Художник из 50х

Глава 20

Воронок приехал точно в назначенное время. Гоги уже ждал с папкой иллюстраций и деревянной жар-птицей в кармане. Сел в знакомый салон без лишних слов — привычка делала эти поездки почти рутинными.

По дороге размышлял о предстоящем разговоре. Берия не просто заказчик детских книг — это человек, который видит глубже поверхности. Их прошлые беседы касались философии власти, природы искусства, человеческой натуры. Сегодня, наверное, тоже будет нечто большее, чем просто оценка иллюстраций.

В кабинете всё было по-прежнему: аромат кавказского чая, кожаные переплёты книг, массивный стол красного дерева. Берия сидел у окна, читал какую-то сводку. Поднял глаза, когда вошёл художник.

— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.

Гоги разложил иллюстрации к «Коньку-Горбунку» на столе. Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, но к рисункам не подошёл. Просто сидел, отхлебывая напиток, и смотрел на художника изучающим взглядом.

— Скажите, — неожиданно произнёс он, — верите ли вы в людей?

Вопрос застал Гоги врасплох. Он ожидал оценки работы, а получил философскую дилемму.

— В каком смысле, Лаврентий Павлович?

— В самом прямом. Считаете ли вы человечество в целом достойным того, чтобы ради него стараться? Или люди — просто стадо, которое нужно направлять кнутом?

Гоги отхлебнул чаю, обдумывая ответ. В голосе Берии слышалась усталость — не физическая, а душевная. Усталость человека, который слишком много знает о природе власти.

— Люди разные, — сказал он осторожно. — Есть те, кто достоин лучшего. Есть те, кто разочаровывает.

— Дипломатично, — усмехнулся Берия. — Но я спрашиваю о вашем личном мнении. Не как художника, а как человека.

Гоги поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.

— Честно? Чем больше живу, тем меньше верю в людей как в массу. Толпа глупа, трусливы, жестока. Но отдельные личности… Они способны на удивительные вещи.

— Интересно. А что делать с этой глупой, трусливой толпой? Как ею управлять?

— Можно запугать. Можно обмануть. Можно попытаться воспитать. Каждый способ даёт свой результат.

Берия встал, подошёл к окну. За стеклом виднелась Москва — серая, деловитая, полная людей, спешащих по своим делам.

— Знаете, что меня поражает? — сказал он, глядя на улицу. — Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

— Возможно, это естественно, — ответил Гоги. — Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

— Именно. И тогда возникает вопрос — имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал — он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.

— Свобода — это ответственность, — сказал Гоги медленно. — Не каждый готов её нести. Некоторым действительно легче, когда за них решают другие.

— А вы? Готовы нести ответственность?

— За себя — да. За других… Не знаю. Это тяжёлое бремя.

Берия повернулся от окна, внимательно посмотрел на художника:

— Расскажу вам историю. Недавно к нам привели одного диссидента. Интеллигент, писатель, борец за свободу слова. Мы предложили ему выбор — либо он прекращает свою деятельность, либо его семья испытает определённые… неудобства.

Лаврентий Павлович сделал паузу, отхлебнул чаю.

— Знаете, что он выбрал? Согласился сотрудничать. Без колебаний. Принципы оказались дешевле семейного благополучия.

— И что из этого следует?

— А то, что даже самые убеждённые борцы за идеалы — всего лишь люди. Со своими слабостями, страхами, привязанностями. Абсолютных героев не существует.

Гоги молчал. В словах Берии была горькая правда, которую трудно было оспорить.

— Вы разочарованы в людях, Лаврентий Павлович?

— Скорее, реалистично их оцениваю. Двадцать лет работы с человеческими душами научили меня не ждать чудес. Люди предсказуемы в своём эгоизме.

— Тогда зачем служить им? Зачем строить государство для тех, кто, по вашему мнению, этого не достоин?

Берия усмехнулся — в первый раз за всё время разговора:

— Отличный вопрос. Может быть, потому что альтернатива ещё хуже? Хаос, анархия, война всех против всех?

— Или потому что власть — это наркотик?

Лаврентий Павлович резко повернулся к художнику. В его глазах мелькнуло что-то опасное.

— Смелое заявление, товарищ Гогенцоллер.

— Простите, если слишком прямо. Но вы сами говорили о честности.

Берия долго смотрел на него, затем неожиданно рассмеялся:

— Вы правы. Власть действительно затягивает. Сначала берёшь её для благих целей. Потом понимаешь, что без неё не можешь достичь этих целей. А в итоге цели забываются, остаётся только власть.

