Игры титанов: Вознесение на Небеса

Двигаюсь, пока нас не разделяют жалкие сантиметры. Подношу ладонь к щеке. Рука дрожит так, что я не могу подвести её достаточно близко, чтобы коснуться марли. Закрываю глаза и повторяю себе: не бойся. Нужно только коснуться. Ничего не случится.

Хайдес появляется за спиной, лицо неразгаданное. Обхватывает мою поднятую руку и помогает удержать её. Словно читая мысли, подводит пальцы к моему лицу и направляет — коснуться повязки.

— Моё лицо, Хайдес… — шепчу. — Правая сторона. Насколько всё плохо? Скажи, прошу.

Его кадык вздрагивает. Он отпускает мою руку, и без его опоры она бессильно падает вдоль тела.

— Шрам останется, любовь моя. Как у меня.

Боль в его голосе добивает меня.

— Рана была тяжёлая, — продолжает он. — Тебе наложили двадцать пять швов.

Я смотрю в зеркало. Приподнимаю нижний край повязки — ровно настолько, чтобы увидеть шрам. Он тянется от лба до самой челюсти. Не знаю, сколько стою так, не шевелясь. Изучаю своё новое лицо. И как бы меня ни пугало то, что случилось, я всё равно чувствую: это моё лицо. Оно мне принадлежит. Оно не чужое. Оно меня не пугает. Мне не больно на него смотреть. У меня теперь тоже есть шрам — как у Хайдеса.

— Если бы я его не остановила… — говорю. — Я бы умерла.

— Сраный ублюдок, — шипит Хайдес.

Я так сосредоточилась на том, чтобы подружиться со своим новым отражением, что не успела рассмотреть его реакции. Он уже не может их прятать. Я вижу это, к несчастью. Вижу, как он весь изводится. Похоже, он изводится с той секунды, как я вышла из лабиринта. Вижу его вину. Вижу его боль.

— Хайдес.

— Да?

— Это не твоя вина, любовь моя.

— Что?

Я разворачиваюсь к нему лицом. Поглаживаю левую щёку, там, где шрам у него.

— Это не твоя вина. Мой шрам.

Он шумно выдыхает:

— Я знаю.

Но я ему не верю. Я знаю его слишком хорошо.

— Правда, Хайдес, это не твоя вина.

— Я… знаю… — тонкая стенка псевдо-равнодушия вот-вот рухнет.

— Хайдес, это не твоя вина. Не. Твоя. Вина, — проговариваю отчётливо, по слову.

Его взгляд скользит к приподнятой повязке — и упирается прямо в рану. Тело оседает у моих ног. В одно мгновение его колени глухо бьются о пол — и он разражается слезами. Не крик, а тяжёлый, вырывающийся изнутри плач. Плечи ходят ходуном, дыхание рвётся.

Он обнимает мои бёдра и прижимается, как утонувший к берегу:

— Прости меня, Хейвен. Мне так жаль. До чёрта жаль. Я не хотел, чтобы ты стала как я. Это был мой худший кошмар…

Я глажу его по затылку, удерживаю свои слёзы. Хочу опуститься на колени рядом, но стоит мне дернуться — он сжимает сильнее. Не хочет подпускать.

— Прости, Хейвен, — шепчет, как заклинание. — Прости. Я бы взял этот удар на себя — с другой стороны лица, лишь бы не тебя. Я хотел уберечь тебя от того же, через что прошёл я. Прости. Прости меня. Прости.

Я собираю всю силу и упираюсь ему в плечи — он выпускает. И это его поражает. Он поднимает ко мне лицо — наши взгляды встречаются. От слёз у него стеклянные глаза, щёки вспыхнули от напряжения. Он такой красивый — и так больно, что невозможно терпеть ни секунды.

Я опускаюсь рядом и беру его лицо в ладони:

— В том, чтобы быть как ты, нет ничего плохого. Ничего уродливого. Ничего, за что стоило бы извиняться. Понял? Хайдес, услышь меня.

Он колеблется — и кивает.

— Я не скажу, что мне легко на себя смотреть, — признаю. — Мне понадобится время. И да, будут дни, когда будет тяжело узнавать себя, когда я захочу сравнивать с «прежней». Но никогда — слышишь? — никогда я не возложу вину на тебя. И никогда не подумаю, что я «испортена», потому что похожа на тебя.

Я всегда говорила ему: его шрам не делает его сломанной, негодной вещью. Я всегда говорила: для меня его шрам — не уродство и не дефект. Это доказательство того, что он выжил. И этот, в зеркале, — моё доказательство, что выжила я. Я согласилась бы дать изрезать всё тело — в обмен на жизнь. На жизнь, которую я хочу прожить, пока она мне отмерена.

— Ты прекрасна, — шепчет Хайдес. Его взгляд гладит мой шрам так, как руки пока не могут — чтобы не причинить боль.

Наши глаза встречаются. Он перестал плакать. Он спокойнее.

— Возьми меня, — мягко приказываю. — И отнеси в кровать.

В его лице что-то вспыхивает вновь. Повторять не приходится. Двумя движениями он поднимается и берёт меня на руки. Но вместо того, чтобы усадить на прежнее место, переносит к изножью. Жестом просит подождать. Возвращается к зеркалу и отодвигает его вдоль стены — так, чтобы оно оказалось точно напротив меня.

— Что ты делаешь? — спрашиваю, лицом к лицу со своим отражением.

— Хочу, чтобы ты смотрела, — отвечает, подходя ближе. Останавливается между мной и зеркалом. Начинает расстёгивать рубашку — пуговица за пуговицей, ловко, нервами в пальцах.

— Хочу, чтобы иногда ты смотрела на своё отражение и чувствовала себя богиней, которой ты и являешься, — рубашка распахивается, открывая щедрый участок рельефного пресса. Одним резким движением он сбрасывает её на пол.

Он приближается, и я тут же хватаю его за пояс брюк, стягиваю молнию. Я не трачу время на «по порядку». Спускаю джинсы и боксеры сразу, оставляя его совершенно нагим.

Я смотрю на него снизу вверх, не в силах вымолвить ни слога. Провожу взглядом каждую линию его тела.

Он всегда называл меня богиней, но именно он — существо с потусторонним оттенком. Чистота ангела. Искушающая дерзость демона. Свет и тьма, которые встречаются и удерживают равновесие. Всё то, от чего, как тебе кажется, надо бежать… и всё то, за чем ты внезапно несёшься и жаждешь.

