Ход кротом

Желательно, весь

Мир обрушился внезапно, как сугроб с крыши. Только что вся Сибирь искрилась белым-белым снегом, конфеты-бараночки, словно лебеди, саночки… Как вдруг запарило, поползло белое пуховое одеяло, ссыпалось по скату в самую грязь. И открылось под ним все красное, где щедро накатанное суриком по кровельному железу — а где кровь. Не зря еще поляне и древляне называли железо и кровь одним словом: «руда».

Предали Колчака британцы, уже не посылали ему вооружения и снаряжения. Сперва суетились всевозможные контрабандисты, поднимая за патрон или второсортный пехотный ранец «десять концов», то бишь, вдесятеро от цены Королевского Арсенала. Но с уходом белочехов пропала надежда на русское золото, померк таинственный полусвет в подвалах Омского банка — перестали контрабандисты подставлять голову за босый хвост, перестали возить патроны. Отвернулись манерные французы, незаметно исчезли серьезные японцы, прихватив с собой решительно все, что поместилось в товарные вагоны и потом в пароходы.

А с приходом весны сибирские мужики вскрыли все захоронки. Угрюмо огрызаясь на плачущих жен, вычистили, забили порохом и свинцом одностволки, помнящие еще английский десант на Петропавловск-Камчатский. Никогда в Сибири не водилось помещиков, крестьяне тут все считались государственными.

Но вот сгинул государь!

Сибирь никак не верила, что Николай Романов улетел в Ливадию — прежде всего потому, что не верила в цеппелины, в самую возможность человека летать по небу, аки посуху. Так что сгинул государь; если даже печатают в газетах, что сидит он в Ливадии — то подменыш сидит, выношенный подмышкой седьмым сыном седьмого сына из яйца черной курицы!

Сгинул государь, и, стало быть, господь — жестокий и грозный Христос двоеперстников — за муки столетние, за твердость в вере, помиловал, освободил крестьян государевых, и стали те нынче свои собственные.

Никакие расстрелы не оскорбляли сибирцев сильнее, чем поротые шомполами по приказу Колчака задницы. С весенним половодьем захлопали ружья, закувыркались из седел курьеры Верховного Правителя, заполыхали лучшие избы в селах, где стояли на квартирах офицеры или мрачные забайкальские казаки. Двери обычно подпирали бревном, а любого, высунувшегося в окно, встречал нестройный залп.

Из уст в уста сибиряки передавали, что нашлась управа на барскую силу. Что «черный князь», мужицкий князь Петр Александров Кропоткин, в первый день весны дописал, наконец, «голубиную книгу». А в книге той все-все обсказано: и как разбить мироедов, и как устроить новый мир, мир сказочной страны Беловодье. Кто книгу видел, тот поправлял: не Петр Кропоткин, а Дальгиз; и не голубиная книга, а просто в голубой обложке. Но всякий знал, что волшебная вещь дается только под зарок и силу имеет лишь до соблюдения зарока; вот и пришлось Петру Кропоткину назваться диковинным именем. Кто понял, тот и понял, а кто не понял, тому и знать не надо.

В апреле, когда земля хоть немного просохла, на всех волжских мостах застонали рельсы: за Урал сплошным потоком шли бронепоезда. Открывала стальную реку Брянская Железнодорожная Бригада. Затем шла Московская Железнодорожная Дивизия из двух бригад: Первой Пролетарской и Второй Ударной Моссовета. Наконец, Путиловский Железнодорожный Корпус из трех дивизий, каждая по две бригады.

А в небе полетели те самые цеппелины: строившийся весь остаток лета, осень и зиму, Московский Воздухоплавательный Комбинат имени Эрнеста Тельмана выдал первую продукцию. Десяток «пятитонников» разослали на обеспечение пассажирско-почтовых линий, а два новых «семитонника» и три ветерана еще немецкой сборки, L-70,71,72, как раз и направили на обеспечение Восточного Фронта. Восточный Фронт перемещался быстро: сопротивляться оказалось некому.