Он подошёл к столу, начал рассматривать иллюстрации:

— Вот ваш Иван-дурак. Получает власть случайно, не стремился к ней. Может быть, поэтому остаётся хорошим правителем?

— Возможно. Тот, кто не жаждет власти, менее склонён ею злоупотреблять.

— Утопия, — покачал головой Берия. — В реальности власть либо берут силой, либо она достаётся по наследству. И в том, и в другом случае результат предсказуем.

Он взял иллюстрацию с коронацией Ивана:

— Красиво нарисовано. Народный праздник, всеобщая радость. Но знаете, что будет через год? Часть народа разочаруется в новом царе. Другая часть попытается его использовать. Третья — свергнуть.

— Пессимистичный взгляд на вещи.

— Реалистичный. Люди не умеют быть благодарными. Сегодня кричат «осанна», завтра — «распни его».

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Разговор становился всё более мрачным.

— Тогда зачем всё это? Зачем иллюстрации к сказкам о добрых царях и справедливости?

Берия отложил рисунок, посмотрел на художника с усталой улыбкой:

— Потому что дети должны верить в сказки. Пока можно. Взрослая жизнь ещё успеет их разочаровать.

— Значит, мы обманываем их?

— Мы даём им надежду. А надежда — единственное, что делает жизнь сносной.

Лаврентий Павлович собрал иллюстрации в стопку:

— Работа отличная. Именно то, что нужно. Ярко, красиво, оптимистично. Дети будут счастливы.

Гоги вспомнил о подарке, достал из кармана деревянную жар-птицу:

— Это для вашей дочери. Простая игрушка.

Берия взял фигурку, повертел в руках. На его лице появилось что-то похожее на удивление:

— Вы сами вырезали?

— Да. Вчера вечером.

— Зачем?

— Просто так. Подумал, что девочке будет приятно.

Лаврентий Павлович долго рассматривал птицу, проводил пальцем по резным пёрышкам:

— Знаете, что меня поражает? Вы же понимаете, что я могу решить вашу судьбу одним словом. И при этом дарите подарки моей дочери. Либо вы очень наивны, либо очень мудры.

— Возможно, и то и другое.

— Светлана будет в восторге. Она любит птиц.

Берия убрал фигурку в ящик стола, затем налил ещё чаю:

— Следующее задание будет особенным. «Царевна-лягушка». Но не для детей — для взрослых. Подумайте над концепцией.

— Для взрослых?

— Да. Иногда и взрослым нужны сказки. Особенно тем, кто разочаровался в людях.

Гоги кивнул, поднимаясь:

— Понял, Лаврентий Павлович.

— До свидания, товарищ Ван Гог. И спасибо за птицу. Искренность — редкое качество в наше время.

Художник шёл по коридору, размышляя о странном разговоре. Берия показал ему свою человеческую сторону — усталость, разочарование, циничную мудрость человека, который слишком много знает о тёмных сторонах человеческой натуры.

И при этом продолжает работать, строить, созидать. Может быть, именно потому, что альтернатива действительно хуже. Может быть, из последних остатков веры в то, что людей всё-таки можно изменить к лучшему.

А может, просто потому, что остановиться уже невозможно.

Выходя из кабинета Берии, Гоги почти столкнулся с человеком в белом халате, который торопливо шёл по коридору с папкой под мышкой. На нагрудном кармане халата золотыми буквами было вышито «Академик Сеченов».

— Простите, — пробормотал незнакомец, поправляя сползшие очки.

— Ничего страшного, — ответил Гоги.

Человек был невысокого роста, худощавый, с редкими седыми волосами и нервными движениями. Лет пятидесяти, с лицом учёного — бледным, изможденным долгими часами работы в лаборатории. Но в глазах читался острый ум и какая-то особенная одержимость.

Академик торопился дальше по коридору, но папка, видимо, была плохо застёгнута. Несколько листов выпали на пол.

— Позвольте, — Гоги наклонился, чтобы помочь собрать бумаги.

И замер.

На первом же листе, который он поднял, был изображён технический чертёж какой-то машины. Но не обычной — странной, напоминающей человеческую фигуру. Металлический торс, сочленённые руки, голова с оптическими датчиками вместо глаз.

Второй лист — ещё более удивительный. Схема более крупной машины, явно боевого назначения. Гусеничное шасси, башня с орудием, но управлялась она не человеком, а сложной системой механизмов и каких-то электронных устройств.

— Спасибо, спасибо! — суетливо заговорил академик, выхватывая листы из рук Гоги. — Это секретные разработки, не для посторонних глаз.

Но художник уже успел разглядеть третий чертёж — схему завода, где человекоподобные механизмы работали у станков, перемещали грузы, выполняли сложные операции.

— Извините за любопытство, — сказал Гоги, протягивая последний лист, — но это что, автоматические машины?

Академик быстро сунул бумаги в папку, застегнул её и внимательно посмотрел на художника:

— А вы кто такой? Что здесь делаете?

— Георгий Гогенцоллер, художник. Работаю с товарищем Берией над иллюстрациями.

— А-а, — лицо академика расслабилось. — Художник. Понятно. Да, это автоматические устройства. Машины, которые должны заменить человека на тяжёлых и опасных работах.

— Удивительно, — Гоги покачал головой. — Никогда не видел ничего подобного. А где вы работаете?

— В специальном конструкторском бюро. Очень секретная разработка. — Академик оглянулся по сторонам, затем понизил голос: — Понимаете, идея в том, что роботы — так мы их называем — должны освободить человека от рутинного труда. Пусть машины работают, а люди занимаются творчеством, наукой, искусством.

— Роботы? — переспросил Гоги. — Интересное название.

— От чешского слова «работа». Придумал писатель Чапек, но мы воплощаем это в реальность.

Художник вспомнил чертежи. Человекоподобные механизмы, способные выполнять сложные задачи. В его времени, в 2024 году, такие машины были обычным делом. Но здесь, в 1950-м…

— А боевые машины? — осторожно спросил он. — Тоже для замены людей?

Лицо академика мгновенно стало настороженным:

— Откуда вы знаете про боевые машины?

— Случайно увидел на чертеже. Простите, если не следовало.

— Да, есть и такие разработки, — неохотно признался учёный. — Если роботы могут работать вместо людей, почему бы им не воевать вместо людей? Сохранить человеческие жизни.

— Логично, — согласился Гоги, хотя в душе что-то похолодело.

Боевые роботы в 1950 году. Если эти разработки пойдут в серию, история может измениться кардинально. Холодная война с участием армий машин вместо солдат.

— Вы не художник, — внезапно сказал академик, внимательно вглядываясь в лицо Гоги. — То есть художник, конечно, но не только. Слишком умные вопросы задаёте.

— Просто любознательность.

— Нет, что-то другое. — Учёный прищурился. — А вы случайно не инженер? Или изобретатель?

Гоги почувствовал опасность. Человек явно был не так прост, как казался на первый взгляд.

— Обычный художник, товарищ… простите, как вас зовут?

— Сеченов, — автоматически ответил академик, затем поправился: — То есть… в общем, неважно. Вы меня заинтересовали. Не хотели бы посмотреть на наши разработки? У нас есть действующие прототипы.

— Это секретно, разве можно?

— Для художника можно. Вдруг пригодится для будущих иллюстраций. Товарищ Берия любит, когда искусство отражает достижения науки.

Гоги колебался. С одной стороны, любопытство разрывало на части. С другой — чутьё подсказывало, что лучше не соваться в дела, которые его не касаются.

— Спасибо за предложение, но я должен возвращаться. Работа ждёт.

— Жаль, — академик пожал плечами. — Но если передумаете — спросите Пауля Робертовича Селельмана в КБ особых разработок. Меня там знают.

Селельман, а не Сеченов. Значит, на халате чужое имя. Зачем? Маскировка? Или что-то ещё более сложное?

— Обязательно, — пообещал Гоги. — До свидания.

— До встречи, товарищ художник.

Академик быстро зашагал по коридору, крепко прижимая папку к груди. Гоги проводил его взглядом, размышляя об увиденном.

Роботы в 1950 году. Боевые машины. Заводы, где работают автоматы вместо людей. Это может кардинально изменить ход истории. И почему разработки ведутся в таком секрете?

Он вышел из здания, сел в ожидающий воронок. По дороге домой думал о странной встрече. Селельман-Сеченов явно занимается чем-то революционным. Но революционным в хорошем смысле или в опасном?

И главное — зачем Берия курирует такие проекты? Детские книжки и боевые роботы — странное сочетание интересов.

Но может быть, именно в этой странности и кроется ключ к пониманию того, что происходит в стране. Готовится ли СССР к войне нового типа? Или к миру, где машины освободят людей от тяжёлого труда?

Время покажет.

Дома Гоги сразу же сел за стол и взял чистый лист. Встреча с Селельманом не давала покоя — образы механических людей крутились в голове, требуя воплощения. Но не те примитивные схемы, что он увидел на чертежах, а нечто более совершенное.

Первые линии легли на бумагу осторожно. Гоги начал с общих пропорций — человеческая фигура, но более мощная, атлетичная. Рост около двух метров, широкие плечи, длинные руки. Силуэт воина, но не агрессивного, а защитника.

Скелет рисовался как основа всей конструкции. Не хрупкие человеческие кости, а мощные металлические балки и стержни. Позвоночник — сложная система сочленений, позволяющая гибкость, но обеспечивающая прочность. Каждый позвонок — отдельный модуль, способный выдержать огромные нагрузки.

Череп получался массивным, но элегантным. Не просто защитная коробка для электроники, а продуманная конструкция. Место для оптических сенсоров, звуковых датчиков, сложной вычислительной системы. Но при этом пропорции оставались почти человеческими.

Гоги перешёл к конечностям. Руки — самая сложная часть. Каждый палец должен был обладать чувствительностью пианиста и силой кузнеца. Он прорисовывал суставы, сочленения, систему тросов и приводов, которые обеспечивали бы точность движений.

«Пневматика, — думал художник, вспоминая промышленные станки. — Сжатый воздух даёт плавность и силу одновременно».

Каждая мышца человеческого тела заменялась пневматическим цилиндром. Бицепсы — мощные поршни, способные поднять тонну груза, но при этом настолько чувствительные, что могут держать яичную скорлупу, не раздавив её.

Ноги прорисовывались как опоры небоскрёба. Мощные, устойчивые, но подвижные. Коленные суставы — сложные шарниры с несколькими степенями свободы. Стопы — широкие, с развитой системой амортизации.

Гоги добавлял детали, увлекаясь процессом. Система охлаждения — тонкие трубки, проходящие по всему телу, как кровеносные сосуды. Источники питания — компактные, но мощные, размещённые в грудной клетке.

«А если сделать их модульными?» — подумал он и начал новый эскиз.

Робот-трансформер. Базовая гуманоидная форма, но с возможностью перестройки под конкретные задачи. Руки можно заменить на инструменты — манипуляторы, сварочные аппараты, точные измерительные приборы.

Ноги тоже модульные — для разной местности. Гусеничные модули для тяжёлого грунта, колёсные для скорости, даже реактивные для полётов на короткие расстояния.

Третий эскиз — робот-рабочий. Не воин, а созидатель. Четыре руки вместо двух для сложных операций. Встроенные инструменты, измерительные приборы, система технического зрения, способная видеть в разных спектрах.

«Они должны быть красивыми, — размышлял Гоги, прорисовывая корпус. — Не просто функциональными, а эстетически совершенными».

Плавные линии вместо угловатых форм. Никаких острых углов, выступающих деталей. Каждая поверхность обтекаемая, каждый элемент гармонично вписан в общий силуэт.

Четвёртый эскиз — робот-помощник. Размером с подростка, лёгкий, изящный. Для работы в доме, помощи пожилым людям, ухода за детьми. Лицо почти человеческое, добродушное, не пугающее.

«А что, если дать им возможность учиться?» — новая мысль заставила взять ещё один лист.

Робот с развитой нервной системой. Искусственные нейроны, способные формировать новые связи. Память, которая не просто хранит информацию, а анализирует, обобщает, создаёт новые решения.

Гоги рисовал голову такого робота особенно тщательно. Сложная электронная система, имитирующая человеческий мозг. Но не копирующая его механически, а воспроизводящая принципы работы.

К вечеру на столе лежало дюжина эскизов. Роботы-воины, рабочие, помощники, исследователи. Каждый со своей специализацией, но все объединённые общей философией — служить человеку, а не заменять его.

«Селельман прав в одном, — подумал художник, рассматривая свои творения. — Машины должны освободить людей от тяжёлого труда. Но они должны оставаться инструментами, а не становиться хозяевами».

На последнем эскизе он изобразил робота и человека, работающих вместе. Не человек, управляющий машиной, и не машина, заменяющая человека. Партнёрство. Симбиоз разума и силы, творчества и точности.

Отложив карандаш, Гоги задумался о будущем. В его времени, в 2024 году, роботы были повсюду — на заводах, в больницах, в домах. Но процесс их внедрения шёл медленно, с множеством проблем и сопротивления.

А что, если здесь, в 1950-м, этот процесс пойдёт по-другому? Если СССР первым создаст армию роботов и изменит мир? К лучшему или к худшему?

Вопрос оставался открытым. Но одно было ясно — будущее уже стучится в дверь. И оно может оказаться совсем не таким, каким его помнил Алексей Воронцов из 2024 года.

Эскизы роботов Гоги спрятал в стол, к другим своим «запретным» работам. Пока это только фантазии художника. Но кто знает — может быть, когда-нибудь они станут реальностью.