Ход кротом

Снова теплый июнь

Авторучки производить страна пока не научилась, так что справку я сейчас патриотично царапал обыкновенным «плоским» пером. Что разработка пружинной нержавеющей стали для перьев очень сильно пригодилась и авиаторам, и двигателистам — чисто случайно, конечно! — уже никого не удивило. На первый год основания Союза Советских Социалистических Республик число взаимно переплетающихся технических и других мелочей достигло величин еще пока осознаваемых, но уже с трудом изъяснимых.

Вообще, мир сам по себе намного сложнее войны. На войне люди четко свои и чужие, причем вторых можно и даже нужно убивать, а первым вместо долгих уговоров можно попросту приказать. В тылу тоже несложно: все для фронта, все для победы! Кто про оплату сверхурочных заикается, тот не патриот, поражения нам желает! Или вовсе вражий агент-провокатор, к стенке гадину. Вот победим — тогда уже жалуйтесь на забитые трубы, опаздывающий трамвай и плохую работу госчиновников.

Не зря большая часть известных мне примеров заканчивается на том, как наши побеждают. А дальше, дескать, само собой разумеется, что все становится хорошо и правильно. Черт с ней, с мелкой бытовой несправедливостью; подумаешь, хамство, «совчванство» так называемое: в войну и не такое терпели.

А потом смотришь на статистику эмиграции и чешешь затылок: ну вот чего им не хватало?

Чего? Людьми зваться?

Страна триста лет жила по бессмертному завету: «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Пока те же англосаксы и их вечные заклятые друзья-мусью — постигали тонкости парламентской игры, обрастали иммунитетом к предвыборным обещаниям и вообще к рекламе, пока создавали разные способы контролировать народных избранников — от парламентского комитета до непарламентского восстания… Словом, пока наши конкуренты тренировали то самое гражданское общество — великая Россия напрягала исполинские силы в попытках противостоять начальственной дури.

Как во всяком деле, не надуманном, а действительно нужном и важном, Россия показала себя ничуть не хуже любой иной державы, а многие даже превзошла. За триста лет правления Романовых Империя выработала мощнейшие механизмы — как общественные, так и личные.

Например, общинность и соборность, умиляя ревнителей посконщины, икаются поголовной уравниловкой. В артели же главное что? Что все по итогу получат равную долю. Так чего я рваться буду? Все отдыхают — и я отдыхаю. Именно такое отношение безуспешно пытался сломать Столыпин, разрешив крестьянам отселяться «на отруба» из общины. Но трехсотлетнюю традицию одним указом не сломать! Застрелили Столыпина прямо в киевском театре, а община так и осталась равняться по слабому.

Скорость каравана определяет самый тормозной верблюд. Скорость развития страны и общества мерится не по вспышкам высших достижений, и не по ямкам провалов — но по тому самому «среднему». А в крестьянской России восемьдесят пять человек из каждой сотни намертво пришиты к общине. И сдвинуть можно либо всех сразу — либо никого.

Японцы достигли в искусстве обобществления крайнего предела, у них даже личное местоимение «я» появилось только перед началом двадцатого века. И самураи же первыми поняли, что длинноносые варвары их сомнут.

Потому что у длинноносых награждается именно первый верблюд из каравана.

Полный индивидуализм американцев, причиняющий им немало бед во всяких делах, где нужна команда, штаты терпят не просто так. Прогресс движет изобретатель, а для изобретателя нет важнее эфемерного, некодифицируемого чувства: «можно!»

Что на самом деле все не так просто, что на строительство опытного образца нужны деньги, деньги и деньги, что первый образец наверняка окажется плох и разорит смельчака, что доведение до промышленной серии требует золота и, главное, обученных людей в промышленных же объемах — «так ведь это ж, пойми, потом!»

Для озарения мало хорошего образования, приборов, материалов — необходима уверенность, что достигнутое вознаградят, а не отберут. Пока это ощущение жило в Америке, она шла от победы к победе.

Пока жило в Союзе — что можно из машиниста паровоза стать наркомом, «князем танкоградским», как Маленков, или в министры иностранных дел подняться из сельской школы, как Громыко — Союз шел от победы к победе. А как загулял по просторам анекдот, что-де сыну генерала не стать маршалом, у маршала свой сын имеется — тут и взошла над страной лысина Меченого, тут и конец великой державе показался.

Можно настроить сто тыщ танков или двести тыщ командирских башенок, и не поможет. Ощущение сохранить могут одни лишь люди. Вот почему «воспитание коммунистического человека» не пустопорожние мечтания, а жизненная необходимость.

Перо мое плакатное заскрипело и ровные строчки замерли.

Чего ради я вовсе о воспитании задумался?

Так аватары Туманного Флота же!

Без хоть какого-то душевного багажа, без хоть капельки характеров они же все куклами останутся. Железками. А не ради же резиновых кукол все затеяно. Делать что-то надо!

Благо, в чем-чем, а в перевоспитании беспризорников, Союз нынче безо всяких натяжек впереди планеты всей. И учреждения есть, и специалисты: в Питере Викниксор, на Полтавщине Макаренко.

Сперва я представил шебутных таффиков — мелкие неугомонные аватары американских эсминцев Task Force, TF — в «Республике ШКИД», и как они «Республику» на уши ставят. Улыбка сама поползла по лицу, я едва успел убрать перо подальше от чернильницы.

Тут-то мне и привиделось, как на построенном коммунарами Макаренко заводе фотоаппаратов, посреди светлого чистого цеха, стоит ее величество Хьюга в белом халате поверх узорного свитера с мини-юбкой. Стоит, вышитыми колготками повергает в шок, вертит в изящных ручках образец: американскую электродрель «Блек и Деккер»…

Тоже офигенно, а таффики в Питере все-таки круче! Хоть на памятник тельняшку натянуть, хоть полуденную пушку табаком забить, хоть коню надраить чего положено… И особенно, чего не положено.

Таффики же!

В общем, ржал я почти культурно. Без жертв и разрушений. Досмеявшись, решил, что крышей двинуться еще успею и надо бы пройтись на Тверскую, посмотреть кое на что своими глазами.

Так что я скоренько дописал цифровую справку к продолжению статьи Сталина, отдал секретарю на копирование. Оделся и вышел проветриться на проспект.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Эх, как недавно — и как давно! — шагали мы тут с Махно. Я еще пел что-то есенинское, помнится… Ничего тогда еще от меня не зависело, ни тебе никаких решений принимать, ни лишнего на совесть брать. Сверкай синими глазами да храбро маузером размахивай… Нет же, полез в политику…

Верно ли я поступаю? Не зря ли вообще ввязался?

Сегодняшний город выглядел и пах совсем иначе. Цемент, свежее дерево, бензиновая гарь от грузовиков. Стройки, повсюду разрытые улицы, лязгают краны, сопят локомобили, весело матерятся строители. Весело потому, что есть работа, а есть работа — есть и зарплата, в нынешние времена именуемая торжественно, двумя словами: «оклад жалованья».

…Шли мы тогда, помнится, тоже по Лубянке, и за нашими спинами вставало солнце…

Ах да, забыл сказать. Бывшее здание Госстраха на той самой Лубянке я под Наркомат Информатики и забрал. Если совсем честно, то других больших зданий в Москве мне на ум так вот сходу не пришло, а терять время означало уступить хороший дом Наркоминделу или Наркомпросу, или еще кому. Вот и ляпнул, что у всех на слуху.

Да и, в конце-то концов — попаданец я, или где? Суперлинкор Тумана, или как?

Чекисты не возмущались, потому как для них выстроили новенькое громадное здание на Моховой улице, заказали тому же самому Ивану Жолтовскому, что и в нашей истории, только на десять лет раньше. Здание возвели ударными темпами с отменным качеством — под личным-то контролем Железного Феликса попробовал бы кто!