Одни лишь уральские казаки сохранили верность присяге, но набралось лампасников едва тысяч пятнадцать. Не в силах противустать красному железному потоку, казаки выбрали себе атаманом Владимира Сергеевича Толстова, и порешили уходить в Крым, к Деникину. Добрались только до берега Каспийского моря, где узнали, что Деникин сам давно в Лондоне, что Зимний Поход завяз в Украине, как топор в березовой чурке, и что англичане более не присылают ни патронов, ни одеял, ни сапог — а без того воевать, паче же победить большевиков, нет никакой надежды. И что новые рты в голодном, хоть и царском, Крыму никто не ждет.

Предлагать службу коварным англичанам, засевшим в Баку, казаки побрезговали. Уральцы не нашли ничего лучше, чем отправиться сухим путем в Персию, по восточному берегу Каспия. К тому времени наступила уже осень, и вал красноармейского наступления прокатился по Сибири до Тихого Океана, и обратным ходом вернулся в Туркестан и Семиречье. Идти казакам пришлось по соленому безводью, в лютые осенние ветра и ночные заморозки. До форта Александровский на полуострове Мангышлак из пятнадцати тысяч добралось чуть менее двух, а пока дошли — со всех сторон уже оказались красные. Девять из десяти походников — по большей части, бабы с детьми да увязавшиеся за казаками Гурьевские мещане — не в силах дальше переносить ужасы похода, попросту сдались комиссару Микояну.

Осталось чуть более двухсот непримиримых уральцев; поздней ночью выступили они с войсковыми знаменами Уральского Казачьего Войска в накатывающую зиму и через два месяца, оставив по пути еще полсотни тел, все же добрались до Персии. Там уже пришлось им не до жиру, и пошли они в службу «белым сахибам» для охраны путей из Пакистана в Индию, а оттуда в Китай, а оттуда еще дальше — так что Владимир Сергеевич Толстов умер своею смертью через много лет в австралийском городе Брисбене, и более с тех пор никогда уральских казаков на Земле уже не бывало.

Лишившись верных бойцов, сам Колчак пропал без вести. Кто говорил: продали его эсерам свои же охранники, выкупая собственные головы. Кто возражал: уплыл Колчак за море, да в бурю потонул. Третьи говорили, что вынырнет еще Колчак в Харбине и Порт-Артуре, все же русские то города, что бы там ни говорили косоглазые — а тогда уже большевички кровавыми слезами наплачутся!

Но нигде не всплыл Верховный Правитель, даже не булькнул. И вся громадная Сибирь упала в руки Совнаркому за одно недолгое северное лето. Не то, чтобы вовсе без крови, и не то, чтобы вся до былиночки — еще долгие годы скитались по дебрям не смирившиеся «атаманы» и «батьки» — но вдоль железной дороги, до самого Владивостока, установилась власть Советов.

И не один банкир или крупный заводчик, или просто буржуй-рантье, живущий с процентов по вкладу, прикусывал губу, глядя на глобус. Тем летом неизвестно кто выбросил в продажу новый, «красный» глобус, выкрашенный алым от Северного Моря до Тихого Океана, и словно бы подплывающий багряными потеками там, где китайские интернационалисты возвращались домой небольшими группами по две-три дивизии.

Домой хотелось не одним лишь китайцам. Кубанские казаки, а с ними Дикая Дивизия, с первой травой порешили двигать на Кавказ обратно, только вот отпускать их никто не собирался: войск Белому Движению и без того катастрофически не хватало.

Белый генерал Михаил Дроздовский привёл из Румынии около двух тысяч человек. Примерно по столько же добровольцев было изначально у Михаила Алексеева с Лавром Корниловым. А основная масса просто не хотела воевать, включая очень значительную часть офицерства. Пройдя от Перекопа до Киева, добровольцы Зимнего Похода с ужасом увидели, что в том самом Киеве офицеры служат официантами. Мало того, при форме и всех наградах — «так больше подают-с!»

Вот и не завоевал Украины барон Врангель. Удержались белые лишь на малом плацдарме, от Канева на севере до Кременчуга на юге. Там-то и зимовали казаки Улагая, а с ними шесть полков Конной Дивизии Кавказских народов. Белая область запирала Днепр наглухо, и понимал всякий, что большевики рано или поздно начнут ломать оборону.

