу.

Я не спорю. Отчасти потому, что всё ещё уставшая, как выжатая после долгого сна, отчасти — потому что не хочу портить себе сюрприз. Замираю. Потом его руки обхватывают мою правую икру и приподнимают ногу. С меня слетают сначала одна туфля, потом другая — я остаюсь в носках.

Судя по звукам, он разувается тоже. Снова сплетает пальцы с моими и ведёт. Чем дальше, тем сильнее один звук заглушает плеск волн. Что-то потрескивает. До меня доходит запах дыма — подтверждение. Там разожжён костёр.

— Открывай.

Передо мной — большое покрывало нежно-голубого цвета, расстеленное в паре метров от небольшого костра с яркими языками пламени. На покрывале — настоящий пикник: молочные булочки, сыр и мясная нарезка, даже пицца, кусочки шоколадного торта, кувшин воды с двумя стаканами, чипсы и фруктовый салат. В углу я узнаю мисочку, доверху полную зёрнами граната.

Лишь один предмет скрыт под меньшим чёрным полотном.

Хайдес поднимает палец:

— Без вопросов. Садись.

Я устраиваюсь справа, он — рядом. Едва он успевает сесть, как я киваю на загадочный предмет:

— Что это?

Хайдес тянется за салфеткой, отрывает кусок «Маргариты» и протягивает мне:

— Подарок для тебя. Но получишь его только после того, как что-нибудь съешь. Ты же голодна, верно?

Мой желудок предательски рычит в ту же секунду, как я собиралась сказать «нет». Хайдес прыскает. Сначала мы молчим. Рана на щеке ещё свежая и не даёт мне широко раскрывать рот, поэтому приходится откусывать крошечные кусочки. Сам Хайдес помогает, нарезая всё на маленькие порции.

— Сколько я проспала? — наконец спрашиваю.

— На этот раз примерно сутки с половиной, — отвечает он.

У меня пересохло во рту, воды хочется больше всего. Стоит потянуться к кувшину, как его рука останавливает мою и мягко опускает обратно.

— Что ты делаешь? — не понимаю.

Его длинные пальцы обхватывают кувшин, он снимает крышку. Держа его правой рукой, наливает воду в стеклянный стакан до краёв и подаёт мне.

— Пока я рядом, твой стакан никогда не будет пуст, Хейвен. Обещаю, я всегда буду наполнять его.

С дрожью в пальцах принимаю воду и осушаю в несколько глотков. Хайдес вновь наполняет — я пью второй, потом ставлю стакан на покрывало.

В последний момент хватка срывается, стакан опрокидывается, и лицо у меня невольно перекашивается. Стоит шевельнуться — что-то тянет справа на щеке, и резкая боль вспыхивает огнём.

Вдруг я полностью осознаю свою рану.

Рука сама летит к лицу, но Хайдес быстрее: перехватывает меня за запястье и мягко разворачивает. Кладёт ладонь мне на колени, взгляд серьёзный, напряжённый.

— Только не сейчас, — звучит почти как мольба. — Не думай об этом сейчас. Мы обо всём поговорим… потом.

Я с трудом сглатываю. Сердце колотится, и тонкая, ползучая тревога начинает взбираться по коже к горлу, готовая сжать и перекрыть дыхание.

Хайдес приподнимается — ровно настолько, чтобы дотянуться до тайного подарка. Засовывает руку под чёрную ткань и пару секунд там возится. В тот же миг приподнимает полотно — и показывает, что под ним.

Я застываю с открытым ртом. Объяснения не нужны, вопросы — тем более. Я знаю, что это. Голубой гималайский мак. Не живой, конечно. Мой любимый цветок, собранный из световых нитей: вокруг стебля — зелёные гирлянды, они же формируют листья у основания лепестков. А лепестки — сплошной фейерверк голубых огоньков, такие яркие и чистые, что на миг кажется: это может соперничать с настоящим цветком.

— Я смотался на ближайшие острова, — рассказывает Хайдес, — и обошёл кучу цветочных, спрашивал, нет ли у них голубых гималайских маков. На меня смотрели как на сумасшедшего, Хейвен.

Я не удерживаюсь от улыбки. Он подаёт мне цветок, я бережно беру его, боясь, что случайно сломаю. Хватает нескольких секунд, чтобы понять: конструкция прочная, устойчивая. Гирлянды на батарейках, аккуратно спрятанных в маленькую прямоугольную коробочку.

— Он потрясающий, Хайдес, — шепчу со слезами на глазах. — Невероятный. Ты сделал его сам?

Он мнётся, косится на меня из-под ресниц и неловко чешет затылок:

— Если скажу «да», это прозвучит как полный лузер?

Я прикусываю губу, чтобы не расхохотаться. Не потому, что смешно, а потому что трогательно — как ему стыдно за собственные хорошие поступки.

— Хайдес… — его имя срывается с моего языка так, будто это самое красивое слово на свете.

Он не даёт договорить. Его ладонь скользит к основанию моей шеи, пальцы запутываются в волосах. Он чуть запрокидывает мне голову — и наши губы сталкиваются. Я понимаю, что он хотел поцелуй мягкий, радостный — «мы здесь, вместе». Но секунда — и всё оборачивается другим. Хайдес целует жадно, взахлёб; его язык ищет мой, находит. Свободная рука ложится мне на талию и тянет ближе, прижимает к себе. И я чувствую не только страсть. Я слышу его отчаяние. Словно он благодарит меня за то, что я жива, что не оставила его. И словно до сих пор боится, что что-то снова утащит меня от него.