Я поднимаю руки, позволяя ему стянуть с меня свитер. Под ним на мне ничего. Глаза Хайдеса задерживаются на моей груди на миг дольше нужного — он роняет низкое рычание и толкает меня на спину. Хватает за щиколотки и рывком подтягивает к себе, пока не может наклониться и зубами поймать край моих трусиков. Сдёргивает их так — у меня перехватывает дыхание, рот сам собой приоткрывается.

Это длится одно мгновение. Его горячие губы трогаются в путь по моему телу, покрывая поцелуями каждый открытый участок, каждый сантиметр кожи. Вверх-вниз по ногам, касаются паха, тонут в животе, поднимаются к груди и засыпают шею. Каждый раз, когда он прикасается, из меня срывается тихий стон. Сколько бы поцелуев он ни дарил, как бы я ни привыкала, я никогда не смогу остаться равнодушной к Хайдесу Лайвли.

Останавливаю его сама — только чтобы направить его губы к моим. Обвиваю шею, прижимаю к себе, пока наши тела не совпадают, пока мы не соединены всем.

Хайдес стонет в поцелуй и отрывается лишь на шёпот:

— Мы познакомились в Аиде, мы с тобой.

Снова целует. Его ладонь вжимается мне в бок и приподнимает бёдра. Его эрекция трётся обо мне, дразнит, но не входит — не так, как я хочу.

— Всю жизнь я мечтал хотя бы о Чистилище. Мне бы хватило.

Его язык описывает круги на моей шее и скользит к правой груди, где он оставляет звонкий поцелуй и играет с кожей вокруг соска. Я прикусываю губу, чтобы не застонать громче.

Я хочу слышать его дальше. Хочу услышать, что он скажет. Хочу услышать, что он счастлив. Больше мне сейчас ничего не нужно. Я хочу только одного: чтобы Малакай был счастлив.

— А вместо этого ты взяла меня за руку и показала рай, Хейвен, — выдыхает он в ложбинке между грудей. Поднимается по шее, оставляя влажно-горячий след. Каждая часть меня дрожит от его прикосновений. — Ты дала мне лучшее, что может получить человек: счастье.

Его глаза блестят от нахлынувшего чувства — и мои тоже намокают.

Без предупреждения он толчком входит между моих ног и заполняет меня разом. Я выгибаюсь, застигнутая врасплох, и сжимаю пряди у основания его шеи.

— Это потому… — выдыхаю с трудом, пьяная от ощущения его внутри. — Потому что ты никогда не был Люцифером, как думал. Ты не падший ангел. Ты мой ангел, Малакай.

Он улыбается нежно. Моё сердце тает. Становится жидким озером, стекает вниз — и только он умеет вернуть ему прежнюю форму.

— А ты — моя маленькая заноза, — целует мне лоб. — Любимица луны. Сейчас и навсегда. — Целует веки. — Любовь всей моей жизни.

Я приподнимаю бёдра навстречу, моля хотя бы о малейшем движении.

Он склоняет голову в ямку у моего плеча и поднимает её, тянется к уху:

— Однажды ты перестанешь быть единственной, на кого я смотрю со всей любовью, что у меня есть. Это будет сын. Или дочь. Или оба сразу — кто знает. И для них я стану тем отцом, которого у меня никогда не было. Если ты даруешь мне эту честь — я их не подведу. И тебя не подведу.

По щеке катится слеза. Слеза счастья. После всей боли я не верю, что снова могу быть настолько счастливой. Я прижимаю его крепче и стискиваю губы, чтобы не расплакаться по-дурацки.

— Ты будешь лучшим отцом на свете.

Мышцы его тела будто расслабляются. Словно он боялся услышать отказ, будто боялся, что это пустые мечты и у него не получится стать хорошим родителем.

— А теперь… — его рот снова возле моего уха, низкий и хрипловатый, сладкий, как тягучий мёд. Большим пальцем он гладит мою нижнюю губу, намеренно мучая. — …раскрой для меня ноги пошире.

Подушечки его пальцев впиваются во внутреннюю сторону моего бедра, отводя его в сторону — хотя в этом нет нужды.

Стоит мне открыть ему больше доступа, чтобы он мог входить легче, его бёдра задают ритм. Толчки быстрые, перемежаются нашими стонами, что заполняют тишину комнаты. Кровать под нами поскрипывает, я хватаюсь рукой за прохладные простыни и встречаю его движение. Хайдес входит до конца, выходит — и снова входит. Каждый толчок заставляет меня соскальзывать, и тогда его ладони ловят меня и подтягивают выше.

Он меняет позицию. Садится на простыни и усаживает меня к себе на колени, мои ноги обхватывают его бёдра. Теперь выше — я. И Хайдес остаётся почти неподвижен: одной ладонью упирается в матрас, второй поднимается у меня по животу. Лицо задрано вверх — смотреть мне в глаза, смотреть, как я двигаюсь сверху и беру контроль.

— Вот так, — шепчет, сбившимся дыханием. — Бери всё, что хочешь, любовь. Всё, что хочешь, — твоё…

Мои стоны становятся громче, и меня не волнует, кто их услышит. Обнимаю его за шею, чтобы держаться крепче, и двигаю бёдрами, пока не чувствую, как оргазм нарастает внутри.

Я сбавляю темп, заметив, что и он близко. Его глаза полуопущены, затуманены наслаждением, а я изо всех сил держу свои распахнутыми, чтобы не пропустить ни мгновения этой невозможной картины — Хайдес Лайвли нагой, вспотевший и полностью пленённый тем, как глубоко я позволяю ему входить.

— Хейвен…

Я успеваю соскочить, чтобы он кончил снаружи. Но его рука мгновенно помогает: средним и безымянным пальцами он снова заполняет меня. Нескольких движений хватает, чтобы и я взлетела на пик.

Я дрожу на его пальцах и шепчу его имя. Многократно. Чередую Малакай, Кай и Хайдес — без стыда, без тормозов, и каждый раз, когда я так делаю, его пальцы ускоряются.

Ноги превращаются в желе. Прежде чем я успеваю рухнуть на бок, Хайдес подхватывает меня и укладывает нас обоих, лицом к лицу. В темноте, в полной тишине я слышу биение его сердца. Слышу его сбившееся дыхание. Чувствую, как каждая моя часть липнет к нему, и счастье распирает грудь.

— Se agapó, Persefóni mou, — первым разрывает тишину он.

— Se agapó, Ádis mou.

Мы обмениваемся ещё одним поцелуем — лёгким, целомудренным. Остаёмся сплетёнными, голыми, среди одеял. И при вялом свете абажура до меня доходит то, что Хайдес сказал когда-то давно — про то, как я смотрю на него иначе, чем остальные.