Анклавом правил генерал от инфантерии Кутепов, строгой дисциплиной и справедливым судом добившийся того, что самое имя Кутепова сделалось нарицательным. Для последних патриотов Белого Дела оно означало верность долгу, спокойную решительность, напряженный жертвенный порыв, холодную, подчас жестокую волю и непременно чистые руки, чем в те времена очень мало кто мог похвастаться.

Выбранный командующим взамен отозванного в Крым барона Врангеля, генерал Кутепов тогда же получил и право носить форму всех лучших полков Белой Армии, так называемых «цветных» частей, чем беззастенчиво пользовался под настроение.

В белой фуражке с синим околышем, под синими погонами Алексеевского «партизанского» полка, генерала Кутепова никогда не видели.

В форме Дроздовского полка — красная фуражка с белым околышем, красный погон — генерал всегда улыбался, раздавал поощрения, хвалил и угощал из собственной фляжки, умудряясь при том не скатываться в панибратство.

Когда появлялся в Корниловской форме — фуражка красная, околыш черный, погоны черно-красные — то настроение имел нейтральное. Царапал в блокнот плохонькие стихи, порывался вешать интенданта — но всякий раз отказывался от затеи. Где взять нового начальника тыла, не у красных же просить?

А уж когда Кутепов шагал по брусчатке разоренного Кременчуга или Канева в форме Марковского полка, в белой фуражке с черными околышем, с угольно-черными погонами, под которыми год назад уже маршировал с Дона до самого Екатеринодара на Кубани, а потом обратно в Ростов-на-Дону… Всякий прятался кто куда, лишь бы не попасться ему на глаза, и не угодить на гауптвахту.

Особенно же от щепетильности пехотинца-Кутепова страдали горцы Дикой Дивизии, отягощенные награбленным куда более, чем оружием. Воевали кавказцы превосходно: численность одних только захваченных ими пленников превышала в четыре-пять раз численность всех шести горских полков. Среди своих горцы блюли строжайший этикет и выражали неподдельное уважение к старшим, искреннее почтение к братьям по оружию. Так, адъютант кабардинского полка за обедом подсчитывал офицеров, и, если выходило больше мусульман, то все обедали в папахах, если же более православных — то с непокрытой головой, уважая тем самым обычаи каждого народа.

Что же до мира вне пределов дивизии, то храбрость ее всадников совмещалась с вполне первобытными нравами и с крайне растяжимым понятием о военной добыче. После содеянного на Украине никто из горцев не ждал ни милости, ни жалости, так что переговоры о свободном проходе даже не начинали.

Под хмельной мартовский ветер горцы и кубанцы ловкой вылазкой отбили здоровенный табун лошадей у буденновских пастухов, не вовремя расслабившихся от скорого конца войны. Казаки пригнали коней в Кременчуг, навьючили снятое с убитых золото. Нагайками разогнали пехотный патруль, пытавшийся удержать от бегства последнюю надежду плацдарма. Набежавших на крики слащевских штурмовиков нагайками распугать не вышло. Их горцы попросту изрубили и стоптали.

Казаки перекрестились на обгрызенные снарядами колокольни закопченых церквей, прорвали кольцо на востоке, и слитной массой покатились через махновские земли к Ростову-на-Дону. Точно как зимой на правом берегу, малые отряды сельской самообороны ничего не могли сделать с двухдивизионным конным корпусом под командованием все того же храброго и умного полковника Улагая.

Оставшиеся в Каневе и Кременчуге белогвардейцы все-таки не положили оружия на милость красным. Переоделись в чистое и парадным шагом, запев: «Ромашка с маком! Доблесть и отвага! На землю падают одну!» — ударили в штыки на кого пришлось. Навстречу им закричали самое страшное, что мог на той войне услыхать белогвардеец: «вэй хундан!» По-китайски: «за красную партию!»

Желтолицые черти пленых не брали и не знали жалости. Мстили за обман вербовщика, что завез в Россию, обещая сто рублей, а платил пять-восемь, и то лишь после бунта. Мстили за ненависть к «инородцам», за казацкие нагайки, за солдатские приклады. Все слышали про «расстрел рабочих на Ленских приисках», где забастовку голодных старателей усмиряли пулями — мало кто знает, что две трети всех рабочих Алчевского составляли как раз китайцы. По всей России работали тогда китайцы, и по всей России их унижали: приятно видеть, что хоть кому-то хуже, чем тебе!