… Мне готовое решение подсмотреть негде. Примеры мои все: попаданцы-бойцы-спецназовцы. Понятно, что побеждают они, как привыкли, через бой и подвиг. А если на стройке бой и подвиг, то сначала проектировщика ссаными тряпками гнать, потом главного инженера культурно стрелять, как человека образованного. Наконец, прораба в бетономешалку головой и сорок два оборота ему, паскуде.

Нормальная стройка — когда ты сегодня два кирпичика, завтра два… А в конце месяца смотришь на девятиэтажку и шапка падает: это вот мы? Сами? Вот этими неловкими пальцами с черной грязью под ногтями?

Вот я сейчас гляжу на обвязанную балочной клеткой громаду Саввинского архиерейского подворья. Памятник архитектуры, изразцы, арочные окна, двадцать три тысячи тонн… В моей истории его двигали ночью, обманув жильцов, чтобы те не устроили паники. Объявили, что реконструкция дома проводится. Обкопали здание траншеей, подвели клетку из стальных балок, стены усилили. Трубы и канализационные выпуски подключили временно толстыми шлангами. Дождались глухой полночи, сдвинули со скоростью примерно десять метров за час. Жильцы утром проснулись — а до остановки на двадцать метров дальше.

Здесь у нас пока что доверия к власти поболее, и можно не выжидать глухой ноябрьской полуночи. Жаркий июнь, застывшие на номерах желтые жилеты. Отрывистое щелканье вееров — да, система команд «СПМК» прижилась и здесь. Почти все лучшие строители вышли оттуда…

Молодой стажер Московского Строительного, светловолосый двинский немец Эммануил Гендель, уверенно бросает оба веера по сторонам вниз — давай! Сопят гидромоторы, почти неслышно гудят натянутые тросы. Медленно, нереально, в жуткой тишине ползет громада здания. Двадцать три тысячи тонн!

С чего вообще нам понадобилось дома двигать, понятно. Вот, скажем, надо нам расселить немного… Тысяч сто, скажем. Это двадцать пять тысяч квартир в среднем. Одна пятиподъездная пятиэтажка — сто квартир, допустим. Сколько надо пятиэтажек? Сколько надо строителей? Сколько надо времени?

Дело же не в том, что эти квартиры выдавать бесплатно. Пускай даже платно. Вот люди сегодня деньги наскребли — а когда дом построится?

Ускорить строительство можно единственным способом: строить дом на заводе, в тепле и уюте, на станках. Вооружась всей мощью техники, точненько в размер все нарезать-просверлить. А на площадке только собирать из готовых кубиков или там пластинок.

Вывод: панельное домостроительство. Да, «квадратиш, практиш» — но зато при должной выучке строителей сто квартир в месяц силами пятнадцати монтажников.

Понятно, что экспериментировать со сборным железобетоном сразу на жилых домах нельзя. И строителей учить лучше на чем-то менее ответственном. Поэтому первое, где применяются сборные короба, блок-ячейки и тому подобное — канализационные коллекторы. По всем крупным городам «Красного пояса», в том числе и на Тверской, в Москве, сейчас расширяют улицы. В глубоких траншеях посреди улицы кладут бетонный тоннель из готовых колец или прямоугольных макаронин. А уже туда магистральные стволы труб и проводов, а уже оттуда веточки-присоединения к домам. Понадобится ремонт или новый дом подсоединить — не придется улицу раскапывать. Залез в коллектор, поменял-подключил чего надо.

Все хорошо, но широкий прямой тоннель часто упирается в дома; вот их-то и приходится сдвигать. Жилой фонд великая ценность в Москве двадцать четвертого года. Снос даже собачьей будки не то что Мосгорсовет — жаба не подпишет.

В донецкой степи Первый Соцгород Шахтинск строили без оглядки, не поджимаясь. Прочертили сетку подземных тоннелей под улицами, в ячейках сетки разметили сборные дома из объемных бетонных блоков полной заводской готовности. Так там за обучением строителей даже не я следил, и уж тем более не добрейшей души Луначарский. Следил Железный Феликс лично. На каждом доме назначенный куратор-академик расписывался, как сапер: проверено, косяков нет. Неудивительно, что все получилось.

У нас пока все получается. С некоторых пор это начало меня сильно беспокоить.

Впрочем, получается все в масштабах опытных образцов и малых серий. К тому же, большая часть усовершенствований, новаций, улучшений жизни происходит «в коммунизме», как успели уже окрестить в народе полосу от Питера через Москву на Киев и далее на Одессу. Там собраны лучшие ученые и лучшие мастера, там головные предприятия.

Но даже «в коммунизме» новая стройка неспешная, кирпичная, мелкоштучная. Здание наподобие Саввинковского подворья — большое, сложное, красивое — возводить не меньше трех-пяти лет. Не успеют по здешнему обычаю под крышу до зимы подвести — сразу тридцать процентов прочности снимай, зальет-разморозит. Вот почему выгоднее за лето передвинуть здание, чем разломать старое, а новое несколько лет строить. Стройка вообще куда сложнее войны.

Ладно, полюбовался, и хватит. Сегодня надо еще на полигон успеть, под самый Димитров. Тут не до форсу, некогда пешим ходом день тратить, надо машину вызывать.

Подобравшись к телефонной будке, отстоял очередь человек в десять. Задумавшись, откозырял проходящему отряду пионеров — те ответили с пугающей серьезностью.

Сейчас тут все с пугающей серьезностью. Мы там, в будущем, напробовались, наобжигались. На искреннюю веру через губу смотрим. А тутошние верят, и не только дети, взрослые тоже. Вот же оно, коммунистическое будущее, прямо вокруг: стройка идет, рабочие кооперативы квартиры получают.

Еще бы нет, когда про строительство Соцгорода сняли первый в СССР — да и в мире — видеоблог. И показывали киножурналом по всем городам и весям. Даже на Камчатку забросили дирижаблем, даже в тот самый Анадырь — знай наших!

Правда, смотрели первую серию шесть коряков и сорок пять арестованных за браконьерство американских китобоев, ну и гарнизон Анадырской погранзаставы с аэропортом, это понятно. На вторую серию собралось триста коряков и столько же чукчей, которые немедленно подрались за места. Третью и последующие девять серий смотрели больше тысячи местных и отбывшие наказание, но не уплывшие браконьеры. Интересно им стало, чертям небритым, понимаешь…

Очередь передвинулась еще на двух человек: явные командировочные с фанерными чемоданчиками, потертые костюмы, заляпанные туфли, мятые от ночевки в поезде кепки. Выговор с мягким «г» — ростовчане, наверное.

Трудами «Дирижаблестроя» и Наркомата путей сообщения страна понемногу объединялась. Правда, очень уж понемногу и не так, чтобы очень уж охотно. В первой части той самой статьи, для продолжения которой я с утра справку составлял, товарищ Сталин сокрушался:

“Я помню годы 1905–1917, когда среди рабочих и вообще трудящихся национальностей Закавказья наблюдалась полная братская солидарность, когда узы братства связывали армянских, грузинских, азербайджанских и русских рабочих в одну социалистическую семью. Теперь, по приезде в Тифлис, я был поражен отсутствием былой солидарности между рабочими национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим инонациональным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма теперь хоть отбавляй. Старые узы братского доверия порваны, или, по крайней мере, сильно ослабли.”

Дескать, против царизма единым фронтом выступали молодцы-закавказцы. А нынче уже грузин армянину не товарищ стал, куда это годится! Надо соединять все нации под знаменем коммунизма, а не делиться по национальным квартирам! Иначе одолеют нас буржуи, обступившие молодые республики подобно зимним волкам, окружившим кошару!