Потому что сейчас он смотрит на меня. Смотрит мне в лицо, в каждую деталь. Я лежу на левом боку, шрам — на виду. Но как бы он его ни видел, рядом с ним я чувствую себя так, словно его нет. Его взгляд гладит меня и не даёт почувствовать себя другой.

Хайдес тоже лежит на левом боку. Его шрам — тоже на виду.

Моя рана напротив его.

Мы улыбаемся. Возможно, думаем об одном и том же.

Я уже открываю рот — но в дверь стучат.

— Raghy, — зовёт Гермес. — Рея хочет, чтобы мы встретились через полчаса.

— Передай, что мне плевать, — орёт Хайдес, даже не поворачиваясь.

— Тут Гиперион и Тейя. Нужно обсудить важные вещи, — настаивает он. — Второй раунд будет позже, Дива. Я достал беруши и раздам по всей вилле, чтобы вас не слышать.

Пауза. — Хотя, возможно, стоило взять на весь остров.

— Ладно-ладно-ладно, — восклицает Хайдес и садится. — Идём. Только, ради всего святого, исчезни уже. Ты мне надоел.

За дверью Гермес довольно хихикает:

— Встретимся внизу, на пляже.

Хайдес вздыхает и чешет голову, растрёпывая волосы. Лишь сейчас замечаю, что он снова перекрасился в чёрный. Цвет, который идёт ему больше всего, и с которым я его встретила. Хотя рыжего мне немножко будет не хватать.

Он протягивает мне руку — я охотно принимаю. Одеваемся молча; он справляется первым и помогает мне, особенно с деликатной миссией — надеть свитер, не задев свежую рану.

Мы оглядываем комнату перед тем, как выйти. Хайдес берётся за ручку. Замечает, что я мнусь, — останавливается и гладит мою левую щёку.

— Хейвен?

— Да? — голос дрожит.

— Тебе страшно?

Первым порывом хочется сказать «да». Мне страшно, что там, снаружи, нас ждут новые проблемы, новые препятствия и опасности. Страшно, что кто-то попробует снова встать между нами. Страшно, что, по сути, мы ещё не добрались до Рая.

Но потом его глаза ловят мои. Достаточно пяти секунд. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Сердце становится легче. Губы у него изгибаются вверх.

— Нет, мне больше не страшно, — шепчу.

Я крепче сжимаю его руку. Я правда в это верю. Потому что даже если там, снаружи, нас снова будет ждать Аид, у меня с Хайдесом есть наш маленький уголок идеального Рая. И никто его у нас не отнимет.

Мы приходим последними. Первое, что по идее должно притянуть взгляд, — Гиперион с Тейей или огромный гроб, у которого стоит Рея.

Но я цепляюсь за одного человека. Аполлон. Волосы собраны в низкий хвост, лицо уставшее, но, когда его взгляд падает на меня, в нём вспыхивает свет. Губы размягчаются, руки раскрываются.

Я лечу в его объятия. Аполлон сжимает меня так, что почти перехватывает дыхание, — и уходить из этой хватки не хочется ни за что. Я стараюсь обнять его в ответ как можно крепче, стараюсь одним телом передать: я счастлива, что он здесь.

— Легче на сердце видеть, что ты приходишь в себя, — бормочет он. Волна воспоминаний подступает слезами. Это ведь тот самый парень, который в ночь моего дня рождения притащил меня на кухню клуба Йеля печь торт. Тот, кто не раз срывал Игры, чтобы меня выручить.

— Взаимно, — отвечаю через паузу. Мы отстраняемся, остаёмся лицом к лицу. Он на мгновение задерживается на моём шраме — и тут же отпускает взгляд.

Гермес вклинивается, шлёпнув брата отнюдь не ласково:

— Со счётами за его «ложную смерть» мы уже разобрались.

— «Ложную смерть»? Я же говорил: этот ублюдок воскрес как Иисус, — отзывается из угла Арес. Потом косясь на Рею: — Без обид, тётушка. Ничего личного.

Рея явно не в настроении для шуток. Отдёргивает его, и на этот раз это не Зевс.

— Арес, прекрати. Мы не так тебя воспитывали, — произносит Гиперион.

Тейя рядом кивает, но едва сдерживает смешок. Я думала, что Рея — предел красоты, но Тейя заставляет пересмотреть оценку. Кажется моложе; каштановые волосы волнами падают ниже груди, глаза-лань лукаво поблёскивают, вытянутая фигура — в чёрном платье и сапогах до середины бедра.

В ней всё напоминает Ареса. Пары взглядов хватает, чтобы понять: у этих двоих отличная химия.

И одного её взгляда — чтобы я оказалась зачарована. К моему удивлению, она дарит мне искреннюю улыбку. С оттенком печали, впрочем.

Она подходит и протягивает руку:

— Тейя. Рада знакомству, Хейвен.

Я пожимаю:

— Взаимно… наверное. — Я их ведь толком не знаю.

— Можешь нам доверять, не бойся, — успокаивает она, будто читая мысли.

Гиперион становится рядом и подтверждает кивком:

— Мы уже встречались. Ты знаешь, я не псих.

Это правда.

— В Йеле, в день моего первого экзамена. Тогда ты предупреждал насчёт Аполлона и предлагал помощь, чтобы одолеть Кроноса. Чего-то не помню, чтобы ты её оказал.

Гиперион морщит лоб, изображая обиду:

— Ах да? Думаешь, я не помог? Как ты считаешь, кто был с Кроносом по ту сторону лабиринта?

Я теряюсь. По реакции остальных Лайвли понимаю — и они не знали. Все, кроме одного. Дионис. Я и не заметила, что он здесь: ухмыляется самодовольно.

— А я помогал ему. Скажем так, заработал прощение после того, как спер все эти деньги.

Тейя поднимает ладонь:

— Об этом можно не напоминать. Я до сих пор на тебя злюсь. Прощать начали, Нис, но путь длинный. И наш банковский счёт теперь под охраной.

Мне не до семейной перепалки. Я возвращаюсь к Гипериону:

— Что произошло по другую сторону лабиринта? Во что играл Кронос?

Он будто ждал этого вопроса и пришёл готовым. Лезет в задний карман джинсов и достаёт две стеклянные пробирки.

— Обе были полные. В одной — обычная вода. В другой — яд, который после приёма вызывал бы остановку сердца через два часа. Мы предложили выбор: выпивает воду — и сам ищет выход; или выпивает яд — и взамен мы ведём его кратчайшим путём, сопровождая. Антидот — снаружи. Даст лично Дионис.

Дионис качает головой:

— Ловушка.