А большевики сказали: несть ни эллина, ни иудея, ни китайца, ни туркмена, но есть лишь разница между рабочим и кровопийцей-эксплуататором. Возьми, товарищ, оружие, воюй с нами рядом за коммуну, и будешь с нами равен в наградах и наказаниях.

Вот почему на каждом фронте у красных собралась китайская часть: большевики всего лишь считали косоглазых людьми. На Южном Фронте у китайцев даже появился собственный боевой клич: месть за расстреляных в Мелитополе китайских землекопов — с женщинами и детьми примерно пятьдесят человек.

Вот почему сейчас из окопов с хриплым нечленораздельным ревом полезли косоглазые черти, заорали: «Фу-чоу!» — «Месть!» — и, не дожидаясь пулеметов, игнорируя приказы и увещевания, стоптав даже китайскую дисциплину, побежали прямо на ровные ряды лучших в Добровольческой Армии «цветных» полков.

Есть на свете вещи пострашнее штыковой атаки русской пехоты. Просто мало кто их видел, и уж вовсе никто не может о таком внятно рассказать. Схлестнулись две волны посреди нейтральной полосы; полетели вырванные штыками кишки, брызнули под прикладами зубы и глаза, повисла в воздухе красная пыль — кровь от выстрелов с полушага в упор!

Не за ордена ударили в штыки малорослые китайцы, и не от страха чеканили шаг «цветные» полки.

Офицеры видели в сером небе столичное прошлое, вспоминали кто битые «у Данона» фужеры, кто — тихую радость от подаренных девушке конфет. Красные стерли все это, заменили угловатым, промышленным. Самую русскую речь сломали корявым «РКПП”- «РСФСР» — «ЧК» — «наркомпрод», прости господи, «хренвамснаб». В начале похода еще верилось: перебьем красных, Москву возьмем, все вернется! А как истаяла надежда на победу, осталось в багровом тумане штыковой свалки одно лишь слово — убить.

Китайцы вспоминали свое. Красноармеец с той самой петроградской конфетной фабрики, где убитый им офицер покупал конфеты, видел в сером небе лицо женщины, и та спрашивала:

— Что ты здесь делаешь, ходя?

— Охраняю завод.

— Зачем же ты его охраняешь? Разве он твой?

— Мой. Твой. Всего народа.

— Вот это правильный разговор, — сказала женщина. — Желаю тебе хорошего дежурства, товарищ…

За то, чтобы называться «товарищем», а не «ходя» или «кули», Сан Тан-фан тогда пошел на фронт, а сейчас медленно погружался в грязь, фонтанируя развороченным легким, и таяло над ним серое небо, и в небе кричали: «Чипай байяньлан!» — то бишь, «бей белоглазых волков!» — и красивого лейтенанта-дроздовца в новенькой форме подняли сразу на четыре штыка.

Набрав разбег, в схватку вломились корниловцы — судьба и тут обманула, подставив под честную сталь не проклятых большевиков, не красную сволочь, а какую-то китайскую мелкоту. Ну так нечего сдерживать руку — бей! Ура!

Малорослые китайцы разлетались кеглями, валились комками тряпок, ничем уже не напоминавшими человека — но не бежали. Все они остались там, перед окопами, а «цветные» полки, которым двести китайцев тоже обошлись недешево, выровняли поредевшие цепи. Затем, не помышляя отступать, все тем же чеканным шагом, не ускоряясь и не медля, двинулись дальше.

— Красиво идут, — сказал один из пулеметчиков.

— Красиво, — сплюнул второй. — А все равно сволота.

Тут по цепи прошелестело: «пли!» — и застрекотала машинка, и захлопали «пачками» винтовки — а белые все так же мерно шли, смыкая ряды, падая поодиночке и взводами, постепенно уходя в никуда, в размешанную атакой китайцев грязь.

До красных траншей не дошел никто. Генерал Кутепов шагал впереди цепей, в белой фуражке с черным околышем, под черными же «марковскими» погонами. Пуля крупнокалиберного «шварцлозе» снесла ему голову, сохранив увешанный наградами мундир. В Москву полетела телеграмма: «На поле боя найден безголовый генерал» — и под этим обидным прозванием вошел в историю не опозоривший себя бегством Кутепов.