— Я слышала тебя, когда была в лабиринте, за стеной огня, — шепчу ему в губы. Он на миг ещё раз их касается. — Слышала, как ты меня звал.

— Меня держали. Не дали ворваться внутрь, — оправдывается он, будто это вообще нужно. — Если честно, я врезал Зевсу. У парня какая-то несокрушимая челюсть. Он только моргнул и ещё сильнее меня вжал. Было жалко смотреть.

— Я рада, что тебя остановили, — отвечаю.

Кончики его пальцев проскальзывают под край моего свитера и касаются кожи. От этого прикосновения меня бросает в жар. Сколько бы вопросов ни копилось о том, что было и что будет, сейчас мне нужен он. Нужна минута с человеком, которого я люблю больше всего на свете.

Я склоняюсь к его уху:

— Хайдес, — шепчу в мочку, — пойдём в комнату. Сейчас.

Его рука уже играет с поясом моих брюк. Пальцы скользят поверх ткани белья.

Теперь целую его я — и заканчиваю лёгким прикусом нижней губы. Его пальцы всё ещё дразнят мой низ живота, но не переступают границы ткани. Я подаюсь ближе, усиливая давление, и Хайдес тихо смеётся.

— Эй, звёздочки! Шоу будет? — раздаётся знакомый голос метров в двадцати.

Мы оборачиваемся синхронно, не разрывая объятий. Гермес облокотился на террасную ограду и держит бинокль. Улыбается, жуя жвачку с открытым ртом. Рядом с ним Посейдон, Лиам и Арес — передают бинокль по кругу.

— Не забудь про шлепки, Обезьянка! — орёт Арес. Посейдон демонстративно отворачивается попой, а Арес делает вид, что шлёпает его ладонью. — Вот так, понял? Запомни. Если нужна помощь — покажу мастер-класс.

Гермес вырывает у него бинокль и машет рукой:

— Пожалуйста, не отвлекайтесь. Я вижу эту ручку, спрятанную в штанах у Хейвен. Открываешь её Маленький рай?

Лиам тоже что-то добавляет, но слишком тихо — до нас не долетает. Пока меня их перепалки искренне забавляют, Хайдес закатывает глаза и поднимается. Протягивает обе ладони, чтобы помочь мне встать:

— Если они не помаячат перед глазами, им не по себе, — бурчит.

А я — безмерно счастлива их видеть. Счастлива видеть Гермеса, который улыбается, продолжая глядеть на меня сквозь линзы. Счастлива видеть Ареса, прислонённого к ограде с его фирменной «мне всё равно» на лице. Счастлива видеть их живыми, счастлива знать, что у нас ещё есть время быть вместе.

Хайдес не даёт мне сделать и шага. Он подхватывает меня: одной рукой — под колени, другой — за талию, прижимает к груди и несёт в сторону виллы.

На террасе остальные Лайвли плюс Лиам продолжают шутить и хохотать. Развлекаются так шумно, что привлекают внимание «сдержанной» части семейства. За их спинами появляются Зевс и Афина. Первый берёт Ареса и Посейдона за уши и тащит внутрь. Вторая — за Гермеса и Лиама. Гермес чуть упирается, а Лиам выглядит крайне довольным тем, что его трогает Афина.

— Боже, как же я их ненавижу, — комментирует Хайдес, поднимаясь по боковой лестнице балкона, даже не запыхавшись.

Я легонько щёлкаю его по шее. Мы оба знаем, что это не так. Ладно, иногда он правда их ненавидит, но чаще невозможно не заметить, как он любит свою семью.

Хайдес смещается в сторону, чтобы я не ударилась о створки портативной двери. Небо темнеет — ночь нависает над нами, и в комнате сгущается полумрак.

Он укладывает меня на кровать, а сам — словно прикидывает следующий шаг. Включает только абажур и наклоняет так, чтобы свет падал на меня. На мой вопросительный взгляд он лишь пожимает плечами, будто объяснения не нужны:

— Хочу видеть каждый сантиметр твоей кожи, — шепчет. Становится на колени у края кровати, кладёт ладони мне на колени. — Не хочу упустить ни секунды. Хочу чувствовать тебя и видеть.

Одни его слова пробегают по ногам дрожью. Пальцы ног дёргаются сами собой — он замечает. Улыбается хищно:

— Дашь разрешение, моя Персефона? Можно забрать себе каждую часть твоего тела и дать тебе всё то удовольствие, которое тебе нужно?

Я нахожу силы кивнуть. Слежу, как его ладони скользят по моим икрам, пальцы берутся за пояс брюк. Движется медленно, почти мучительно, и всё же одним резким рывком стягивает их с бёдер к щиколоткам — у меня срывается тихий вздох. В следующее мгновение ноги уже ничто не прикрывает.

Кроме рук Хайдеса. Его руки снова и снова проходят по длине моих ног, вминая подушечки пальцев в кожу, будто хотят утонуть в ней.

Краем глаза замечаю настенное зеркало справа. В отражении — мы: Хайдес на коленях, его пальцы на моей коже, и он ждёт, когда я решусь раздвинуть ноги. От вида этого кадра меня пробирает дрожь.

Но взгляд поднимается выше. И чары трескаются.

Я вижу её. Повязку, закрывающую правую сторону лица.

Сердце спотыкается.

Я напрягаюсь, и его руки замирают. Знаю, что он смотрит на меня, ищет глазами мой взгляд — спросить, что не так. Но сам всё понимает. Его лицо теперь смотрит на меня из зеркала.

— Хейвен…

Я соскальзываю с кровати и обхожу её. Он не пытается меня остановить. Неловкой походкой подхожу к зеркалу в полный рост. На синяки на ногах внимания не обращаю.