— В каком смысле? — не понимаю. — Лабиринт был огромный. Вода — это самоубийство, поражение на старте. Яд — единственный разумный ход, если только успеешь бежать достаточно быстро. Но кто бы ему гарантировал, что вы вообще дадите антидот?

Гиперион улыбается:

— Мы выпили яд вместе с ним. Точнее, он так думал. А потом, выведя его к выходу, просто оторвались.

— То есть вы его кинули? Если бы я не начала Игры Артемиды, Кронос всё равно сдох бы от отравления?

Гиперион и Тейя дружно отбивают «пять». Ничего общего с выверенной воспитанностью Реи и Кроноса — двое больших детей. Всё больше похожи на Ареса.

— Именно. Мы, конечно, надеялись, что он выберет самоубийство, — заканчивает Тейя. — Но, если бы нет — всё равно бы скопытился.

— А с чего он вообще должен был вам верить?

Тейя оскаливается:

— У нас тоже были маски. Очень легко обманывать того, кто не знает твою личность.

— Лайвли играют так, чтобы ты проиграл, и меняют правила, когда захотят. Разве не это первое, чему тебя о нас научили? — добавляет Гиперион.

Он делает шаг, будто хочет погладить меня по руке, но одумывается и вздыхает:

— У тебя никого не осталось, Хейвен. По крайней мере, ни отца, ни матери. Но на меня и Тейю ты можешь рассчитывать — в чём угодно. Я серьёзно. Мы рядом.

Я их не знаю. Мне трудно доверять или даже представить, что когда-нибудь смогу. И всё же его слова проделывают в груди воронку. Потому что я верю. Верю их искренности — и всем сердцем хочу иметь взрослых, на кого можно опереться. Хочу, чтобы было к кому обратиться. Хочу семью.

— Спасибо, — шепчу.

Тейя улыбается. Гиперион кивает.

— Вы её удочерить хотите? — тут же Арес. — Только нет. Я не могу трахаться со своей сестрой.

Гиперион закатывает глаза:

— Зевс.

Зевс срабатывает автоматически и тянет Ареса за ухо:

— Прекрати.

Кто-то хихикает. Я ожидала смеха от Посейдона, Лиама и Гермеса, но рядом с ними оказывается и Афина — очень даже повеселилась от манер «второй половины» Лайвли. Что-то мне подсказывает: со временем они станут одной большой семьёй. В которой, надеюсь, буду и я.

Рея кашляет, собирая на себе взгляды. Одной ладонью она касается гроба мужа, в другой сжимает лист бордовой бумаги. Это не к добру — тревога скручивает живот.

— Это что, завещание Тутанхамона? — как всегда, первым провоцирует Арес. — Кому он оставил свой яблоневый сад?

Похоже, больше всех Рея ненавидит именно Ареса. Она резким движением разворачивает лист и прочищает горло. Выглядит раздавленной. Как ни крути, она поощрила Кроноса на самоубийство — но всё равно потеряла мужа, в которого когда-то была по-настоящему влюблена.

— Это письмо от Урана и Геи.

Гиперион и Тейя моментально напрягаются: тела вытягиваются, позы становятся неестественно жёсткими; они переглядываются, и моя тревога растёт.

Рея начинает читать:

— «Кронос Лайвли был горячо любимым сыном. У него был блестящий ум, но он заблудился в жажде власти и нарциссизме. Сегодня мы оплакиваем нашего сына с печальным пониманием, что вернуть его можно было лишь одним способом — попрощавшись. Олимп остаётся Рее, его жене, но на нём смогут жить и Гиперион с Тейей — при одном единственном условии. Мы требуем лишь, чтобы Кроносу был устроен похороны, достойные великого человека, каким он был. Мёртвых следует уважать — всегда. Что касается госпожи Хейвен Коэн, мы и сами не знаем, дочь ли она Кроноса или Крио. Ей решать, делать ли тест ДНК, если она хочет узнать правду. Семья превыше всего. Уран и Гея Лайвли».

Тишина оглушает. Лишь море бьётся о берег всё сильнее. Кажется, погода портится, и гроза может нагрянуть в любую минуту.

Думаю, все боялись реакции Урана и Геи на смерть Кроноса; а вышло, что и они понимали, до какой степени сошёл с ума их сын. При всём зле, что он сделал, при всём моём отвращении, я выдержу его похороны и простою молча, считая минуты до конца.

А насчёт ДНК… Я делать его не стану. Мне неважно, кто мой биологический отец. Потому что ни Крио, ни Кронос им для меня никогда не станут. Не кровь делает тебя родителем или ребёнком. Я лучше проживу всю жизнь без отца, чем узнаю, кто из этих двоих сильнее провалился в роли родителя.

— Херня, — произносит Арес и шагает к гробу.

Рея встает у него на пути:

— Стоять. Что, чёрт возьми, ты собрался делать?

Арес машет рукой. Я узнаю это выражение: когда он идёт на поводу у импульса и не думает о последствиях.

— Да пошло всё. Я не собираюсь устраивать достойные похороны этому чёртовому куску дерьма. Он всем нам сломал жизнь. И то, что Крио оказался ещё более отбитым, не значит, что Кронос заслужил хоть каплю уважения. Я его не уважаю. На его похоронах я не останусь.

Тейя делает шаг к нему, но Зевс перехватывает её, тревожно удерживая, и жестом велит держаться подальше. Похоже, один он догадывается, что сейчас будет. А если даже Зевс не вмешивается, значит, у Ареса в голове полная безумная затея.

— Прекрасно. Тогда проваливай и не… — начинает Рея.

Арес демонстративно втягивает воздух, словно на сцене:

— Чуешь, тётушка? И ты чуешь? Этот запах… бензина? — Ухмылка у него откровенно злорадная. Он проводит пальцем по боку гроба и подносит его к носу. — О, похоже, этот славный деревянный ящичек облит горючкой.

— Даже не вздумай… — начинает Рея.

— Арес, прошу! — кричу я. — Не делай глупостей. В этом нет нужды. Давайте уважим волю Урана и Геи, прошу.

Но Арес меня не слушает. Не ждёт. Достаёт из кармана коробок спичек. Чиркает.

Слабое пламя на конце тонкой щепки касается дерева. Весь гроб вспыхивает. Один Арес остаётся рядом, любуясь собственным «произведением».

Рея кричит. Сначала от боли, потом — от ярости.

— Ты понимаешь, что натворил? Уран и Гея отомстят. И если ты думал, что Кронос был жесток, значит, ты не знаешь человека, который его вырастил, — срывается она. — Арес, ты только что распахнул двери хаосу.