Мстить выскочившим из кольца казакам за обиду Первой Конной взялся лично Буденный. Да не один, а с друзьями. Друзей, по перенятому обычаю китайских интербригад, собралось три корпуса: Тюленева, Городовикова, Апанасенко. В небе постоянно жужжали аэропланы красных, до апреля их успели наклепать больше десятка. А всякий волк знает, что в степи никуда не уйти от самолета.

Настало утро середины весны, и перед корпусом Улагая весь горизонт заслонили черные анархистские знамена. Встающее солнце протянуло к остатку Зимнего Похода длиннющие тени от конницы Семена Каретника, наложило черные метки на кубанцев, исказило предощущением гибели даже непроницаемые до сих пор лица ингушей, черкесов и дагестанцев Дикой Дивизии.

Без команды развернулись оставшиеся четыре тысячи широко, в лаву. Всякий конник знает простой и гибельный для противника разреженный строй, знает уже полторы тысячи лет, еще от первых сарматских кочевий. Любой враг, попавший в неплотную массу конников, тонет в лаве, как в болоте, обретает противника со всех сторон, и никакое сабельное мастерство тут не спасает от пики в спину или сунутого в бок изогнутого засапожного ножа.

Пехоте же, вставшей на свою беду перед лавой, не поможет никакая стрельба залпами. Всадники слишком быстры, и достаточно широки промежутки в строю. Неважно, попадет стрелок или промахнется первым выстрелом — второго сделать не успеет. Ныряй на дно траншеи, вжимайся в грязь и молись, чтобы не достала казачья пика, не вбила ребра в позвоночный столб.

Строиться клином против огнестрела бесполезно, так что лава оставалась для Улагая последней надеждой. Без криков — настолько великое отчаяние покрыло то безымянное поле — Зимний Поход покатился шагом, потом рысью, потом сорвались кони в галоп, чувствуя злобу и страх седоков!

Конница под черными знаменами останавливать казаков не стала, раскатившись быстро на обе стороны. Полковник Улагай еще успел подумать: «Боятся, гады. Проскочим!» Но за спинами конных анархистов открылась ровная цепь бронемашин, засверкали на башнях знакомые до боли огоньки. Сломанными игрушками полетели на жирный чернозем казаки, страшно, детскими голосами, заплакали брызжущие кровью кони, покатились бочонки косматых папах, влипая в липкую грязь, парящую сладким, красным.

На флангах еще рвали поводья, поворачивая лошадей на обе стороны, еще не все упали стяги. Еще какие-то эскадроны надеялись проскочить мимо цепочки бронемашин и достать хоть кого-нибудь напоследок шашкой. А полковник Улагай — задолго до того, как накатили со спины обвешанные бронепластинами буденновцы, задолго до того, как вслед разбегающимся казакам полетели с аэроплана красные ракеты — полковник Улагай уже понял: вот где конец Зимнего Похода, вот в этой теплой, доброй земле им теперь лежать… Оставшиеся без мужиков городки со станицами заберут жидокомиссары, и не станет на земле больше самого имени кубанского казачества!

Стиснул зубы полковник, и вынес его конь в сторону от пулеметов, и грудью ударился о здоровенного вороного; как скала, оказался тот жеребец, и отлетел полковник на пять шагов, загребая полные ладони черной земли. А когда поднялся, то зарубил его Семен Каретник драгоценной «панской» саблей, из того еще шатра с черепами. Рубанул крепко, до зубов развалил умную полковничью голову. Расшатал саблю, выдернул и поехал себе; и долго-долго еще на том безымянном поле густо и щедро поднималась трава, высокий и крепкий колос выгоняла пшеница.

Так закончился Зимний Поход, и так наступил на южной границе мир.

Мир наступил и на северном краю тоже. Архангельский анклав белых частью сумел вщемиться на отходящие в Лондон пароходы — частью перестрелялся, не чая пощады за концлагерь Мудьюг. Вышли красные полки на берег Белого моря, и кто-то сгоряча предложил переименовать его на картах, как от века поморы звали — «Дышащее», чтобы даже имени белого не осталось.

