Игры титанов: Вознесение на Небеса

Его кривая ухмылка мгновенно заставляет пожалеть о вопросе. Знал же, что он подбесит.

— Пока никто. А потом… кто знает? — подмигивает.

— Потом ты уже будешь трупом. Так что планы не строй.

Арес откидывает голову и заливается смехом. Я тут же прикрываю ладонями уши Хейвен, чтобы она не проснулась. Когда он наконец замолкает, я осыпаю его матом. Плохая идея: его это веселит ещё сильнее.

— Шучу, Хайдес, ты же знаешь, что я люблю только провоцировать, — фыркает Арес.

— Неправда, — бормочу. — Тебе нравится Хейвен.

— Чушь, — отрезает он.

Я усмехаюсь тихо, с растущей уверенностью.

— Если бы у тебя был шанс узнать её так, как я, ты бы в неё влюбился. Я уверен.

На этот раз он запинается. Крутит телефон в руках, делая вид, что ему всё равно.

— Возможно.

— Арес.

Телефон выскальзывает у него из пальцев и падает в траву. Он даже не подбирает.

— В любом случае тебе не о чем волноваться, — говорит наконец. — Потому что я здесь злодей. А злодей никогда не получает девушку.

— Я бы не был так уверен, — возражаю.

Конец фразы заглушает раскат грома, но Арес догадывается.

— Максимум у нас будет один злой перепих, и всё, — ухмыляется.

Я хватаю подушку и с силой швыряю ему в лицо. Попадаю точно в цель: голова откидывается назад, подушка валится на колени. Арес морщится и потирает нос.

— Смотри, если испортишь эту красоту, придётся возмещать ущерб.

Я натягиваю фальшивую улыбку и стараюсь придать голосу самый любезный тон:

— Пока что она — моя девушка. Моя.

Арес вскидывает брови.

— Ну, однажды она может бросить тебя и стать моей.

Спокойно. Не время устраивать драку.

— Если она настолько опустится, чтобы влюбиться в такого придурка, как ты, я уже ничего не смогу сделать. Но сейчас она со мной. Вбей это себе в голову, пока я не впечатал её в стену.

Не знаю, то ли я его действительно заткнул, то ли он просто бросил тему. Скорее второе, потому что вскоре снова слышу его голос:

— Можно взять одеяло?

— Нет.

— Я замёрзну до смерти.

— Тем лучше.

И наступает тишина. Четверть часа проходит в молчании. Арес включает на телефоне шоу про Кардашьян. Хватает ненадолго. Минут через тридцать глаза у него слипаются, он борется со сном и в итоге засыпает.

Оставив меня сидеть на спальном мешке рядом с двумя спящими и слушать, как Ким Кардашьян орёт на Хлою. Я дослушиваю ссору до конца, ошарашенный её глупостью.

— Конечно, права Ким, — бормочу и сам чувствую себя идиотом.

Тянусь за телефоном, блокирую экран, даже не закрыв приложение. Тратить время больше не хочу.

Арес спит с открытым ртом, сопит, из уголка губ тянется нитка слюны. Щекой он вдавился в землю, и стебель травы почти лезет в ноздрю. Его это явно не беспокоит.

Я придвигаюсь к Хейвен. Она дышит ровно, с чуть приоткрытым ртом. Убираю с её лица выбившуюся прядь и кончиками пальцев касаюсь виска. Мне хочется её поцеловать. До одури хочется. И в то же время — чтобы никогда не целовал. Чтобы никогда не встречал. Тогда бы она не оказалась здесь. Я испортил ей жизнь. А она сделала лучше мою.

— Ты не самая красивая часть меня, — шепчу, будто она может услышать. — Eísai to pio agnó kommáti mou. Ты — самая чистая часть. Нетронутая. Та, что достойна счастья и Рая. — Вздыхаю. — А я — самая тёмная часть тебя. Прости, Хейвен. Прости.

Я уже склоняюсь, чтобы поцеловать её в лоб, когда внезапный оглушительный вой раскалывает пространство. Сирена. Сирена лабиринта. Та самая, что завыла раньше, когда выпускали Минотавра. От её звука подскакивают и Хейвен, и Арес.

Мы вскакиваем. Я поднимаю Хейвен, она ещё сонная, но быстро приходит в себя.

— Что происходит? Что значит этот сигнал? — спрашивает, в её голосе и надежда, и страх.

Я смотрю на время. Четвёртый час. Ньют вошёл в лабиринт в полночь. Четыре часа — мало, чтобы уже выйти, но достаточно, чтобы не справиться.

В особняке зажигаются окна. Логично — сирена гремит без конца. Хейвен осторожно подходит к выходу лабиринта, и я борюсь с собой, чтобы не схватить её и не прижать к себе.

Гермес и Зевс появляются первыми, за ними остальные. Последними приходят Кронос и Рея. Оба в халатах, и сонное пробуждение на них никак не отразилось.

Глаза моего отца сияют зловещим светом. Я не понимаю, что у него в голове, когда он идёт к лабиринту. Но не к Хейвен: он даже не смотрит в её сторону. Останавливается у самой ограды и ждёт.

Мы ждём все. В полной тишине.

Сирена смолкает. Но в ушах она всё ещё звенит.

Внутри ничего не видно. Чёрная воронка, едва различимые очертания живой стены. Ни души. Я начинаю считать про себя, чтобы занять голову.

На сто тринадцатом шаге тишину прорывает звук шагов. Слишком тяжёлых, волочащихся. Тело Ньюта валится вперёд — дальше идти он уже не может. Хейвен бросается к нему и ловит его, падая под его весом.

Она укладывает его на землю, поднимает голову себе на колени.

Мы все сближаемся — и из любопытства, и из тревоги. Ньюта не узнать. Лицо в грязи, волосы взъерошены. Свитер изорван, местами в крови. Он дышит тяжело, но смертельных ран нет.

Страшнее всего — глаза. Пустые. Уставившиеся в никуда. Рот приоткрыт. Будто он в трансе.

— Ньют? — зовёт Хейвен. — Ньют?

Кронос хлопает в ладони. На лице — раздражение. Он явно задаётся вопросом, как, чёрт возьми, тот сумел выйти. И, хотя я рад, что Хейвен не потеряла брата, я думаю о том же. Это невозможно. В одиночку — точно. Даже если бы я сейчас вошёл внутрь, я не уверен, что смог бы выбраться.

Хейвен не думает ни о чём, кроме как прижимать Ньюта к себе и покрывать поцелуями: в затылок, в волосы, в лоб, в щеки. Не замечает, что он… потерян.

Я вижу момент, когда мой отец понимает. И от раздражения переходит к довольству. С ужасом понимаю: он надеялся, что Ньют не выйдет. Но доволен и так: потому что тот, кто лежит перед нами, уже не Ньют. Это просто тело, в котором живут только биологические функции.

— Почему ты не отвечаешь? — шепчет Хейвен. — Ньют? — Поднимает на меня глаза. — Мы должны его отнести. С ним что-то не так.

Кронос поднимает руку.

— Пусть наши врачи займутся им. Всего лишь устал.

Нет, это не усталость. Это почти смерть. Смотреть на него так тяжело, что я опускаю взгляд на пушистые тапки Афродиты.

— Мы выиграли, — выдыхает Хейвен, с новой силой. Улыбается Кроносу. — Мой брат вышел. Мы выиграли тринадцать миллионов. И я больше ничего не должна.

Рея глядит на неё с жалостью, скрестив руки. Кронос куда прямее. Усмехается.

— Артемида… — качает головой. — Что я сказал Ньюту этим утром? Что значение имеет только твоё слово, не его. И ты приняла соглашение.

Ужас проступает в глазах Хейвен.

— Нет… Нет… — шепчет, пятясь назад.

Сбывается то, чего я боялся.

— Ты согласилась. А потом твой брат вошёл в лабиринт, — продолжает Кронос. — Его поступок уже не считается. Вы проиграли. И куда больше, чем если бы ты согласилась сразу, Артемида.

Хейвен немеет. Все смотрят на неё. Мы, братья, знаем, какая она, но кузены и так поняли: она сейчас способна на всё. Её реакция непредсказуема.

— Какой расклад? — шепчет Гермес, не отрывая глаз от Хейвен. — Я слева, ты справа, Аполлон спереди, Афина сзади. Зевс и остальные — дальше, если кто-то упустит.

Я велю ему заткнуться. Но Хейвен нас удивляет. Она склоняется над братом, над его пустым лицом и ранами. Не орёт на Кроноса. Не бросается на него.

— Ньют. Ты тоже мой родной брат. Ты всегда был им и всегда будешь. Слышишь? Прошу тебя. Услышь меня.

Теперь никто не смотрит. Это слишком интимно. Я бы ушёл, если бы тело не отказывалось.

Я вглядываюсь в лабиринт. В то, что из него видно. И вижу то же, что в обрывках воспоминаний, от которых до сих пор трясёт. Я не могу отвести взгляд. Внутри себя я кричу, молю тело слушаться и увести меня прочь. Руки мокрые, ком в горле.

И тут внутри что-то двигается. Высокая, костлявая фигура. Короткие волосы. Два белых зрачка в темноте. Улыбка — и ряд идеально белых зубов. А потом — тень исчезает. Но остаётся её смешок.

В лабиринте был не только Минотавр.

Глава 13. СОННОЕ МАРЕВО

Согласно греческой мифологии, на острове у берегов Северной Африки жил народ лотофагов — тех, кто питался только цветами лотоса. Эти растения обладали наркотическим эффектом: вызывали амнезию и тихий сон. В «Одиссее» Гомер рассказывает, как трое людей оказались на этом острове и забыли дорогу к кораблю. Одиссей спас их, связав и унеся обратно, чтобы они не вернулись.

Грудная клетка Ньюта равномерно поднимается и опускается. Это единственное движение, доказывающее, что он ещё жив; во всём остальном он похож на мёртвого. Врач, который сейчас его осматривает, уже закрыл ему глаза.

— Как там звали того мужика? «Асклепий»? — ехидно тянет Арес.

— Заткнись, — одёргивает его Зевс своим вечным отцовским тоном.

Ньют подключён к аппаратам, тем самым больничным мониторам, что показывают все параметры организма. Доктор уже вколол ему два укола — не знаю, чего именно, — и меня вынудили выйти из палаты, чтобы не мешать.

Я сама не понимаю, что чувствую к Хайдесу, Гермесу и Аполлону. Никогда бы не подумала, что для Аполлона я настолько важна. Не знаю, смогла бы я сделать то же самое ради Хайдеса — обмануть или подставить одного из его братьев или сестёр. Знаю лишь одно: мне невыносимо смотреть Аполлону в лицо.

И всё же внутри звучит голосок, который твердит, что вина лежит и на мне. Если бы я никогда не приблизилась к Хайдесу и семье Лайвли, Ньюта не было бы здесь. Это он согласился приехать на Олимп. Это он говорил мне держаться подальше от них и не играть. А потом сам решил сыграть. Я хотела, чтобы он принял моё решение участвовать в Играх Богов, значит, и я должна была принять его выбор. Но как? Как принять то, что человек, с которым я выросла, захотел войти туда, где Хайдес получил тот самый шрам?

Перед глазами мелькает голубая копна волос. Посейдон стоит слева от меня, лицо его непроницаемо. На нём голубая пижама с морскими звёздами, рыбами и ракушками.

— Всё будет с ним нормально, Ко, — говорит он.

Я всегда ненавидела эти пустые фразы: «Всё будет хорошо», «Ты увидишь, он справится».

— Как ты меня назвал? — вырывается у меня.

Посейдон бросает короткий взгляд:

— Ко. От Коэн.

Сбоку кто-то нарочно кашляет.

— Паршивое прозвище, — замечает Гермес. — Слыхал и получше.

Посейдон только улыбается, даже не думая обижаться:

— Получше, как твоё?

— Именно! — вскидывается Гермес, но тут же каменеет, кадык дёргается, он пятится на шаг. — Я… просто считал это милым прозвищем, вот и всё.

— Ты что, ревнуешь Хейвен? — добивает его Посейдон, словно других проблем у нас нет.

Я встречаюсь глазами с Гермесом. Он сразу прячет взгляд.

— Я? Нет. — Но выглядит он точь-в-точь как ребёнок, у которого отняли игрушку. — Лучше бы ты нырнул в аквариум в гостиной и помолчал.

Лицо Посейдона светлеет, словно он услышал нечто великое. За его спиной Зевс и Арес синхронно закатывают глаза.

— Я видел ваш аквариум! Классный, рыбы там шикарные!

— А что ещё можно найти в аквариуме, кроме рыб? — тянет Хайдес, смертельно скучающим голосом.

Но Посейдону всё нипочём. Он обращается к Хайдесу, Гермесу и Аполлону:

— Я даже имена вашим рыбкам придумал.

Аполлон морщится:

— Если ты ждёшь, что мы спросим, какие именно, зря надеешься. Никому не интересно.

— Платидку я назвал «Роберт Платтинсон», — сообщает он совершенно серьёзно.

Прежде чем он успевает продолжить, Зевс зажимает ему рот и бросает нам извиняющийся взгляд:

— Спасибо, Поси. А теперь можем вернуться к брату Хейвен, который в коме и борется за жизнь?

Я замечаю, как Гермес едва сдерживает смех.

Краем глаза улавливаю движение в палате. Врач снова проверяет Ньюта, пролистывает карту в руках. Через пару минут он кивает — можно входить. Я бросаюсь к двери, нажимаю ручку с такой силой, будто от этого зависит результат. Слышу шаги Лайвли за спиной и тут же замираю.

— Аполлон остаётся снаружи, — объявляю ровным тоном.

Несколько секунд тишины.

— Почему? — спрашивает Хайдес.

Он тоже должен бы остаться… но без него я не могу. Как бы ни разъедала меня злость, мне необходимо знать, что он рядом. Что, если я подниму глаза, они встретятся сразу с его — устремлёнными на меня, как всегда.

— Потому что это он впихнул Ньюта в лабиринт, — наконец отвечаю.

— Он сам хотел туда, — возражает Аполлон, и я вздрагиваю: не ожидала, что он осмелится заговорить. Он больше даже не пытался быть рядом. — Он сам сделал свой выбор. Так же, как и ты много раз в последние месяцы. Он тоже не был согласен с твоим.

Я стискиваю кулаки.

— Да, но ты его обманул. Ты воспользовался моим паническим приступом, моим отчаянным «помоги» — и впихнул его внутрь, перекрутив мои слова.

— Ты полный кусок дерьма, — вмешивается Арес с нарочито вежливым тоном. — Спасибо, что сделал это, — добавляет уже тише, но достаточно громко, чтобы я услышала. — Мой план Б был закинуть его себе на плечо и швырнуть в кусты лабиринта.

— Арес… — окликаю я, но осекаюсь. Нет смысла его ругать или оскорблять. Для него это было бы только развлечением.

Он тут же возникает в поле зрения, наклоняется вперёд. Стоит за моей спиной, ближе даже, чем Хайдес. Его подбородок касается моего плеча, он поворачивает голову так, что мы оказываемся лицом к лицу. И улыбается:

— Хочешь мне что-то сказать, Коэн?

— Прекрати, — рявкает Хайдес.

Арес подмигивает и поворачивается к нему:

— Отвали, я флиртую с твоей девушкой. Невоспитанный ты, Хайдес.

Из груди Хайдеса вырывается низкое рычание, больше похожее на звериное. Прежде чем он успевает что-то сказать, я влезаю между ними:

— Хватит уже, оба! — срываюсь я. — Мой брат подключён к больничным аппаратам, а вы двое выясняете отношения из-за меня. Хватит!

Оба опускают головы. Из-за плеча Ареса появляется Зевс и кивает с удовлетворением, будто одобряет, что я навела порядок.

Я захожу обратно в палату под взглядом врача, который явно видел наш спектакль. И пусть он смотрит на нас как на сумасшедших, мне всё равно. В конце концов он протягивает руку:

— Я доктор Куспиэль. Полагаю, ты сестра Ньюта?

Я пожимаю руку:

— Хейвен. — И сразу в лоб: — Как он?

У доктора густые седые волосы, но почти нет морщин на лице. Его глаза — ярко-зелёные точки за толстой оправой очков.

— Ньют в коме.

— Ну, могло быть хуже, — комментирует Арес.

Я зажмуриваюсь, собирая остатки терпения. Нет сил отвечать ему. И с облегчением наблюдаю, как Зевс хватает его за ухо и оттаскивает подальше. Ко мне подходят Хайдес и Гермес, следом — Посейдон.

— Что значит «в коме»? Он проснётся? У него необратимые повреждения? С ним всё плохо?

Доктор с усталой улыбкой снимает очки и трет переносицу:

— Ты знаешь, что такое кома?

Я хмурюсь. Мне нужны факты о здоровье брата.

— Состояние бессознательности. Так что с ним?

Он будто и не слышит меня:

— Само слово «кома» происходит от греческого kôma, что значит «глубокий сон». Это состояние, когда человек не может проснуться, не чувствует боли, не реагирует на свет и звуки, не спит и не бодрствует, не способен ни на что.

В углу раздаются аплодисменты:

— Спасибо, познавательно, но мы не на лекции по медицине, — вставляет Арес.

Доктор его игнорирует и вздыхает:

— Причин комы множество. В случае Ньюта — это передозировка лекарств. К сожалению, довольно частая история.

Я замираю. Передозировка? Ньют? Он никогда не злоупотреблял таблетками. Всегда выбирал травы и чаи, отчитывал меня за то, что я глотала обезболивающее при любой мелочи.

— Какими именно лекарствами?

— Судя по анализам, смесью Прозака и Эфексора, — поясняет он. — Это оба антидепрессанты. Ему невероятно повезло, что он не умер, учитывая дозы.

Я смотрю на лицо брата. Он спокоен, будто ничего не происходит, лишь мерные «бип» аппаратов нарушают тишину.

— Какие побочные эффекты?

— Деменция, спутанность сознания, бред, затуманенное зрение, провалы памяти, галлюцинации.

Меня скручивает тошнота. Вперёд выходит Посейдон:

— А если это Кронос? Если он подкармливал Ньюта этим коктейлем, чтобы загнать в лабиринт? Тогда понятно, почему тот так рвался играть вместо Хейвен. Он был обдолбан таблетками.

— Логично, — бормочет Гермес. — Но уж слишком просто.

Зевс что-то говорит, но я не слушаю. Слова Посейдона складываются в картину, и я прихожу к другой, куда более страшной мысли:

— Нет, — вырывается у меня слишком громко. — Эти таблетки дали ему не для того, чтобы он вошёл. А для того, чтобы забыть, что он там увидел.

Все разом понимают. Первым соглашается Хайдес:

— Чёрт. Конечно. Чтобы стереть память об игре. — Он трёт волосы. — С галлюцинациями и бредом всё, что он расскажет, будет мусором. Его память отравлена.

Доктор Куспиэль стоит в стороне, явно стараясь не слушать. Неловко кашляет, кладёт карту на тумбочку и прячет руки в карманы.

— Я ещё зайду проверить его. Сообщу о любых изменениях.

— Он очнётся? — окликаю я.

Он задерживает на мне взгляд.

— Есть шкала оценки глубины комы — шкала Глазго. Там три показателя: открытие глаз (1–4 балла), двигательная реакция на команды (1–6), словесная реакция (1–5). От трёх — глубокая кома, до пятнадцати — полное сознание.

Арес зевает и имитирует, будто вонзает нож в грудь от скуки.

— Сколько у Ньюта? — спрашивает Хайдес.

— Три за речь: иногда мычит. Два за открывание глаз. И один за движение — самый низкий балл. — Он кивает на брата. — К тому же его правая рука сжата в кулак. Мы пытались разжать — безуспешно.

Я всматриваюсь в руку Ньюта. Действительно: одна ладонь раскрыта на простыне, а вторая — крепко сжата.

Хайдес осторожно берёт её в свои руки, но не пытается раскрыть:

— А если он что-то держит?

— Бред, — бурчит Арес. — Мы теряем время. Надо идти к Тутанхамону и набить ему морду. Хейвен, ты со мной?

Я не обращаю на него внимания. Теперь, когда Хайдес это произнёс, я тоже начинаю верить: Ньют что-то сжимает. И задаю доктору последний на сегодня вопрос:

— Его рука не разожмётся совсем?

Он кривится и переступает через порог:

— Лучше не вмешиваться слишком сильно в состояние комы. Но разговаривать с ним можно. Двигаться он не сможет — это ясно по баллам шкалы Глазго, — но голосом может помочь. Пусть это будут неясные звуки, всё же что-то он способен сказать. А главное — ему полезно слышать голос близкого человека.

Больше он ничего не добавляет. Я шепчу «спасибо», даже не уверена, что он это услышал. Он оставляет нас наедине с Ньютом и назойливым писком больничных мониторов.

Тишина держится недолго.

— Ну что, идём убивать Кроноса?

Я оборачиваюсь к Аресу. Как только наши взгляды сталкиваются, в его чёрных как смоль глазах загорается искра.

— Сиди спокойно, — осекаю его.

Ему, как обычно, это нравится. Хоть я его оскорблю, хоть обматерю, хоть обращусь как с псом — Арес будет доволен.

Я вижу, как его губы начинают растягиваться в новой провокационной фразе, но его перебивает Хайдес. Только теперь замечаю, что он стоит слишком неподвижно, будто его озарила внезапная мысль.

— А если… — бормочет. Откашливается. — А если это часть игры? Смесь лекарств.

Я подхватываю нить:

— Тогда это был не Кронос. Он не в лабиринте. Кто-то другой даёт их. Минотавр?

Хайдес машет рукой, мол, я права, но ухожу не туда, куда он хочет.

— Если это часть игры, значит, мы тоже их получали. Я и мои братья.

Повисает тишина.

Гермес делает шаг вперёд:

— Значит, наши воспоминания о лабиринте… неверные? Никто на самом деле не знает, что там было.

— Это невозможно, — встревает Зевс. — Вам было семь, шесть лет? Он бы не стал пичкать детей антидепрессантами. При его мании на детях-гениях он бы не рискнул их мозгами.

— Есть только один способ узнать, — озвучиваю я идею, страшную, но важную. — Вы когда-нибудь сравнивали между собой, что видели в лабиринте?

Гермес и Хайдес переглядываются. А потом оба смотрят на дверь. Там стоит Аполлон, прислонившись к косяку, скрестив руки. Они переговариваются молча, как братья.

— Мы никогда не говорили об этом, — наконец признаётся Гермес, и голос его дрожит. — Для всех нас это было ужасом. И мы были детьми.

Эти слова повисают в воздухе и ясно дают понять: сейчас слишком больно заставлять их вытаскивать воспоминания. Больше всего сопротивляется Хайдес — он бы не заговорил даже со мной.

— Так что там было? Скажете или нет? — взрывается Арес, нетерпеливый и, как всегда, без такта.

Хайдес бросает на него взгляд, полный ненависти:

— Сам зайди и посмотри.

Арес реагирует самым мерзким образом. Переводит взгляд на меня и протягивает руку:

— Пойдём вместе, Пупсик.

Хайдес бросается вперёд так резко, что я удивляюсь, как Гермес и Аполлон успевают его схватить и удержать, прежде чем он схватит Ареса за горло. Арес только смеётся.

— Мы всё равно найдём ответы, — пытается примирить всех Зевс. Я уже поняла: он — тот, кто сглаживает углы и удерживает остальных. — Когда-нибудь вы сравните воспоминания.

— Если они вообще не искажены, — добавляю я.

Арес отлипает от стены, недовольный примиренческим тоном старшего брата:

— Или мы отрежем Ньюту руку и сразу узнаем, что он там держит.

— Это не смешно, — огрызаюсь.

Он поднимает брови:

— Я и не шутил.

Я не трачу слова на ответ. Голова уже болит, и хоть мне тяжело уходить от Ньюта, тут даже стула нет — словно специально, чтобы я не оставалась. Я должна поесть, помыться и хотя бы пару часов поспать. Потом вернусь.

Хайдес считывает мои намерения и кивает:

— Пошли в комнату.

Постепенно все расходятся. Я остаюсь одна. Подхожу к бессознательному брату, глажу его волосы. Они всё ещё грязные. Позже я сама приведу его в порядок. Провожу пальцами по сжатому кулаку, едва сдерживая дрожь в горле.

— Если слышишь меня… — делаю паузу. — Ты тоже мой брат по крови, Ньют. Но мне мало, чтобы ты это услышал в коме. Мне нужно, чтобы ты открыл глаза, был в сознании и посмотрел мне в лицо, когда я это скажу. Понял? Ты не умрёшь. И я отомщу за то, что с тобой сделали.

Я глотаю слёзы, наклоняюсь и целую его в лоб. После всего, что он сделал для меня, теперь моя очередь заботиться о нём.

Поворачиваюсь, глаза горят, всё плывёт. У двери стоит Аполлон. Рука на ручке, он готов закрыть дверь, как только я выйду.

Он не смотрит на меня. И мне вдруг хочется, чтобы посмотрел.

— Ты и правда остался снаружи, как я просила, — вырывается у меня.

Он кивает:

— Ты этого хотела.

— Хотела совсем другого.

— Но я не мог дать тебе это. — Его голос без обиды.

— Ты даже не извинился, — бросаю я. — Ни слова, что тебе жаль. Ничего.

Он стоит так близко, почти вплотную к двери, и всё равно упорно не встречает мой взгляд.

— Я не умею говорить фальшивые извинения. Единственное, о чём я мог бы пожалеть, Хейвен, — это что до сих пор думаю: правильно поступил, обманув твоего брата.

— Почему?..

Его голова резко поворачивается. Исчезла мягкость, к которой я привыкла и которую он почти всегда мне дарил.

— Когда я смотрю на твоего брата, лежащего в коме и обколотого таблетками, я думаю только: слава богу, что это не ты. Прости, что я эгоист. Но я не верю в идеальное, жертвенное чувство. Любовь делает больно. Она не всегда добро. И ты должна это принять.

— Это не любовь, — шепчу я. И чувствую, что проигрываю этот спор.

Аполлон пересекает комнату за шаг. Сжимает моё лицо одной рукой, и я ощущаю кольца, врезающиеся в кожу.

— Прости, — шипит. — Прости, но я сделал бы это снова. Я бы ещё тысячу раз столкнул твоего брата в тот чёртов лабиринт, потому что ты…

— Хватит, — гремит голос из-за его спины.

Я узнаю тёмные волосы Хайдеса. Он стоит, пылая злостью, и сверлит брата глазами:

— Оставь её. Разве мы ещё недостаточно натворили?

Аполлон прикусывает губу так сильно, что я боюсь — вот-вот пойдёт кровь. Но ответ я никогда не узнаю: он разворачивается и уходит быстрым шагом. Его плечо задевает плечо Хайдеса.

Я тоже выхожу, закрываю дверь осторожно, словно это может разбудить Ньюта.

Коридор пуст и тих. Мы в каком-то крыле виллы, которое я раньше никогда не видела. Хайдес протягивает мне руку, но я её не беру, и он опускает её обратно вдоль бедра. Между нами повисает напряжение — такое, какого не было даже в наши худшие дни, когда мы только познакомились.

— Ты же знаешь, что я не умею любить, — шепчет он. — Прости, если я делаю это неправильно. Если за последние часы делал всё неправильно.

— Я бы никогда не пожертвовала одним из твоих братьев.

— Ради меня? Правда? — в его голосе вспыхивает злость. — Ты бы позволила мне войти самому? — Он уверен, что я поступила бы, как Аполлон: обманула, подтолкнула в ловушку его или Гермеса. Или даже Афину.

— Нет. Я бы пошла сама вместо тебя. И именно этого я ждала и от тебя, и от Аполлона: не обманывать Ньюта. Это так сложно понять?

Я не хочу, чтобы Хайдес снова переступил порог лабиринта. Если бы мне пришлось выбирать между собой и им, как это случилось с Ньютом, я выбрала бы себя — снова. Но уже проследила бы, чтобы меня не обвели вокруг пальца. Я вошла бы без колебаний. И уж точно не втолкнула бы в ловушку кого-то другого только потому, что он мне не так дорог.

Мой ответ застает его врасплох.

— Я предпочитаю, чтобы ты ненавидела меня за то, что я согласен с выбором Аполлона.

— Да? Ты предпочитаешь, чтобы я не могла взять тебя за руку? Чтобы таила на тебя обиду?

Он яростно кивает. Подходит ближе, и я невольно отступаю, пока не упираюсь в стену. Но Хайдес обхватывает меня за талию и не даёт удариться. Я не чувствую боли. Его рука остаётся на стене, должно быть, он ободрал костяшки, но вида не подаёт.

— Пусть ненавидишь, — бормочет он. — Зато ты жива. Зато дышишь, сердце бьётся ровно и сильно. Никто не накачал тебя смертельным коктейлем лекарств. Твоей жизни ничего не угрожает. Зови это «эгоизмом», «неправильной любовью» — как угодно. Мне всё равно. Мне жаль Ньюта, правда жаль. Но я не могу не радоваться, что ты стоишь передо мной, а не лежишь за этой дверью в коме.

У меня в горле ком. Моя рука сама тянется к шее, к рубиновому кулону в форме яблока, который он подарил мне на Рождество — меньше, чем сутки назад.

Глаза Хайдеса следят за движением.

— Оставь. Не возвращай.

— Я…

— Это не просто кулон. Для меня он значит больше.

Я открываю рот, чтобы возразить, но он прижимает палец к моим губам. Смотрит на них с отчаянием и желанием. Во мне откликается то же самое, но я слишком устала, чтобы продолжать спор.

Может, он прав. Может, и Аполлон тоже. Любви в едином определении не существует. У каждого — своя. Можно её принять или отвергнуть, но изменить нельзя. Именно она меняет нас.

Хайдес отстраняется и оставляет мне пространство. Я молчу. Просто позволяю ему довести меня до конца коридора, где дверь ведёт наружу. Та самая, через которую мы вошли. Вилла настолько огромна, что в ней десятки коротких путей к любым местам.

Снаружи холодно, пронизывающе. Ничего общего с мягким греческим теплом. Это зима. Зима куда суровее, чем я представляла. По коже бегут мурашки. Но ненадолго: Хайдес снимает чёрную толстовку и остаётся в футболке. Молча протягивает её мне.

— Нет, спасибо… — пытаюсь отказаться.

— Не будь упрямой и надень, — резко обрывает он, и я понимаю: спорить бессмысленно.

Слева — ряд деревьев. Они помогают мне не бросать взгляды в сторону лабиринта. Я задерживаю дыхание и ускоряю шаг, выдыхая только тогда, когда чувствую: мы достаточно далеко, чтобы его не видеть и не слышать.

Восемь утра. Вилла погружена в зловещую тишину. Где Кронос? Где Рея? Где тот чужак в маске быка — Минотавр? Где завтра окажусь я сама и что станет с моим братом?

И, среди всего этого хаоса, я почему-то думаю о Лиаме. Его присутствие во всей этой трагикомедии придаёт происходящему странный оттенок абсурда.

Мы поднимаемся на этаж с комнатами Лайвли. Моя и Хайдеса — напротив друг друга, с самого первого раза, когда я попала сюда, на Зимний Бал. Здесь мы впервые оказались в одной постели. Здесь я наивно думала, что всё начнётся.

— Спокойной ночи, — говорит он и скрывается за дверью своей комнаты.

Я остаюсь стоять в коридоре, прислушиваясь к хлопку двери. На языке вертится одно слово, которое я так и не сказала: «Останься».

Но слишком поздно. Оно срывается с губ едва слышным шёпотом. И никто, кроме меня самой, его не слышит.

Глава 14. ПРЕДАТЕЛЬСТВО АФИНЫ

Фигура Афины всегда связывалась с войной — прежде всего с обороной и стратегией. Её считали покровительницей городов вроде Афин и Спарты, и часто взывали к ней о защите в битвах.

Грохот грома вырывает меня из сна. За окном льёт как из ведра. Часы на тумбочке показывают, что я проспала меньше часа. Голова трещит, глаза жжёт, и я точно знаю: больше не усну. Хочу увидеть Ньюта. Хочу, чтобы он поправился, и вернуться в Йель. Или просто куда угодно — лишь бы подальше отсюда.

Я звонила отцу, но он так и не ответил. С одной стороны, это облегчение — я всё равно не представляю, как рассказала бы ему обо всём. С другой — начинаю тревожиться. Слишком много дней без вестей. Это ненормально. С учётом всего, что происходит, мне точно не хватало ещё и заявлять о пропаже отца.

Задумавшись, я только спустя несколько секунд замечаю странный запах. В комнате пахнет дымом. Табачным дымом.

— С пробуждением, Куколка.

Я резко оборачиваюсь, хватаясь обеими руками за сердце. С трудом сдерживаю испуганный крик.

Арес растянулся на кровати рядом, хоть и на расстоянии. Лежит поверх одеяла, полностью одетый, даже в ботинках, которые оставили мокрые следы на покрывале. В руке у него тлеет сигарета. Он затягивается и выпускает струю дыма к потолку. На тумбочке с его стороны стоит что-то вроде пепельницы.

— Ты какого чёрта тут делаешь? — сиплю, садясь. — И почему куришь, полностью одетый, прямо на моей кровати?

Арес щурится.

— Предпочитаешь, чтоб я был голым? Могу и так.

Молния вспыхивает за окном, вырывая его из полумрака. Как будто мало — он ещё и насквозь промок: на покрывале расползается мокрое пятно.

Я вырываю у него сигарету и тушу её в пепельнице. Арес не шевелится, лишь довольно улыбается — во весь рот, от уха до уха, пока я нависаю над ним.

— Она была всего на половине, — ворчит. — Знаешь, сколько сейчас сигареты стоят? Но если ради того, чтобы ты запрыгнула на меня сверху, я готов спалить хоть всю пачку.

Я тут же отскакиваю, раздражённая.

— Я спала слишком мало, чтобы терпеть тебя, Арес. Пожалуйста, проваливай.

Соскальзываю с кровати, щёлкаю абажур настольной лампы.

Арес, наоборот, устраивается поудобнее, скрещивает ноги.

— Я в курсе. Ты проспала едва час. Но сны у тебя были явно волшебные — во сне ты произнесла моё имя.

Я точно знаю: он врёт, просто провоцирует. Поэтому игнорирую и ухожу в ванную. Открываю кран и жду, пока вода станет ледяной. Зачерпываю ладонями и плескаю в лицо. Спать я не хочу, но усталость свалила с ног. Холодная вода бодрит мгновенно — но эффект длится считанные секунды. Подняв голову, чувствую тяжесть, ноги дрожат.

В зеркале отражается Арес. Он устроился на краю ванны.

— Вид у тебя паршивый, — сообщает без обиняков. — Я уже почти расхотел с тобой переспать.

— Ну слава богу, — бурчу.

— Я пошутил, — уточняет. — Даже с такими синяками под глазами, с мордочкой зомби и с волосами, как стог сена, ты всё равно секси.

Я тяжело вздыхаю, вытираюсь полотенцем и бросаю его комком на полку рядом с раковиной.

— Благодарю за повышение самооценки. Теперь можешь идти.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушёл? — переспрашивает.

— Да.

Он на мгновение задумывается, пожимает плечами.

— А я не хочу уходить. Так что останусь.

Я поворачиваюсь к нему, вцепившись обеими руками в мраморную столешницу. Есть ужасное чувство, что ноги вот-вот подкосятся. Я так вымотана…

Колени сгибаются. Тело валится вперёд, и я понимаю: сейчас впечатает в плитку. Но мозг слишком затуманен, чтобы включить сигнал тревоги. Я просто падаю, не пытаясь удержаться.

Чьи-то руки подхватывают меня. В нос бьёт запах дождя, смешанный с табаком и сладкими нотами парфюма.

— Коэн, — произносит Арес с ноткой тревоги. — Ты как?

— Определённо никак, — признаюсь. — Я очень…

— Растяпа, — подсказывает он.

Я фыркаю:

— Хотела сказать «уставшая».

— Ну, оба варианта подходят.

Я пытаюсь вывернуться, убедив себя, что снова держу равновесие. Но Арес не отпускает. И вопреки всем его словесным издёвкам, его прикосновения не кажутся ни навязчивыми, ни неприятными. На удивление уважительные, по его меркам. Его ладони прочно лежат у меня на спине.

— Если я опущу руки чуть ниже, на твою задницу, обидишься?

Я со всего размаху пинаю его в голень. Арес отшатывается, но всё равно не отпускает — и начинает громко ржать прямо мне в ухо.

— Серьёзно, мне нужно побыть одной, — повторяю. — Я приму душ. Может, это поможет проснуться.

Арес слегка отстраняется, чтобы видеть моё лицо. И впервые он кажется не раздражающим, а внимательным.

— Тебе нужен душ?

Я закатываю глаза и отталкиваю его.

— Нет, не с тобой.

— А я и не предлагал.

И всё происходит в одно мгновение. Арес подхватывает меня на руки. Я так ошарашена, что даже слова не выдавливаю.

— Ты что творишь?! — выпаливаю, дёргая его за волосы и пытаясь вырваться.

Но объяснений и не нужно. Он несёт меня к стеклянной двери. Распахивает её прежде, чем я успеваю возмутиться.

На длинной веранде, общей для всех комнат с этой стороны коридора, сидят Зевс, Посейдон и Гера. Разговаривают между собой, но, увидев нас, замолкают.

— Арес, что ты вытворяешь? — окликает Зевс. — Оставь её!

— Она сказала, что ей нужен душ, чтобы проснуться! — орёт в ответ Арес, унося меня всё дальше от братьев.

Шум дождя и грохот грома заглушают всё остальное, что пытается крикнуть Зевс.

Арес спускается по ступеням к частному пляжу. Вода хлещет сверху, словно ведро вылили. Настоящий ливень. Но не холодный. Прохладный, почти приятный. Меньше минуты — и одежда с волосами прилипают к коже, тяжёлые и мокрые.

— Поставь меня на землю! — приказываю. — Отлично, ты вытащил меня под дождь, молодец. А теперь отпусти.

Арес замирает.

— Обещаешь, что не сбежишь?

Нахмуриваюсь. Что за вопрос вообще? Что это значит? — Поставь меня на землю, — повторяю, потому что не знаю, что ему ответить, а игнорировать проще всего.

Арес слушается. Приземление неприятное, и на мгновение я теряю равновесие. Уперевшись рукой в ствол дерева справа от меня, прожигающе смотрю на Ареса.

Он улыбается так по-ангельски, что, будь он кем-то чужим, я никогда не подумала бы, что на самом деле передо мной демон. Стоим, смотрим друг на друга, дождь стекает по нам, а в небе взрываются молнии. Арес касается моего плеча, надавливая на него указательным пальцем, и чуть толкает меня влево, подальше от дерева.

— Приятный жест, — подшучиваю. — Осторожно — испортишь себе имидж козла.

Арес корчит смешную физиономию. — А я вовсе не козёл.

— Ты всё ещё говоришь, что жизнь моего брата ничего не стоит, — напоминаю ему.

— Ох. — Он кивает. — Правильно. Тогда да, может, я немного козёл.

Я оборачиваюсь к пляжу. Море — тёмно-синяя полоска, взъерошенное, волны большие. Рада, что Посейдон прямо сейчас не серфит. Эта буря хуже той, что была несколько дней назад.

— Хочу вернуться, — объявляю. — Достаточно промокла. И не смей шутить об этом.

Арес поднимает руки в знак капитуляции. — Не буду, — клянётся он торжественно. Потом его лицо искажается в лукавой усмешке. — Хотя мысли всё равно есть. Уверена, ты не хочешь ни одной?

— Нет.

— Даже самой невинной?

— Нет.

— Хочешь хотя бы одну про твоего брата?

Я делаю вид, что не слышу. Когда он начинает доставать, игнор — единственный выход. Сосредотачиваюсь на шорохе деревьев, на дожде, который стекает по мне, и на влажном песке под босыми ступнями.

Арес молчит, и, глядя на него, замечаю, что он изучает меня. Капля воды скатывается с его брови прямо до нижней губы; он автоматически её слизнул.

— У меня по-прежнему проблемы, — вырывается у меня.

Арес сразу это понимает. — О да. И как же. Неужели Аполлон не догадался, что, раз ты дала слово Кроносу, вход в лабиринт Ньюта ничто не изменит?

Я до сих пор об этом не думала. И не хочу думать. — Мне нужно войти в лабиринт.

К моему удивлению, он соглашается. — Должна.

На секунду мне кажется, что я ослышалась. Он почти кричит, так что сомнений не остаётся. — Ты ведь не хотел…

Арес поднимает лицо к небу. Дождь стекает по его оливковой коже, капли сползают за подбородок на шею. Белая футболка насквозь просвечивает, прилипая к груди, обнажая верхнюю часть тела. Он не такой мускулистый, как Хайдес — более сухощавый, но подтянутый; руки и грудные мышцы более развиты, чем пресс, который виднеется едва-едва.

— Ты проснулась? — спрашивает он.

— Почему меняешь тему? — ворчу я.

Он улыбается, ставит руки в боки. — Я вытолкал тебя сюда, чтобы разбудить. Нам нужен твой мозг в рабочем состоянии.

После паузы я киваю. Противно, но правда: я действительно бодрее, почти полностью в себе. Душ под дождём сработал.

— Лучше бы я приняла нормальный душ.

— В следующий раз примешь, — обещает он и дергает меня за прядь волос.

— Ладно, — настаиваю, уже нетерпеливо. — Объясни тогда, что ты имеешь в виду, говоря, что я должна войти в лабиринт.

Арес показывает на террасу над нами, где виднеется рыжеватая грива Геры и голубые волосы Посейдона. — Это семейное дело. Пойдём к братьям и к сестре.

Мы идём молча. Мне уже всё равно, сколько ещё воды с меня польётся. Меня сводит с ума мысль о том, что замыслила другая сторона семьи Лайвли. Особенно потому, что я уверена: Хайдес и остальные об этом ничего не знают.

Когда мы подходим, к ним добавляется ещё один человек — Афина. В чёрном атласном халате и с пушистыми тапочками. Каштановые волосы закручены в бигуди и собраны на затылке. Даже в пижаме она выглядит настолько аристократично, что внушает уважение.

— Привет, Коэн, — первым приветствует Посейдон. — Как ты?

— У неё два мешка под глазами, конкурирующих с моими, — подхватывает Арес. — Видно, что она не в порядке.

Я фыркаю. Арес подмигивает.

Я обращаюсь к Зевсу. Он курит, но держит сигарету подальше от нас, чтобы не задымить. — Тебе нужны деньги, которые Кронос пообещал. А нам нужно, чтобы Кронос умер.

Он такой прямой, что я на мгновение замираю с открытым ртом.

Мой взгляд останавливается на Афине. Та даже не моргает.

— И ты согласна? — поражённо спрашиваю я. — Ты? Та, что всегда ловит каждое слово отца? Разве я не должна быть благодарна за его предложение?

Афина закидывает ногу на ногу, и шёлковый халат съезжает, обнажая бедро до самого бока. Под ним нет белья.

— Вот почему мне порой так и хочется отвесить тебе пощёчину. Ты правда считаешь меня настолько глупой, Хейвен?

Я захлёбываюсь воздухом:

— Кто-нибудь меня прикроет, если я скажу «да»?

Арес сразу встаёт между нами:

— Я здесь. Давай, Гадюка.

Афина закатывает глаза, тянется за пачкой Зевса и прикуривает. Никогда раньше я не видела, чтобы она курила.

— Афина — богиня военной стратегии. И ещё самая умная. Интеллект, которому никто не способен сравниться.

— Вот и вопрос: почему тогда твоё имя носишь именно ты? — перебивает Арес, одновременно насмешливо и серьёзно.

— Если не заткнёшься, я потушу сигарету прямо тебе на языке, — грозит она.

Посейдон опускает голову, пряча улыбку. В этот момент он — вылитый Гермес. Удивительно, насколько два крыла семьи похожи и в то же время так непохожи.

Я беру слово, возвращая разговор к главному:

— Ближе к делу.

Афина сдувает густое облако дыма, провожает взглядом, как оно тает. Колеблется. И всё же сдаётся:

— Я всегда притворялась, — шепчет, будто боится, что отец вынырнет из тени. — Всегда подыгрывала Кроносу. Заставить его поверить в мою преданность — единственный способ воткнуть нож в спину.

Делать хорошую мину при плохой игре. Никогда бы не подумала это про Афину — и всё же стоило догадаться.

— То есть всё, что ты мне наговорила…

Она обрывает:

— Нет, ты мне правда поперёк горла, тут я не врала. Но и по-моему, соглашаться на сделку моего отца тебе нельзя. — И всё-таки в конце чуть улыбается.

— Но в той зале со статуями… — напоминаю нашу недавнюю перепалку.

Афина закатывает глаза:

— Думаешь, у нашего отца нет глаз и ушей повсюду? Часть дома под контролем. Единственная приватность — в наших спальнях.

— И в ванной, хочется верить, — бурчит Посейдон.

— Вау, — только и выдыхаю, как бы глупо это ни звучало. Признаю: я её недооценила. В оправдание — она чертовски хорошая актриса.

Мне нужно сесть.

— Итак, ты ведёшь двойную игру с Кроносом, — подытоживаю. — При чём здесь лабиринт? — Все таращатся так, будто я должна сама догадаться. — Я не читаю мысли, — раздражённо добавляю.

