Художник из 50х

Глава 17

Утром, едва рассвело, Гоги услышал знакомый звук мотора за окном. Не поднимая головы с подушки, усмехнулся — воронок приехал точно по расписанию. Даже будильник не понадобился.

Поднялся, умылся холодной водой из кувшина, натянул чистую рубашку и пиджак. Взял папку с иллюстрациями к «Снежной королеве» — те самые, что рисовал в стиле эпической манхвы с советским антуражем.

Вышел из барака и направился прямо к машине. Двое сопровождающих уже стояли рядом с воронком, но выглядели слегка растерянными — обычно им приходилось стучать в двери, будить, объяснять.

— Доброе утро, товарищи, — поздоровался Гоги, подходя к машине. — Поехали?

Старший кивнул с лёгким удивлением:

— Георгий Валерьевич, проходите.

Сел в знакомый салон, положил папку на колени. Воронок тронулся, и Москва поплыла за окнами — утренняя, деловитая, спешащая на работу. Люди толпились на остановках трамваев, торопились в учреждения, несли авоськи и портфели.

Гоги зевнул, растирая глаза. Ночная работа над звёздами не прошла даром — хотелось спать. Он откинулся на сиденье, пытаясь собраться с мыслями перед встречей.

Зачем Берии понадобилось лично курировать детские сказки? Неужели у заместителя председателя Совмина нет дел поважнее? Или за простым заказом скрывается что-то ещё?

— Скоро приедем, — сказал сопровождающий.

— Хорошо, — ответил Гоги, разглядывая утренние улицы.

Воронок свернул к знакомому зданию. Серые стены, строгие окна, флаги над входом. Машина остановилась, дверца открылась.

— Товарищ Гогенцоллер, пройдёмте.

Гоги вышел, поправил пиджак. Утро обещало быть интересным — Лаврентий Павлович явно не из тех людей, кто тратит время на пустяки. Значит, эти сказки для него важны. Остаётся выяснить — почему.

Шагнул к входу в здание, держа папку с иллюстрациями под мышкой. Внутри что-то подсказывало: сегодняшняя встреча изменит многое в его новой жизни.

Кабинет встретил Гоги привычным ароматом кавказского чая и кожаных переплётов. Берия сидел за своим массивным столом, просматривая какие-то документы. Поднял глаза, когда художник вошёл, и кивнул на знакомое кресло.

— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.

Гоги разложил иллюстрации к «Снежной королеве» на столе. Двенадцать листов — каждый рассказывал свою часть истории в стиле эпической манхвы с советской стилистикой. Герда-комсомолка в ватнике, Кай в пионерской форме на ледяном троне, Снежная королева как северная богиня в одеждах из полярного сияния.

Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, отхлебнул и принялся рассматривать работы. Лицо его оставалось невозмутимым — ни одобрения, ни критики. Просто изучал, как изучал бы секретные документы или донесения разведки.

Гоги сидел молча, потягивая чай. Терпкий, ароматный, с привкусом горных трав. Где-то тикали часы, за окном слышался отдалённый шум столичного утра.

— Интересно, — наконец произнёс Берия, отложив лист с финальной сценой. — Очень интересно. Скажите, вы читали Достоевского?

Неожиданный поворот беседы застал художника врасплох.

— Конечно читал, Лаврентий Павлович.

— «Преступление и наказание»? Помните рассуждения Раскольникова о праве сильной личности?

— Помню. Он делил людей на обыкновенных и необыкновенных. Первые должны повиноваться, вторые имеют право переступить через закон ради великой цели.

Берия кивнул, взял со стола иллюстрацию со Снежной королевой.

— А что вы думаете об этой теории? Имеет ли человек право решать судьбы других? Ради высшей цели, разумеется.

Гоги осторожно поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.

— Раскольников ошибался в главном, — сказал он медленно. — Он думал, что сила даёт право. А право даёт только ответственность.

— Поясните.

— Наполеон не стал великим, потому что убивал. Он стал великим, потому что брал на себя ответственность за миллионы людей. За их судьбы, их будущее. Убийства были лишь средством, а не целью.

Берия прищурился:

— Любопытная точка зрения. Значит, по-вашему, власть — это не привилегия, а бремя?

— Власть — это возможность изменить мир. Но каждое изменение требует жертв. И тот, кто принимает решение о жертвах, должен понимать их цену.

— А если цена слишком высока?

Гоги задумался, глядя на свою иллюстрацию. Снежная королева смотрела с листа печальными глазами — красивая, могущественная и одинокая.

— Тогда нужно спросить себя: а имеешь ли право? Право решать за других. Даже если ты сильнее, умнее, дальновиднее.

— «Тварь я дрожащая или право имею?» — тихо процитировал Берия.

— Именно. Только Раскольников задавал неправильный вопрос. Не «имею ли право взять», а «достоин ли я нести ответственность».

Лаврентий Павлович отложил иллюстрацию, налил ещё чаю.

— Вы удивительный человек, товарищ Гогенцоллер. В ваших рисунках читается понимание власти. Вот эта ваша Снежная королева — она не злодейка. Она носитель силы, которая приносит страдания против её воли.

— Зима не хочет убивать цветы, — согласился Гоги. — Но такова её природа. Однако весна всегда побеждает зиму.

— А что, если зима длится слишком долго? Если весна не может пробиться сквозь лёд?

— Тогда нужна Герда. Человек с горячим сердцем, готовый пройти любой путь ради любви.

Берия усмехнулся:

— Любовь? Красивое слово. Но разве можно построить государство на любви?

— Государство строится на силе, — ответил художник. — Но держится на том, что люди готовы ради него жить и умирать. А это уже больше похоже на любовь, чем на страх.

— Интересная философия. А как же враги? Те, кто не хочет любить государство?

Гоги посмотрел на иллюстрацию с Каем — мальчиком с осколком в сердце.

— Кай не враг. Он жертва обстоятельств. Осколок дьявольского зеркала в сердце заставляет его видеть мир искажённо. Но осколок можно растопить.

— А если не получается растопить?

— Тогда приходится удалять. Но это всегда трагедия, а не победа.

Берия долго молчал, рассматривая иллюстрации. Потом поднял глаза:

— Скажите честно — вы боитесь меня?

— Да, — без колебаний ответил Гоги. — Боюсь. Но уважаю.

— За что уважаете?

— За то, что несёте ответственность, которую большинство людей не смогли бы вынести. За то, что принимаете решения, от которых зависят судьбы миллионов. Это требует силы духа.

— Даже если некоторые решения… жестоки?

— Хирург тоже причиняет боль пациенту. Но цель — спасти жизнь.

Лаврентий Павлович откинулся в кресле:

— Любопытная аналогия. Хирург… Значит, вы считаете, что иногда приходится резать живое, чтобы спасти целое?

— Считаю, что каждый, кто берёт в руки скальпель, должен помнить клятву Гиппократа: «Не навреди». И если вредишь — то только ради высшего блага.

— А кто определяет, что есть высшее благо?

— Тот, кто готов отвечать за свои действия перед историей. Перед будущими поколениями.

Берия встал, подошёл к окну:

— История — строгий судья. Но она судит по результатам, а не по намерениям.

— Поэтому так важно, чтобы результат оправдывал средства.

— А если не оправдывает?

Гоги поставил чашку на стол:

— Тогда остаётся надеяться на милость истории. И на то, что следующий будет мудрее.

Лаврентий Павлович повернулся от окна:

— Вы философ, товарищ Гогенцоллер. Редкое качество для художника.

— Искусство без философии — просто ремесло.

— Согласен. Именно поэтому ваши работы интересны. В них есть глубина, понимание сути вещей.

Берия вернулся к столу, собрал иллюстрации в стопку:

— Следующее задание будет сложнее. «Конёк-Горбунок». Сказка о простом крестьянском парне, который становится царём. Актуальная тема для нашего времени.

— Понял, Лаврентий Павлович.

— Срок тот же — месяц. Стиль оставляйте свой, но помните — это история о том, как правильные поступки ведут к власти, а власть накладывает ответственность.

Гоги кивнул, поднимаясь:

— Спасибо за доверие.

— До свидания, товарищ Ван Гог, — сказал Берия, провожая его к двери. — Кстати, Светлана была в восторге от ваших месяцев-воинов. Сказала, что теперь не боится зимы.

Художник обернулся на пороге:

— Значит, цель достигнута.

— Именно, — усмехнулся Лаврентий Павлович. — Цель достигнута.

Дверь закрылась за спиной Гоги, а он шёл по коридору, размышляя о странном разговоре. Берия испытывал его, зондировал мировоззрение. И, кажется, остался доволен ответами.