Пока Совнарком обсуждал и все же отклонил предложение, эстонцы повязали корпус Юденича, интернировали самого толстяка-генерала и едва не выдали связанным в Москву. Да спохватился кто-то, что и с Европой придется дела вести, а в ней сейчас русских офицеров и просто влиятельных людей как бы не больше, чем в самой России. Поэтому Юденича без лишнего шума вывезли в Финляндию. Москва же в обмен признала независимость Эстонии с Латвией. Так мир пришел и на берега Балтики.

Южнее Балтики начинался Западный Фронт, на котором — в отличие от Южного Восточного, Туркестанского, Закавказского, Северного и Северо-Западного — Советская Республика не воевала.

Как так? Там же панская Польша!

Панская Польша на середину одна тысяча девятьсот восемнадцатого еще только рождалась в муках. Литвой и Белоруссией на тот момент владели немцы, а как осенью они двинули домой, «нах фатерлянд», по их следам освободившиеся города практически без боя занимали красные отряды, образуя Литовско-Белорусскую Советскую Республику.

Поскольку наркомат информатики, хоть и через пень-колоду, но уже тогда работал, постольку все действия Совнаркома приобрели некую, пусть и минимальную, но все же осмысленность и предусмотрительность — хотя бы на один-два хода вперед. У той самой линии, что потом на Версальских переговорах о послевоенных границах назовут «Линия Керзона», большевики остановились. Польшу такой расклад вполне устраивал, «начальник государства» Пилсудский именно это сразу Москве и предлагал. Но в исходном варианте истории Москва решила, что Тухачевский справится: «Даешь Варшаву! Дай Берлин!» и послала Пилсудского лесом. Увы, Тухачевский справился так, что не только Варшавы не взял, но упустил Вильно, едва не отдав Минск.

В данной истории Тухачевский, большой любитель всяких механических изобретений, не устоял перед соблазном лично порулить новым броневиком «Ба-2», выкаченным на испытания аккурат к Новому Году. Тухачевский гордо занял главное место, но люк над собой закрывать не стал: что может случиться с прославленным командармом?

Случилось то, что в соседнем секторе испытывали штурмовую винтовку Федорова — развитие федоровской же конструкции, только уже не под японский патрон от винтовки «Арисака», а под новоизобретенный патрон, промежуточный между мощным винтовочным и слабым пистолетным. Новая недоведенная конструкция внезапно дала самопроизвольный выстрел, и прославленный командарм оказался застрелен промежуточным патроном прямо в командирской башенке.

Что ж, начальника полигона — какого-то безвестного Фриновского — наскоро к стенке за халатность. Погибшего на боевом посту героя Тухачевского положили рядом с героем Троцким в Кремлевской стене. Долго еще кремлевские курсанты пугали новичков, что два прославленных командарма по ночам лично проверяют караулы и ворчат: «При мне такой херни не было!» — или с матом играют в карты прямо на кремлевской стене. Пламенные большевики: даже кирпич между могил вон, гляди, потрескался…

А без энергии, без революционного напора Тухачевского, Варшаву штурмовать не нашлось желающих. Фрунзе давил басмачей в Туркестане. Щаденко высаживался на южном побережье Каспия, устанавливал Иранскую Советскую Республику, и между делом попал в стихи «Иранского цикла» самого Сергея Есенина. Буденный, как сказано выше, провожал дорогих гостей обратно в Крым. Егоров и Блюхер устанавливали советскую власть по неизмеримой длине Транссиба, от Урала до Владивостока, и дальше: до самого Анадыря. Потому как выученики Хуго Эккенера уже уверенно штамповали дирижабли-“пятитонники». Продукция «Дирижаблестроя» достигла таких глухих уголков Сибири, где при царе не то, чтобы цеппелинов, а и людей новых видели раз в год.

Что же до продразверстки, так ее поневоле отменили еще летом восемнадцатого, когда крестьяне чуть ли не уездами побежали к Махно. Вот почему занятие Белоруссии обошлось без откровенного грабежа продуктов и не подняло против большевиков половину страны.

По той же причине не образовалось чисто национальное правительство Белорусской Народной Республики, БНР. В нем просто необходимости не возникло. Ни Чернов, ни Ленин вовсе не собирались ни с кем делиться: тут у эсеров и большевиков царило полное согласие. Так что национал-демократов на кристально-честных, полностью демократических выборах — даже иностранных корресподентов позвали! — раздавили всей мощью агитации двух самых популярных партий. Поэтому и в «Слуцком вооруженном восстании» тоже не возникло необходимости.