Арес делает жест — мелочь, но всё складывает. Поднимает ладонь знаком «мир»: два пальца вверх. Потом сводит их вместе, сцепляя. Поднимает брови.

— Вы хотите, чтобы я вошла вместе с Кроносом, — бормочу больше себе. Чем дальше думаю, тем логичнее звучит. Нужно превратить игру в партию между мной и им. — Я могу предложить ему другую сделку. Поторговаться, верно?

— При других раскладах я бы сказала «нет», — ровно отвечает Афина. — У него уже есть то, что он хотел, и смысла нет. Но Кронос — как ты. Как я. Как мои братья и вот эти безумцы с кислотными шевелюрами. Нас связывает не кровь, а одна страсть, доведённая до опасной одержимости: мы любим играть. Поменяешь правила и предложишь зайти в лабиринт вместе — сомневаюсь, что он откажется.

Арес хлопает в ладони:

— И там мы его и возьмём.

— А как? — спрашиваю.

Он замирает:

— Детали ещё надо доточить.

Пока Афина с Аресом пикируются, а Зевс, Гера и Посейдон изредка вставляют реплики, я устраиваюсь на парапете. Дождь лупит по спине — крыша не прикрывает. От каждой капли вздрагиваю, но упрямо смотрю на плитку под босыми ступнями.

Чего-то не хватает. Что-то я упускаю.

Я каменею:

— Простите, — выпускаю вслух. — Лабиринт — игра Кроноса. Он её придумал, чтобы проверять, достойны ли дети усыновления. Не вижу смысла звать его внутрь со мной. Он всё там знает.

Похоже, Арес ждал этого вопроса. Он готов ответить, но кивает на Афину: та уже прикурила вторую. Зевс с тоской смотрит на пачку, недавно ещё свою.

— Игра меняется для каждого, — говорит Афина.

Ей, как и братьям, неприятно об этом говорить. Но она соглашается охотнее, чем Хайдес, Гермес или Аполлон. Почему? Стальные нервы? Или её испытание было мягче?

— Откуда знаешь? Братья говорили, вы этим не делились.

Афина сглатывает. Ветер выедает сигарету, комок золы падает к тапочке Геры.

— Мы и не делились. Я поняла, когда несколько часов назад вошёл Ньют.

Любопытство так и скребёт, превращаясь в тревогу:

— И?

— В детстве я не видела Минотавра, — шепчет. — Той маскированной фигуры не было.

Этого даже Арес не знал — по крайней мере, по его лицу. Остальные, судя по виду, знали.

— Но это же абсурд. «Лабиринт Минотавра» — и без Минотавра?

— Братья всегда намекали на голоса и людей… — Она вздыхает, вспоминает про сигарету и делает долгую затяжку. — А я была там совсем одна, я в этом уверена. Значит, игра у каждого своя. И если Кронос согласится войти и играть с тобой, это сюрприз будет и для него.

Это безумие. Но и первая за долгое время реальная надежда. Сейчас не момент шлифовать план — все это понимают. Зевс поднимается, дружески хлопает меня по спине:

— Обсудим. А теперь будь рядом с братом.

Арес морщится, и, прежде чем успевает отпустить шуточку, Зевс отталкивает его. Эхо его возмущённого «эй!» висит пару секунд и тонет в грозе.

Афина молча присваивает пачку Зевса и исчезает в своей комнате — лёгкая, бесшумная. Посейдон и Гера задерживаются последними, смотрят на меня с тревогой.

— Я в порядке, — торопливо говорю. — Идите.

В отличие от Ареса, Гера — не полная противоположность Лиззи. В ней ещё угадывается прежнее «я», и меня это успокаивает. Она улыбается почти так же, как в мой первый день в Йеле, когда нашла меня потерявшейся и довела до аудитории. Я тогда только встретила Хайдеса — он оставил меня стоять с его надкусанным яблоком на ладони.

Посейдон подмигивает и уходит следом.

Опять одна. Промокшая до нитки по вине Ареса — и с новым ощущением под кожей. План может сработать. Если я правда хороша в играх. И если Кронос не станет жульничать. Почти уверена, как и Афина: он не упустит шанс сыграть со мной. Но одно дело — бокс с Хайдесом. Другое — запереться в лабиринте с Кроносом Лайвли. В лабиринте, который, похоже, перестраивается под тех, кто внутри.

Рука сама тянется к яблоку на шнурке у горла. Рефлекс. И вспоминаются слова Хайдеса. Я снимаю кулон, рассматриваю, будто могу вытащить из него тайну. Может, он меня разыграл — и это просто камень в форме яблока.

Кручу на свет. Думаю. И когда молния вспыхивает над террасой, меня осеняет.

Я бегу в комнату, ищу телефон. Включаю фонарик. Переворачиваю и кладу яблоко прямо на луч.

Сначала — ничего. Я меняю угол, ещё чуть-чуть — и вижу: на белом потолке проступают буквы.

Я улыбаюсь. Я прекрасно понимаю отсылку — к мифу о яблоке раздора, с которого началась Троянская война.

«Прекраснейшей».

Глава 15. ПОЛНОЛУНИЕ

Артемида была богиней охоты, а позже стала одной из ипостасей луны. Она олицетворяет растущую луну; Селена — полную, а Геката — убывающую.

Дни тянутся медленно, вязко, утомительно. Секунды липнут ко мне, как платье не по размеру. Минуты колышутся, будто сухие листья на ветру, никак не касаясь земли. Часы крутятся впустую.

Каждый миг я провожу у кровати Ньюта. Отхожу только ночью, чтобы поспать. И не всегда сижу одна — и это хорошо. Плохо лишь то, что иногда компанию составляют те, кого видеть меньше всего хочется.

Заглядывают даже Зевс, Посейдон и Гера. Никогда не задерживаются. Они куда менее лицемерны, чем кузены. Им плевать на Ньюта — это ясно без слов. Приходят из уважения: жизнь есть жизнь, и он — мой брат.

Арес выдержал пять минут. Появился с… флейтой.

Утверждал, что вычитал в интернете: музыка помогает выводить людей из комы. Сначала дул сам — ужасно, добавлю. Когда я уже не могла терпеть эти фальшивые звуки, он начал постукивать флейтой по сжатому кулаку Ньюта. Знаю: вернётся, несмотря на мои угрозы. А может, именно поэтому и вернётся.

Единственный, кто не исчезает, — Хайдес. Постоянный. Молчаливый. Каждое утро я прихожу ровно в восемь — он уже здесь. Сидит в дальнем углу на неудобном металлическом стуле. На столике меня ждёт завтрак, который, очевидно, принёс он. К обеду исчезает только затем, чтобы добыть еду для меня. И как бы это ни было возможно, к восьми вечера, когда я возвращаюсь к себе, возле двери всегда стоит поднос с ужином.

Во всём остальном он безмолвен. Приветствует, конечно, но не навязывает разговоров. Я не знаю, благодарна я за это или мне от этого только хуже. Может, он сам чувствует себя лицемером. А может, просто хочет быть рядом. Не знаю. Сейчас его чувства точно не в списке моих приоритетов. По крайней мере, я упорно пытаюсь себя в этом убедить. Первым идёт Ньют. А сразу после — Хайдес. И где-то в крошечном уголке головы зудит чувство вины за то, как я обошлась — и продолжаю обходиться — с Аполлоном. Крошечное. Почти ничтожное.

Заходит и Лиам — навестить друга. У него мотивы благороднее, хоть его визиты не радуют. Но всё же он куда менее раздражающ, чем Арес. Каждый раз, как открывается дверь и появляется Лиам, в комнате эхом звучит глухой удар — это Хайдес с силой отклоняет голову к стене, молча выражая протест.

Щёлкает ручка двери за спиной.

— Привет, ребята. Как Ньют? — это Лиам.

Хайдес снова бьётся затылком о стену.

— Стабильно. Как и всегда, — отвечаю я.

Когда он подходит ближе, я оборачиваюсь и невольно удивляюсь. Щёки пылают, пахнет кремом от солнца. А на шее — ожерелье из разноцветных бусин. Лиам замечает мой взгляд и трогает его.

— Нравится? Купил сегодня в Сантoрини.

— В Сантoрини? — переспрашиваю я.

Он кивает, садится на край кровати, аккуратно, чтобы не задеть ноги Ньюта.

— От Афин до Сантoрини меньше часа лёта. Там чудесно, если интересно.

Я вздыхаю. Глупо злиться, что у других жизнь идёт дальше. Я не могу требовать, чтобы все страдали, как я. Или хотя бы делали вид что страдали. Лиам и так задержался здесь дольше ради Ньюта.

— Напомни, почему ты до сих пор не вернулся в Штаты? — врезается в тишину скрипучий голос Хайдеса. Я почти успела забыть, что он здесь.

Лиам поворачивается к нему:

— В твоих словах, кажется, я уловил лёгкий упрёк.

Хайдес уже открывает рот для ответа, но я поднимаю ладонь — и этого хватает, чтобы он умолк.

— Не надо.

Лиам копается в холщовой сумке с надписью I LOVE GREECE. Даже не заметила, что он её носит. Спрашивать не приходится — Лиам сам всё расскажет. Даже то, о чём его никто не просит. Особенно это.

К моему удивлению, он достаёт ещё два ожерелья, такие же, как на нём. Одно надевает Ньюту, почти не касаясь, будто боится причинить боль. Второе протягивает мне. Я беру.

— Зачем? — шепчу, перебирая бусины. Они идеально круглые, гладкие.

Лиам снова садится, пожимает плечами. Я надеваю ожерелье под его взглядом.

— Увидел в лавке сувениров и подумал: будет красиво подарить тебе и Ньюту. Ну, как оберег. Как талисман, на который мы скинем все надежды и молитвы. Понимаешь?

Я глажу бусины, удивлённая, что Лиам сказал что-то такое светлое.

— Понимаю. Спасибо. Оно и правда красивое.

Хайдес слушает внимательно. Подался вперёд, сцепил пальцы. Смотрит на ожерелье у меня на шее, но глаза скользят всё ниже.

— У радуги есть особый смысл? Здоровье? Надежда?

Лиам пожимает плечами:

— Откуда мне знать. Просто понравилось. Этого мало?

Молчание. Тиканье настенных часов перекликается с писком аппаратов, к которым подключена жизнь Ньюта. Я ловлю взглядом стрелки. Полвосьмого. Сегодня дата особенная.

— Тридцать первое декабря, — бормочет Лиам, будто читает мои мысли.

— Спасибо, у нас тоже есть календарь, — огрызается Хайдес.

Тот не реагирует. Сосредотачивается на мне, кладёт ладонь на мою, сжимающую руку Ньюта.

— Я не про это. Я о том, что тебе стоит отвлечься. Я понимаю: праздновать Новый год — последнее, чего ты хочешь. Праздновать вообще. И я не это предлагаю. Но тебе нужно… — он запинается. — Нужно хоть как-то развеяться. Ты пять дней сидишь тут без движения, изводишь себя. Ньют не проснётся только потому, что ты рядом. Ты ведь знаешь?

Впервые после выхода Ньюта из лабиринта я решаюсь озвучить то, что думаю. Опускаю голову, гляжу на наши сцепленные руки.

— Если я перестану думать о нём хотя бы на секунду, это будет предательством. Будто я худшая сестра на свете. Мне кажется… — Я задыхаюсь. Слова давят изнутри. — Мне кажется, они усыновили не ту девочку.

Я чувствую на себе два взгляда. Знаю: глаза Хайдеса — полные злости и недоверия.

— Хейвен, — окликает он.

— Мне кажется, я не заслужила, чтобы меня усыновили. Если я не провожу с ним каждую минуту и не думаю о нём постоянно… — голос дрожит. — Может, в приюте были дети получше. Которые справились бы лучше.

— Ты и есть та сестра, которая ему нужна, — с нажимом говорит Лиам, но этого мало, чтобы я подняла голову. — Хейвен, ты отличная сестра.

Я криво усмехаюсь, качая головой.

— Я всегда мучила Ньюта, — шепчу, стыдясь самой себя. — Была хаотичной, неуправляемой, вечно лезла в авантюры. Ему приходилось быть мне и братом, и родителем. Он предупреждал держаться подальше от Лайвли, а я не послушала. И втянула его. — Губы дрожат, глаза горят. — Это моя вина, что он в коме.

Тишина. Только машины и часы. Время идёт, безжалостное, и каждая секунда режет сильнее предыдущей. Я не знаю, сколько ещё выдержу.

— Если он не справится, — выдыхаю, — я себе этого никогда не прощу. Даже думать об этом не могу. Не могу…

Хайдес уже поднимается, чтобы подойти, но Лиам его опережает, наклоняясь ко мне:

— Хейвен, смотри на меня, — приказывает.

И я подчиняюсь — только потому, что никогда не слышала у Лиама такого твёрдого, безапелляционного тона.

А лицо у него мягкое, доброе.

— Я знаю Ньюта давно…

— Вы же познакомились только на первом курсе Йеля? — вклинивается Хайдес.

— Именно.

— А сейчас второй.

— Верно.

— Значит, год с хвостиком.

— Хайдес, заткнись, пожалуйста. И знай, мне чертовски трудно говорить это именно так, потому что ты всё ещё меня пугаешь, — выпаливает Лиам.

Хайдес усмехается и откидывается на спинку стула, больше ничего не добавляя.

Лиам глубоко вдыхает, будто собирая мысли в кучу.

— Утром, в твой первый день в Йеле, в сентябре, Ньют ворвался к нам в кафетерий — запыхавшийся, взволнованный. Даже не поздоровался. Сразу выпалил: «Сейчас придёт моя сестра. Она первокурсница на юрфаке». — Лиам улыбается при воспоминании. — Тогда я понял, что это была не тревога, а возбуждение. Чистая эмоция. Он буквально не находил себе места в ожидании. — Он нахмуривается. — Я правильно употребил слово «трепетное ожидание»?

Я давлю смешок:

— Да, Лиам, всё в порядке.

Наши взгляды с Хайдесом пересекаются, и в его глазах мелькает тень улыбки.

— А знаешь, что он ещё о тебе сказал, когда мы спросили, какая ты? — продолжает Лиам. Я качаю головой. — Цитирую дословно: «Хейвен — моя младшая сестрёнка. Она доставляет столько хлопот. Но делает мою жизнь интереснее. Без неё всё было бы чёрно-белым».

Я не удерживаюсь — срывается всхлип. Свободной рукой закрываю рот, а слёзы текут, как у глупой. Но впервые за неделю это слёзы не горя, а радости. Я знаю, что Ньют любит меня, и всё равно всегда жила с убеждением, что я — обуза.

Лиам треплет меня по волосам и встаёт. Замирает у кровати, глядя на друга, с видом человека, который не уверен — сделал ли он достаточно, стоит ли остаться или лучше уйти.

Я уже собираюсь его отпустить, сказать, чтобы шёл отмечать Новый год с Гермесом и Посейдоном, когда Ньют произносит. Не что-то новое — всё по-старому. Его состояние стабильно. Он бормочет бессвязно, отдельные слова, из которых не складываются осмысленные фразы. Поэтому мы всё записываем. Может, в его голове они идут в порядке, но вслух вылетают спутанно, помимо воли.

— …цветы.

Хайдес уже с телефоном наготове, обходит кровать и записывает.

— «Цветы»? — уточняет он.

— Да, цветы. — Бессмыслица. Как всегда.

— Три, — шепчет Ньют. Лицо неподвижное, ни малейшей мимики.

Хайдес фиксирует и «три». Мы ждём продолжения, но, похоже, на сегодня всё. Слишком загадочно. Слишком издевательски. Даже его бредовые обрывки похожи на часть игры. Тут всё игра. Только вот на кону — настоящая жизнь. А мы пешки Кроноса. Он тасует нас, как ему вздумается, гоняя по своей доске.

— Какие слова у нас уже есть? — уточняет Лиам у двери, готовый уйти.

Хайдес вздыхает. Свет экрана ложится на его лицо. И только теперь я замечаю, какой он измотанный: круги под глазами — пусть не такие глубокие, как у Ареса, но глаза потухшие. Костяшки пальцев снова в ранах. Он снова боксирует без перчаток. И, думаю, делает это ночами, крадя у сна часы.

— «Цветы», «три», «Минотавр», «один», «дорога», «люди», «предательство», — перечисляет он по памяти. Читать даже не нужно: я и сама их знаю. Повторяю, как заклинание, пока не затошнит, каждый вечер перед сном.

— Странно, — хмыкает Лиам. Чешет затылок, натянуто улыбается. — Ладно, увидимся. Может, даже сегодня… — он снова цепляется за прежний разговор. — В полночь. Чтобы встретить Новый год вместе.

Хайдес издаёт звук, больше похожий на издёвку.

Лиам закатывает глаза, я машу ему рукой. Дверь хлопает, и снова остаёмся только мы трое: я, Хайдес и неподвижное тело моего брата.

До восьми осталось чуть-чуть. Я поднимусь наверх, и у двери своей комнаты найду ужин. Съем молча за столиком, который кто-то поставил для меня, потом — душ, постель. Или нет: ворочания, пустые мысли, желание, чтобы Хайдес был рядом. И повторение слов, которые Ньют бормочет каждый день. А к трём ночи сон всё-таки одолеет, и веки сомкнутся от усталости.

Где-то вдалеке рвётся фейерверк, раздаётся шумная возня, я отворачиваюсь к окну. Хайдес же смотрит на меня.

— Сегодня ночью спать будет труднее, — говорит он. — В канун Нового года залы игр полны народу. Вся островная толпа там. Прости.

После рождественских каникул Олимп снова открылся для клиентов. Вечный поток людей, всех возрастов и видов. Мужчины говорят по-русски, по-китайски, по-итальянски, по-гречески и на языках, которых я даже не узнаю.

— Есть какое-то особое мероприятие в новогоднюю ночь? — спрашиваю наконец.

Хайдес явно удивлён, что я сама к нему обратилась и не отвела взгляд. Он сразу пользуется моментом, хоть и держится настороже.

— Да. Все выигрыши в играх удвоены. Можно сорвать кучу денег — и проиграть не меньше.

— Поняла.

Мой короткий ответ словно обрушивает его настроение. Наверное, он надеялся, что мы поговорим по-настоящему, что начнём сближаться. Я бы хотела. Правда хотела бы. Но неподвижное тело брата перед глазами держит меня на месте.

Стрелки показывают восемь. По привычке я целую Ньюта в лоб и шепчу:

— До завтра.

Заставляю себя отойти и иду к Хайдесу, ждущему у двери.

Мы выходим молча. В коридоре сталкиваемся с доктором Куспиэлем. Он кивает мне — вежливо, но торопливо, лишь бы я снова не задала один и тот же вопрос: «Есть улучшения? Каковы шансы, что он проснётся?» Думаю, он меня ненавидит. Наверное, я самый надоедливый родственник пациента, что ему попадался.

В гостиной виллы Лайвли я останавливаюсь, ноги будто приросли к полу. Хайдес идёт впереди, но тут же чувствует, что я застыла. Оборачивается — в глазах тысяча вопросов.

— Хейвен?

Я смотрю сквозь стекло на пляж.

— Я не хочу в комнату. Я хочу на берег.

— Хорошо, — медленно кивает он. — Никто тебе не запретит.

Я сглатываю и сжимаю кулаки, борясь с упрямой частью себя. То есть с девяносто девятью процентами меня.

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной.

Слова срываются шёпотом, но Хайдес слышит. Он явно не знает, как реагировать. Из всех признаний это было бы последним, чего он ждал.

— Тогда идём, — отзывается он осторожно, будто боится, что я передумаю, будто не хочет себя обмануть.

Я делаю лишь два шага наружу, как он кладёт ладонь мне на плечо.

— Только сначала возьму поесть, — говорит. — Ты ведь с обеда ничего не ела, кроме того сэндвича.

Я даже не помню, что ела сэндвич восемь часов назад.

— Я скоро вернусь.

Я выхожу дальше, на террасу рядом с гостиной, и облокачиваюсь на белый парапет, скрестив руки. Внезапно накатывает голод. Уже темно, но остров усыпан миллиардами огней тёплого оттенка. Это было бы чудо, если бы мы не находились на территории Кроноса Лайвли.

Из игровых залов, выстроенных в разных геометрических формах, доносится приглушённая музыка. Смесь самых разных песен, которая каким-то образом сливается в единое целое и не раздражает. На острове всё в движении. Люди снуют туда-сюда: по дорожкам между каменными стенами и вечнозелёными изгородями, даже с моря — там причаливают новые лодки с клиентами.

Хайдес возвращается довольно быстро. Ставит на столик белую салфетку, сверху — квадратную чёрную тарелку. Внутри — кусочки курицы с цукини и запечённым перцем. Справа три ломтика поджаренного хлеба. Он кладёт салфетку, приборы, присаживается рядом и указывает на свободный стул:

— Садись, ешь.

Я не заставляю себя упрашивать. Ем скорее по необходимости, чем с аппетитом, но вкус приятно удивляет: курица сочная, овощи хорошо прожарены и отлично приправлены. Я даже макаю хлеб в соус. Хайдес не сводит с меня глаз. Отворачивается только затем, чтобы унести тарелку и вернуться с бутылкой воды. Я выпиваю почти всю.

— Пойдём? — спрашивает он.

Я киваю:

— Спасибо.

Он изящным движением пропускает меня вперёд. Я уже знаю дорогу: мы выходим по боковым ступеням, внизу — пляж. Он идёт за мной молча.

Мы снимаем обувь, когда песок становится плотным. Луна сегодня полная. Она сияет над водой и отражается в чёрной глади, оставляя мириады блестящих дорожек. Я замираю, вскинув лицо к свету.

И только спустя время понимаю, что Хайдес стоит рядом и смотрит не на небо, а на меня.

— Ты любишь луну? У тебя выражение… — его голос едва слышен, — …будто ты её боготворишь.

— А ты любишь меня? — отвечаю так же тихо. — Ведь смотришь точно так же.

Он делает шаг ближе. Ветер приносит его свежий аромат и растрёпывает волосы. Одна непокорная прядь падает на переносицу, но он её не убирает.

— Я люблю тебя. Это другое. И смотрю на тебя с благоговением.

Я позволяю его словам накрыть меня, как тёплому покрывалу. Повторяю их про себя, как колыбельную. Может быть, я перестану каждую ночь твердить бессвязные слова Ньюта и начну шептать себе его признание. Но чувство тает слишком быстро — и он это видит.

Хайдес протягивает мне ладонь, раскрытую вверх. На этот раз моё колебание его не останавливает.

— Давай сыграем в игру, Хейвен.

— Не думаю, что у меня сейчас подходящее настроение для игр, — вырывается у меня. Я никогда раньше такого не говорила.

Его рука остаётся вытянутой.

— Только сегодня. Сделаем вид, что ничего не было. Сегодня Зимний бал, и мы только что были вместе. Вернёмся на несколько страниц назад — в главу, где мы были счастливы. Согласна?

Больше всего на свете я этого хочу. Потому что мою печаль могут развеять только две вещи: пробуждение Ньюта и близость Хайдеса. А если первое — просьба слишком великая, то второе даётся не легче.

— Но потом нам придётся вернуться сюда. В эту запутанную, поломанную часть истории.

— Придётся, — соглашается он. Его пальцы едва заметно шевелятся, зовя меня. — Но где бы мы ни оказались, в светлых или мрачных главах, мы будем рядом.

Глаза предательски увлажняются. Я стала слишком уязвимой, и мне это не нравится. Никогда не была из тех, кто легко плачет. Это Ньют способен рыдать над одним и тем же фильмом пятьдесят раз.

— Забудь, каким я был козлом, — шепчет он с мольбой. — Только сегодня. Пусть даже на полчаса. Я не знаю, сколько смогу удержать. Но забудь достаточно, чтобы взять меня за руку. Не оставляй меня так, в ожидании. Возьми мою руку.

Я всё-таки сплетаю пальцы с его пальцами — крепко, так, будто мы обнялись.

— Надеюсь, ты усердно молишься своим богам о моём прощении. Потому что я действительно хочу тебя простить.

Он чуть улыбается и мягко тянет меня ближе к воде.

— Каждое утро и каждый вечер. И всегда с одной и той же фразой.

— С какой?

— «Пожалуйста, кто бы ни услышал, пусть эта заноза Хейвен Коэн меня простит».

Я смеюсь сквозь слёзы. Пихаю его плечом, он не двигается ни на сантиметр, только притягивает меня ближе — осторожно, но крепко.

Я бросаю обувь в песок и шагаю к воде. Холод омывает ступни, и по ногам взлетает дрожь. То ли от температуры, то ли от того, что ладонь Хайдеса под моим свитером медленно рисует круги на коже.

Краем глаза я ловлю его взгляд. Он снова смотрит так же, как раньше я смотрела на луну. Я приподнимаю бровь — и он будто приходит в себя.

— Почему ты так смотришь?

Резкий порыв ветра растрёпывает мне волосы. Рыжие пряди облепляют лицо, и чем больше я пытаюсь их убрать, тем хуже выходит. Я ворчу, тщетно запихивая их за уши.

Хайдес оказывается у меня за спиной. Прежде чем я успеваю что-то спросить, он берёт меня под локоть и поднимает руку. Проводит ладонью по предплечью вниз, к запястью. Крючком поддевает пальцем резинку — ту самую, что он сам подарил, — и стягивает её.

— Что ты делаешь?

— Завяжу тебе волосы, — отвечает, как ни в чём не бывало. — Они мешают.

Я молчу. Его руки заменяют мои в схватке с моими непокорными прядями. Его пальцы скользят между волос, осторожные, бережные. Уже с первого движения я закрываю глаза и позволяю себе раствориться в этом прикосновении. Он касается моей шеи, за ушами, скользит по лбу, собирая выбившиеся пряди.

— Знаешь, зачем я спрашивал про луну? — его голос звучит прямо у уха, и я знаю, что он видит мурашки у меня на шее.

Я качаю головой.

— Не шевелись, — строго, но мягко приказывает он. — Иначе собьёшь мне руки.

Я замираю.

— Kaló korítsi, — шепчет он. А через секунду переводит: — Хорошая девочка.

Он делает не обычный хвост — что-то другое. Я не пытаюсь угадать. Мне важно только это ощущение — его ладони, которые расчёсывают мои волосы мягкими, ритмичными движениями.

— Расскажи мне про луну.

Одна прядь всё равно ускользает и падает на лицо, обрамляя его. Хайдес её не трогает. Мне это нравится. Думаю, и ему тоже.

— В ночь, когда ты прилетела сюда с Аполлоном, — говорит он, — мы были на пляже. Луна стояла так высоко и ярко, что казалась ярче солнца. Или, может, мне так показалось. Но когда ты шла по песку навстречу мне и Гермесу, я увидел тебя иначе. Будто сама луна выбрала тебя. Среди всех, кто был там, она осветила именно тебя. Женщину, на которую хотела пролить свой небесный свет. Ночь легла на тебя, Хейвен, как платье, сшитое специально для тебя. Ты была прекрасна. Прекрасна до боли. Прекрасна, как ничто в этом мире. Прекраснее самой луны.

Он заканчивает возиться с моими волосами. Его ладони остаются на моих плечах и скользят ближе к шее. Я накрываю одну своей рукой — не чтобы остановить, а чтобы попросить: не убирай.

— Артемида, помимо того, что она богиня охоты, ещё и одна из трёх ипостасей луны. Так же, как её брат-близнец Аполлон связан с солнцем. Это даже иронично. Я тогда ещё не знала, кем хочу быть для своих родителей, и всё же…

Он не заканчивает фразу. Она зависает, между нами. С одной стороны, это красиво; с другой — напоминает, что где-то есть безумец по имени Кронос, который слишком всерьёз относится к греческой мифологии и собирается меня «удочерить».

Хайдес снова подходит ближе. Я машинально трогаю волосы и сразу понимаю: это коса. Причём сделана аккуратно. Ветер больше не взлохмачивает волосы. И пока я об этом думаю и смотрю, как Хайдес носком пинает камешек, у меня тает сердце. Какие бы проблемы у меня не были — маленькие или большие, — он сумел бы их решить. Даже если я не прошу.

— Ответишь на один вопрос? — нарушаю тишину. Он негромко мычит: мол, говори. — Раз Кронос всё воспринимает буквально и для него я — Артемида… мне что, придётся охотиться на зверей? Притащить ему кабана в знак своей «достойности»? Или телёнка — на алтарь девственниц?

Голова Хайдеса резко поворачивается ко мне, на лице уже расплывается улыбка.

— Ты нелепая, — срывается у него смешок.

— А что не так? Вопрос по делу, — пытаюсь возмутиться, но его улыбка заражает и меня.

Он тянется и щипает меня за щёку:

— Прекрати свои глупости.

— Вообще-то это тебе следовало бы завести пса, если уж мы придираемся к деталям, — добавляю рассеянно, перебирая в голове школьную мифологию.

— Да ну? — он нарочито ироничен.

— Да. И носить чёрные кожаные штаны с заклёпками, — увлекаюсь внезапной идеей. Потом изображаю скорбь: — Или ты не носишь их, потому что тогда все увидят твои худые ноги, Хайдес?

Он ошарашен ровно на секунду. Я вытащила старую шутку — с того утра, когда ввалилась в его комнату, а он стоял голый и одевался. Я тогда не отлипала от темы его «немускулистых ног», и, кажется, он принял это близко к сердцу.

Хайдес шагнул ко мне:

— Забери свои слова.

— Ни за что.

Он рвётся вперёд с лукавой ухмылкой — и просчитывается: он гораздо более отвлечён моментом, чем я. Моя голова — с ним, но часть меня по-прежнему в палате у Ньюта. Концентрации хватает, чтобы подставить ему подножку.

Хайдес спотыкается. Впервые с момента нашего знакомства я успеваю его обойти, быть на шаг впереди. И именно теперь ошибаюсь я: слишком рано праздную победу и не замечаю, как его руки цепляются за мои бёдра и тянут меня вниз.

Он переворачивает нас так, чтобы упасть на песок самому, а я оказалась сверху и не ушиблась. Глухой удар его спины о песок заставляет меня вздрогнуть.

— Ты не ушибся? — спрашиваю.

И в ту же секунду он:

— Ты не ушиблась?

Я поднимаю лицо, встречая его взгляд. Если бы не яркая луна, его глаза были бы совсем тёмными; а так — серебристо-серые, как всегда, красивые. Мы одновременно улыбаемся — осторожно, смущённо. Между нами, всё странно: мы не можем быть далеко и не можем быть слишком близко. Я не могу его простить — и не могу ненавидеть. Не могу сказать «уйди» — и не нахожу сил попросить «останься».

Мы молча смотрим друг другу в глаза. Его пальцы играют с моей косой — кажется, он даже не осознаёт этого.

— Чей любимец у луны сегодня — он или она?

Он улыбается и морщит нос. Кончиком указательного пальца касается моих губ:

— Всегда ты, Persefóni mou. И всегда будешь ты, i mikrí mou agápi.

Каждый раз, когда он говорит по-гречески, мне безрассудно хочется попросить повторить. У него красивый голос — тёплый, хрипловатый, — а на греческом он становится ещё чувственнее, мелодичнее, словно он поёт.

— Что это значит?

— «Персефона моя», — нарочно дразнится.

— А второе?

Он колеблется. При обычном свете я бы поняла, краснеет он или нет.

— «Моя маленькая любовь». I mikrí mou agápi.

Теперь я точно знаю, что мои щёки пылают. Хайдес отводит взгляд, смущается, а у меня сердце грохочет так, что готово разорвать грудь.

— Скажи ещё раз, — шепчу.

Он будто переваривает просьбу, а потом произносит медленно, лаская каждым слогом:

— I mikrí mou agápi, Persefóni mou, agápi mou. — Его ладони идут в такт словам, словно он слепой, который запоминает моё лицо по касаниям: — «Моя маленькая любовь. Персефона моя. Любовь моя».

Я распахиваю глаза. Если бы не ветер, не музыка со всех концов острова, не пьяные голоса и преждевременные хлопки петард — он бы услышал, как бьётся моё сердце.

— Молись своим богам получше, потому что мне хочется тебя поцеловать, — признаюсь.

Его рука замирает. Скользит к затылку, перехватывает косу у основания и потягивает меня к себе. По нервам пробегает разряд.

— Можешь и так.

— Нет.

Я криво улыбаюсь и откидываю с его лба прядь. Даже растрёпанные, волосы у него лежат идеально.

— Megálos pónos ston kólo.

— Ласковые греческие словечки тебе не помогут, — предупреждаю.

— Это значит «большая заноза в заднице».

Он смеётся ещё до того, как я успеваю толкнуть его и сделать вид, что обиделась. Я сползаю с него на песок, он перекатывается туда-сюда и задевает меня нарочно. Я пытаюсь отпихнуть его, а он липнет ещё сильнее: набирает горсточки песка и пытается запихнуть мне за ворот и в волосы; я, всхлипывая от смеха, умоляю его прекратить.

Побеждаю только тогда, когда атакую его причёску и начинаю тщательно её портить.

— Ладно, ладно! — почти истерично сдаётся Хайдес. — Ты выиграла. Игра окончена. Всё.

— Ну и Дива, — бормочу.

— Я слышу.

— На это и расчёт.

Я поворачиваю голову, не двигаясь — спиной в песок. Грудь Хайдеса ходит чаще обычного после нашей возни, а на лице — улыбка. Лунный свет ложится на шрам, подчеркивая изгиб его губ — ту полоску уязвимой кожи, которая делает его для всех открытым, а для меня — прекрасным.

— Знаешь, — говорю тихо, будто делюсь секретом, — может, сегодня любимец луны — ты. Она освещает ту часть, которую ты считаешь самой некрасивой, — левую сторону лица. — Хайдес замирает и слушает. — Возможно, она тоже хочет сказать тебе, что ты красив.

Он не отвечает — и не нужно. Его рука находит мою сразу. Мы снова сцепляем пальцы и лежим так, в темноте, под шум чужого праздника.

Я хочу, чтобы всё оставалось таким. Хочу встать и застрять именно в этой главе — там, где я могу любить его и мне не нужно никого прощать. Ни его, ни его семью. Хочу, больше всего, чтобы это была та часть книги, где я ещё успеваю спасти своего брата.

— В новогоднюю ночь я всегда загадывал желание. С самого детства.

Он всё ещё смотрит вверх, и его шрам сияет серебристым ореолом.

— И что ты просил?

Он пожимает плечами:

— Всегда одно и то же: быть счастливым.

Я обдумываю его слова и следующую мысль, которую хочу озвучить:

— Ты из тех, кто верит в поговорку: «Загадаешь вслух — не сбудется»?

Краешек его губ приподнимается:

— Нет. Наоборот, я верю, что произнесённое вслух желание становится сильнее. Я всегда думал: так оно быстрее дойдёт до того, кто может его исполнить.

— И чего ты попросишь сегодня?

— Чтобы ты была счастлива, — без раздумий. И ничто в его голосе не даёт повода усомниться. Именно этого он хочет.

Наконец Хайдес поворачивается. Наклоняет голову, чтобы встретиться со мной глазами. Улыбается. Но не мне — а какой-то своей мысли, что приходит к нему, пока он смотрит на меня. Его дрожащая ладонь касается моей щеки и задерживается, принимая её в свой тёплый приют.

Он всё ближе. Я замечаю это только тогда, когда кончик его носа касается моего. Его дыхание греет мои губы, его запах смешивается с морским, и я уже вцепилась в его свитер. Одна половина меня кричит: поцелуй его, это сделает тебя счастливой хоть на миг. Другая шепчет: не смей, пока Ньют не очнётся, я не имею права быть счастливой.

— Прости, Хейвен, — выдыхает он мне в губы. — Извини.

— Теперь за что? — он ведь уже просил прощения за всё, что связано с моим братом.

Его пальцы вплетаются в мои волосы, склоняя мою голову.

— Прости, что я не собираюсь спрашивать разрешения поцеловать тебя. Даже если ты злишься. Я просто сделаю это. Потому что я должен.

Сердце спотыкается — и это последняя мысль, прежде чем его губы накрывают мои. Сначала я думаю, что должна оттолкнуть его. Но вместо этого разжимаю руки и обвиваю его шею, притягивая ближе. Такое чувство, будто мы не целовались целую вечность, хотя прошла всего неделя.

Его губы двигаются медленно, осторожно, но язык ищет меня жадно, нетерпеливо. Хайдес хватает меня за талию и усаживает сверху, ветер треплет его волосы и щекочет ими мне лицо.

Я чувствую его повсюду. Больше нет ничего. Ни солёного запаха моря, ни свиста ветра. Только его аромат и хрипловатый звук его дыхания между поцелуями.

Его руки снова и снова скользят вверх по моей спине. Одна остаётся внизу, удерживая меня, а другая играет с косой — тянет назад, склоняя мою голову и открывая ему шею. Он тут же осыпает её влажными поцелуями и лёгкими укусами, и мне становится всё труднее сдерживать голос.

Его ладонь спускается ниже. Пересекает край джинсов и добирается до середины… но звонок телефона прерывает всё. Не моего. Его.

Хайдес выдыхает в мою кожу ругательства, шаря в кармане. Отрывается только чтобы глянуть на экран.

— Ну, конечно. Кто ещё, если не Гермес.

Телефон продолжает звонить.

— Не отвечу, — решает он и бросает iPhone прямо в песок.

Когда он тянется ко мне снова, я отталкиваю его грудь. Беру телефон, и сама принимаю вызов, включая громкую связь.

— Привет, — говорю.

Пауза. Потом голос Гермеса:

— Я вам, что, секс сорвал?

— Да, — отвечает Хайдес.

— Нет! — одновременно выпаливаю я. И сверлю его взглядом. — Ты ничего не сорвал.

— А, ну ладно.

— Ну и чего ты, блядь, хочешь? — рычит Хайдес, едва сдерживаясь, чтобы оборвать разговор и вернуться ко мне.

С Гермесом отношения сложные. Не такие острые, как с Аполлоном, но тоже нелёгкие. Я мысленно обещаю себе, что найду время поговорить с ним отдельно и попытаться наладить хоть какой-то мост.

— Папа ждет нас всех в столовой, — наконец говорит Гермес, мрачным голосом.

Этой фразы достаточно, чтобы разрушить наш миг. Я сползаю с колен Хайдеса, он помогает мне подняться.

— Зачем? Что ему нужно? — спрашиваю, стряхивая с себя песок, забравшийся повсюду.

— Он сказал, что хочет встретить с нами полночь. И… что у него есть для нас кое-что важное.

Глава 16. СОЛНЦЕ, ЛУНА, ИСТИНА

Среди множества ролей и атрибутов, приписываемых Аполлону, была и эта — бог света и знания. Поэтому его часто связывали с поиском истины и справедливости.

Как бы я ни ненавидела Кроноса и как бы ни хотелось мне провести новогоднюю ночь где угодно, только не с ним, это может быть мой шанс. Шанс начать переговоры и запустить первую часть плана, который мы обсудили пару дней назад с Аресом и остальными. Звучит абсурдно, но встретить Кроноса не так-то просто: он сам решает, когда появиться — и, как правило, чтобы испортить тебе жизнь.

Столовая примыкает к гостиной, дверь закрыта, но сквозь неё доносится негромкий гул голосов. У входа стоит охранник в строгом костюме; он отдаёт нам с Хайдесом знак уважения и открывает дверь сам.

Тихий скрип петель заставляет всех обернуться. Кронос сидит во главе стола — на нелепом кресле, больше похожем на трон. Рея напротив, с той же ледяной маской равнодушия. Их дети — по правую руку. Племянники — по левую, все стоят.

И там же Лиам. В углу, возле тележки с дымящимися блюдами. Держит в руках куриную ножку. Гермес свистит ему:

— Принеси и мне.

Только сейчас Кронос, похоже, замечает Лиама. Хмурится, словно забыл о его существовании. Потом в глазах — вспышка узнавания.

— Почему его до сих пор не отправили первым рейсом в США?

— Он хотел остаться, — отвечает Гермес. — Не волнуйся, проблем не доставит. Я присмотрю.

Кронос тяжело вздыхает:

— Гермес, первый, кто доставляет проблемы, — это ты. Закрой рот и сядь, пожалуйста.

Стол накрыт как в канун Рождества. Тогда я узнала, что меня удочерили, что я провела время в приюте вместе с Аполлоном. А ещё — познакомилась с девчонкой, которую Кронос считает настоящей Персефоной. Интересно, что ждёт меня сегодня.

Кронос смотрит на меня и на Хайдеса. Тот встал чуть впереди, словно щитом прикрывая меня, и это его забавляет. Уголки губ дёргаются в усмешке, но в глазах нет ни капли радости.

Он указывает на стол:

— Почему бы вам не сесть? Поедим. Я велел приготовить отличные блюда.

— Подтверждаю! — радостно выкрикивает Лиам, грызя кость. — Комплимент, мистер Кронос.

Кронос закатывает глаза, но молчит. Сцепляет пальцы, опирается на них подбородком.

— Артемида. Хайдес.

Хайдес не двигается. Я пытаюсь шагнуть — он удерживает.

— Я ведь не подсыпал вам яд в еду, — продолжает Кронос.

— Нет, наркотики только в лабиринте, да? — огрызаюсь я.

На его лице что-то меняется. Мелькает микрожест — слишком быстрый, чтобы я успела распознать.

— Садись, Хайдес. И посади рядом свою сестру.

— Хватит уже, Саркофаг, — встревает Арес. Я уж начала удивляться, как он до сих пор молчит. — Никто не хочет сидеть с тобой за одним столом, а уж тем более жрать. — Его взгляд скользит в противоположный угол: — Кроме Лиама.

Лиам всё ещё ест. Гермес смотрит на него с явной завистью, будто тоже мечтает присоединиться.

— Говори, чего ты хочешь, Кронос, — вмешивается Зевс, в своём неизменном длинном чёрном пальто. — Нам не до твоих игр.

— Ах, вот как? Жаль. А я так хотел поиграть.

Все головы в зале синхронно поворачиваются к нему. Он привлёк внимание, как и задумал. Но когда я смотрю на обе стороны семьи, замечаю разницу: Хайдес и его братья насторожены, а другие — скорее заинтригованы.

— Ну так что, сыграем? — спрашивает Кронос. Наливает красного вина, до краёв бокала. Половину выпивает одним глотком. — Мы с Реей были бы очень рады.

— Какого рода игра? — спрашивает спокойным, но взрослым голосом Лиззи. То есть Гера. Она так похожа на себя прежнюю, что я порой забываю об обмане.

Кронос делает полный круг вокруг стола, разливая вино по бокалам каждому из семьи. Потом ставит бутылку прямо в центр — на белую скатерть.

— В бутылочку.

Повисает тишина.

Я ловлю взгляд Ареса и невольно прыскаю. У него дурацкая мина — уверена, отражает мою собственную.

— В бутылочку? — повторяет он, ошарашенно. — Нам что, по пятнадцать лет?

— Это не то, что вы знаете, — раздражённо отрезает Кронос. Никогда не смейся над Лайвли и их «играми». — Бутылка лишь выберет участника. Всё остальное будет по другим правилам.

— Так вы садитесь или нет? — впервые с моего прихода подаёт голос Рея. Не могу понять: ей всё равно, и она потакает мужу от скуки, или же она ещё коварнее его.

Кронос улыбается мне:

— Может, ты узнаешь больше о своём прошлом, Артемида.

Я больше не трачу силы на то, чтобы возражать и говорить, что это не моё имя. Легонько трогаю Хайдеса за руку. Он и так понял: я хочу играть. На этот раз не из азартного интереса и не из любопытства. Может, ты узнаешь больше о своём прошлом. А это, вместе со здоровьем Ньюта, — то, что для меня важнее всего.

Я сажусь первой. За мной — Хайдес. Третьим садится Посейдон, потом Зевс и Гера. Арес с показным усердием отодвигает стул прямо напротив меня. Я морщусь, он подмигивает.

— Знаете, Будде приписывают очень красивую и глубокую фразу, — начинает Кронос, поднимая бокал. Внутри — лишь остатки вина. — «Три вещи нельзя скрывать долго: солнце, луну и истину».

Солнце. Луна. Истина. Солнце — Аполлон. Луна — Артемида. Мой мозг мгновенно выстраивает эту связку. Тревожно. Я начинаю думать, как эта безумная семья, помешанная на мифологии.

Кронос не говорит больше ни слова. Он никому ничего не должен объяснять. Поднимается и дотягивается до бутылки. Лёгким нажатием запускает её в движение. Я слежу за вращением, и тревога нарастает. Кажется, если она остановится на мне — я не получу ответов. Но если выберет меня, я могу открыть что-то новое.

Бутылка замедляется. Делаем каждый оборот с усилием. Она проходит мимо Ареса и остальных — значит, выпадет на кого-то справа. С каждой секундой ожидание становится мучительнее.

Бутылка останавливается на полпути между Аполлоном и Афиной. Оба смотрят на неё, окаменевшие и бледные, какими я их ещё никогда не видела.

Кронос довольно улыбается. Именно этого он и хотел — чтобы выбор пал на одного из них двоих. И если я не совсем дура, то ясно, что изначально он нацеливался на Аполлона. Подтверждая мои догадки, Кронос снова встаёт и слегка подталкивает стекло, чтобы бутылка несомненно указала на Аполлона.

Аполлон в замешательстве. Но молчит. Как и все остальные. Лайвли играют так, чтобы ты проиграл, и меняют правила, когда им вздумается. Но сейчас… сейчас всё иначе. Теперь мы их игра.

Титан покидает свой трон и начинает обходить стол, задерживая взгляд на каждом. В его глазах сверкает чистое безумие.

— «Три вещи не могут долго оставаться скрытыми», — повторяет он. — «Солнце. Луна. Истина». Подумайте, насколько это подходит к нашей ситуации. Аполлон — наше солнце. Потом Артемида, которая наконец раскрывает свою истинную природу, свою сущность.

Я кривлюсь. На другом конце стола Арес смотрит на меня слишком пристально.

— Но истина всё ещё скрыта, — продолжает Кронос. — Истина первостепенной важности. Та, что свяжет вас узами ещё более неразрывными. — Он останавливается за спиной Аполлона. — Истина, которую должен сказать ты сам, Аполлон. Правда?

Аполлон вздрагивает. Это видят все. Любопытство в зале растёт, и моё вместе с ним.

Губы Аполлона, алые, словно ягоды, размыкаются, чтобы произнести одно слово:

— Нет.

Гермес с раскрытым ртом поворачивается к Хайдесу, поражённый упрямством брата. Честно говоря, и я ошеломлена. Аполлон никогда не шёл против отца. И если бы не его обман с Ньютом, я бы сказала, что он и скрывать-то ничего не умеет. Теперь же я не уверена в нём ни на йоту.

Кронос хмыкает и запускает пальцы в его длинные каштановые волосы.

— Если скажешь Артемиде правду, я спишу ещё пятьсот тысяч долларов долга её отца. Да, до всей суммы далеко, но, поверь, кредиторы всегда рады получить хоть что-то.

Я давлюсь воздухом. Глаза распахнуты, я тщетно пытаюсь поймать взгляд Аполлона. Он намеренно избегает его. Потому что знает: я хочу умолять его, молить, чтобы он согласился. Чтобы выложил правду, что бы он там ни скрывал. Нам нужны эти деньги. И это самые лёгкие деньги, которые только можно получить во всех грязных играх Кроноса.

— Сделал бы это ради своей Артемиды, Аполлон? — давит Кронос. — Сказал бы правду, чтобы помочь её отцу?

Аполлон склоняет голову. Чёлка скрывает лицо. Видеть его могут только те, кто сидит напротив. Судя по выражению Посейдона, он не согласен.

— Нет. Не хочу, — хрип его голоса прокатывается по комнате с эхом. Но звучит он только у меня внутри, застревая в голове, как приговор. Он не хочет помочь.

— Ты что, совсем идиот? — шипит Хайдес, готовый сорваться к нему.

— Это его решение, — заступается Рея. — Свободная воля.

Арес усмехается.

— Слушать от вас про свободную волю — это уже фарс. Вы тираны и мания величия в одном флаконе, штампующие деньги и воображающие, что их можно тратить, чтобы гнуть всех под себя.

— Ну… у них ведь получается, — вставляет Лиам. Он всё ещё стоит у подноса, теперь уже с десертом в руках — розовой половиной мороженого, увенчанной спиралькой сливок.

Арес сбивается:

— Вот это вкуснятина. Передашь одну?

Хайдес тянется за прибором, и я почти уверена, что он хочет повторить трюк с ножом, как в прошлый ужин. Но быстро понимает, что у него одного на столе нет приборов. Выругавшись, хватается за бокал. Гермес молниеносным движением убирает его из-под руки.

Грохот Кроносового кулака по столешнице заставляет вздрогнуть весь сервис.

— Любимая, — обращается он к жене. — Начинай.

Только теперь я замечаю у Реи возле тарелки крошечный чёрный пульт. Она нажимает красную кнопку — и стена за её спиной отъезжает в сторону. В нише прячется плоский экран. Он оживает бесшумно.

Картинка размытая, снята давно. Чёрно-белое видео. Крупным планом — стол. Камера так приближена, что почти ничего не разобрать. В углу подпись: Святой Люцифер. Слева дата: июль пятнадцатилетней давности.

Рея жмёт на кнопку снова, и запись идёт. Камера отъезжает назад — и появляются две фигуры. Двое детей. Сначала я думаю, что это девочки: у обоих длинные волосы. Но Аполлон узнаётся мгновенно — он ничуть не изменился.

Лицо камеры — на нём. Другого ребёнка видно только со спины. Лишь две тёмные косы.

На столе между ними стоят два стакана воды.

— Это несправедливо, — жалуется девочка. — У меня стакан полупустой. У тебя намного больше. Почему мне досталось так мало?

Аполлон внимательно разглядывает оба стакана. Она права. Её — заметно меньше. Его — налит до краёв. Маленькой пухлой рукой он пододвигает ей её стакан, словно подталкивая к глотку.

— Он не полупустой. И не наполовину полный. Это просто стакан воды, — говорит он тихо. Забавно слышать такие серьёзные слова из детских уст. — Не думай о том, сколько у тебя. Думай о том, что хоть что-то у тебя есть.

— Но я… — начинает она.

Аполлон толкает стакан ближе.

— Попробуй выпить. Может, поймёшь, что этого достаточно, чтобы утолить жажду. А если бы было больше — ты бы и не допила.

Видео обрывается резко. Я и не заметила, как Кронос подошёл ближе. Он забрал пульт и остановил запись.

Его янтарные глаза скользят от меня к Аполлону, наполняясь всё большим возбуждением. Аполлон не смеет поднять взгляд. За столом все в шоке.

И только теперь я понимаю почему.

Кронос тяжело выдыхает:

— Вы были прекрасны.

Глава 17. БОГ ХАОСА

Когда Рея родила первенца, Гестию, она едва успела назвать её по имени, как Кронос выхватил дочь из её рук и проглотил. То же случилось со вторым ребёнком — мальчиком по имени «Аид». Затем настала очередь Посейдона и, наконец, Геры. К тому моменту любовь Реи уже обернулась ненавистью. Узнав, что снова беременна, она бежала к родителям. Её крики — зов к Урану и Гее — три дня разносились по всему миру.

«Мать-Земля, Отец-Небо, услышьте свою дочь и помогите ей! Сын, что сверг вас, стал самым безумным из Титанов, самой развращённой и чудовищной тварью. Он проглотил пятерых ваших внуков, но в моём чреве растёт ещё один. Помогите мне спасти его — и я сделаю так, что он всегда будет вам верен».

Арес

На последнем году школы я встречался с девчонкой с длинными белокурыми волосами и задом, круглым как шар.

Голос у неё был самый гнусавый из всех, что я слышал в жизни, и до сих пор я не встречал никого с голосом хуже. Но Дженнифер Бенсон была убийственно красива, а секс с ней — огонь. Я делал всё, чтобы она говорила поменьше.

В день, когда я поставил точку, она пустилась в бесконечные тирады о том, как я раню её чувства, как она меня любит и прочую скукотищу.

Когда я перебил её: «Не могла бы ты написать всё это в письме? Терпеть не могу звук твоего голоса», — она ответила фразой, которую я ношу с собой до сих пор и вспоминаю в разные моменты жизни:

«Арес, однажды твоя неспособность думать, прежде чем открыть рот, тебе дорого обойдётся».

Она ещё и влепила мне пощёчину. Но это, признаться, мне даже понравилось, так что не жалуюсь.

В общем, она была права. Уже обходилось. Не так дорого, как ей мечталось, но выводы я сделал. Например: если ты — единственный рядом, когда у дамы вырывают сумку, и она просит тебя помочь догнать вора, отвечать: «Сама виновата, держать надо крепче», — не лучший выбор.

Сейчас, когда столовую окутала тишина и все уставились на экран с поставленным на паузу видео, мне очень хочется озвучить то, что вертится в голове. Это как раз тот случай, когда не стоит. И в мозгу уже визжит тот самый гнусавый голос Дженнифер — скрипучий и бесюче-навязчивый.

Жаль, что я не трачу время на лишние размышления перед тем, как действовать.

— Итак, — начинаю, чувствуя, как Зевс впивается в меня взглядом, — долго ещё мы будем делать вид, что нас тронул этот домашний архив Джареда Лето в нежном возрасте?

Отвечает, на удивление, именно Саркофаг:

— Это потому, что ты не понимаешь, что это значит, Арес. — Он делает паузу, которая в его больной голове, видимо, кажется эффектной. В глазах — знакомая безумная искра. — Начало всего.

Произнесённое им шёпотом «начало всего» вызывает у Лиама сдавленный звук; увы, он так и не ушёл. Он прикрывает рот ладонью, глаза расширены — будто понял, к чему клонит Кронос.

Я остаюсь невозмутим:

— Сознаёшь, что ты всё равно ничего нового не сказал?

Он сознаёт. И наслаждается этим. Он хочет вычеркнуть нас. Если я люблю называть нас «здоровой частью семьи», то Кронос видит в нас побочный ущерб. Проклятие.

Хейвен вскакивает так резко, что пугает и Гермеса, и Хайдеса. Её тело едва заметно дрожит — и всё же я вижу, каких усилий стоит ей держать себя в руках. На один короткий миг мне даже жаль её. Потом — нет. Мне это не свойственно. Меньше эмпатии — крепче нервы.

— Есть мантра, которую я повторяла всю жизнь, — бормочет она. — В мире есть два типа людей: одни видят стакан наполовину полным, другие — наполовину пустым. Я выбрала середину. Я вижу стакан таким, какой он есть: просто стакан с водой. Неважно, сколько в нём есть и сколько не хватает. Важно, что что-то в нём есть.

Теперь Хейвен смотрит на Аполлона. Тот всё так же склоняет голову, не в силах встретиться взглядом. С какой стати? За эти месяцы я заметил одну штуку: этот парень не умеет держать зрительный контакт с Хейвен. Я изучал её внимательно — и тех, кто вокруг.

Он что, и правда такой стеснительный?

— Всё, на чём я строила свою жизнь, — продолжает Коэн, — это единственное воспоминание из того времени в приюте. И единственное — это вот этот маленький урок Аполлона.

Молчание.

Посейдон проходит у меня за спиной — тянет за собой привычный запах соли. Он подходит к телевизору, чтобы рассмотреть видео поближе.

— Как ты, Хайдес? — спрашиваю я с ухмылкой. Он вскидывает на меня взгляд. — Ревнуешь?

— Ему не к чему ревновать, — вмешивается Рея. Если я называю Кроноса мумией, то она ушла дальше: вечно неподвижная, вечно молчаливая, мимика — как у валуна.

Слышать её голос — уже чудо. А когда говорит — редко что-то умное. — У Аполлона и Артемиды особая связь, да, они как близнецы. Дополняют друг друга. Но братьев любят одинаково. Артемида будет любить обоих.

Как и ожидалось.

— «Будет любить» — это в каком смысле? — я её поддеваю, но мне и правда любопытно, куда они клонят. — Вы решили перейти на инцест как у «настоящих» греческих богов?

Она меня игнорирует. И правильно.

Кронос нажимает ещё одну кнопку на крошечном пульте — экран снова уходит в стену. Я знаю, он что-то готовит. Сильное ощущение, что это ещё не всё. Он говорил о истине. О тайне, которую Аполлон скрывает от Хейвен. Но… это и есть всё? Хейвен построила часть своей жизни на коротком эпизоде с Аполлоном в детстве? Почему же он отказался рассказать? Лёгкие деньги, часть долга закрыта… солидная помощь. Не то чтобы это выглядело страшной правдой — по сравнению с тем, что вскрылось на днях.

Я снова вглядываюсь в Аполлона. За месяцы моего внедрения в Йеле — под маской того неудачника Перси — он был самым скучным объектом наблюдения. Я считал, он пресный и к эксцентричным личностям братьев не очень-то подходит. Гермес скачет голышом по Йелю, Афина печатает фото Хейвен топлес в газете, Афродита строит игры на грани приличий, а Хайдес набросился бы с кулаками даже на листок, рискни тот влезть в его идеальную причёску. Аполлон был, по сути, человеческой оболочкой, существующей по инерции. Если бы можно было забыть дышать, Аполлон умер бы первым.

А потом я стал сомневаться. Порой он делал вещи — вроде того, как сорвал игру, чтобы спасти задницу Коэн, — и меня пробирало: может, там есть что-то ещё, под этой гривой а-ля Бейонсе?

Пиком стало, когда он надурил Ньюта и заманил его в лабиринт. Я бы его расцеловал — так был благодарен. Последнее, что нам нужно, — потерять Коэн. Ньют выкарабкается. Наверное. Если нет — постараюсь попасть на похороны.

Все ждут, что Аполлон заговорит. А он — сам по себе, глаза в пол, длинная каштановая прядь закрывает половину лица.

И тут меня щелкает. Мимолётная, дикая мысль. Настолько дикая, что может оказаться верной. Я сам себе поражаюсь — рот сам открывается. И первой это замечает именно Хейвен.

— «Что?» — шипит она, выведенная из себя. — «Почему у тебя такое идиотское лицо?»

Кронос улыбается мне. Он понял, что я сложил пазл.

Фраза, которую я сейчас произнесу, может всё перевернуть. Может разнести в клочья половину их жизней. Значит, нужно сказать её сразу.

— Аполлон помнил тебя.

Вот они — три слова. Одни из самых важных, что Хейвен услышит в своей жизни. И подаю их я, красиво, на серебряном блюде.

Поправка к самому себе: эта идея не «слишком безумная, чтобы быть правдой». Эта идея абсолютно логична. Аполлон не стеснительный. Аполлон не может смотреть Хейвен в глаза, потому что она — девочка, с которой он больше всего сходился в том паршивом приюте с мерзким названием.

Кто вообще назовёт детский дом «Святой Люцифер»? Чувак с мрачным чувством юмора. Как я.

Вдруг в зале вспыхивает смешок. Сначала тихий, потом истеричный. Хейвен. Она стоит, дёргая взглядом от меня к Аполлону и затем к Кроносу, и хихикает так, будто услышала анекдот.

Я устраиваюсь поудобнее, скрещиваю руки на груди и готовлюсь наслаждаться шоу. Её фирменным, полусумасшедшим шоу. Обожаю, кстати, без тени осуждения.

— Этого не может быть, — выдыхает она наконец. — Это бред.

— Бред, который чертовски складный, — парирую я. — Аполлон помнит тебя. Всегда знал, кто ты. Поэтому и не выдерживает больше двух секунд смотреть тебе в глаза.

Хейвен смотрит на Аполлона. И тут во мне что-то шевелится — почти жалость. Ей нужн лишь его ответ. А он стоит, молчит, как чертова амёба. Девчонка переживает полный набор возможных травм, и никто не удосуживается облегчить ей этот бардак.

— Аполлон, это правда? — спрашивает Хейвен. Обычно у неё голос уверенный, наглый, местами раздражающий. Сейчас — тихий-тихий. Ответа нет, и она повторяет: — Аполлон?

Ладонь зудит. Я держу её под столом, на бедре, но пальцы дёргаются, требуют свободы — без участия той крошечной рациональной доли, что во мне ещё дышит.

Поднимая руку, я ловлю взгляд брата. Зевс уже раскрывает рот со своим обычным нравоучением — поздно. По примеру Хайдеса хватаю стеклянный бокал и запускаю его в Аполлона. Увы, приходится целить не в голову, а мимо плеча. Бокал свистит рядом, Аполлон впервые дёргается — и вдребезги врезается в стену.

— Ты охренел?! — визжит Афина. От всех людей не ожидал у неё такого братского рефлекса. — Ты мог его ранить!

Я фыркаю и перекатываю в пальцах вилку:

— С такой шевелюрой его и пулей не прошибёшь.

Она бормочет ругательства. Мне плевать. Зевс вырывает у меня вилку — и тут Хайдес ловит мой взгляд. Он улыбается. Едва заметно — но я знаю. Это не издёвка, это одобрение.

Аполлон проводит рукой по волосам, закидывает их назад и шумно выдыхает.

— Да. Я помню тебя.

Он меня только что переиграл. Его четыре слова — те самые, что перепишут жизнь Коэн.

Её рот приоткрывается. Полные губы дрожат, глаза вот-вот выкатятся.

— Ты помнишь, что был в приюте со мной?

Аполлон лишь кивает.

Я пытаюсь поймать взгляд Хайдеса. Легко; он уже готов послать меня к чёрту и не вмешиваться. Я прищуриваюсь и киваю в сторону Аполлона. Предупреждение. Или они вдвоём подталкивают его говорить, или я включаю режим «псих» и развлекаюсь сам.

Ситуация абсурдна.

— Аполлон, — голос Хайдеса острый, как лезвие. — Ты мой брат, и я тебя люблю. Но если ты немедленно не объяснишься с Хейвен — и она это заслужила, — я буду первым, кто надерет тебе зад.

Афродита пробует вклиниться со своей вечной «мир-дружба». Хайдес гасит её одним движением пальца:

— Она не обязана страдать дальше. Выкладывай нам, блядь, объяснения. Сейчас же.

Кадык Аполлона заметно опускается. Присматриваюсь — белый, как привидение. Наливает воды — ему можно, у него бокалы ещё есть, — и осушает в пару глотков. Потом доливает ещё.

Я стучу кулаком по столешнице:

— Ты вообще собираешься говорить, или…

Аполлон ставит бокал:

— Я не сразу понял, что это была ты, — начинает он.

Пока Хейвен разворачивается к нему всем телом, готовая слушать, мой мозг отвлекается. Я оглядываю её с головы до ног. Точнее — до линии стола. Ровно до попы. В профиль она…

В меня врезается волна воды. Я моргаю — сначала растерянно, потом в ярости. У Хайдеса в руке бокал Аполлона; он успел наполнить его и вылить на меня.

— Перестань пялиться ей на задницу, — рычит.

Я провожу тыльной стороной ладони по лицу:

— Так заметно было? — искренне интересуюсь. Технику стоит подтянуть.

— Да, — хором отвечают Зевс, Гера, Афина, Гермес и Аполлон.

Я сползаю пониже на стуле, скрещиваю руки. Убедившись, что я угомонился, Аполлон откашливается и продолжает:

— Я говорил: не сразу понял, что это ты. Когда мы познакомились, я не связал тебя с той единственной девочкой в приюте, с которой мне вообще хотелось общаться.

Лицо Коэн на миг смягчается:

— И когда ты понял?

Кронос молча наслаждается представлением — с мерзкой улыбочкой человека, уверенного, что держит мир на ниточках. В чём-то он прав. Он дёргает за нитки. И у всего этого есть цель: помирить Аполлона и Хейвен. Потому что она — его Артемида, а Кронос сильнее всего хочет свести своих мифологических «близнецов».

— В Ночь светлячков, — шепчет Аполлон, возвращая меня в реальность.

— Это что? — интересуется Посейдон.

— Йельская традиция, — объясняет Хейвен, не отрывая глаз от Аполлона. А Хайдес — не отрывает их от неё, и с каждой минутой он всё напряжённее. — В саду вешают гирлянды, и каждый студент прикрепляет записку с желанием.

— Я не стоял рядом, когда ты писала своё, — продолжает Аполлон. Снова проводит ладонями по волосам. — Но, когда ты ушла с Хайдесом, я подошёл посмотреть. И увидел рисунок стакана… Тогда я и задумался, — признаётся. — Спросил у Хайдеса. Он рассказал про твою «жизненную метафору» — стакан наполовину пуст/полон. Подозрения выросли, и в итоге я спросил Кроноса. Он подтвердил.

— Прошёл почти месяц, — отчётливо проговаривает Хейвен. — И ни разу за всё это время тебе не пришло в голову рассказать мне? Серьёзно? Почему?

Аполлон теряет терпение. Шлёпает ладонями по бокам и рычит:

— Ты понимаешь, что, сказав про нас, я бы раскрыл тебе, что ты — удочерённая? Это было не моё дело. Ты должна была узнать это от отца и брата, а не от меня.

— От того самого брата, которого ты обманом засунул в лабиринт, чтобы убрать с дороги? — уточняю я, смакуя драму. — И каков был план? Он должен был передать новости с доски Уиджи из царства мёртвых?

Хейвен дёргается, ей больно. Возможно, я переборщил. Но она не подхватывает и возвращается к главному.

— Ты мог сказать уже после, когда я узнала, что меня удочерили.

Аполлон мотает головой:

— Ты и так была на грани. Я не хотел добивать.

Никто не находит, что вставить; и не факт, что мы вообще имеем право вставлять. С одной стороны, в его логике есть правда. С другой — я скорее на стороне Хейвен. К чёрту протоколы «кто должен сообщать». Я бы сказал.

И в этой тишине Аполлон добавляет ещё важные для Хейвен слова:

— Я рад, что ты сохранила мой совет так надолго. Что ты никогда не зацикливалась на том, сколько у тебя есть и сколько не хватает.

Коэн оседает. Не только эмоционально, но и физически. На миг меня тянет рвануть вперёд и подхватить её. Но это не моя роль. Этим займётся наш герой Хайдес Лайвли — с вторым именем, которое звучит, как редкий подвид вымирающей обезьяны.

Хейвен прячется в его руках, её тело мелко трясёт. Она плачет. И мы все понимаем: это не те же слёзы, что текли из-за Ньюта. Это слёзы радости. Радости с привкусом горечи. Хайдес гладит её по спине, и она чуть отводит его руку только затем, чтобы снова посмотреть на Аполлона.

Выходит, я ошибся насчёт визуального контакта. Похоже, Аполлон стесняется только её. Да у него банально влюблённость — очевидно же. Такая платоническая петрушка, от которой у меня всегда мурашки — в худшем смысле.

— Мне жаль. За всё, — шепчет Аполлон. — Когда сможешь — поговорим.

— Скажи одно: сколько мы были в приюте вместе? — спрашивает она. — Там были только мы двое?

— Мы все были одиноки, — вмешивается Афина. — Кроме Герма и Афродиты — они кровные близнецы. И, видимо, вы с Аполлоном. Просто тебя не усыновили наши родители.

Аполлон кивает:

— Не помню точный срок, Хейвен. Но ты была с нами недолго. Ты пришла, когда я уже там был. А ушла…

— Около четырёх месяцев, — подсказывает Кронос. Он такой счастливый и беззаботный, что меня слепит злость. Я бы с радостью придушил его прямо сейчас, если бы не было куда веселей привязать где-нибудь и мучить ежедневно, пока не взмолится о смерти.

— Мало, — комментирует Лиам, и, к несчастью, теперь он перестал есть и начал говорить. — И вы настолько близки?

— В отличие от Хейвен, я отлично помню годы в приюте. Мне нравилось быть одному. Я даже во двор не выходил. В столовую отказывался ходить — мне носили еду в комнату. Где я был категорически один, — говорит он и пытается держаться ровно, как всегда, но в его хрипе слышится укол эмоции. — Хейвен была моим первым другом. Я был только с ней. Она часто приходила ко мне, но я видел, как она смотрит в окно — туда. Поэтому я начал понемногу выходить в сад. Только чтобы ей было хорошо. А потом…

— Её забрали, — подытоживает Кронос. Похоже, усыновление Хейвен он пережил так, что до сих пор кипит, стоит лишь намекнуть: — Её отец и та, что была её мать, вместе с Ньютом.

Хейвен тяжело. Это видят все. Хайдес всё ещё держит её, и Кроносу это не нравится. В конце концов, сестру так не обнимают.

— Почему ты не согласился сказать сам, без этого видео? — наконец давит Хейвен. Ещё минуту назад она была потрясена, а теперь — злится. — Из-за тебя я упустила возможность закрыть ещё пятьсот тысяч долга.

Аполлон суёт руки в карманы и пожимает плечами. Вдруг снова мальчишка из ролика:

— Я боялся твоей реакции. Не хотел, чтобы ты разозлилась или подумала, что я тебя обманывал.

— Но ты обманул, по факту, — напоминаю я. — Воспользовался её паникой и тем, что она не могла к нам добраться, чтобы перекроить её слова и отправить брата в лабиринт.

Его зелёные глаза вспыхивают. Он так хочет врезать мне, что это прямо-таки развлечение.

— Тебе, насколько помню, мой выбор был весьма по душе.

— Доказательства? — дразнюсь.

Хейвен кусает губу — наверное, чтобы не высказать мне всё, что думает. Здесь все знают, насколько я тогда радовался.

— Хорошо, что усыновлял тебя не я, — неожиданно «по-доброму» роняет Кронос Лайвли, чем шокирует зал. — Ты, должно быть, свёл моего брата с ума. Как он?

Я на секунду задумываюсь. Можно ли ответить и заодно его оскорбить? Есть у меня такая фраза?

Меня опережает локоть Зевса:

— Помни, о чём мы говорили с Хейвен, — едва слышно шепчет он.

Верно. Хейвен. Саркофаг. Лабиринт. Убрать его. Как — пока неясно, но поймём. У нас есть Афина, стратег войны, и я — специалист по изящно разрушительным планам.

Ищу взгляд Хейвен — она смотрит в пустоту. Прошу помощи у Хайдеса. Любопытство его гложет: он уловил мой обмен с Зевсом. Не знаю, сколько услышал, но шепчет Хейвен что-то на ухо.

Нам достаточно одного взгляда.

И Хейвен снова становится собой. Отстраняется от Хайдеса, ставит стул на место. Идёт к Кроносу; тот следит за каждым её шагом — заинтересованно, с тенью тревоги.

— Я приняла твоё предложение, — говорит она. — Но хочу о чём-то договориться.

Голова Реи дёргается так резко, будто это кощунство — слышать подобное.

— Простите, договориться? С моим мужем?

Кронос подходит к ней, кладёт ладони на плечи и целует в затылок, в сияющие светлые волосы:

— Спокойно, vasílissa mou (по-гречески «моя королева»). Я в хорошем настроении, хочу послушать, что нам предложит наша Артемида.

Хейвен ни на кого из нас не смотрит. И правильно. Кронос не должен понять, что эта идея родилась у его любимой дочурки, которая, на деле, играет против него, и у той половины семьи, которую он ненавидит.

— Сделаем игру интереснее. Зайди со мной в лабиринт — через два месяца. Стартуем одновременно и берём разные пути. Кто выйдет первым — тот и выиграл.

Гермес, Аполлон и Хайдес вздрагивают одновременно. Вероятно, чтобы остановить её.

— Какого чёрта ты несёшь? — шипит Хайдес. — Ты не войдёшь…

— О, Хайдес, — отмахивается Кронос. — Смирись. Рано или поздно это случится, хочешь ты того или нет. Продолжай, прошу. И думай о своей Персефоне.

При этом имени пальцы Хейвен дёргаются. Чтобы не показывать слабость, она прячет руку за спину — так, что заметно только нам. Сжимает в кулак так крепко, что белеют костяшки. Хайдес делает шаг, догоняет её; таким же незаметным движением касается её кулака и лёгким поглаживанием раскрывает пальцы. Тихое заверение: я рядом.

Романтика. Тошнотворная.

Кронос склоняет голову набок. Его янтарные глаза несколько раз медленно скользят по фигуре Хейвен; губы — в тонкую линию.

— Предложение любопытное. Что я получу, если выйду первым?

— Что угодно.

Мы с Зевсом и Афиной переглядываемся. Тревожно. Это не та формулировка. Да, его нужно любой ценой заманить — но «что угодно» слишком жирно.

— А ты что получишь?

Хейвен гордо задирает подбородок:

— Ты полностью закроешь долг моего отца. И оставишь его в покое. И меня — тоже. Хватит с меня твоей Артемиды, Олимпа, Игр Богов и остальных бредней твоего величия.

Афина опускает лоб на ладонь — капитуляция. Зевс тоже недоволен тоном. А я — за. Кронос хочет её слишком сильно, чтобы сорваться на мелкую месть. И да, длинный язык Коэн — именно то, что любят такие, как мы, Кронос и Хайдес.

— «Кронос…» — шепчет Рея.

Он её не слышит. Подходит к Хейвен, и я замечаю, каких усилий стоит ей не отступить. И как раз когда думаю, что он не согласится и всё накроется, его губы растягиваются в улыбку:

— Прекрасная партия между отцом и дочерью. Кто я такой, чтобы отказываться?

Нога Зевса под столом вздрагивает в нервном тике — он ждёт, когда Кронос кивнёт, и мы сможем собирать план целиком.

— Так ты принимаешь или нет? — Хейвен протягивает руку.

Кронос смотрит на неё, не шевелясь:

— Если выигрываю я, ты станешь Артемидой и будешь делать всё, что я скажу.

— Хейвен… — возражает Хайдес.

Я перехватываю:

— Что такое? Слабо веришь в свою великую любовь? Думаешь, она не потянет?

А я думаю — потянет. Эта сделка — наш первый реальный шанс пристрелить этого психа. Я не дам Хайдесу всё испортить.

— Пожми мне руку — и считаем официальным, — торопит его она.

Кронос прищуривается. Правая ладонь готова, левая поднимается и указывает вверх. Он велит нам замолчать. В мёртвой тишине слышно, как тикают настенные часы. Его губы шевелятся беззвучно — я понимаю, что он делает, только когда их руки сходятся ровно в тот миг, когда часы отбивают полночь.

Пока они запечатывают сделку, начинается новый год. Это начало конца. На этот раз — не в плохом смысле. По крайней мере, не обязательно. Конец — у нас это начало новой эры. Без Кроноса.

— Ну, с Новым годом, ребзя! — взмывает бокал Гермеса, и лицо у него кривится в попытке разрядить ситуацию, которую разрядить нельзя.

— Это чистое безумие! — продолжает орать Хайдес уже в ночной темноте, меряя шагами террасу.

Я сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Когда-нибудь они так и застрянут — и я останусь с вывороченными белками как памятник людской тупости, доведшей меня до изнеможения.

Праздновать никто не захотел. Кронос, душка, предложил нам разбежаться по игровым залам детей, отметиться с клиентами и персоналом Олимпа. Вместо этого мы молча вышли из столовой, прошли гостиную и сбились на соседней террасе. Все расселись: кто в неловкости, кто в явной тревоге, кто в скуке.

К последней категории отношусь я. Мне адски скучно. Не знаю, хочу ли трахаться, спать, нажраться до рвоты или угнать лодчонку и грести к США. Я сыт Олимпом и этим островом по горло.