… А вот и моя очередь. Эбонитовая коробка телефона, прорезь для монеток, расшатанный диск номеронабирателя. Дождался гудка, ответа дежурного. Вызвал наркоматовскую машину, черную трубку на белый никелированый рычаг повесил. Вышел подальше от раскопа на угол Тверской и Никитского переулка. Тут уже положили новый тротуар, шли потоком обычные пешеходы.

За симпатичной девушкой в куртке-юнгштурмовке, брюках и шнурованных ботинках, щелкали по стыкам плитки поворотные колесики чемодана, забитого до прогиба выдвижной ручки. На выпуклом боку чемодана гордо сияла наклейка «Комсомольский стройотряд».

Мужик с бляхой вокзального носильщика на грязно-белом переднике фыркнул вслед:

— Ишь ты, «радистка» пошла. Вовсе у нас работы не станет с этими колесными сундуками!

Затем носильщик покрутил головой и канул вглубь переулка, в пельменную, которую я отсюда чуял безо всякой вывески, даже головы не поворачивая — по вкусному запаху.

Вкусный запах жареного мяса волнами окутывал двор, достигал даже плиточной дорожки для экипажей. Подъехали несколько мощных «Испано-сюиз» ручной сборки, голубой «Бугатти», алый «Альфа-ромео», даже один экстравагантный электромобиль мастерской самого Николы Теслы — наверняка, из Нью-Йорка. Там, на побережье, падки до модных новинок. Воистину, мир сошел с ума! Правильно говорят: «Ревущие двадцатые». Ведь кто бы мог подумать, что придется принять специальный закон, чтобы ограничить непристойные передачи по радио!

Десять лет назад никто бы заикнуться не посмел, а сейчас вокруг столько всего, что голова кругом… Вернувшиеся с войны солдаты щедро выбрасывают жалованье на что угодно — лишь бы чувствовать себя живым, ощущать, что сегодня ты можешь! Без приказа! Совсем без приказа! Только по собственной воле! Купить что угодно, даже начерта не нужный тебе лакированный гроб, громко именуемый «Форд-Т».

А здесь добропорядочный Средний Запад; вот чем тебе нехорош «Даймлер-Мотор-Гезельшафт» в триста сил? Или вот «Фиат» этого года, отличная же машина. Зачем тебе «Тесла-Форд», к нему же прицеп с батареями таскать придется? Впрочем, заправочные и зарядовые станции, мотели, кафе и всякие автодорожные услуги растут нынче в Америке, словно грибы после дождя…

Переговаривающиеся джентльмены собирались в просторном доме, как бы вырастающем из окружающего ландшафта. Четыре крыла сходились к центральной гостиной, вокруг весело прыгающего в камине огня. У очага дворецкий с классическими рыжими бакенбардами умело повелевал небольшой армией слуг, сервирующих простой и внушительный ужин, достойный настоящих мужчин. Виски, мясо, немного зелени и снова мясо, и снова виски.

Вдоль нешлифованного камня стен как бы лениво прохаживался охранник в образе скучающего cowboy, картинно положив руку на некартинный кольт. Еще несколько boy’s ненавязчиво появлялись в широких окнах, тускло поблескивая вороненными длинными стволами.

Над стенами жадно протянулись к холмам и деревьям плоские крыши террас. Хозяин дома раскачивался в кресле на такой вот плоской крыше западной террасы, лениво махал рукой гостям:

— Окей, мальчики, рад вас видеть! Мясо сейчас будет!

Мальчики, многим из которых перевалило за сорок, а некоторым и за полвека, проходили по безукоризненно-чистой плиточной дорожке, занимая предупредительно подвинутые кресла. Кивком благодарили за поднесенный стакан виски — хозяин дома не признавал модных напитков, сладких напитков, женских ликеров… Короче, ничего не признавал, кроме виски собственной выделки.

Некоторые из «мальчиков» посещали Сасебо, Осаку и Нагасаки. Они теперь удивлялись сходству дома в сердце Среднего Запада с храмами страны микадо. Архитектор дома, легендарный Френк Ллойд Райт, мебель тоже проектировал сам. Дом Уиллитса он выстроил задолго до Великой Войны, и постарался сделать все так, словно бы дом вырос посреди Иллинойса сам собой, еще до индейцев.

Джентльмены расселись вокруг огня, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Собралось всего дюжина человек, но именно эта дюжина, по словам полковника Хауза, «на самом деле управляла Америкой».

Наконец, хозяин дома спустился с крыши. Все приглашенные приветствовали его поднятием стаканов.

— Курите, джентльмены, — выполнив этой фразой долг вежливости, хозяин устроился в таком же кресле-качалке, только уже перед камином и погрузился в якобы равнодушную дремоту.

Джентльмены, однако, прекратили посторонние разговоры, отставили стаканы и посмотрели все на упомянутого полковника Хауза:

— Итак, сэр?

Полковник обвел глазами собрание:

— Все ли согласны, что следует молчать о нашей встрече? Что не следует упоминать никаких имен, адресов, никакой конкретики?

— Право, мы не дети! — обиделся банкир с выправкой флотского офицера; собственно, на флоте он когда-то и служил.

— Простите, — без малейшего раскаяния отозвался полковник. — Сами понимаете, предупредить обязан… С целью согласны все?

Над овальным полированным столом прошелестела волна угрюмых кивков. Нью-йоркский адвокат, представляющий здесь нескольких сенаторов, промахнулся вилкой мимо тарелки и вернул серебро на фарфор под цепкими взглядами. Полковник Хауз кивком пригласил его высказываться. Адвокат оправил галстук, поморгал набрякшими веками на прыгающее в очаге пламя и озвучил позицию своей группировки:

— До сих пор мир был одним целым. И правила игры нас устраивали. Что на Уолл-стрит, что в джунглях Гондураса имелось универсальное мерило успеха — деньги. Все просто. Сейчас возникли страны… Упомянутая Германия, Венгрия, какие-то мелкие республики: Тарнобжег, Фиуме. Позвольте мне не утомлять вас перечислением.

Чувствуя по запаху, что мясо уже дожаривается, джентльмены согласились.

— … И, разумеется, Россия. В их мире — мы называем его «второй мир», чтобы четко отличать от нашего, «первого» — деньги больше не являются меркой, эталоном, даже, черт побери, мечтой. А коль так, мы не можем их… Э-э… Включить в нашу зону влияния.

— Скупить, — хмыкнул старый хозяин дома, подходя к столу. — Так проще, а избирателей тут вокруг, кажется, не наблюдается?

Прошелестела волна коротких смешков.

— Кушайте, мальчики, — велел хозяин, проводя рукой над шеренгами тарелок, подаваемых молчаливыми слугами. — Чтобы победить коммунистов, надо хорошо кушать. И не пропадать же мясу, мои парни старались. Вот отличный «рибай», толстый кусок без кости, с жировой прослойкой, срезанный с реберной части. А рядом «стриплойн» — тонкий слой мяса без кости со спины. Да, вот этот, почти треугольный. Попробуйте «филе-миньон», самый сочный, нежный и вкусный. Из единственной в теле быка круглой мышцы. В Нью-Йорке вам такого не подадут нигде! Для горожан все это «стейк», они не различают сорта.

Хозяин с явной гордостью почесал выдающееся пузо и продолжил:

— С внутренней части лопатки нарезали стейков «Англетер». Мой повар учел, что некоторые мальчики… Уже взрослые. Смотрите, целое блюдо «ром-стейков» — очень тонких, тщательно отбитых, не опасных даже для моих старых зубов.

Старик вернулся в кресло, прихватив тарелку именно с «ром-стейками». Прочие также расхватали себе мясо по вкусу. Довольно долго все жевали в сосредоточенной тишине, вдыхая запах корицы и перца.

— Сэр… Нам незачем побеждать коммунистов. И даже в мыслях так лучше не выражаться, — тихо сказал полковник Хауз, когда мясо уже начали запивать «копченым» виски с тонким ароматом дыма.

— Ты прав, сынок, — хозяин дома икнул и утер губы салфеткой, которую тут же бросил в камин. — Перед убоем бычка я тоже чешу его за ушком.

Снова волна ухмылок.

— Сэр, — поинтересовался высокий, худой владелец автоконцерна, «личный враг» Форда, — я не вижу здесь представителя… Э-э… Островитян.

— Сэра Уинстона мы не позвали.

— Отчего же? Опыт человека, лично встречавшегося с… Объектом… Нам неоспоримо полезен, — банкир-офицер тоже вытер губы и тоже сжег салфетку в камине.

— Сэр Уинстон трижды встречался и говорил с… Объектом. — Полковник Хауз почти незаметно вздохнул. — Как знать, нет ли на сэре Уинстоне где-нибудь золотистого клейма?

— Даже так?

Полковник не ответил. Джентльмены раскурили кто трубку, кто сигару. Кто-то налил в свой стакан золотистого пшеничного самогона — того самого хваленого виски — и засыпал колотым льдом. Кто-то, подобно полковнику Хаузу, просто недвижимо глядел перед собой.

— Следовательно…

— Доктрину Монро мы можем отбросить не раньше, чем флот будет к этому готов, — отозвался седой краснолицый адмирал. — Здесь помогла бы какая-нибудь международная конференция. Скажем, ограничить наибольший тоннаж флота в соотношении пять-пять-три. Пять и пять нам с… Островом. Три — японцам. А в нужный срок мы из этой конференции выйдем.

Адвокат наклонил голову:

— По вновь открывшимся обстоятельствам, как у нас говорят.

— А Франция?

Адмирал переглянулся с генералом, оба кивнули и моряк ответил:

— А что, джентльмены, мы сами будем воевать с большевиками? К чему ограничивать Францию? К тому же, без нашего кредита они ничего и построить не смогут!

— После подсчета потерь во Франции говорят прямо: «Лучше пусть нас победят, чем снова Верден!»

— Значит, нужно подождать, пока вырастет новое поколение, только и всего, — пожал плечами под клетчатой ковбойкой хозяин дома. Полковник Хауз проглотил ругательство. Именно такими словами говорил невысокий черноволосый анархист в Зеркальной Галерее Версаля, на конференции. «Когда народится новое поколение, не знавшее холода штыка под сердцем…» Безусловно, всего лишь модный штамп, острая фраза, подхваченная журналистами. Но все же, все же, все же…

Полковник Хауз одолел неприятное ощущение под ложечкой — должно быть, стейк оказался чересчур острым для его застарелой язвы — и уточнил:

— Итак, цель?

— Цель простая, — банкир-офицер залпом допил стакан, погремел кубиками льда, прокашлялся и отчеканил:

— Чтобы без нашего кредита никто ничего не мог. Как Франция. Пускай гордится тоннами руды, угля и стали. Пускай производит всякие там самолеты, машины, цеппелины, что там еще бывает. Пускай храбрые герои пересекают океаны, открывают полюса и ставят рекорды. Пускай несут риски обвалов по шахтам, забастовок, инфляции, штормов и катастроф. Пускай министры отважно сражаются с профсоюзами, суфражистками, леваками, анархистами, лишь бы все это происходило не на нашей респектабельной улице. Нам ни к чему черный угольный дым, лязг паровозов и крики голодного бунта. Мы всего лишь скромные заемщики. Мы поможем юному гению пробиться в жестоком океане конкуренции. Мы протянем руку помощи маленькой, но гордой, республике…

— Средства?

— Как обычно, — пожал плечами владелец автоконцерна. — Французы и японцы кое-чем нам обязаны. А островитяне и вовсе спать не могут из-за германских репараций, Англию долго раскачивать и не придется. Сэр Уинстон, к счастью для нас, отошел от активной политики. Он разводит пчел и не помешает нам.

— Но чем же старый бульдог так плох?

— Тем, что не старый, — хмыкнул полковник Хауз, наконец-то позволив толике чувства окрасить строгое лицо. — Он прекрасно чувствует realpolitik, и предпочел бы въехать в рай на спине… Объекта. С Черчилля бы сталось устроить с Москвой не союз, так нейтралитет.

— И подгрести все концессии на русский лес, пушнину, сталь, уголь, что у них там еще…

— Нефть.

— У них еще и нефть есть?

Полковник Хауз бледно улыбнулся:

— Теперь да.

— М-да… — автозаводчик охлопал себя по карманам, — джентльмены, я ощущаю настоятельную потребность помочь нашим английским братьям в нелегкой борьбе с красной заразой. Шляпу по кругу, джентльмены! Англия никоим образом не должна сменить курс!

С этими словами джентльмен бросил в перевернутый серый «стетсон» листок чековой книжки.

— А кстати, концессии? — спросил кто-то, пока в шляпу летели чеки с цепочками нулей.

Адвокат из Нью-Йорка развел руками:

— Большевики заказывают нам всякую мелочь. Радиоаппараты, авторучки вот эти самые… — подписав чек, адвокат убрал золотой «Паркер» в футляр, а футляр в нагрудный карман. — Даже мне понятно, что берут на образец. Но платят лицензиями же. Черт их знает, откуда у них столько всего.

— Например?

— Чемодан с поворотными колесиками. Застежка- «молния».

— Так это они?

— Черт побери, я-то думал — итальянцы или французы. Женские сапоги на молнии, вы бы видели, джентльмены, какой на них спрос к Рождеству! Но я ждал подвоха от лягушатников. Париж столица мировой моды, они мастаки на всякие этакие штуки!

Шляпа вернулась к автозаводчику, и тот аккуратно собрал чеки в зажим, который плавным, почти ритуальным жестом, вложил в нагрудный карман, обдав собравшихся запахом туалетной воды.

Словно бы по сигналу, шум стих. Лица вновь обратились к полковнику Хаузу:

— Срок?

— После исчезновения… Объекта. Кое в чем я согласен с сэром Уинстоном. Самое малое, в том, что не стоит плевать против… Объекта. Точная дата неизвестна. Причем объект неоднократно высказывался в том духе, что дата неизвестна даже ему самому.

— Следовательно?

— Следовательно, нам следует находиться в постоянной готовности, с планом действий, раз. И два, нам необходимо подвести к объекту достаточно близко несколько агентов с единственной задачей: заметить его исчезновение и сообщить нам. Никакой попутной информации, никаких действий вообще, иначе их раскроют.

Полковник Хауз поморщился. Англичанам бы не пришлось разжевывать настолько азбучные вещи. Но здесь cowboy’s. В американской армии заснувший на посту часовой получит не веревку или пулю, как в нормальном войске — а по уху от сержанта. И то в лучшем случае. Как с такими работать?

— Вообще, джентльмены, пусть эти люди выступают, скажем, от поляков.

Собрание рассмеялось разными голосами:

— Да уж, в Польше, наверное, каждый второй сегодня работает на нас или островитян… Или на Второе Бюро французов. Или на японцев.

— Бог мой, тогда зайдем якобы от финнов.

— У советов, как будто, неплохие отношения с финнами? — осторожно заметил банкир-офицер.

Адмирал и генерал переглянулись, и генерал сказал:

— Пусть работают на первый взгляд от финнов, а на второй — от венгров.

— Отличная идея, — за возможность вбить клин между красными полковник Хауз ухватился сразу, — но почему не от германцев?

Генерал пожал плечами:

— У меня дочь изучает языки. Оказывается, венгерский и финский чем-то сходны. Так и называется: «финно-угорская языковая группа».

— Отлично, джентльмены. На этом и остановимся, — чувствуя уплывающее сосредоточение всех собравшихся, полковник Хауз налил и себе полный стакан. Отсалютовал стаканом, давая понять, что деловой разговор закончен.

— Кстати, сэр, что вам предложили за авторучку?

Адвокат с удовольствием пережевал тающий во рту «ром-стейк» и ответил:

— Лицензию на «контейнер».

— И что же?

— Профсоюз докеров предупредил, что в случае принятия «контейнеров» — их ведь разгружают кранами, много грузчиков не нужно — с работы вылетит несколько миллионов человек. А это, сами понимаете, сразу общенациональная стачка…

Смешок отвечающего почти потонул в звоне стаканов и вилок по фарфору:

— Значит, обойдутся пока большевики без авторучек.

— А чемоданы с колесиками разорят носильщиков.

— Но у носильщиков нет настолько мощного профсоюза. Так что нестрашно.

— Виват! — кто-то поднял стакан к темным балкам потолка, — дорогу прогрессу! Дорогу чемоданам!

Чемодан с выдвижной из кармана ручкой и поворотными колесиками прошел по туристическому рынку, как танк по стеклотаре. А самое смешное, что появился такой чемодан именно с той самой статьи товарища Сталина, для которой я справку делал, и с которой все началось месяца три назад, весной.

Помня развал Союза в моей реальности, по первому пункту я товарища Сталина всемерно поддерживал: объединяться необходимо. Не поддерживал по второму пункту: что все соединение должно происходить под знаменем одной, понятное дело, коммунистической партии. Товарищ Сталин, с присущим ему искусством, в статье явно этого не утверждал и не намекал даже. Однако, любой читатель статьи как бы сам собой приходил именно к такой мысли. Ну что сказать: старая школа. Мне оставалось надеяться лишь на послезнание, именно же на бессмертную цитату из «Дела незалежных дервишей» Рыбакова.

“Если им до супостата не добраться, если не предусмотрены в обществе такие рычаги — обязательно развалится этот город… Все плюнут на водопровод, размолотят его в сердцах и начнут сами, кто во что горазд, таскать к себе домой воду из ближайших луж. И пусть вода эта будет грязная, мутная, и ходить далеко и натужно — все равно все и каждый предпочтут это. Потому что нету для человека гаже, как зависеть от подонка, которому ты не можешь ничем ответить. И страна такая обязательно развалится раньше или позже. Маленькая она, или большая, много живет в ней народностей, или одна-единственная.”

Поэтому и постановление о неподсудности коммуниста или там эсера — партийца, короче — обычному суду — в данной истории не прошло. Предложивший его заслуженный борец Пятаков, убедил и Рыкова и даже эсеровскую оппозицию, что своих надо судить своим судом, а не дюжиной присяжных «необразованных беспартийных». Кто из эсеров поддерживал, кто просто рядом стоял — но ясно, что проголосуют все «за», больно уж приятное усовершенствование получалось.

В ожидании очередного заседания Совнаркома, где постановление наверняка бы приняли, пламенные борцы посетили Железнодорожный Университет. А там соблазнились поучаствовать в испытательном пробеге новенького аэровагона. С купленно-краденым у англичан двигателем имени вечноживого волшебника «Мерлин», аэровагон достигал невиданной скорости в двести верст… Понятно, что высоких гостей отговаривали лезть в недоиспытанную машину, да ведь кто: сам Пятаков! Да Рыков с ним! Стаж в партии еще до пятого года! Уважаемые люди, как можно не пустить. Или вы, товарищ гражданин инженер, из бывших белогвардейцев, сомневаетесь в конструкции аэровагона? Саботируете понемногу?

Помялся инженер, да и пустил делегацию в новенький вагон. И полетел испытательный аппарат по закрытой ради такого случая ветке.

А тут возьми да и случись польский шпион с динамитовой шашкой. И ведь настоящий шпион оказался, «мальчики Фрунзе» из военной контрразведки вели его полгода, и упустили всего на пол-дня. Трудно в селе без нагана, трудно Штирлицу без радистки Кэт!

На пышных похоронах вышел громкий скандал. Наверное, не стоило мне ворчать, что-де большевиков до черта, можно таких вагонов еще пять штук заполнить. Не хватит коммунистов, так эсеров и вовсе без письма и числа. Но где я теперь для Орджоникидзе грамотного механика по «Мерлинам» найду? А начальник внешней разведки Агранов очень уместно дополнил: еще и сам двигатель снова придется красть, а это совсем не мелочь по карманам тырить. Англичане с прошлого-то раза еще не проикались!

Не то, чтобы Совнарком так уж просто с нами согласился. Но постановление «О порядке подсудности членов партии» почему-то никто на голосование не поставил. Забыли, наверное, в суматохе. А меня, после долгой ругани, в очередной раз обязали форсировать работы по переносной радиосвязи.

Собственно, радиолампы у нас в «красных монастырях» давно делали. Только делали, во-первых, понемногу, отрабатывая технологию. Во-вторых, делали сравнительно большие радиолампы. Носимые радиостанции с ними никак не получались. Ладно там сами стеклянные желуди, не так уж много их надо на короткую связь городской агентуры. Но в любой ламповой схеме напряжение накала больше двухсот вольт, поэтому батарею таскать приходится.

Вот ради таскания пудового комплекта щелочных батарей я и предложил сгоряча чемодан с поворотными колесиками. Так и назвал эскиз: «радистка Кэт». Девушка на рисунке, правда, вышла подозрительно похожей на Акаси, одетую лишь в улыбку и хорошее настроение.

Но Акаси не обидится. Наверное. Я так думаю.

Смех смехом, ан песец кверху мехом: энергии в сеть я накачал, процесс формирования аватар запущен. Обратного хода нет. Вы не представляете, на что способен змей Уроборос, вместо хвоста укусивший себя за яйца.

Старое поколение переформатировать бесполезно, на этом сходятся и теоретики и практики. Вот, а ради воспитания нового поколения стране и нужны двадцать или сколько там лет «покоя внутреннего и внешнего». Для того-то и армия, и всякие там железки, которыми с куда большей охотой занимается среднестатистический попаданец.

Те же, например, переносные шпионские рации.

Первое, что приходит в голову: давайте изобретем полупроводники. В смысле, из будущего технологию притащим. Транзисторы маленькие, электричества кушают мало, со всех сторон хорошо. А что при Кеннеди один транзистор великой без шуток американской фирмы Fairchild продавался за тридцать пять баксов, ровно по цене тройской унции золота — не препятствие для Корабельщика. Как он махнет своей волшебной палочкой… Всеми девятью.

Эх, правда бы мне волшебную палочку! Я бы наколдовал тысяч двести специалистов. Грамотных, культурных, понимающих, что такое чистота на производстве и почему на полупроводниковую пластину в буквальном смысле слова дышать нельзя… Сейчас-то народ еще по часам не ориентируется, на работу по гудку заводскому встает. Куда там электронные размеры: за успешное обеспечение механической точности вручается орден Трудового Красного Знамени. А за необеспечение три года Колымы. Зря, что ли, мы на Лубянке сидим?

Только двести тысяч непьющих даже я не наколдую. Даже всеми девятью палочками. В сказке-то мы в сказке — но надо же, блин, и совесть иметь.

Собственно, сейчас уже не так жутко, как было всего семь лет назад, в семнадцатом. Уже поскакали по стране первые «фабзайцы», выпускники фабрично-заводских школ. Уже в «Красной полосе» Питер-Москва-Киев-Одесса появились первые большие предприятия — с поточными линиями, многотысячным персоналом, собственными подъездными путями. Заводы, правда, выпускали покамест лишь оцинкованные ведра, термоупрочненные подковы, булатные косы, эмалированные кастрюли да галоши — зато миллионами штук, сотнями тысяч пар. Что сразу позволило уронить по всей стране цены, вызвало приток денег в торговлю и заметно улучшило отношение села к новой власти.

А возились на заводах с термоупрочнением подков да булатными косами ради освоения стали Гартфилда и жаропрочных клинковых сталей. Траки да лепестки моторных клапанов делать все равно рано или поздно придется. Но с моторного завода технологию украдут мгновенно, а на сельхозяйственном ее хотя бы не сразу догадаются искать.

Главное же назначение заводов состояло в массовой подготовке рабочих, знакомых с принципом конвейерного производства и в отборе лучших на те самые моторные и танковые заводы, пока еще строящиеся.

Образцы моторов, машин, самолетов, тех же паровозов, сейчас вовсю испытывали-шлифовали конструкторские бюро на закрытых полигонах и в «красных монастырях». Здесь тоже главным результатом работы считалась созданная конструкторская школа, сыгранный коллектив. Машина же шла приятным побочным эффектом.

Понятно, что на радиолампы за всем прочим сил недоставало, и это направление развивалось без усилия. Самолеты выпускались малыми партиями, рации к ним делать успевали вручную. Геологи нашли месторождение правильного кварца для стабилизаторов частоты. Строители, которых тоже долго и кроваво учили делать «с первого раза правильно», понемногу возводили кварцедобывающий комбинат…

А сам я всю весну никак не мог решить: выписывать характер для Конго, как в исходнике, или чу-у-уточку теплее. Утопит ведь красноглазая аватара бедолагу-попаданца еще при первом знакомстве, и ничего тогда не состоится вообще, вся моя история накроется новомодной эмалированной кастрюлей в горошек… С другой стороны, если поменять Конго характер — останется ли то будущее моим? И в него ли я попаду при откате?

Архиответственное дело, передоверить попросту некому. Нет, правда: Сталин всем такие характеры прошьет — стреляйся сразу. А про Ленина, пишущего Адмиралтейский Код, я только краем подумал… Честно! И сразу от греха переключился на бухгалтерию. Очень, знаете ли, охлаждает горячие головы.

И тут все бросай, изобретай им, понимаешь, шпионскую рацию!

Но как приехали ученики Вернадского из Киева, тут мне уже отвертеться никак не вышло. Трудами главного теоретика ноосферы Киевский институт подошел вплотную к промышленной автоматике: внятная теория, обучающие курсы, простейший алгоритмический язык. Правда, сам контроллер для переключения нескольких стрелок с некоторым трудом утрамбовывался пока что в небольшую комнату и жрал полтора киловатта. Но тем плановая экономика и выигрывает у капиталистической, что горизонт планирования долгий. Сегодняшняя прибыль не настолько важна, как перспектива. Опять же, научная школа…

Словом, для дальнейшего развития требовался уже аналог транзистора. Вся вычислительная техника стоит на понятии «триггер», это мельчайший элемент, способный запоминать минимальную единицу информации, переключаться по сигналу и отдавать запомненное значение по сигналу же. В каждом триггере обычно два транзистора, но «обычно» — это не значит «обязательно». Триггеру не обязательно даже быть полупроводниковым. Гениальный без шуток немец Конрад Цузе собирал рабочие вычислители на телефонных реле и кусочках жести… Нашел я описание, дней пять пытался нарисовать ячейку, сдался и плюнул. Я простой суперлинкор Туманного Флота, а не сумрачный тевтонский гений.

К счастью, в истории сохранился пример полегче. Чуть попозже Конрада Цузе, уже при Хрущеве, профессор Бруснецов разработал и довел до реального рабочего железа троичный триггер из набора ферромагнитных колечек с обмотками. Тонкая работа, но все же доступная человеку со швейной иглой. Не нужна сверхчистая комната, зонная плавка, самое главное — сверхчистые материалы и реактивы не нужны. Тоже ведь индустрия целая, подраздел химии. Мы едва-едва научились путный бензин гнать в количествах больше аптекарского, за халатность при выпуске стрептоцида только вчера шестерых расстреляли. А тут сверхчистые основы — этак в чеке патронов не останется.

Вот, а профессор Бруснецов изящно все это обошел по кривой, создав легендарную троичную «Сетунь». Что машинка его вышла кондовая, дубовая, то нестрашно. Чтобы на станции стоять и переключать стрелки-светофоры, годится. Для начального обучения, опять же, идеал. Весомо, грубо, зримо. Разобрать можно, пальчиком потыкать: вот оно, это самое, что в машине считает. Сломается — безо всяких премудростей, одним паяльником починить можно, даже микроскоп не нужен.

Сделанная по заветам «Сетуни» киевская «Десна» сейчас макетным паровозиком и управляла.

Однако, уменьшать ферритовые ячейки уже некуда. И совершенствовать машину, таким образом, тоже особо некуда. Ну еще два-три поколения, уже с использованием опыта профессора Цузе, а потом-то все равно финиш. Все равно в полупроводники упремся. А там, как я уже говорил, загвоздка даже не в сверхчистой комнате. Загвоздка в химии сверхчистых реактивов, это целая отрасль.

Ближайший аналог полупроводникового транзистора — ламповый триод. Здесь уже имеется патент Икклза-Джорджана восемнадцатого года, где заявлена схема двухлампового триггера. В России тем же и в те же годы занимался Бонч-Бруевич, только назвал «катодное реле». Он и сейчас все тем же занимается, в Московском радиотехническом университете. Словом, не полная тьма, задел имеется.

Да и к изготовлению радиолампы требования попроще, хотя тоже не сахар. Зато в перспективе можно стержневые радиолампы получить. Размером они не сильно превосходят полупроводниковый блок, а космическое излучение им в крапинку оранжево. К тому же, диффузия слоев, от чего плотно упакованные кристаллы процессоров со временем превращаются в кашу, радиолампе трехперстно монопенисуальна. Вывод: радиолампы в космос можно. Ну, когда у нас геофизические ракеты появятся.

Так что я обложился справочниками и принялся всерьез изучать, что же такое радиолампа.

Радиолампа представляет собой два электрода. На первом, катоде, сидят электроны, что твои воробьи на кипятильнике. Ток в цепи пошел, кипятильник греть начало — полетели птички в сторону анода, потек ток через лампу, цепь замкнулась.

Чтобы лететь не мешали всякие несознательные молекулы воздуха, все это происходит в герметичной стеклянной колбе, откуда воздух откачан.

Важно то, что летят электроды строго в одном направлении, с минуса на плюс. Поменяется направление тока снаружи лампы, окажется плюс на кипятильнике — электроды с него никуда не полетят.

Поэтому простейший диод или там выпрямитель-кенотрон так и устроен. Большего ему и не нужно. Всех впускать, назад никого не выпускать.

А для построения управляемого вентиля нужно иметь возможность останавливать поток электронов без прыжков полярности.

Поэтому между анодом и катодом появляется сетка, и лампа такая называется триодом. В зависимости от напряжения, сетка либо запирает поток наглухо, либо, напротив, работает ускорителем. Один вольт напряжения на сетке меняет анодный ток раз в десять. Или в двадцать. Или в сто. Это соотношение и есть коэффициент усиления, этим-то рычагом слабенький разряд, уловленный антенной, превращается в рев рассерженного начальника, находящегося за две тысячи верст. Сильный шаман, однако!

Все хорошо, но катод подогревать надо. Двести пятьдесят вольт обычное напряжение накала. Для вычислительной техники еще бы ладно, в киевском Институте имени Вернадского розетка есть, и даже не одна. А у радистки Кэт всего лишь красивый чемодан с блестящими колесиками.

Конструкторская мысль работала, и в лампе появилась четвертая сетка, ускорительная. Лампа-тетрод с четвертой сеткой разгоняла взлетевшие с катода электроны. Управляющая сетка проверяла у мимопролетающих аусвайс и открывала либо закрывала поток.

Потом кто-то придумал еще пятую сетку, прикрывающую анод от выбитых из него молодецким торможением электронов, появились пентоды. А потом и гексоды. А потом и лампы с семью, восемью электродами: гептоды и октоды.

В дебри я уже не полез. Мне хватило, что тетрод позволяет снизить напряжение накала до двадцати вольт. Этим уже можно нагрузить Бонч-Бруевича. В истории существовали стержневые лампы типа шесть-один-один-один, шесть-ноль-два-один. Понятно, что прямо сегодня их не получить. Американцы разработали такое аккурат ко Второй Мировой, наши еще позже, для ракет Королева и луноходов Бабакина — но хотя бы начать.

Я вдруг понял, что меня беспокоило и включил карту — прямо в машине, плюнув на секретность. Питер-Москва-Киев-Одесса, тот самый «красный пояс», именуемый на жаргоне «коммунизм», в котором сейчас происходят основные события, воплощается в металл переданный мной хай-тек и тем самым двигается семимильными шагами прогресс. Прошедшие годы прибавили к главному стволу выросты в сторону Смоленск-Минск, Москва — Нижний Новгород — Самара, Киев-Ровно-Тернополь… Общая площадь красного пятна уже с приличную европейскую страну.

Или даже с неприличную, типа голоспинной Франции, опьяненной миром, и потому смело укоротившей женские наряды выше всех приличий, почти до колена.

Но именно такую площадь Вермахт в нашей, эталонной истории, оккупировал уже к началу осени сорок первого года. Площадь величиной с Францию. Что бы там ни кричали патриоты — блицкриг сработал, как срабатывал и раньше, безотказно. Любая европейская страна проиграла бы; впрочем, они все именно что проиграли.

А нас, как ни прискорбно признавать, спасла именно что территория. Спас нерадивых потомков Иван Грозный, за жестокость именуемый Васильевичем. Озаботился заблаговременно прирастить Россию Сибирью, чтобы Жукову и Тимошенко было куда отступать…

— Пропуск предъявите, товарищ! Цель визита сообщите, товарищ!

Ага, это мы уже на месте. Боец с проходной полигона заглядывает в открытое стекло автомобиля. Пропуск у меня универсальный, все покажет, чего надо.

Я погасил карту и вынул знаменитое черное зеркальце.

Знаменитое черное зеркальце отобразило пропуск со всеми необходимыми подписями, печатями и секретными отметками. Красноармеец вытянулся, щелкнул каблуками, отошел в дежурку, пока товарищи по наряду раскрывали сетчатые ворота.

Дежурный вписал в большую шнурованную книгу время, марку машины — легковой «АМО» сейчас отгоняли на стоянку, где водитель мог либо сидеть за рулем, либо перейти в домик ожидания.

Затем дежурный вписал имя посетителя, номер пропуска — он и так знал Корабельщика в лицо, на полигон тот наезжал часто, но порядок есть порядок. После всего дежурный, злорадно усмехнувшись, поднял трубку безномерного телефона, прямого провода караулки:

— Степаныч, не спи, замерзнешь. Июнь месяц, мороз и метель.

— Тарщ комроты, мне после ночного сон по уставу положен — четыре часа!

— Куй тебе в карман положен и солью присыпан, Корабельщик на территории. Как думаешь, будет цирк?

Степаныч глухо заржал из динамика:

— Обязательно, там же бронесарай Дыренкова выкатили. Наверняка, потому и приехал. Я побежал!

— Расскажешь потом, — сказал дежурный в замолчавшую трубку.

Степаныч со всех ног бросился на огневую номер четыре, про себя удивляясь, что Корабельщик не шарился по громадной территории вслепую, а сразу и быстро явился именно в центр начинающегося скандала. Впрочем, о всеведении наркома ходили самые разные слухи; Степаныч, как материалист и большевик, в мистику не верил. Стуканули Корабельщику, ясно даже и ежу. Вон, вчера Иван Кузьмич выпил рюмку чистого, накатал телегу, и загромыхала она по кишкам наркомата. И какая-то старательная девочка из «бывших», выученная на Лубянке, живо переслала куда положено копию. Понятно, что нарком явился лично: порученца или там адьютанта могут и не впустить. Полигон все же. А наркома куда-нибудь не впусти, живо уедешь кладовые Родины охранять на гостеприимный солнечный Таймыр. Особенно Корабельщика, у которого всегда все бумаги в порядке…

Вот Степаныч и прибежал. Огневая номер четыре — громадная подкова насыпанного вала-пулеуловителя, длиной метров сто. Вдоль боковой линии флажки через полсотни метров, пять интервалов. На открытой стороне подковы навес для стрелковой работы, а перед навесом группка мужчин в военном зеленом, в гражданском коричневом и черном, и сам изобретатель в блестящем кожаном плаще, горячится, размахивает руками:

— Прогрессивная конструкция! Несущий корпус! Все на сварке, не на дедовских заклепках! Для защиты с воздуха предусмотрена турель! Вот, за башней!

Николай Дыренков махнул рукой и все послушно повернули головы. Под солнцем жарился серый броневик — большой, как автобус, на трех осях, с вытянутым капотом и подбашенным горбом.

Опытный Степаныч, видевший-перевидевший на полигоне чертову прорву всякого, решил, что из автобуса чудо-юдо и собрано. Сняли корпус, на шасси фанерный макет прилепили, по месту подрезали, разобрали и уже по фанерке выпилили броневую сталь. Дыренков как раз таким подходом славился. Неизвестно, как на самом деле, но в легендах полигона броневик «Д-8» появился именно так. Изобретатель на живую нитку обшил собственный «Форд», успел за сутки предъявить наркому прототип и так получил заказ.

Правда, военные в итоге забраковали машину с единственным пулеметом из кормового бронелиста. Нынче уже не царское время, когда броневики ходили в атаку на задней передаче, чтобы в случае чего быстро выскочить из-под огня не разворачиваясь. Но ведь это ж, пойми — потом!

А тогда, выдурив заказ, Дыренков наплодил еще чертову прорву всякого, причем броневагоны у него вышли вполне удачные. К моменту скандала с вот этим «Д-13», броневагоны намотали уже за семь тысяч километров. Наркомат внутренних дел хвалил двухбашенники и просил еще: гонять басмачей у них получалось лучше некуда. Туркестан — места не для паровозов, а броневагону вода не нужна, только бензин. Тут Николай угадал верно. К тому же, Дыренкова знал сам Ленин, еще по работе в Рыбинске.

Так что изобретатель получал деньги, ресурсы и вот выкатил на испытания «Д-13». Здоровенный броневик под пушечную башню, практически уже колесный танк.

Но…

Военные — Степаныч узнал только Ворошилова и Буденного, прочих из управления вооружения раньше не видел — возражали:

— Зачем столько боковых пулеметных установок? Они без толку ослабляют бронелист, пользоваться же ими все равно невозможно. Считаю, целесообразно оставить одну установку спереди и одну сзади, а боковые убрать, так как они стесняют командира башни.

Незнакомый Степанычу красный командир с натугой откинул броневую дверцу, залез на место водителя и показал, как рукоятки оружейных макетов упираются в бока, цепляют шинель.

Закрыл за собой дверцу, погремел внутри, выставил голову из башни и нехотя признал:

— Условия наблюдения… Башня с круговым вращением, люк… В общем, удовлетворительные.

Скрылся в башне, откинул тяжелую, нагретую солнцем бронедверь, вылез. Распрямился, вдохнул полной грудью. Отряхнул с шинели приставшую ржавчину и рявкнул:

— А ваша турельная установка вовсе не оправдывает своего назначения. Недостаточный угол возвышения. И совсем не защищает стрелка от поражения с воздуха. Тут же не самолет, к чему экономить вес? Уберите турель авиационного типа, нужен хотя бы щиток.

— Что еще добавите, товарищ Свечин? — Ворошилов обошел машину по кругу несколько раз, не прикасаясь.

— Сильная перегрузка шасси. Броневой защиты в шесть миллиметров недостаточно. Нет заднего поста управления. Никакой радиосвязи. Плохой обзор с места водителя.

— Наконец, в этой машине сто двадцать два метра сварных швов, — добавил гражданский колобок в коричневом костюме с вытертыми рукавами. — Она же стоит больше ста пятидесяти тысяч, даже в серии! Кто это варить будет? Откуда я вам столько сварщиков наберусь, тут же фабзайчики не годятся, разрядные нужны, с личным клеймом и допуском военприемки!

— Разрешите! — Корабельщик поднял руку с пачкой… Сначала Степаныч решил, что папирос: плотная серая бумага со схематичным рисунком.

— Да, товарищ Корабельщик.

Нарком информатики поглядел на Буденного и Ворошилова, прищурился:

— Товарищи, у нас не так много толковых техников и, э-э… Механиков. Разумно ли отвергать с порога новую машину? Допустим, что при определенной доработке броневик можно принять?

Военные переглянулись. Дыренков приосанился, заблестел в жарком солнце новенькой хрустящей курткой. Запах смазки с нагретым железом перекрыло запахом хорошо выделанной кожи.

Степаныч поглядел на Буденного. Усатый конник явно увидел в лице Корабельщика нечто важное и одобрил моряка. Но тоже одними веками, не для всех. Тогда нарком информатики преувеличенно-вежливо заговорил с изобретателем:

— Товарищ Дыренков, если вы мне окажете содействие в одной небольшой проверке, я берусь протолкнуть этот ваш броневик на вооружение.

— Все, что в моих силах.

— Водить вашу машину вы можете?

— Какой же я инженер, если не смогу.

— Прекрасно, займите место водителя, мне оставьте место стрелка. Я сделаю некоторые приготовления.

Дыренков обернулся кругом, снова обдав людей запахом свежей кожаной куртки, бросился в броневик, потащил на себя тяжелую дверцу. Корабельщик огляделся; синие глаза уперлись в Степаныча прожектором:

— Старшина, ко мне!

Делать нечего, два наркома смотрят. Степаныч рубанул строевым:

— Старшина полигонной команды Яловцов по вашему приказанию…

— Вольно. Что у вас за оружие?

— Винтовка Мосина образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года!

— Что у меня в руке, знаете?

Степаныч знал, конечно: что же он за полигонщик, если таких вещей не знает:

— Патрон бронебойно-зажигательный с тяжелой пулей конструкции Смирнского-Добржанского, типа «Д». Пачка на десять патронов, упаковка пятого Московского завода.

Корабельщик взял из коробочки под навесом палочку мела, которым обводили на мишенях попадания, и поставил на серой броне «Д-13», повыше места водителя, крест. Обвел его ровным кругом; Степаныч, пожалуй, циркулем не сделал бы лучше.

— В такую мишень со скольки попадете?

— Стоя с пятидесяти, с колена — в ста метрах. Лежа и на трехста не промажу.

— Товарищ Ворошилов?

Нарком обороны, уже все понявший, величественно кивнул:

— Разрешаю.

Степаныч взял протянутую пачку, отошел под навес к столику, выщелкал свои патроны и живо зарядил бронебойные.

— Постойте! — завозился в машине Дыренков. — Он же попадет!

Корабельщик улыбнулся:

— Так и задумано. Попадет, а мы с вами будем в машине. Вон там, у пятого флажка. Испытание на себе. Ваша репутация повысится. Да и я выступлю в выгодном свете.

— Но… Но такая пуля с двухста пятидесяти метров…

— Пробьет вашу шестимиллиметровую броню, как бумагу, — кивнул Корабельщик. — Не бойтесь, мы же сидим ниже линии выстрела. Есть риск рикошета, но он в любом случае не выше, чем риск идти на вашем… Изделии… В настоящий бой.

— Но там же, где вы нарисовали крест…

Корабельщик сощурился и отчеканил, оборвав игру:

— Там бензобак. Да. И в бою, при попадании осколка или такой вот пули из обычной винтовки, прямо на голову водителя выльется несколько литров горящего бензина. Если бак не взорвется прямо над головой красноармейца, конечно. Черт бы вас побрал, вы забронировали целый автобус и не нашли более защищенного места для бака?

Дыренков рванулся выскочить из-за руля, зацепился отворотом кожанки за макет пулемета и упал, рассадив щеку о стальную подножку.

— Я знаю, почему вы так поступили, — Корабельщик посмотрел на выгоревшее июньское небо, даже не пытаясь помочь барахтающемуся в ремнях изобретателю. — Потому что бензонасос дорогая штучка. Проще повесить бак над головой бойца, чтобы бензин шел самотеком… Я читал об этом случае очень давно, и представить не мог, что все повторится так одинаково, так…

Нарком пошевелил пальцами в воздухе:

— Так глупо. Вы приговорили целую бронебригаду, понимаете вы это? Там, на поле, по ним будут стрелять кое-чем посерьезнее, чем винтовочка Мосина-Нагана образца царя Ивана!

Дыренков угрюмо чистил кожанку.

— Я могу понять, что вы проигнорировали наши рекомендации, — Корабельщик вздохнул:

— Мы же не военные, мы бумажные крысы, наркомат ебениматики. Да, слышал, конечно. Могу понять, что вы не представили нам деревянный макет на посадочные испытания экипажа и проверку эргономики. Вы же целый инженер! А я всего лишь нарком, как можно сравнивать.

Против желания, даже Степаныч улыбнулся.

— Но как вы не можете представить себе настолько простую вещь? Что по вашей машине будут стрелять, и не с целью напугать, а чтобы убить!

Корабельщик без усилия поднял изобретателя за крепкий кожаный воротник и отряхнул тушку сам — быстрыми взмахами ладони. Затем ткнул ногами в землю и как-то незаметно выдернул из брюк схваченного пояс, которым тут же скрутил ему руки за спиной:

— Старшина! Гражданина Дыренкова сдать уполномоченному. Его дело мы будем разбирать на Совнаркоме завтра… От себя лично обещаю вам лет пять здорового физического труда на свежем воздухе.

Затем Корабельщик четким наклоном головы попрощался с Буденным и Ворошиловым и отбыл в сторону проходной. Старшина Степаныч повел злосчастного Николая на губу. Ничего себе, цирк! Утром ты товарищ, девушек смущаешь новехонькой курткой… А еще солнце не село — и ты уже гражданин.

Буденный хмыкнул в усы:

— Так-то вот, Клим. Помню, в восемнадцатом, на проектировании ангаров, почти то же самое. Только тогда морячок действительно всех на сборку выгнал, под мокрый снег.

— Стоит ли? — самую малость недовольно проворчал Ворошилов. — Николай этот, какой ни есть, а инженер.

— Выступи за него завтра на Совнаркоме, — пожал плечами первый конник Союза, — ты народный комиссар, твое слово — вес.

Ворошилов подумал и отказался:

— Инженер-то инженер… Но бронебригаду больше жалко. Бронебригад у нас только две. Пусть Николай лес порубит, механические пилы изобретает, лесотрелевочные тракторы, например. Если ошибется и задавит кого, так лесорубы хотя бы не по нашему наркомату проходят.

Буденный посмотрел на светлое июньское небо. Кивнул Свечину, который так и простоял всю сцену с широко распахнутыми глазами, кивнул гражданскому в коричневом:

— Товарищ Коростелев, теперь-то вы понимаете, что испытания на эргономику не новомодная блажь? Завтра же подать списки, что у нас недоиспытано, и заявки на вагоны или что там нужно для перевозки. Что не сможете перевезти, договоритесь с «трехцветными», чтобы от них представители прибыли для осмотра на месте.

Товарищ Коростелев только вздохнул.

Внимание специалистам. Про анодное напряжение — ошибка героя, но не автора. Об этом будет сказано дальше. Извините за спойлер, но иначе не объяснить.