Не случилось и Стрекопытовского мятежа в Гомеле. В нашей-то истории мятеж начался потому, что шестьдесят седьмой и восьмой пехотные полки послали на Петлюру чуть не с голыми руками, не одев и не снарядив толком. Получив по рогам под Овручем, полки побежали обратно, почему-то наивно полагая, что больше десятка эшелонов с дезертирами коммунисты так вот запросто пропустят на Брянск. Мозырь и Речицу проехали, а вот через Гомель прорваться не удалось. Оба полка дезертировали к Петлюре; след их проявлялся потом по всей планете.

Но сейчас наркомат информатики работал, и потому порядок в Красной Армии поддерживался куда более железный и намного более пролетарский. Не случилось глупой необеспеченной атаки, не началось и бегство, не пришлось ни бунтовать, ни дезертировать. И не лежать уже костям шестьдесят седьмого и восьмого полков от Константинополя до Монреаля…

В отличие от хлебной Украины, от угольно-металлического Донбасса, лесная Белоруссия не производила сверхценных стратегических материалов. Древесины и торфа хватало и между Москвой и Петроградом. Беларусь не являлась и важным стратегическим коридором. Путь на союзную Дойче Фольксреспублик проходил южнее Припяти: через Ровно и Тарнополь на венгерский Дебрецен, а оттуда на нейтральную чешскую Прагу, а оттуда уже и в Баварию.

Западная лесная окраина получила выигрышный приз любой войны: не победу, а неучастие.

Что же до поспешно брошенной французами Одессы, то румынский король Михай на нее больше не облизывался, а про Молдавию так даже и не пикнул. У короля Михая по всей северной границе образовалась Советская Венгрия, отчего поставки валерьянки в королевский дворец выросли процентов на семьдесят.

Как ни удивительно, а к началу лета одна тысяча девятьсот девятнадцатого года по всем границам новорожденной Советской Республики установился мир.

— Мир теперь будет! — Начальник участка Еремеев пристально поглядел на Вениамина. Тот глаза не прятал, и Еремеев улыбнулся:

— Оставайся у нас, чем плохо? Ты же не дрессированый, как мы все, ты же настоящий инженер-мостовик, хоть и недоучившийся. Но, я слышал, в Москве и Петрограде университеты уже открывают. И в Киеве будет большой строительный университет. Я вот сам хочу на электромонтера учиться, и дальше на электроинженера.

Вениамин бездумно перелистал свой блокнот — все на той же хорошей бумаге, с десятком листов справочных величин, от сопротивления стали до формул расчета многопролетной балки. Чтобы ужать большие таблицы в блокнотный формат, их печатали тонкими, удивительно четкими линиями. Вениамин уже и не удивлялся, что печать эта не расплывалась.

— Спасибо, Александр Сергеевич, — Вениамин вздохнул. — Но у меня в Крыму… Родственники. Наверное.

Еремеев подпрыгнул и взмахнул руками. Молодой, худой, нескладный начальник участка выглядел чисто воробьем и теперь зачастил по-птичьи:

— Сюда их тащи! Смотри, у твоей мехколонны по твоим же рацпредложениям уже больше двенадцати копеек на каждый рубль экономии, тебе процент положен. Рабочий стаж набрать — всего только два года, пролетят — не заметишь! Ты же не натасканный, ты же обученный. Сейчас мир, везде все строить, восстанавливать надо. Вакансий туча! Я тебе рекомендацию напишу, вместо меня начальником участка сразу! А там и управление недалеко! До главка дорастешь, еще и в наркомы выйдешь! Что тебе в том Крыму? Голодный сухой полуостров! Был я там, ничего хорошего, лихорадка одна!

Чтобы вставить слово, Вениамину пришлось превратиться в Веньку:

— Сергеевич, ну не части! Для начала бы мне узнать, живы они вообще, или как? Письма-то через фронт не ходят. И не потащу же я ее… Их, в смысле… Насильно.

Еремеев обеими руками взъерошил русые волосы, выдохнул:

— Ну так-то да… Тогда не увольняйся, отпуск бери для воссоединения с семьей. На три месяца могу выписать лично я. