Ход кротом

Защемя ругаешься, нащяльнике? Перерыв!

У ворот, ведущих в Кремль, дежурная комнатушка. В ней доверенное лицо, которое по предъявлении документа-ордера из Московского Совета осматривает его, прилагает к нему свой маленький ордерок и отпускает желающего пройти в Кремль. Документ-ордер из Московского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов у Скромного имелся: он когда-то хотел получить бесплатную комнату, чтобы съехать из эсеровского отеля, тогда же и получил пропуск в Кремль для решения квартирного вопроса…

Впрочем, «когда-то» — это всего два дня прошло. До знакомства с Корабельщиком, до встречи с Марией Спиридоновой, до ночевки у взаправдашнего царского генерала- «благородия»; до речи со ступеней величайшего храма страны, беседы с великим учителем; отпечатанной на сердце карты Екатеринославской губернии. Наконец, еще до продымленного и веселого футуристического кафе… Маленькая длинная жизнь!

Сам Корабельщик держался за правым плечом, под видом охранника или сопровождающего, что в годы революции никого не удивляло: ведь и самый грозный комиссар от выстрела в спину не зачарован. Понятно, что в самый Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, сокращенно — ВЦИК, без документа матроса не пустят, но для прохода во двор Кремля хватило моссоветовского документа.

Сбоку от комнатушки привратника прохаживался часовой-красноармеец из латышского стрелкового полка. Скромный осведомился, в какой им корпус пройти, часовой молча протянул руку в нужную сторону. Путешественники прошли мимо разнокалиберных прадедовских пушек с горками ядер, обогнули темно-зеленую громаду Царь-колокола. Тут стояли уже четыре вполне современные трехдюймовки, а вокруг пушек собралось почти три сотни военных, по большей части в серых шинелях и фуражках, среди которых костром горели ярко-красные опереточные шаровары, расшитые натуральным золотым шнуром, а над шароварами сияли глубоко-синие мундиры, тоже расшитые золотом и великолепно сбереженные.

Заинтересованный Скромный подошел к собравшимся и узнал, что все это немецкие и венгерские интернационалисты, взятые на войне в плен. Люди в синем и красном оказались ни много ни мало, венгерскими гусарами, добравшимися до Москвы аж из Омска.

— Мы готовы даже ценой нашей жизни защитить русскую революцию, которая несёт мир и братство всему миру. Русская революция, как революция за освобождение трудящихся народов, является в то же время и нашей революцией, революцией венгерских трудящихся! — гусарский командир поправил синюю шапочку седьмого Дебреценского полка и добавил:

— Вот какую клятву мы произнесли в Омске, еще зимой этого года. Мы долго сидели в Дарницком лагере. Это ад на земле. Потом нас отвезли в Сибирь — тут мы поняли, что на самом-то деле в Дарнице был еще рай.

Собравшиеся бойцы — вперемешку русские, немцы, венгры, китайцы, даже мелькнула бритая голова и коричневое лицо мусульманина — загомонили вразнобой:

— Мы никаких не наций!

— Труд наша родина!

— Везде нам кнут — нет разницы, что в Сибири, что в Буде.

— Чехи Самару взяли восьмого июня — наших братьев расстреляли просто так, за то, что венгры. Нельзя им спустить.

— Мы на Мурман чугунку строили. Хватит, наломали спину.

— Смерть капиталистам!

— Сначала вашим, а потом и нашим, — ощерился рыжий немец-артиллерист, похлопывая трехдюймовку по стволу, как живую. Китаец, протолкавшийся в первые ряды, поглядел на него вполне товарищески, нагнулся и похлопал по замку пулемет «максим» на станке Соколова, который таскал за собой, словно мальчик лошадку на колесиках.

— Мы направляемся на Восточный фронт, против Чехословацкого Легиона, — закончил командир батальона, по выговору и лицу чистый помор из-под Архангельска.

— Эх, рад бы я поговорить с вами! — Скромный заулыбался. Все-таки дело революции живет. Вот и зарубежные товарищи присоединяются. Значит, не зря все было.

— Но у меня дело к Свердлову. Пойдемте, Корабельщик.

— Запомни, товарищ, меня зовут Лайош Виннерман! — командир гусар козырнул. — Революция еще услышит о нас!

Немец-артиллерист и командир батальона переглянулись, усмехнулись и пожали на прощание руки Скромному с Корабельщиком.

Распрощавшись с храбрецами, путешественники повернули налево, ко входу во дворец — Скромный, конечно, не знал его названия, а Корабельщик не решился смущать стольких очевидцев листанием невидимой книги.

Поднялись на второй этаж, окунувшись в прохладный, полутемный после жаркого июня, коридор. По коридору пошли налево, не встречая ни одного человека и лишь читая на одних дверях — «ЦК партии» (коммунистов-большевиков), на других — «Библиотека», и так далее, без малейшего намека на местонахождение Ленина или Свердлова. Пришлось вернуться по коридору к лестнице.

Скромный постучался в дверь с надписью «ЦК партии», вошел.

В комнате обнаружились три человека. Скромный узнал в одном из них Загорского, виденного как-то на партийном собрании. Матрос успешно прикинулся дубом, так что говорить пришлось опять анархисту:

— Товарищи, подскажите приезжему из Украины, где помещается ВЦИК Советов?

Мужчина у заваленного бумагами стола вскочил — тут Скромный узнал в нем Бухарина — и, взявши под руку портфель, сказал, обращаясь к своим товарищам, но так, чтобы и гости слышали:

— Я сейчас ухожу и этим товарищам, — кивнул на вошедших, — покажу, где ВЦИК.

И в ту же минуту направился к двери. Скромный поблагодарил их всех и вышел вместе с Бухариным в коридор, в котором по-прежнему царила гробовая тишина; Корабельщик все так же играл немую роль. Дойдя до лестницы, проводник указал на дверь в правое крыло и, попрощавшись, спустился вниз, к выходу из дворца во двор.

Скромный постучал и вошел. Чернокудрая девица спросила, что нужно.

— Мы хотим видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова или товарища Ленина по делу революции на Украине.

Девица, ничего не говоря, села за письменный стол, взяла у Скромного документ-ордер Моссовета и пропуск в Кремль, кое-что выписала из них, написала карточку и указала номер другой двери. За той дверью уже помещался секретарь ВЦИКа Советов — крупный холеный мужчина в превосходном костюме, но с изнуренным лицом и заметной синевой под глазами. Прочитав бумаги, секретарь переспросил:

— Так вы, товарищи, с Юга России?

— Да, из Украины, — ответил Скромный, а матрос и тут промолчал.

— Вы председатель Комитета защиты революции времен Керенского?

— Да. А это мой товарищ.

— Значит, вы — социалисты-революционеры?

— Нет! — хором ответили визитеры, причем Корабельщик едва ли не громче Скромного.

— Какие связи имеете или имели от партии коммунистов вашей области?

— Я имею личные связи с рядом работников партии большевиков, — Скромный назвал председателя Александровского ревкома товарища Михайлевича и кое-кого из Екатеринослава, чьи фамилии Корабельщику ничего не сказали.

Секретарь замолк на минуту, а затем принялся расспрашивать о настроении крестьян на Юге России, о том, как отнеслись крестьяне к немецким армиям и отрядам Центральной рады, каково отношение крестьян и к Советской власти.

Скромный ответил без подробностей: немцы и Рада — нет, Советская власть — скорее да. Секретарь остался ответом доволен и тут же позвонил по телефону:

— К вам два товарища из Украины. Нет, не эсеры…

Обернулся к гостям:

— Оружие, пожалуйста, вот на этот столик.

Скромный выложил наган, а Корабельщик снял тужурку и кобуру, оставшись в обычном черном кителе поверх тельняшки. Тогда из дальней двери в глубине кабинета появился Свердлов, легко узнанный по расклеенным везде портретам.

— Пойдемте, — просто сказал Свердлов, — как раз Владимир Ильич здесь.

Вошли в сводчатый кабинет на три окна; у одного стоял широкий стол, заваленный папками, в простенках окон шкафы с бумагами же, а вокруг по комнате с десяток зеленых кресел. Перед столом человек, видимый против окна черным силуэтом, говорил секретарю или переписчику:

— Вы, пожалуйста, закончите это к двум часам.

Ответа Скромный не разобрал, и только покосился на спутника: что же все-таки нужно тут Корабельщику? И кто же он, черт возьми, такой?

Тут человек отошел от окна правее, где свет уже не слепил, и Скромный узнал Владимира Ильича Ленина.

Владимир Ильич улыбнулся хорошо, уверенно: я не знаю, кто вы — но рад вам. Одной рукой он взял Скромного за запястье, а другой, слегка касаясь плеча, усадил в кресло. Затем попросил и Свердлова сесть. Корабельщик выбрал себе кресло, не дожидаясь просьбы. Свет из окна падал матросу на лицо, и Скромный все не мог понять, волнуется тот или же готовится к действию. Впрочем, из глубокого кресла Корабельщик не смог бы выскочить быстро, задумай он что плохое. Да и руки его Скромный видел: Корабельщик держал себя абсолютно безмятежно, пальцы на подлокотниках не шевелились.

Ленин сел в кресло напротив Скромного, явно считая его главным — видимо, ему сообщила охрана, кто есть кто в паре, — и начал расспрашивать. Первое: из каких местностей? Затем: как крестьяне восприняли лозунг «Вся власть Советам на местах!» и как реагировали на действия врагов вообще и Украинской Центральной рады в частности? И бунтовались ли крестьяне против нашествия контрреволюционных немецких и австрийских армий? Если да, то чего недоставало, чтобы крестьянские бунты вылились в повсеместные восстания и не слились с красногвардейскими отрядами, мужественно защищавшими наши общие революционные достижения?

Скромный отвечал кратко, стараясь не слишком коситься на Корабельщика. Ленин же с умением хорошего руководителя, напротив, старался повернуть разговор так, чтобы ответ вышел как можно подробнее. Например, как селяне приняли лозунг «Вся власть Советам на местах!» Ленин переспрашивал трижды, и все три раза удивлялся ответу: «Власть Советов на местах — это, по-крестьянски, значит, что вся власть и во всем должна отождествляться непосредственно с сознанием и волей самих трудящихся.»

— Крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом, — Ленин посмотрел на Корабельщика и добавил:

— Ваш товарищ именно с флота, где позиции анархистов особенно сильны.

— А разве это плохо? — Скромный нахмурился.

— Я этого не хочу сказать. Наоборот, это было бы отрадно, так как это ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью.

— Для меня это лестно.

— Думаю, что это явление в крестьянстве неестественно: оно занесено анархистскими пропагандистами, — Ленин кивнул на матроса, — и может быть скоро изжито. А, возможно, и уже изжито.

— Владимир Ильич, вождю нельзя быть пессимистом и скептиком… — но тут вклинился Свердлов:

— Так, по-вашему, нужно развивать это анархическое явление в жизни крестьянства?

— О, ваша партия развивать его не будет, — ответил Скромный, а Ленин подхватил:

— А во имя чего нужно бы его развивать? Во имя того, чтобы раздробить революционные силы пролетариата? Ведь анархисты, не имея серьезной своей организации широкого масштаба, не могут организовать пролетариат и беднейшее крестьянство и, следовательно, не могут подымать их на защиту, в широком смысле этого слова.

— Ну, о защите вы не толкуйте мне, товарищ Ленин. Я участник разоружения десятков казачьих эшелонов, снявшихся с противогерманского фронта в конце декабря семнадцатого и в начале восемнадцатого. Хорошо знаком с «революционным мужеством» красногвардейских групп и отрядов, а в особенности их командиров… И мне кажется, что вы, товарищ Ленин, имея о нем сведения из второстепенных и третьестепенных рук, преувеличиваете его.

— Вы его не признаете? — Ленин, переглянувшись со Свердловым, насторожился так, что даже несколько привстал в кресле. Скромный, поглядев на спокойно скрипящего пером секретаря за горами бумаги, вздохнул:

— Были и революционность, и мужество в красногвардейцах, но не такие уж великие, как вы себе их представляете. Для вас должно быть известно, что красногвардейские группы и отряды, как большие, так же и малые, производили наступления свои по линиям железных дорог. А всего лишь в десяти-пятнадцати верстах от них уже могли окопаться сторонники контрреволюции. Только на подходах к узловым станциям или городам красногвардейские части принимали фронтовую линию и производили свои атаки. Но и тыл, и окружность атакуемого места оставались невыясненными. Часто красногвардейские части не успевали даже выпустить свое воззвание ко всему району, как контрреволюционные силы уже переходили в контрнаступление с флангов, окружали и вынуждали красногвардейцев бежать на десятки верст, бежать опять-таки по путям линий железных дорог, в эшелонах. Таким образом, население деревень их и не видело, почему и не могло их поддержать.

Ленин посмотрел на матроса, явно ожидая его слов — но Корабельщик продолжал молчать.

— Что же пропаганда? — спросил тогда Ленин даже чуть нервно. — Разве революционные пропагандисты не успевают пополнять свежими борцами или создавать новые красногвардейские отряды и занимать новые боевые участки против контрреволюции?

— Революционных пропагандистов по деревням немного, и они там беспомощны. Зато ежедневно приезжают сотни пропагандистов Рады, гетманщины, тайных врагов революции.

Свердлов, глядя то на Скромного, то на Ленина, с нескрываемым восторгом улыбался. Ленин же, переплетя пальцы рук и нагнувши голову, о чем-то думал. Затем выпрямился и сказал:

— Обо всем, что вы мне сейчас осветили, приходится сожалеть.

А далее, поворачивая голову к Свердлову, добавил:

— Реорганизовав красногвардейские отряды в Красную Армию, мы идем по верному пути, к окончательной победе пролетариата над буржуазией.

— Да, да! — быстро сказал Свердлов. Потом Ленин спросил:

— Чем вы думаете заняться в Москве?

Скромный улыбнулся самую чуточку ехидно:

— В Москве мне делать нечего, а хотел бы я просить вашей помощи, чтобы изготовили мне документы для пересечения границы с Украиной.

— Если вы поедете на Украину с целью организации боевых повстанческих отрядов против немецких войск и гетмана, то Харьковский район самый подходящий. Сейчас все анархисты и большевики обращают внимание на этот район.

— Товарищ Свердлов, никакими посторонними обязанностями я свой путь на Украину не могу загромождать. Ни в одном городе задерживаться не могу и не хочу. Направляюсь в села, где я со своими товарищами уже работал, и могу надеяться, что мое присутствие и готовность ко всяким жертвам там в настоящее время принесут пользу для украинской революции.

— Почему же вы избрали такую отдаленную местность?

— Чтобы отвести всякое подозрение у пограничных властей, и чтобы не погибнуть прежде достигнутой цели.

Сведлов засмеялся и сказал:

— Верно. Секретарю оставьте, на какую фамилию вы желали бы паспорт, и зайдите к Затонскому за готовым паспортом через два дня. Устроит это вас?

— Вполне.

Ленин пристально посмотрел на матроса:

— Дело вашего товарища, кажется, удачно разрешено. Теперь, товарищ, расскажите, пожалуйста, и вы о себе. Откуда вы? Бескозырка ваша лежит лентой от меня, и я не вижу, что на ней написано.

Матрос ответил на располагающую улыбку ничуть не меньшей:

— Я представитель Туманного Флота. Вы можете считать меня чрезвычайным и полномочным послом. Двадцать седьмого августа тысяча восемьсот восемьдесят третьего года здесь, у вас, взорвался вулкан Кракатау. Извержение раскаленной плазмы обязательно дает — в результате взаимодействия с ионосферой — радиоизлучение. Через одиннадцать лет радиоизлучение этого взрыва достигло звезды, называемой вами «шестьдесят один Лебедя», и было воспринято как сигнал, приглашение к переговорам. Ответный сигнал в форме сверхмощного светового луча достиг планеты Земля в одна тысяча девятьсот восьмом году. Здесь он известен, как Тунгусский метеорит. Несколько позже, после известной подготовки, сработала установка переноса, доставившая меня в данное место и время.

Корабельщик поднял бескозырку: теперь надпись «Туманный Флот» золотилась на ней четко и ясно, даже в свете июньского дня.

Ленин слушал внимательно — Скромный не мог понять, верит или не верит Ильич говорящему. Свердлов опять от волнения запустил пальцы в густую шевелюру, распушив ее поболее казачьей папахи. Переписчик замер, не донеся перо до чернильницы.

Корабельщик поднялся и вынул из нагрудного кармана кителя черную жесткую табличку, положил на стол.

— Через пятнадцать-семнадцать лет, в силу определенных физических эффектов, я отправлюсь в обратный путь. Но пока я здесь, я готов оказать вам любую возможную помощь.

Черная табличка покрылась буквами: алыми, зелеными, синими. Анархист увидел вполне обычное начало: «Настоящим удостоверяется…»

— Вот мои документы, — Корабельщик подтолкнул табличку на середину стола. — Паспорт, мандат, верительная грамота — называйте как угодно. Вы вольны проверить у любых ученых, пусть скажут, возможна ли подобная мистификация. Насколько мне известно из газет, у вас на Земле подобными вопросами занимались Минковский, Эйнштейн, Максвелл, Хевисайд… Пожалуй, Макс Планк.

Пока Скромный хлопал глазами, секретарь вытирал кляксу под зависшим в воздухе пером, а Свердлов отчаяно щипал себя за уши, опомнился Ленин:

— Какую же помощь может нам оказать один человек?

— Организационную. Информационную.

— Вы передадите нам знания? Технологии?

— У вас более чем достаточно технологий, чтобы сделать счастливыми всех людей Земли. Но вы их не применяете, а безудержно уничтожаете сами себя в ненужных войнах, выжигая ресурсы планеты. Вот поэтому никто в обитаемом космосе не хочет считать вашу цивилизацию разумной. Могу понять, что несчастливы бедные. Но здесь унылы даже богатые, потому что богатство заслоняет от них самую жизнь.

— Мы собираемся это изменить. Мы для этого делаем революцию!

Корабельщик поглядел на спутника с грустной улыбкой:

— Вы для этого. Кто-то другой для честолюбия или власти. Кто-то третий просто наживается на костях… Товарищ Ленин, я требую немедленного созыва Совнаркома, ибо мне известно о великой опасности для революции. К тому же, как вы совершенно верно заметили, только тогда идея становится материальной силой, когда овладевает массами. Поэтому я считаю важным донести мои предложения и сведения до наибольшего числа людей.

— Но… А… Секретность!

Инопланетник на миг окутался полупрозрачным коконом из оранжевых шестиугольников:

— Товарищ Свердлов, лучшая стратегия в данном случае — ничего не скрывать. Пусть говорят что угодно: что я прибыл с Красного Коммунистического Марса, как в романе Богданова. Или что выбрался из полой Земли, как у Обручева. Или что я прямиком из Шамбалы, по Рериху-Блаватской…

Погасил защитное поле и хмыкнул:

— Все равно никто не поверит.

— Честно говоря, и мне поверить сложно. Вы же… Э-э… Свердлов? Сам, лично? Чем же я обязан визиту столь важной персоны?

Свердлов, не отвечая, прошел вглубь прихожей. За ним в комнату вошел Владимир Ильич Ленин, а за ним Феликс Эдмундович Дзержинский, главный чекист страны. Пара его подчиненных осталась на широкой парадной лестнице, еще двое караулили черный ход. Еще несколько человек находились в автомобиле «Роллс-ройс», взятом из гаража московского губернатора, и теперь перекрывающем въезд во двор.

— Лазарев Петр Петрович?

Представительный мужчина, русоволосый, с густыми усами щеткой, бородкой-клинышком, расчесанной волосок к волоску, носящий очки в тонкой мельхиоровой оправе, оправляющий на плечах превосходный костюм, сверкающий начищенными штиблетами без калош по случаю сухой погоды — верно, только что собравшийся выходить — замер и растеряно смотрел на гостей.

— Да, это я. Что вам угодно?

Представившись, Петр Петрович с удивлением заметил, что визитеры мнутся, не решаясь начать. Наконец, Ленин справился с волнением, вытащил из кармана некую плоскую табличку черного стекла, величиной с большой кредитный билет:

— Мы к вам, профессор, и вот по какому делу…

Профессор взял протянутый предмет. Сразу же по широкой грани таблички побежали светящиеся строки. Красным русский текст, зеленым английский, синим немецкий, лиловым французский… Вот и азиатские знаки, они желтого цвета.

— Насколько я знаю языки, текст везде одинаковый, — сказал профессор. — Текст… Э-э, содержание какое-то, хм. Глупое.

— Вы полагаете, это мистификация?

— Я решительно теряюсь… Черт знает, как это сделано. Вот если бы мой учитель, Петр Николаевич… Но увы, товарищи, увы! На всей огромной территории России было всего пять-шесть небольших физических лабораторий при университетских кафедрах физики. Их оборудование настолько э-э… Оставляет желать, что ни о каких самостоятельных научных исследованиях мы и не помышляем.

— А ваш учитель может нам помочь?

— К сожалению, профессор Лебедев умер еще в двенадцатом году. Но что же мы на пороге? Прошу, прошу в гостиную. Зиночка, чаю нам подайте. Ах, ради бога, поскорее! Вы что же, не видите, кто у нас?

Засуетились женщины в передниках, на круглом столе возник непременный самовар, вязка свежих баранок. Мужчины разместились вокруг стола.

— Профессор, над чем вы сейчас работаете?

— Товарищ Свердлов, по заказу наркомата промышленности, восстанавливаю чертежи Курской Магнитной Аномалии. Как вам, безусловно, известно, это весьма многообещающее образование. Вполне вероятны там громадные залежи железной руды, что и вызывает нештатное отклонение стрелки компасов. К сожалению, Эрнест Егорович увез все записки с собой. После отказа Курского земства в ассигнованиях, профессор Лейст проводил изыскания на собственный кошт. Потом он уехал на воды в Баден-Баден. Так-то вот карты и оказались в Германии, а с нею началась война… Ах, простите, ради бога, я все привык читать лекции.

Феликс пил чай молча. Свердлов улыбался несколько потеряно. Ленин внимательно смотрел, как профессор вертит в руках черную табличку, позабыв о стынущем чае. С каждым движением профессор все удивленнее хмыкал. Наконец, положил табличку на стол и решительно поднял руки:

— Сдаюсь! Господа… Э-э, товарищи… Сдаюсь. Вам удалось меня разыграть. Но ради… Э-э… Бога? Раскройте же мне секрет. Как это сделано?

— Если бы мы знали, профессор, — Ленин совершенно без наигрыша вздохнул. — В Кремль явился человек, назвался посланником. Рассказал нам о какой-то звезде, откуда, якобы, прибыл. И дал вот этот мандат.

— А еще свечение. Кокон из оранжевого света, — прибавил Свердлов.

Профессор поглядел вопросительно на Дзержинского, но главный чекист лишь двинул плечами:

— Не присутствовал. Сожалею.

— То есть он так вот просто вошел в Кремль?

— Он прицепился к анархисту с Украины, как будто его спутник и охранник. После разгрома клуба анархистов на Малой Дмитровке они нас опасаются, — без выражения сообщил Дзержинский.

Профессор тяжело-тяжело вздохнул.

— Господа… Э-э, товарищи! Вы можете мне поклясться… Да хотя бы и Марксом! Что вы не пытаетесь меня обмишулить?

— Профессор, — Ленин тоже вздохнул точно в тон. — Мы знаем об этом ровно столько, сколько и вы. Феликс, что там со слежкой?

— Наш человек поговорил с этим анархистом, и выяснил, что встреча их случайная, и произошла третьего дня.

— А сам анархист? Не стоит ли его задержать? По крайней мере, не выдавать ему паспорта на Украину?

— Не вижу, чем нам это поможет. Он сам крайне удивлен. Он говорит, что полагал своего спутника ловким пройдохой, возможно — английским агентом. Но уж точно не посланником таких сил, о которых до сих пор писали только Герберт Уэллс, да у нас кто… Богданов, кажется? У Богданова и сюжет именно таков. Явился, дескать, марсианин к революционеру и предложил: айда на Марс! Там уже коммунизм, вот и поглядишь.

Феликс аккуратно допил чай и точным движением хорошего стрелка поставил чашку на блюдечко. Над столом пахло баранками, нагретой скатертью. В окно задувал обычнейший июньский ветер. Все выглядело привычно и обыденно — за исключением только черной таблички посреди стола.

— И, кстати, роман Богданова «Красная Звезда» опубликован в петербургском издательстве «Товарищество художников печати» именно девятьсот восьмым годом, — сказал вдруг Свердлов. — Что, если роман Богдановым не выдуман? Если в том луче содержались какие-то сведения, но, понимая их полную невероятность, Александр Александрович опубликовал их именно под видом фантазии? Ведь его же можно расспросить, он здесь, в Москве!

— Вы, простите, о каком еще луче?

— Профессор, наш гость заявил, что-де Тунгусский Метеорит есть световой сигнал колоссальной мощности, достигший нашей планеты в ответ на…

— Постойте. Постойте, — Феликс поднял обе руки, — если уж рассказывать, то давайте строго по порядку. Как они вошли, как сели, как выглядели.

— Это долго, а времени у нас немного.

— Именно поэтому, Владимир Ильич, нам никоим образом не следует спешить. — Феликс потеребил собственную бородку-щетку. Сам Дзержинский выглядел тоньше, острее, опаснее профессора Лазарева; что, впрочем, никого не удивило.

Ленин, оглядев соратников, сделал выбор:

— Тогда, товарищ Свердлов, начинайте вы. Вы их встретили первым.

— Постойте. Я телефонирую в университет, что задерживаюсь.

Профессор Лазарев удалился в кабинет, потом вернулся уже переодетый в домашний легкий полотняный костюм и тапочки. Снял очки, тщательно протер. Проклятая черная табличка не исчезла. Профессор пожал плечами, занял прежнее место за столом и обеими руками сделал приглашающий жест:

— Я телефонировал коллеге, Анатолию Болеславовичу. Он скоро придет и поможет мне с определением этого… Э-э… Предмета. Еще бы Зернова и Йоффе, но один в Самаре, второй в Петрограде… Засим я внимательно слушаю вас, господа… Э-э… Товарищи.

Свердлов заговорил, потом добавлял Ильич. Феликс и профессор слушали, то и дело посматривая в окно, словно бы перебивая вкус дичайшей новости созерцанием обычнейшего июньского неба.

Июньского неба впереди — до горизонта и за горизонт. Слева «семидесятый», справа «семьдесят второй», а сам Петер Штрассер на флагманском «семьдесят первом» корабле. Дирижабли последнего лета Великой Войны мало похожи на трубочки-”сосиски» первого военного сезона. Сейчас цепеллины уже обрели привычную каплеобразную, китоподобную форму с несколько расширенным носом и сходящим в шило хвостом. Вместо коробчатых полотняных нагромождений сделаны на хвосте вполне обычные стабилизаторы и кили, как плавники у китов. Только у китов плавников пара, и оба горизонтальные, а у дирижабля плавника четыре, и они крестом.

На верхней площадке дирижабля тепло и тихо. Солнце нагревает обшивку, но стволы пулеметов остаются обжигающе холодными. Чем выше в небо, тем холоднее, это всем авиаторам прекрасно известно.

Впрочем, стрельбы не ожидается. С Россией мир. Внизу, навстречу пролетающим дирижаблям, дымят паровозы, волокут составы, а в составах тех черный уголь Юзовки, золотая пшеница приазовской степи, тверской лес, даже бакинская нефть — все, в чем сегодня величайшая нужда у Кайзеррайха, изнывающего под ударами Антанты.

Так что Петер Штрассер, как главный вдохновитель и организатор воздухоплавательных войск, вполне одобряет размен трех новейших кораблей на мир и материалы из России. Можно, конечно, колотиться об английскую ПВО до победы, но доискаться там бессмысленной гибели лучших в мире дирижаблей куда вероятнее. Даже и не трех, а любого количества. Нынче не шестнадцатый год, когда Генрих Мати влепил трехсоткилограммовую бомбу точно в здание Английского Банка посередь Лондона. Вернейшее тому доказательство — судьба самого лихого бомбардира, погибшего в очередном налете.

Новое правительство России попросило помощи в некоем «деликатном вопросе». Наверное, придется бомбить Колчака. Или предателей-чехов. Петер наперед согласен с любым вариантом: все проще, чем сжиматься в лучах прожекторов Лондона или Шеффилда, ожидая резкого хлопка зенитного снаряда. Потом латать порезы и тянуть на порванных баллонах над Северным Морем — это если сразу не полыхнет весь корабль от шрапнельных пуль с запрессованым в них белым фосфором.

Только новейшие цепеллины несут не семитонные фугаски, даже не набор мелких зажигалок того же веса. В грузовых отсеках сложено заправочное оборудование: лучшие в мире химические реакторы, лучшие в мире газовые станции для заполнения лучших в мире дирижаблей водородом. Петер Штрассер знает, что лучшие в мире немецкие химики уже испытывают какую-то добавку, запрещающую водороду взрываться от каждого чиха, так что уверенно глядит на расстилающийся пейзаж. Самолеты вряд ли когда-нибудь составят конкуренцию его гигантам. Конечно, самолет летает быстрее и меньше боится ветра. Но понятие «нелетная погода» и для самолета существует. Зато семь тонн одним куском никакой самолет не осилит еще лет пятнадцать!

На горизонте Москва. Радист устанавливает связь с Ходынским Полем. Старик Хуго скоро прибудет в Россию поездами, привезет отработанную конструкцию эллингов, настоящие немецкие правила обустройства дирижабельных баз. Тогда можно будет показать лапотникам класс. Даже не можно — нужно! Иначе разговоры о миллиардных концессиях так и останутся разговорами. А деньги для проигравшей мировую войну Германии представляют собой ни больше, ни меньше, как самую жизнь. Так что Петер Штрассер без всякой агитации преисполнен решимости выполнить заказ наилучшим образом.

Дирижабли снижаются до пятисот метров. Вот внизу выстроилась причальная команда, вот и сигнальщики — собственные, прибывшие в Москву заблаговременно. Корабли начинают выравнивание, чтобы нос не ударился о грунт прежде хвоста — сливают балласт. Затем открывают выпускные клапана, стравливают водород и понемногу снижаются, строго параллельно земле. Опять же, обсуждаются усовершенствования и в этом отношении: чтобы не терять водород ради снижения подъемной силы, а закачивать компрессором в баллоны высокого давления, по необходимости взлета — выпускать обратно в баллонеты…

Ладно, помечтать еще будет время. Петер Штрассер оправляет парадный мундир и переходит к двери в ожидании. Внизу Ходынское Поле, впереди Петровский дворец и очень красивый парк; направо и дальше до горизонта — загадочная русская столица. Море домов, сияют купола в ярких полуденных лучах, переливаются тополя. Облака дымов там и сям — это заводы или вокзалы, издали не разобрать. Впрочем, направо, на южную сторону, против солнца, в небо подпрыгивают бурые клубы дыма, сливаются в султан. Определенно, поезд выходит с вокзала; изо всех сил старается паровоз.

Паровоз крикнул — Скромный всегда при том вспоминал птицу неизвестной породы. Сильную, тяжелую, но не хищную. Словно бы конь-тяжеловоз, только среди крылатых.

Поезд рвануло, и вагоны медленно покатились на юг, за выходной семафор. Скромный глянул на желтую бумажку: проездной ордер от наркомата путей сообщения. Его поезд еще только вытянулся на втором пути, жадно поглощая людей в пиджаках и шинелях, длинных платьях, косынках и френчах. Ехали на юг командированные, ехали спекулянты за очередной порцией сала и мяса, везли на обмен рулоны ситца с Морозовских фабрик, всякую железную мелочь — подковы там, гвозди, молотки, серпы, лезвия ножей — где украденную, где честно купленную у оголодавших московских рабочих. Ехали сами эти рабочие, кто с обменом тоже, кто подсаживал в вагон семью: зимой в деревне у родственников выжить не в пример проще, чем в нетопленных каменных коробках.

Скромный вез только несколько подаренных книжек да кулек с патронами — все распихано по карманам и за пазухой, ради сбережения от босяков. Правду сказать, после цирковой феерии в Кремле, Скромный опасался, что его сочтут важным свидетелем и на юг не выпустят — но чекисты, на удивление, поверили объяснению, что с Корабельщиком анархист знаком недолго и случайно. Даже документы на имя Ивана Яковлевича Шепеля, Матвеево-Курганской волости, Таганрогского округа, Екатеринославской губернии, учителя и офицера — Затонский сделал без малейшего промедления.

Корабельщик, правда, хмыкнул:

— Вот вы назвались офицером, а службу войск или там порядок упаковки второго саперного вьюка в полковой батарее трехдюймовых знаете?

— Я скажу, что военного производства прапорщик, «химический».

— А, — кивнул Корабельщик, — знаю. Звездочки на погоны взять негде, вот и рисуют химическим карандашом. Военный набор, ускоренные курсы, академической выучки требовать бесполезно. Что ж, одобряю. Управлять людьми вы, безусловно, умеете. А для прочего заведете себе грамотный штаб.

Скромный так и не привык считать спутника инопланетником, несмотря на получившие объяснение странности.

— Много вы о нас, выходит, знаете.

— Иначе нельзя. Вам бы тоже разведку в первую голову организовать. Иначе не выживете, крупных лесов нет в приазовских степях, спрятаться не выйдет.

Прошли еще немного по перрону. Остановились под стойкой с круглыми часами. Посмотрели, не сговариваясь, на циферблат.

— Еще сорок минут, — сказал Скромный. И вздохнул:

— Когда вы просили спину вам прикрыть, я, признаться, думал, что мое пребывание в Москве будет вовсе не таково.

Корабельщик засмеялся — совершенно, абсолютно как человек! — и развел руками:

— Вот представьте, заночевали мы у генерала Посохова, и тут чекисты к нему с облавой. Пиф-паф, ое-е-ей, не вернуться им домой. Наутро идем с вами вдоль Христа Спасителя — ан тут кровавые большевики ризы золоченые обдирают. Слово за слово, хвостом по столу, и вот она, новая Ходынка в самом центре Москвы. Приходим после всего к Петру Алексеевичу… Хотя после такого уже, верно, и незачем. Слово за слово, одно место из блаженного Августина… Э-э, из Прудона, к примеру — и вот уже мы с ним на ножах бьемся.

— Кропоткин может, — кивнул Скромный, отпихнув подозрительно близко подлезшего человечка в обносках. — Опять же, у футуристов не понравились стихи — бац Хлебникова из нагана, нечего дичь пороть.

— Свалка, драка в кабаке, классика синематографа в одном подвале! — подхватил Корабельщик.

— Одно плохо: все сие до первой чекистской облавы.

— Точно, — матрос улыбался. — Ленточки от бескозырки вот этак закусим, и на прорыв… Яркая жизнь.

— Короткая только.

— Что да, то да. — Матрос поглядел на небо, чихнул от света и сказал уже серьезно:

— Таким способом развлечься можно, но ничего не построишь. Вот вы эсеров наблюдали вживую, и Ленина со Свердловым, верно? И Троцкого, я чай, на митингах слышали не раз? И как ваше мнение? Стоило ли нам предотвращать убийство Мирбаха, разбивать всю провокацию?

Анархист подумал. Поглядел на пыльные зеленые доски вагонов, на черную с серебрянными пуговицами и молоточками форму железнодорожников. Проводил глазами смазчика, с лохмотьев которого масло чуть ли не капало.

— Думаю, верно мы сделали. У левых эсеров шансов на успех этого боя, по-моему, не было. И даже не в Мирбахе загвоздка. Допустим, убили бы Мирбаха эсеры. А дальше? У них нет людей на посты Ленина и Троцкого, заменить которых ни Спиридоновой, ни Камковым, ни тем более Штейнбергом, ни даже Устиновым, имевшим до некоторой степени ленинскую практику, нельзя.

— Эсеровская партия численно превосходит большевиков. Неужели из двухсот тысяч не нашлось…

Анархист хмыкнул:

— Партия эсеров за время своего блокирования с большевиками сумела воспитать под идейным и практическим руководством большевика Дзержинского кадры чекистов. Например, Закс и Александров хорошие головы. Да голов тут недостаточно, характер нужен.

— Анархисты?

Тут Скромный уже не хмыкал. Вздохнул и от стыда понурился:

— Здесь революция приняла окончательно бумажный характер: все ее дело проводится по декрету.

Потом выпрямился и сверкнул глазами — несмотря на малый рост, выглядело движение вовсе не смешно:

— Украинские труженики, наученные горьким опытом, будут избегать этого. Наша революция будет подлинно трудовой революцией. Труженики деревни и города сметут на своем пути весь партийный политический авантюризм!

— Возьмите вот, — Корабельщик подал уже знакомую черную табличку. Скромный принял подарок, и тогда инопланетник быстро уколол неизвестно как добытой иглой анархиста в палец. Сам палец Скромного прямо выступившей каплей крови матрос прижал к лицевой плоскости черного паспорта.

— Теперь он привязан лично к вам, для всех иных это просто зеркальце.

— А для меня?

— А для вас это средство связи. Прикладываете ладонь, ждете появления букв. А дальше просто все, разберетесь. Одно прошу: всем не показывайте. Ни к чему шпионам — а их у вас будет немало, не обольщайтесь! — знать о такой возможности. Кто-то все равно узнает, ну так им что-нибудь соврете о наследстве запорожских колдунов-характерников.

Скромный убрал подарок во внутренний карман и так уже раздутого от книг френча. Проворчал:

— Спать придется на спине. Только там карманов нет.

— И зря. Нашейте и маленький пистолетик носите под самым воротником. Прикажут, недобрым случаем: «брось оружие, руки за голову!» — тут и пригодится. Одного моего знакомого полоснули между лопаток ножом, а он там сорок царских империалов плотно вшил. Мало ли, коней достать, подкупить кого. А пригодилось вот как: нож соскользнул и знакомец мой выжил…

Вернулись снова к той же опоре под часы.

— Четверть часа. Пойду, наверное. — Скромный поднял взгляд и посмотрел точно в лицо… Кому? Матросу? Инопланетнику? Спутнику?

— Корабельщик, теперь моя очередь задавать ваш любимый вопрос. Чего мы этим добьемся?

— То есть?

— Вы тут говорили о переводе стрелки, верно?

— Допустим.

— Из этого я заключаю, что вы, во-первых, как-то видите эти стрелки. А во-вторых, вы видите оба пути, старый и новый. И старый вам отчего-то сильно не нравится.

— Не нравится, — вздохнул теперь уже матрос. Ну никак не получалось видеть в нем чужого! Полностью он вписывался в Саратовский вокзал Павелецкой железной дороги. Такие же братишки-балтийцы или черноморцы сейчас грузились на шестом пути в теплушки, поднимая руками колесные станки пулеметов, богатырскими рывками закидывая патронные ящики.

— Чем же новый путь лучше?

— Некогда входить в подробности, — Корабельщик утер пот со лба — впервые за все эти жаркие июньские дни. — Я вам одну только цифру назову. Разница между старым и новым путями, на сегодня, по предварительной оценке — триста миллионов жизней.

— Как же вы считали? Откуда вы можете это знать?

— Не я считал, поумнее меня люди старались. В моей стране все то же самое происходило. И революция, и партии. Назывались, конечно, иначе, да не в названии же суть. А к чему пришло, даже вам лучше не знать, спать плохо будете.

Скромный еще внимательнее всмотрелся лже-матросу в лицо и понял:

— Личное это для вас. Где-то в тех трехстах миллионах и ваши сгинули. Война?

Паровоз крикнул. Корабельщик отшатнулся и словно бы опустил на лицо старинное рыцарское забрало, сделавшись опять веселым, непроницаемым для горестей матросом-анархистом, провожающим товарища на бой и на подвиг.

— Езжайте, Нестор Иванович, — произнес Корабельщик тихо-тихо. Хлопнул собеседника по плечу:

— Помните, что разведка и контрразведка для вас означают ни много, ни мало — самую жизнь. При случае связывайтесь. Много не обещаю, а чем смогу — помогу.

Анархист еще раз всмотрелся в товарища. Молча кивнул, пожал руку, обернулся и побежал на второй путь, вскочил в забитый людьми вагон, который почти сразу же тронулся. Над вокзалом встал еще один султан дыма: паровоз упирался в полную мощь.

Корабельщик махал бескозыркой, пока лица отъезжающих не слились в белое пятно. Потом надел бескозырку на положенное место, развернулся и зашагал в Кремль.

Кремль гудел на все заставки. Совнарком собирался в Андреевском зале Большого Кремлевского Дворца. Малый Николаевский дворец, оснащенный телефонами, подошел бы лучше. Но в нем как раз помещался штаб юнкеров прошлой осенью, и восставший народ приласкал «белую кость» из пушек, причинив дворцу немалый ущерб, так что совещание расширенного состава перенесли в Андреевский зал.

Так что приглашенные собирались возле «входа с шарами» — для главного дворца империи вход, пожалуй что, выглядел скромно. Затем по пяти чертовым дюжинам ступеней серого ревельского гранита поднимались во второй этаж, проходили аванзал и вступали под огромный белый свод Георгиевского зала. Мало кто из приглашенных на Совнарком прежде мог войти в орденские залы Большого Дворца, и потому тут все крутили головами, тщетно пытаясь поймать глазами знакомое и привычное. Вотще: белый кессонный свод Георгиевского зала парил на высоте добрых пяти этажей. Пожалуй, самое знакомое тут были мраморные доски с золотыми буквами, куда вписывали кавалеров орденского знака Святого Георгия.

Под ноги стелился паркет из множества пород ценнейшего дерева; июньское солнце играло на бронзовых люстрах. Люди проходили к неприметным дверцам в дальнем торце зала, предъявляли мандаты патрульным латышским стрелкам. Ожидали, пока барышня за нарочно поставленным столиком впишет их в журнал посещений. Проходили за дверь и через небольшое время оказывались в зале ордена святого благоверного князя Александра Невского. Тут все сияло золотом, стены светились мрамором розового цвета; в отличие от вытянутого на шестьдесят шагов Георгиевского, Александровский зал имел более привычную кубическую форму.

Здесь уже прибывших встречали секретари Совнаркома, удостоверяя личность каждого; здесь же размещался еще один пост, уже добрых двадцать чекистов с маузерами — но даже такая крупная группа терялась под сводами зала.

Наконец, допущенные входили в бывший тронный зал — Андреевский, ордена, соответственно, Андрея Первозванного.

Два ряда колонн вдоль зала придавали ему вид большой церкви; над колоннами золотые шнуры оконтуривали сходящиеся белые крестовые своды. В синем торце под балдахином из натурального горностаевого меха помещался трон — при царе в Андреевском зале сидеть позволялось только самому царю. Даже императрица здесь не предполагалась, для нее имелся особый зал, Екатерининский. Но туда уже никто из приглашенных не пошел за ненадобностью. Перед самодержцем тут все навытяжку стояли, а нынче время не царское. В Большом Кремлевском дворце поселились члены выборного правительства. Под гобеленами семнадцатого века запросто ставили самовары, на аугсбургских стульях без малейшего стеснения сушили белье.

Вот и в Андреевском зале поставили должное число столов, стульев, притащили более-менее аккуратную кафедру для докладчика. В соседнем зале — Кавалергардском — поместился еще взвод кремлевской охраны; туда же набились приглашенные военные, потому как возле камина можно было курить.

Собственно Совет Народных Комиссаров собрался за столами, но Ленин все почему-то не начинал совещания.

Корабельщик, сидевший чуть поодаль, разглядывал собравшихся. Гражданские все носили костюмы, и непременно с жилеткой. Непременно аккуратная бородка, усы, часто мелькали очки. Среди военных никакого единообразия, на удивление, не наблюдалось, что Корабельщик счел лучшим доказательством юности новой России. Мундиры и гимнастерки, морские бушлаты и только-только начавшие появляться в Москве куртки с накладными карманами, будущие юнгштурмовки. Черные кожанки чекистов и гонцов-мотоциклистов — здесь их пока что именовали самокатчиками, объединяя с велосипедными ротами. Женщин в зале ни одной Корабельщик не заметил: революция, конечно, провозгласила равенство полов, но между провозглашением и воплощением дистанция…

Корабельщик вздохнул. Почти как от сегодня до нужного ему времени, до жутко далекого и почти невероятного здесь, среди пахнущего табаком, чернилами и дегтем собрания.

— Кого ждем? — поинтересовался знакомый Корабельщику нарком просвещения и культуры Луначарский.

— Троцкого, — ответил вполголоса нарком финансов, Гуковский. Он еще в апреле предложил свой вариант «новой экономической политики», и теперь на всех заседаниях более всего беспокоился о продвижении своего начинания. Тот же мятеж Чешского Легиона волновал Гуковского исключительно с точки зрения сохранности золотого запаса.

Вбежал очевидно растревоженный чекист, подскочил к наркому внутренних дел, Петровскому, доложил. Тот повернулся к председателю — Ленину — и все так же вполголоса что-то сказал ему, протягивая донесение.

Прочитав бумагу, Ленин как стоял, так и сел!

Наступила мертвая тишина: даже пишущей ручки никто не выронил. Здесь очень хорошо помнили, что выроненная ручка оставит громадную кляксу.

Овладев собой, Ленин поднялся, перешел из-за стола за кафедру и поднял руку, требуя внимания. Впрочем, собрание и без того уставилось на оратора в напряженном ожидании.

— Товарищи! Мы понесли тяжелую утрату! Рука буржуазного наймита настигла товарища Троцкого! Он погиб как борец, на боевом посту! Будучи наркомом военных дел, товарищ Троцкий принимал делегацию из дружественной Германии по вопросам организации горнопехотных батальонов… Так в докладе Дзержинского, товарищи. Один из членов делегации оказался предателем. Он выхватил альпеншток из образцов снаряжения и нанес товарищу Троцкому несколько ударов, от которых этот последний скончался на месте!

Окаменение от невероятной новости продолжалось достаточно долго, чтобы Корабельщик обронил — будто и про себя, но услышали его даже охранники за колоннами в дальнем уголке зала:

— Сколько меня поправляли: has not changed или has no changes, а по сути никакой же разницы.

Тут уже все подскочили, зашумели, задвигали стульями. К матросу-инопланетнику подошли Ленин, Луначарский (кивнувший матросу, как старому знакомцу) и нарком финансов. Ленин спросил:

— Почему вы заговорили об английских фразах?

— Потому что выгодно это убийство Антанте. Вот увидите, осенью еще кого-нибудь пришлют уже персонально по ваши души. Не удалось сделать, чтобы кайзер обиделся на вас — решено сделать, чтобы вы обиделись на кайзера. Ну и заодно сильного пропагандиста убрать.

— И заодно сорвать сегодняшний ваш доклад, — проворчал незаметно приблизившийся Сталин. — Товарищи! Систему охраны, безусловно, надо изменить. Но тем важнее нам заслушать нашего невероятного визитера… Признаюсь, вашим словам верить сложно, — прибавил нарком по делам национальностей, глядя на Корабельщика прямо.

— И уже поэтому следует как можно скорее разъяснить вопрос, — Ленин прошел к председательской кафедре, поднялся на нее и постучал молоточком в медную тарелочку. Шум стих только через добрую четверть часа. Тогда Ленин поднял высоко правую руку:

— Товарищи! Как известно многим из вас, а всем прочим станет известно сейчас, к нам обратился гражданин Корабельщик. Он заявил, что имеет важнейшие сведения о безопасности Республики. К тому же он заявил, что является послом на планету Земля с другой звезды!

Две невероятные новости оказались для одного дня чересчур; по залу прокатилась волна нервических смешков.

— Заслушать сперва сведения Корабельщика, либо консилиум ученых, собранных для проверки его личности? Кто за первое предложение?

Народные комиссары запереглядывались: как там звезды, черт знает, а вот сведения могут оказаться срочными. Время такое, что даже полный псих может подать хороший совет или открыть заговор, как вот недавно раскрыли покушение на германского посла… Осерчал бы кайзер, и конец миру — а воевать нынче людей не заставишь.

Да ведь этот самый Корабельщик, по слухам, заговор Блюмкина и раскрыл! Тем больше поводов сперва его самого выслушать, а звезды там или Красный Коммунистический Марс, как в книжке Богданова — дело десятое.

Переговариваясь в таком духе, все наркомы единогласно подняли красные книжечки мандатов; Ленин и считать голоса не стал, просто указав Корабельщику жестом на кафедру.

Корабельщик поднялся, встал за сколоченную трибуну, зашелестел черным сукном бушлата по красному сукну кафедры. Поднял взгляд в зал: за столами два десятка народных комиссаров. Чуть подальше почти столько же ученых. Со всех сторон любопытные лица охранников.

Корабельщик поднял над головой руку и сразу развернул слева от себя самый большой голографический экран, запустил по голубому свечению темно-синие строчки. Нечего теперь скрытничать, больно уж задача неподъемная, чтобы еще в кошки-мышки с чекистами резвиться.

— Итак, товарищи, мое сообщение очень просто. Техническую сторону моего прибытия и мои возможности мы обсудим после. Цель же моего визита — оказать вам всю возможную информационную помощь. За время моего пребывания в России я уже вижу гибельные ловушки, в которые была поймана революция на моей родине. Товарищи!

Оратор помолчал — но все слушали пока что внимательно. Кто верил, кто не верил — все одинаково не смели проигнорировать синие строки, бегущие прямо по воздуху.

— Попытка убийства германского посла, как и сегодняшнее убийство Троцкого — звенья одной цепи. Враги советской власти преследуют сразу две цели. Первая цель внешнеполитическая: вернуть новорожденную страну на поля мировой мясорубки, откуда вы совсем недавно извернулись выпрыгнуть.

— Верно! — пробасил с места Середа, нарком земледелия, по иронии судьбы — бывший дворянин, даже и не большевик вовсе.

— Но вторая цель, товарищи, рассчитана на дольший срок действия и намного больший ущерб. Цель эта — монополизация власти в рамках одной партии.

Ленин резко поднял голову и застыл. Сталин опустил обе руки на стол, сильно напрягши плечи — как будто готовясь толкнуться от стола и выпрыгнуть. Другие наркомы тоже застыли в непонимании.

— Представив дело Блюмкина заговором эсеров, неизвестный нам враг планировал уничтожить эсеров руками большевиков, как в апреле уже стер с политической карты анархистов. Для усиления действия английскими агентами запланирован мятеж в Ярославле на середину июля, чтобы открыть путь на Москву английскому корпусу из Архангельска. Все сделано, чтобы выставить эсеров противником и выбросить из политической жизни вашими руками и вашей кровью.

Переждав негромкие переговоры, Корабельщик развернул экран к залу, показав на нем трехсекторный круг:

— Сегодня, товарищи, революционные силы представлены большевиками, анархистами и эсерами, как следует из собранных мной данных. Уничтожая иные партии, вы лишаетесь вместе с ними и поддержки их последователей среди населения. Насколько мне известно, Мосгорсовет подготовил декрет о национализации московского недвижимого имущества. Это оттолкнет от вас очередные несколько тысяч.

— Нас миллионы, — отрезал Сталин. — Что нам эти тысячи?

— Именно, — Корабельщик неприятно улыбнулся. — Подумаешь, обиженкой больше. Рано или поздно критическая масса все же набирается, и…

— Что такое «критическая масса»? — перебил Середа.

Тут Корабельщик засмеялся — коротко, горько, резко; Совнарком весь отшатнулся, как пшеница под ветром. Даже твердокаменные чекисты поежились.

— Да, в моей земле никому не нужно пояснять, что это такое и чем опасно, — погасив сыгравший роль экран, Корабельщик развел руки:

— Вы отталкиваете от себя социальные группы, одну за другой, пока не останетесь сидеть на одних только штыках. Некогда китаец Елюй Сюцай сказал покорившему Китай Чингисхану: в седле можно завоевать империю, править же ею с коня нельзя.

— Вы говорили, что со звезд! А примеры приводите из нашей истории!

— Я привожу те примеры, которые вам понятны. Скажи я, что король Арведуи отказал полуросликам в гражданских правах, после чего Ангмарский Чародей покорил его царство, а самого его транклюкировал, много ли вы получите с этого выгоды?

— Откуда у вас уверенность в том, что наш путь ошибочен?

— Страна, из которой я прибыл, прошла именно таким путем, с точностью до деталей. Победила в страшной войне, долго была второй экономикой планеты — а погибла от нежелания людей защищать ее. Правящая партия после завоевания монополии выродилась в новое барство, и потому внуки героических дедов перестали считать эту страну своей.

Корабельщик оперся руками о кафедру и уронил тем самым ровным голосом, слышным за любой колонной:

— Я это глазами видел. Мне тут никакая агитация не нужна.

Выпрямился, поднял руки к бело-золотым сводам потолка:

— У вас тут многие тысячи людей бегут на Дон, чтобы примкнуть к Алексееву и Каледину и умирать на войне во имя «белого дела». Столь же многие тысячи по призывам ораторов записываются в Красную Армию, чтобы умирать во имя дела красного. А у нас никто, ни единый человек, не взял оружия в защиту прежнего строя.

— В самом деле никто?

— В столице возмущался кое-кто. Но столица у нас так себя поставила, что в глубинке воспринималась как отдельное враждебное государство.

Матрос оперся руками о трибуну и молча подождал еще с четверть часа переговоров, где уже на равных спорили революционер-каторжник, чекист-охранник и академик императорской выучки. Корабельщик собрался уже сойти с кафедры, когда Ленин, с помощью все того же медного молоточка приведя собрание к тишине, на правах председателя спросил:

— И вы прибыли указать нам верный путь?

Сейчас отшатнулся Корабельщик:

— Кто я такой, чтобы вам указывать?

И даже обеими руками оттолкнул нечто невидимое.

— Я прибыл предложить вам опыт нашей цивилизации в надежде уменьшить ваши потери, материальные и человеческие. А действовать вам, ибо жизнь ваша, я же тут чужой. Конкретные меры я готов предлагать позже, и только при условии вашего желания.

— Так у вас и план имеется?

Корабельщик улыбнулся — на этот раз вполне живой, приятной улыбкой — и молча прошел к отведенному для него стулу.

В загончик трибуны вошел Владимир Ильич. Почесал молоточком затылок.

— Товарищи… Это голубое свечение все видели?

— Все! — хором отозвался Андреевский зал; над позабытым троном совокупный выдох качнул пыльную горностаевую мантию.

— Но все же представителей науки я предлагаю заслушать. Хотя бы ради перерыва. Кто за? Единогласно! Слово имеет профессор физической лаборатории Лазарев Петр Петрович.

Профессор прошел на трибуну; коллеги его небольшой нестройной толпой, за время спора перемешавшейся с охраной, обступили столы народных комиссаров.

Лазарев поднял в руке черную табличку с бегущими по ней зелеными буквами:

— Вот это, господа… Э-э, товарищи… Некий мандат нашего пришельца. Текст обычнейший: «Настоящим удостоверяется», и далее совершенно по нашей форме, только с необычной грамматикой. На всех, насколько мы смогли понять, крупнейших языках Земли, не исключая пекинского диалекта, фарси, хинди. Еще не видя этой синей световой таблицы, мы пошли двумя путями. Во-первых, мы обсудили: мог ли вообще кто-либо прилететь к нам со звезд? Мог ли это быть похожий на нас человек?

Сделав паузу, профессор оглядел аудиторию. Про убитого Троцкого уже никто не вспоминал: стояли не дыша, сидящие не шелестели бумагами. Заседание шло всего ничего, но волнение бросило многих в пот. Нет, чинный Андреевский зал такого не видел никогда!

— … Итак, возможности прилета со звезд современная наука не отрицает, — Лазарев откровенно развел руками:

— У нас попросту нет аргументов против, потому что вопрос межпланетных сообщений никто не разрабатывал. Отдали на откуп господам Уэльсу, Жюль Верну и… Э-э… Богданову, например. А все, что невозможно доказательно опровергнуть, приходится допускать.

Профессор задвинул очки чуть выше по переносице.

— Второе. Возможно ли мистифицировать нас, изготовив на Земле подобный мандат? Пусть скажет мой коллега, Абрам Федорович Йоффе, прибывший из Петербурга по срочнейшему вызову и являющийся наиболее опытным физиком. Мы, по общему соглашению, доверили ему наши голоса.

Лазарев промолчал, что высказываться по скользкому вопросу доверили Йоффе, как очевидному фавориту новой власти: когда Йоффе попросил денег на рентгеновские установки, Луначарский совершенно неожиданно выдал немалую сумму, да не совзнаками, золотом. Абрам Федорович момент не упустил, и организовал в Петербурге целый институт, Рентгенологический и радиологический.

Теперь ученый принял эстафетную черную табличку и повернул ее буквами к людям, уже обступившим вплотную кафедру, позабыв про кресла с медными гвоздиками и столы с чернильницами.

— Можно ли такой документ изготовить на Земле? Тут мы с уверенностью утверждаем, что не понимаем не то чтобы механизма, коим высвечиваются буквы, но даже физического принципа их показа. Ни разъемов, ни кнопок, ни какой-то линии разделения, куда можно было бы всунуть лезвие и раскрыть приборчик. Это не свечение, это не какие-то сменяющиеся таблички. Буквы как бы пересоздаются прямо у нас на глазах, и этого мы объяснить, увы, не в силах.

Глядя на собрание, Абрам Федорович тоже развел руками:

— Мы измеряли магнитную силу, электрическую силу — но все они меньше чувствительности наших приборов. Даже прибор-уловитель лучей Рентгена, как и прибор-уловитель радиевых лучей, не показали, к нашему полному замешательству, ничего.

— Профессор, что же нам записать в протокол совещания? Кстати, товарищи, — Ленин протолкался к трибуне, — прошу всех вернуться на свои места… Каков будет вывод, профессор?

Физик растерял всю улыбчивую наигранность:

— Мы вынуждены признать указанный предмет необъяснимым на современном уровне науки. Возможно, врачебный осмотр гражданина посланника мог бы прояснить вопрос.

Корабельщик отозвался с места, из-за спин неохотно расступающихся людей:

— Ничего вам осмотр не прояснит. Мое тело изготовлено по вашему образцу и технически ничем не отличается от homo sapiens sapiens, по крайней мере, на уровне ваших приборов. Но я готов ответить на любые ваши вопросы. Лучше списком, так и вам формулировать проще, и мне отвечать.

В наступившей тишине Ленин подвел черту:

— Предлагаю продолжить после перерыва.

Перерыв решили объявить на полчаса: только ум проветрить. Всем не терпелось услышать, что же дальше за столь невероятным началом? Глядя на клубящуюся под высоченными сводами толпу, на снующих между колонн людей, Ленин подумал, что залы Александровский с Андреевским стоит объединить в один. И назвать, скажем, Зал Заседаний. Так аудиторию можно всю охватить глазами, а видеть реакцию на выступление для оратора важнее всего.

Вот где сейчас Корабельщик?

Пришелец отыскался уже в соседнем, Александровском, зале. Толпа обступила его, не замечая драгоценных росписей и осыпала вопросами. Кто-то даже схватил за пуговицу бушлата:

— Откуда у вас эти знания? Почему мы должны верить, что вы в этом понимаете?

— Я же говорил! В моей стране произошло именно так. Вот я родился при одном строе, а взрослел и жил уже при другом. А, поскольку при новом строе инженеры оказались не нужны, а нужны прохвосты, то и денег у меня не стало. Вот я и вписался в эксперимент, — смешок, — других-то желающих не сыскалось.

— Почему это? Не могу представить, чтобы полет на другую звезду оставил совершенно равнодушным!

— Потому, товарищ Луначарский, что лететь хотя бы к ближайшей звезде придется несколько сотен лет. Скорость луча света наибольшая из возможных, но попробуйте-ка достичь ее. У вас этим занимается господин Эйнштейн, кажется, швейцарского подданства. Он растолкует получше.

— Но, если длительность вероятного полета превышает сотню лет, куда же возвращаться путешественнику?

— Вы правы, в таком случае путешественнику вернуться некуда. Все ровесники его к тому времени умрут. А сам путешественник может считаться мертвым почти с момента отлета. Вот потому-то на мое место никто и не рвался.

— Что за ужасы вы говорите! Скажите лучше, как сделан этот ваш мандат. Каким способом рисуются эти буквы?

— М-м… Теряюсь, Абрам Федорович. Теряюсь. Понимаете, у вас даже электровакуумных трубок пока что нет. А тут и не жидкие кристаллы даже, тут наномеханика… — гость с искренним огорчением развел руки. — Много нужно рассказывать.

— Тогда важно знать, надолго ли вы к нам?

— Рассчитываю на пятнадцать лет, надеюсь на семнадцать. Ручаться можно только за десять. На этот-то срок и рассчитан мой план.

— Что за план?

— Я расскажу его на заседании Совнаркома, чтобы не повторяться.

— Логично.

— Соглашусь.

— А скажите, как у вас обстоит…

Из толпы к двери в Кавалергардский зал отошли двое ученых. Бородки, очки, уложенные волосы, черные костюмы, начищенные туфли — две капли воды, различие лишь в том, что первый академик прихватил из дому словарь иероглифов, а второй пришел с пустыми руками. Ну да это попугаи отличаются пестрым оперением. Яркость человека — яркость его интеллекта!

Ученые посмотрели в проем: по всему Кавалергардскому залу клубились и переговаривались военные. Курили: в Андреевском зале этого не позволяли, а в Кавалергардском имелся камин. Деловито подтягивали пояса, принимая вид суровой готовности буквально ко всему; впрочем, в год от рождения Христа одна тысяча девятьсот восемнадцатый, от начала же революции второй, военные вполне себе были готовы именно что ко всему. Немалая их часть не только наблюдала крушение прошлого мира, но и вполне активно в том участвовала, обретя в новой армии чины и надежду на продвижение в оных.

— Вот люди, — один из ученых показал на буденновки, фуражки, повязки. — Радостно шествуют в музей смерти, думая, что в сей экспозиции они посетители. А они экспонаты. Не так ли и мы радостно внимаем знаниям, сотрущим наш мир полностью? Что взрастет на его месте, воистину Бог весть!

Второй ученый рассеяно глядел на золотые завитки вензелей последнего императора и потому ответил нескоро:

— Наука вся построена на словах и мыслях наших предков. Наших давно умерших предшественников. Те же доктора со студенческой скамьи учатся анатомии и хирургии прямо на трупах. Так нам ли бояться мертвых? Отчего же нам и не зачерпнуть из нового источника? Тем более, что источник сам предлагает всю и всяческую помощь?

Первый ученый побарабанил пальцами по толстой книге с тиснеными китайскими знаками на обложке:

— Мир мертвых всегда враждебен миру живых. Помните об этом. А так-то да, выгоды здесь можно приобресть куда большие, нежели с реки Ялу.

— Лишь бы не окончилось так же, — поморщился второй профессор. И оба они повернулись к своим креслам: перерыв заканчивался.