Бонусные главы. СЕМЯ БЕЗУМИЯ

Карден, Гэвин и Тайлер не имели между собой ничего общего — разве что фамилию: Лайвли. У них не было общей крови: всех троих усыновили Уран и Гея. Ни черт лица в них не совпадало, ни интересы.

У Гэвина были пепельно-русые волосы и карие глаза, лицо чистое, доброе. Карден, старший, носил медовые волосы и янтарные глаза, с легкой щетиной и вечно хмурым выражением. У младшего, Тайлера, вокруг правильного лица лежала воронья шевелюра; глаза — ярко-голубые, весь вид — обаятельный и дерзкий.

Гэвин — из тех, кто сидит дома, зарывшись в книги и слушая песни никому не известных групп, которые нравятся только ему. Карден все время был где-то снаружи — не потому, что душа-компания, а потому, что раздутому самолюбию казалось: люди обязаны им восхищаться и осознавать его присутствие. Он хотел, чтобы его боялись. Тайлер — бабник: цеплял новую девушку каждый вечер, обожал алкоголь, секс, танцы в толпе вспотевших тел и веселье до отключки.

Карден любой ценой хотел Олимп.

Гэвин — любой ценой хотел держаться подальше от незаконных дел Урана и Геи.

Тайлер хотел только развлекаться и тратить деньги, которых не зарабатывал.

Их наследование не было «обычным». Лайвли не умели делать что-то, не замешав игру. Как только все трое женятся — и чем скорее, тем лучше, — начнется партия.

Плотная, тайная сеть связей с приютами по всем Соединенным Штатам должна была дать доступ к самым перспективным и умным детям, готовым к усыновлению. Задача? Воссоздать Олимп и тринадцать богов, которые его составляли. Тринадцать детей — и всех отправят в Лабиринт Минотавра. Кто выберется, получит имя бога или богини. А тот из трех братьев, кто первым укомплектует семью тринадцатью победителями, получит и контроль над Олимпом. А двое остальных? Станут жить как подчиненные и слуги.

Однако о будущих планах знал только Карден. Уран и Гея еще не посвящали остальных сыновей. Те и раньше подозревали, что за навязчивыми требованиями пожениться стоит какой-то большой замысел, но вопросов не задавали.

Уран усыновил троих, не давая им никаких мифологических имен: он хотел подождать и посмотреть, кто заслужит стать Кроносом.

В его представлении Кронос должен был стать царем Олимпа и заново собрать «семью тринадцати». Тайлер отпал почти сразу: ему, похоже, было наплевать на все, — но эта его безнравственность, несомненно, пригодится в будущем. Ненадолго Уран сомневался между двумя оставшимися, но Карден быстро доказал, что достоин роли.

Зачем же сталкивать их лбами, если Уран уже подыгрывал старшему? Из чистого удовольствия. Он обожал семейные игры: никогда не знаешь, какие повороты они преподнесут. В глубине души он, правда, знал, что Карден победит. И его это устраивало.

Карден жаждал победы так, будто ради нее одной и стоило жить. Гэвин подчинялся бы Урану из страха — зная при этом, что в происходящем нет ничего правильного. А Тайлеру… ну, Тайлеру было плевать на всю эту историю; ему не было интересно, какой секрет так ревниво хранит Карден — секрет, который родители захотели открыть только ему.

Иногда Тайлер думал, что в какой бы игре речь ни шла, он хочет выиграть чисто назло Кардену. Он жил, чтобы вставлять ему палки в колеса. И больше всего бесился от того, что Карден нашел самую красивую девушку во всей Греции — и, к тому же, единственную, на которую его чары не действовали. Алетею.

Тщеславие — вот что должно было погубить Тайлера.

Жажда власти — Кардена.

Безволие — Гэвина.

А любовь — убить братскую связь, что их держала.

Это был 1992-й, когда Карден встретил Алетею. Взаимная любовь с первого взгляда — по-честному. Но первым шаг сделал он: сел напротив нее за стол в библиотеке. Она была самая красивая из всех, кого он когда-либо видел — и то, что за двадцать лет жизни в одном и том же греческом городе он успел насмотреться, значения не имело. Он сразу понял: другую такую он не встретит.

От Алетеи исходил свет. Чистая душа, которую он, знал, рисковал испортить. Из чистого эгоизма он не смог от нее отказаться. Месяца хватило, чтобы он влюбился, и одной мимолетной встречи с Тайлером — чтобы все разрушить.

Тайлер был тщеславен, эгоцентричен и нарциссичен. Он понимал, что не самый умный — этот титул у Кардена. И что не самый добрый и образованный — это к Гэвину. Он делал ставку на свою невероятную красоту и стать — в которой намного превосходил обоих братьев. Он любил женское внимание и не выносил, что у братьев есть то, чего нет у него.

Он запал на Алетею и сделал то, что у него получалось лучше всего: притворился безупречным человеком — без единого изъяна — и повел ее в искушение. Делал это за спиной Кардена — глупый, да, но не до такой степени. Он появлялся там, где она бывала, когда брат был занят, и проводил с ней время. Отговорка была банальна до подозрительности: мол, хочет лучше узнать женщину, покорившую его любимого старшего брата.

Тайлер был прирожденным обольстителем. Никто перед ним не устоял. И хотя Алетея любила Кардена, она была молода, наивна и не обладала той же эмоциональной зрелостью.

Очень скоро они оказались в разрушительном любовном треугольнике. Но Карден понял это не сразу. Зато понял Гэвин. Он никогда не вмешался. Безволие, как уже сказано, станет его гибелью. Вступись он вовремя — многое пошло бы иначе.

В 1993-м Гэвин встретил Кэт. Карден и Алетея были вместе; Тайлер крал у пары моменты и путал девушке сердце. Он говорил правильные слова — хоть и пустые. Алетея стала пешкой в очередной опасной игре Лайвли.

Тайлеру было не нужно ее чувство — ему нужна была победа над братом.

Все недооценили, сколько подлости пряталось в душе младшего. Они были глупы: не зря же, в конце концов, Уран и Гея выбрали его.

Пока однажды, в декабрьский вечер 1999-го, Алетее не пришлось столкнуться с этим в упор. Она рыдала в объятиях Кардена — безутешная.

Она ждала ребенка — и подозревала, что отец может быть Тайлер. Одной ночи хватило — той самой, когда она решилась поставить точку — чтобы навсегда привязать ее к тому парню.

Карден ничего не мог сделать. Сердце было разбито; он не выносил мысли быть с женщиной, которая родит ребенка его брата. Он утешил ее, как мог, — и попрощался. Оставил ее в комнате — плачущую, — а сам только на улице позволил себе пролить за нее пару слез.

Карден и Тайлер больше никогда не заговорили.

Уран заставил младшего сына и Алетею пожениться — до рождения ребенка. В те же дни Кэт и Гэвин тоже сочетались браком. Не хватало только Кардена.

Уран метался. Он хотел начать игру, но условие было одно: все трое должны быть женаты. И именно его главная ставка не спешила выполнить обязательство.

Но у судьбы были свои сюрпризы.

Сирья ворвалась в жизнь Кардена спустя несколько месяцев — так внезапно и с такой силой, что мужчина пересмотрел, кого ему суждено любить всю оставшуюся жизнь.

Сирья родилась в бедной семье, с тремя сестрами и двумя братьями. Мать недавно потеряла работу, и она, старшая, начала совершать мелкие кражи — чтобы помочь родителям.

Мелкие кражи удавались, но их не хватало. Тогда она перешла к риску побольше — зато с приличной добычей. В Афинах все знали Лайвли. Знали про их поместье на острове и о богатствах, кружащих вокруг семьи. Как и слухи о большом драматическом треугольнике между Алетеей, Карденом и Тайлером. Сирья надеялась этим воспользоваться: надеялась, что Карден убит горем — значит, будет уязвимее, невнимательнее, менее настороже.

Она поджидала его в переулке, выходящем на улицу, по которой он часто проходил поздно ночью, возвращаясь из любимого бара. Схватила за ворот рубашки и приставила к виску пистолет.

— Отдай все ценное, что на тебе, и деньги — и я отпущу тебя.

Карден не издал ни звука. Наоборот — застыл и, в итоге, улыбнулся. Медленно повернулся к девушке и внимательно ее изучил. Длинные светлые волосы обрамляли овальное лицо с карими глазами. На щеке выделялась родинка — заметнее всего остального.

— Нет. Стреляй, — ответил он наконец.

Сирья замялась:

— Что?

— Нет. Убей меня. Давай. — Он знал, что она не выстрелит; ему хотелось поиграть с ней.

Маленькая воровка сняла пистолет с предохранителя.

— Патроны-то ты туда, хотя бы, вставила? — поинтересовался он.

Ее вздрогнувшее плечо стало подтверждением. Патронов не было. Да, она воровала, но убивать бы не стала. И никто никогда не сомневался в ее оружии — бутафория, чья задача пугать.

С видом совершенного спокойствия Карден опустил ей руку. Вынул пистолет из ее пальцев и швырнул за спину.

Сирья сделала шаг назад, уверенная, что сейчас умрет.

Карден сунул руку во внутренний карман пиджака и достал свой пистолет. Ждал, что она начнет умолять пощадить, ждал слез и отчаяния.

Этого не случилось. Она, напротив, сжала челюсти и задрала подбородок:

— Действуй. Если я умру, у моей семьи будет на один рот меньше. Моя смерть — это просто экономия.

Карден оценил её храбрость, но виду не подал. Убивать он её не собирался. Вместо этого протянул ей свой пистолет и заставил взять. Держа её за запястье, снова поднял руку — в исходное положение. Ствол упёрся ему в висок. Ствол заряженного оружия.

— В моём, в отличие от твоего, патроны есть. Стреляй, если хочешь, — пробормотал он.

Сирья опустила оружие и сунула его обратно ему в пиджак. Он позволил ей к себе прикоснуться, сам не понимая почему. Аромат девушки ударил в нос, и первая инстинктивная реакция была — схватить её за лицо и поцеловать.

Алетея была первой любовью Кардена, но Сирья — настоящей. Несмотря на проблемы, измены и испытания.

Они любили одинаково сильно. Уважали друг друга. Не могли оторвать рук, а страсть между ними могла бы спалить весь мир.

Алетея показала ему, что такое счастье, но Сирья сделала его реальным и долговечным.

Они обвенчались наедине, на горе Эта. Поклялись в вечной любви — наедине, потому что никого больше их союз касаться не должен был. Сирья взяла имя Рея.

Хотя игра ещё не началась, в голове Урана всё обрело совершенно чёткие очертания. Он был уверен, что так всё и пойдёт — с тем победителем, на которого поставил с первой минуты их усыновления.

Так Тайлер стал Крием.

Карден — Кроносом.

А Гэвин — Гиперионом.

Чего он не учёл, так это того, что все уроки, которые он вдалбливал Кардену, в конце концов сожгут его изнутри и сведут с ума. Чтобы выдержать безумие, нужна здоровая голова. Было ясно: Карден — не он.

Это отравило и брак Кардена с Сирьей. Предвестная греческая трагедия. И оба знали: их любовь закончится с его смертью.

Им удалось удочерить и усыновить Аполлона, Хайдеса, Гермеса, Афродиту и Афину. Но Гэвин с Кэт забрали Зевса, Посейдона, Геру и Диониса и сбежали, ломая игру. Сам Крий тоже ушёл и спрятался в Соединённых Штатах.

Уран понимал: править Олимпом предстоит Кардену, однако хотелось бы дать ему имя Кронос официально при других обстоятельствах — а не потому, что остальные дети подло дезертировали.

Кронос и Рея обосновались на острове — с планом вернуть детей Гипериона и Тейи и заново собрать Олимп. Но чем дальше, тем яснее становилось: решить это можно лишь открытым столкновением.

Как бы Рея ни старалась удержать его в здравом уме, Кронос уже был болен властью. День ото дня становилось хуже. Его растил отец, который учил силе, а не доброте. Он выучил беспощадность, так и не испытав сострадания. Он привык к пощёчинам, но не знал, каково это — получить ласку, быть укачанным в объятиях любящего родителя. Одно можно сказать о Кроносе Лайвли: у него было адское детство — без единого слова любви. Его сделали монстром; монстром он не родился. И он уверовал, что в мире есть лишь непреклонность, — потому и воспитывал своих детей по примеру отца.

Рея страдала сильнее, чем показывала, сильнее, чем можно было ожидать. Она чувствовала боль своих детей и до крови закусывала губу, лишь бы не вмешаться, когда они терпели насилие от мужа. К ней Кронос никогда не поднимал руку — с ней он обращался как с королевой. Но если бы она публично встала между ним и детьми, не сомневалась: он отстранил бы её и растил их один. А если бы она ушла — обрекла бы детей. Им нужна была она. Лучше оставаться неподвижной, смотреть с разбитым сердцем, а потом помогать тайно, чем защитить на виду и рисковать, что её выгонят из семьи.

Так тонкая грань между любовью и ненавистью стёрлась. Часть её всегда любила бы Кардена — того обаятельного парня, который сунул ей в руки пистолет и подначивал убить его ради денег. Парня, который поклялся ей в вечной любви и защите.

Но более важная, громкая часть её всегда ненавидела бы его — за то, что он сделал с их детьми. С её детьми.

И всё же в одном Кронос потерпел поражение. Уран сумел посеять в голове Кроноса семя безумия, а Кронос — в головах своих детей — нет.

Хайдес, Аполлон, Гермес, Афродита и Афина никогда не станут такими, как он. Как они.

И это была самая большая радость Реи. Убедившись в этом, она сказала себе, что может умереть спокойно.

ЕСЛИ БОЛЬНО ОДНОМУ ИЗ НАС — БОЛЬНО ВСЕМ

Олимп, 1 июля 2014 года

Каждое лето братья и сёстры Лайвли проводили на Олимпе, в Афинах. Несмотря на соседство с Кроносом, им удавалось наслаждаться тремя месяцами моря, солнца и свежих фруктов.

У каждого был свой способ убить время — характеры у них были диаметрально противоположные, — но всегда находились моменты в дне, когда они садились вместе и просто были друг у друга.

Тот день отличался: у близнецов Афродиты и Гермеса был день рождения. После небольшой семейной трапезы с родителями они устроились на террасе — со стульями и парой настольных игр.

Они уже были подростками. Старшеклассниками.

— Терпеть не могу подарки от нашего отца, — взорвалась Афродита, перекатывая в пальцах подвеску-сердце. Оно было усыпано бриллиантами. Пусть и сравнительно небольшое — Кронос на цене не экономил.

У Гермеса на коленях лежал ноутбук последнего поколения, и глаза у него прямо светились.

— А мне мой очень нравится.

У Кроноса был чёткий образ каждого из детей — и он совершенно не совпадал с реальностью. Афродита в его голове — беззащитный цветочек, которой нельзя марать руки и которой не обязательно получать диплом. Выйдет за богатого и станет идеальной матерью. При всём этом он был одержим «единством семьи». Он никогда бы не разделил детей, поэтому разрешил ей поступить в университет вместе с остальными.

Афина — его любимица. В ней он видел невероятный ум. Значит, будет продолжать учёбу и станет карьеристкой. Никаких беременностей и отношений, чтобы не отвлекали.

Аполлон — так же. Он хотел, чтобы тот стал отличным врачом, затем хирургом. Пригодится. И заодно будет его шпионом: сообщать, если брат-сестры вздумают рискнуть. Аполлон знал, что отказаться не может, поэтому делал всё, чтобы держать его в курсе каждого шага. Он не понимал только одного: кое-что он неизменно опускал — даже для себя, — потому что ясно отдавал отчёт, что, проболтайся он о таких вещах, братьям пришлось бы худо.

Он всё ещё считал Хайдеса недостойным этой семьи, но надеялся, что тот пригодится как адвокат. Ему было мерзко даже смотреть на него — из-за шрама. Для его глаз шрам не просто уродовал лицо безвозвратно — он был доказательством провала в лабиринте. Он не сомневался, что Хайдес умнее среднего, но — недостаточно умён, чтобы быть Лайвли. Ему нужны были дети «сверх нормы», чистые вундеркинды; Хайдес в его голове таким не был. Он никогда не слушался, как остальные; добиться от него покорности — вечная борьба. И когда он поднимал руку, Хайдес не плакал, как Гермес. Не бормотал мгновенных извинений, как Аполлон. Хайдес смотрел прямо, со стервозной ухмылкой — будто приглашал не останавливаться. В такие моменты Кронос хотел любоваться собственной силой, а получал насмешку. Если бы тот стал уж слишком неудобным, на этот счёт имелся план. Его пугало только одно — возможный бунт. Он был бомбой замедленного действия.

Зато Гермес казался идеальным, чтобы взять в руки семейный клуб на Олимпе и стричь деньги с глупых, скучающих богатеев. Хитрый, изворотливый — и с неплохой долей тьмы под кожей. Без тормозов, непредсказуемый.

В реальности же Афродита мечтала изучать астрофизику и стать учёной. Хотела диплом и все возможные специализации. Обожала учиться и узнавать новое. Начитанность у неё была пугающая. Детей не хотела — по крайней мере, не сразу. Её приоритеты — карьера и чувство удовлетворения. Мысль о большом и ярком чувстве её манила, но к «семейной стабильности» она собиралась вернуться попозже.

Афина, наоборот, хотела детей. Не только это — разумеется, — но она любила детей. Планировала филологию и мечтала стать учительницей. Выйти замуж за женщину своей мечты и жить счастливо.

Гермес собирался на экономику, хотя, по правде, ему было всё равно. Он — свободный дух. Видел себя путешествующим по миру, нигде не задерживаясь надолго. Самая большая мечта — увидеть каждую точку на карте. С кем — неважно, с ним или с ней. Единственное, что держало, — мысль о том, что братья и сёстры останутся на милость Кроноса. Им нужно держаться вместе.

Аполлон… Аполлон даже себе не позволял признаться в желаниях. Его единственная цель — чтобы все были живы. Защищать их. Играть двойную игру, чтобы Кронос не притронулся к Хайдесу. Он не позволял себе хотеть чего-то для себя, строить планы, думать о будущем. Ему нужно было защитить остальных. К чёрту собственные страсти. Время мечтать не настало. Сначала — чтобы Хайдес, Афродита, Гермес и Афина осуществили свои мечты. Только потом — его очередь. Он обязан был беспрерывно шпионить и докладывать отцу — и всё равно защищать их. Его верность всегда была на их стороне.

Хайдес искал тишину. Передышку от воспоминаний. Любую форму любви, которая научила бы забывать и сделала бы лучше. Он всегда чувствовал себя бракованным, испорченным, недостойным. Больше всех он жаждал покоя. И одновременно — щекочущей опасности. Ему нужен был кто-то, кто дарит мир, но умеет переворачивать жизнь. Непредсказуемый человек, который любит риск.

— Он ни разу не подарил мне что-то по вкусу, — продолжала сетовать Афродита. — На Рождество попросила телескоп — он расхохотался и спросил, умею ли я вообще это слово написать.

Афина поморщилась. Ей было жаль сестру, но против отца идти нельзя. Бунт исключён — только уступчивость.

Аполлон молча слушал, хмуря лоб. Длинные каштановые волосы ещё мокрые после моря; полотенце прикрывало низ. Каникулы он почти не чувствовал — в голове крутился момент, когда они закончатся.

В школе он точно не был образцом «популярности». Гермеса любили за дружелюбие и экстраверсию. Афродиту хотели все. Афины боялись — её не тревожили. Хайдес держался подальше от толпы. А Аполлон… он слышал шёпот за спиной. Усмешки. Он был странным. Молчаливым. Парнем с волосами, длинными «как у бабы» — будто это что-то из ряда вон. И всё это: «у него вообще язык есть?»

Он любил одиночество, но ненавидел ощущение изгоя. И даже родство с Гермо́м и прочими не прибавляло очков. Он терпел — знал, как жестоки бывают подростки. Пережил детдом, начальную школу и среднюю. Переживёт и старшую. А там, может, в университете всё изменится.

Кронос выбрал за них всё с самого начала. Йель. И направления — до последней строчки. Начнут одновременно, хотя Хайдес и Аполлон на год старше близнецов и Афины. Троих последних отправили в школу на год раньше, чтобы все были наравне. Он не хотел их разделять. Хотя его империя — в Греции, он прописал их в Америке, куда годами пытался расшириться. У него была густая сеть знакомств — адвокаты, судьи, врачи и даже люди в полиции. Так что росли они наполовину в Греции, наполовину в США. Говорили по-гречески так же хорошо, как по-английски — формально их родной.

Гермес внезапно наклонился к Хайдесу и заглянул в экран телефона, с которым тот возился уже несколько минут:

— Чем занят? Что прячешь, Дива?

Хайдес закатил глаза, раздражённый прозвищем:

— Ничем.

Но Герм не умел держаться от чужих дел подальше. Он выхватил аппарат и проверил. Расхохотался:

— Опять Tumblr? Он уже давно демоде. У тебя блог?

Хайдесу понадобилась секунда, чтобы вернуть телефон. Он погасил экран и сунул в карман.

— Отвянь, идиот. Просто листал, и всё.

Они ещё поворчали друг на друга, пока Афина не заметила, что Афродита всё вертит в руках дорогую цепочку, и не положила ладонь ей на голое колено.

— Когда-нибудь станет лучше.

— Думаешь? — пробурчала та — и наконец Хайдес с Гермо́м заткнулись. — Не давай обещаний, которые не можешь сдержать.

— Это не обещание, — возразила Афина. — Это надежда.

На несколько секунд повисла тишина.

— Ну и утешение дерьмовое, Тена, — отозвался Герм.

Они все разом рассмеялись — стало легче, ровно настолько, сколько нужно, чтобы жить дальше. Афина схватила бутылку воды и метнула её прямо в лицо Герму — он даже не успел увернуться. Спортсмен из него был так себе.

— Почему бы тебе не пойти к своему парню и не оставить нас в покое? — продолжила она, обиженно, но с усмешкой.

Тем летом только у Гермеса был парень. Он и первым из них завёл отношения. В начале июня он познакомился в Афинах с высоким мальчишкой с тёмными глазами — и между ними вспыхнуло нежное «что-то».

Афина немножко завидовала. Герм спокойно жил своей бисексуальностью, не заморачиваясь, а она не могла вслух сказать, что ей нравятся только девушки. Не могла сказать этого даже себе.

— Придёт и твой момент, — сказал он с видом всезнайки.

Он намекал на любовь? На то, чтобы жить своей сексуальностью открыто и счастливо?

— По крайней мере, надеюсь, — добавил он, пародируя обмен репликами, что минутой раньше был у него с Афродитой.

Аполлон усмехнулся в усы, Афродита прыснула, а Афина сделала вид, что обиделась, и послала его ко всем чертям.

Пока они будут вместе, одной связкой, они выдержат. Им не достались те родители, о которых мечтают, но им достались брат и сёстры, которые помогают держаться.

Когда Афина, устав от бесконечных подколов, стала высматривать, что бы ещё метнуть в Гермеса, он рывком вскочил и сиганул к ней на колени, сжав в объятиях. Если честно, это было скорее удержание, чем объятие.

— Хватит причинять мне боль. Знаешь же поговорку, да? Если больно одному из нас — больно всем, — выдал он, импровизируя.

Все обменялись озадаченными взглядами.

— Герм, это вообще не имеет смысла, — мягко предупредил Аполлон своим привычным дипломатичным тоном.

Гермес отпустил Афину, хотя она и так легко могла бы вывернуться.

— Знаю, просто звучало поэтично, — оправдался он.

Афродита тяжело вздохнула и принялась тасовать колоду — готовая к новой партии.

— До университета ещё несколько лет, — пробормотала она. — Надеюсь, за это время получится уговорить отца сменить направление.

Она хотела изучать астрофизику, но Кронос был уверен: ей прямая дорога на психологию. Область ей, в общем-то, не претила, но со детства её манило космос и всё, из чего он состоит. В девичьих мечтах она была астронавтом. Или исследовательницей. Учёной.

Братья и сёстры это знали, но попытка Герма помочь — поговорить с Кроносом, вразумить — закончилась очень плохо. Об этом Афри не знала, иначе бы всю жизнь винила себя.

— Только будь осторожна, — напомнил Герм. Резкая смена темы прорезала на его гладком лбу глубокие складки. Он любил всех, но Афродита была его родной, биологической сестрой-близнецом. Их связь была неразрывной. Он гиперопекал её — хотя, может, она и была куда крепче его.

— Да, — подключился Аполлон, прервав молчание. — Будь осторожна. А мы всегда прикроем тебе спину.

Афродита подняла голову и одарила его тёплой, благодарной улыбкой. И Аполлон — как всякий раз, когда кто-то из них проявлял к нему нежность, — ощутил вину. Он ведь всё-таки шпион; и пусть делает это ради спасения Хайдеса, он не считал себя достойным ни капли братской любви.

И всё же никто бы не сказал, что такому, как Аполлон, нужны ласковые слова и объятия. Он всегда сдержан и спокоен. Тихое присутствие, которое, заговорив, умеет сказать ровно то, что надо. Он не демонстрировал чувств, но умел дать их почувствовать. Никто бы не подумал, что Аполлон желает любви братьев и сестёр больше всего на свете. Ну… почти. На первом месте — их безопасность.

И пока они снова раскладывали карты, Аполлон задержался мыслью на фразе, которую минутой раньше сказал Гермес. Редко когда Герм говорил что-то серьёзное, но уж если говорил — это имело вес.

Он повторил её про себя ещё и ещё.

Улыбнулся. На самом деле звучало хорошо — и идеально подходило им. Кронос твердил: «Сначала семья». Но первыми всегда были они, братья и сёстры. Не Кронос. И не Рея.

«Если больно одному из нас — больно всем» гораздо точнее про них.