Теперь предстояло нарисовать Ивана-дурака, который становится царём. И сделать это так, чтобы в сказке читалась философия власти и ответственности.

Интересная задача для художника.

У выхода из здания Гоги остановился. Сопровождающие уже открыли дверцу воронка, ожидая, когда он сядет в машину.

— Спасибо, товарищи, — сказал художник. — Пройдусь пешком. Погода хорошая.

Оперативники переглянулись — явно такой поворот не был предусмотрен инструкцией.

— Георгий Валерьевич, мы должны вас доставить…

— До дома я дойду сам, — мягко, но твёрдо перебил Гоги. — Передайте начальству — всё в порядке.

Не дожидаясь возражений, он зашагал по тротуару. За спиной послышался негромкий спор, затем хлопнула дверца машины. Воронок поехал следом, держась на почтительном расстоянии.

Гоги усмехнулся и углубился в переулки, где машине будет трудно следовать. Нужно было остаться наедине с мыслями, без назойливого присмотра.

«Конёк-Горбунок», — размышлял он, шагая по утренней Москве. — Иван-дурак становится царём. Какая стилистика подойдёт для этой истории?

Прошлые работы были слишком мрачными — даже оптимистичная «Снежная королева» получилась эпической, серьёзной. А здесь нужно что-то иное. Более лёгкое, но не менее глубокое.

Он вспомнил «Садко», «Илья Муромец». Там была особая поэтика русской сказки, яркая, красочная, но не лишённая философского подтекста. Или мультфильмы студии Союзмультфильм — простые линии, выразительные образы, способные говорить с детьми и взрослыми на равных.

«Да, — подумал Гоги, останавливаясь у витрины кондитерской. — Советская анимационная школа. Стиль, который может легко перейти с книжной страницы на экран».

Он представил себе Ивана-дурака — не глупого деревенского парня, а человека с чистой душой и добрым сердцем. Простодушного, но мудрого той мудростью, которую не найти в книгах. Лицо открытое, улыбчивое, но глаза — умные, наблюдательные.

Конёк-Горбунок виделся ему не просто волшебным помощником, а другом, советчиком, хранителем древней мудрости. Маленький, но полный достоинства. В его образе должны были сочетаться комичность и величие — как в лучших мультфильмах, где даже самые смешные персонажи несут глубокий смысл.

Гоги свернул в Александровский сад, где было тише и спокойнее. Здесь можно было думать, не отвлекаясь на городскую суету.

«Композиция, — размышлял он дальше. — Как построить визуальный ряд?»

Каждая иллюстрация должна была рассказывать не только эпизод сказки, но и показывать внутреннее развитие героя. Первые листы — Иван простой крестьянский парень, последние — мудрый правитель. Но переход должен быть естественным, без резких скачков.

Цветовая гамма тоже требовала продумывания. Яркие, сочные цвета русских народных росписей — хохломы, палеха, городца. Золото и алый, изумрудный и лазурный. Краски, которые радуют глаз и поднимают настроение.

«И обязательно — чувство юмора, — подумал художник, садясь на скамейку. — Без него русская сказка теряет половину очарования».

Иван должен был получиться симпатичным простаком, который побеждает не силой или хитростью, а чистотой сердца. Царь-девица — прекрасной и недоступной, но не холодной принцессой, а живой девушкой со своими радостями и печалями.

«А братья?» — Гоги задумался над второстепенными персонажами. — Не злодеи, а обычные люди с обычными слабостями. Завистливые, жадные, но не безнадёжно порочные.

Стилистика вырисовывалась всё яснее. Чистые линии, выразительная пластика, узнаваемые типажи. Всё должно было быть понятно ребёнку, но не примитивно. Красиво, но не слащаво. Поучительно, но не назидательно.

«Берия прав, — размышлял художник, поднимаясь со скамейки. — Это история о том, как простой человек может стать правителем. Актуальная тема».

Но показать нужно было не только восхождение к власти, но и цену, которую приходится платить. Иван-царь уже не тот беззаботный парень, что ловил жар-птицу. Корона накладывает ответственность, меняет человека.

Гоги вышел из сада и направился к своему району. Воронок всё ещё следовал поодаль — видимо, решили не терять его из виду совсем.

«Анимация, — подумал он окончательно. — Стиль, рассчитанный на экранизацию. Берии это понравится — он дальновидный человек, понимает силу кино».

Остальная дорога прошла в продумывании деталей. Какие эпизоды выбрать для иллюстраций, как расставить акценты, где добавить юмора, а где — лирики.

К тому времени, как он дошёл до барака, в голове уже складывался ясный план работы. «Конёк-Горбунок» должен был получиться ярким, добрым, но философски глубоким произведением — достойным и детской книжки, и будущего мультфильма.

Гоги заварил чай в знакомом глиняном чайнике и сел у окна с привычным блюдцем. Солнце клонилось к закату, окрашивая комнату мягким золотистым светом. За стенкой слышались приглушённые голоса соседей — Пётр Семёнович что-то рассказывал Василию Ивановичу, Марья Кузьминишна гремела посудой, готовя ужин.

Но к нему никто не заходил.

Гоги отхлебнул чаю, поставил блюдце на подоконник. Рука потянулась к карману, где лежала пачка «Беломора», но он остановился. После ареста курить хотелось постоянно — нервы давали о себе знать. Но каждый раз он себя останавливал. Не время расслабляться.

За окном проходили люди, спешащие домой с работы. Жизнь текла своим чередом, размеренно и спокойно. А он сидел в своей комнате, как в аквариуме, наблюдая за миром сквозь стекло.

Месяц назад его арестовали. Месяц назад чёрный воронок увёз его на Лубянку, где он чуть не расстался с жизнью. С тех пор соседи изменились — стали осторожнее, сдержаннее. Не то чтобы враждебно, но и близости прежней не было.

«Можно ли их винить?» — подумал художник, глядя на заходящее солнце.

Конечно, нельзя. В стране, где арест соседа может означать проблемы для всех остальных, осторожность — не трусость, а здравый смысл. Люди защищают себя и свои семьи единственным доступным способом — дистанцией.

Пётр Семёнович всё ещё здоровался, но уже не заходил на чай без приглашения. Марья Кузьминишна по-прежнему интересовалась его здоровьем, но разговоры стали короче, формальнее. Даже Нина, с которой у него были особые отношения, теперь держалась на расстоянии.

Гоги допил чай, снова потянулся к сигаретам и снова остановился. Курение не решит проблему одиночества, только добавит новую зависимость.

«А может, так и лучше?» — размышлял он, наблюдая за тенями на стене.

Близость с людьми означает ответственность за них. Если его снова арестуют, пострадать могут и те, кто рядом. Дистанция защищает не только его соседей, но и его самого — меньше привязанностей, меньше боли при расставании.

Но осадочек всё равно оставался. Человек — существо социальное, и даже понимая логику происходящего, он чувствовал горечь от изоляции.

Заварил второй чайник, налил в блюдце. Чай получился крепче, с лёгкой горчинкой. Подходящий для настроения.

За стенкой зазвучало радио — передавали сводку новостей. Привычные слова о трудовых успехах, международной обстановке, достижениях советской науки. Жизнь большой страны, частичкой которой он являлся, но от которой был отделён невидимой стеной.

«Художник всегда одинок», — подумал Гоги, вспоминая биографии великих живописцев.

Ван Гог умер в нищете и безвестности. Гоген бежал на Таити от цивилизации. Сезанн годами работал в одиночестве, не признанный современниками. Может, одиночество — неизбежная плата за право видеть мир по-своему?

Третий глоток чая принёс успокоение. Да, люди отдалились. Да, теперь он чаще остаётся наедине с собой. Но разве это так плохо? В одиночестве рождаются лучшие произведения, в тишине созревают самые глубокие мысли.

Рука в очередной раз потянулась к сигаретам, и в очередной раз он одернул себя. Если уж быть одному, то быть полностью — без костылей в виде никотина, алкоголя или других зависимостей.

Солнце село окончательно, за окном зажглись фонари. В комнате стало темно, но Гоги не спешил зажигать лампу. В полумраке думалось легче, образы возникали ярче.

«Конёк-Горбунок», — вспомнил он новое задание.

Сказка о простом парне, который становится царём. О восхождении из низов к вершинам власти. Очень советская тема, очень актуальная. И очень болезненная для того, кто сам оказался меж двух миров — ни простым человеком, ни настоящим художником при власти.

Допил чай до дна, поставил пустое блюдце на стол. Завтра начнёт работать над новыми иллюстрациями. А сегодня просто посидит в тишине, привыкая к своему новому статусу — человека, которого все знают, но с которым предпочитают не общаться.

И это тоже было своего рода свободой.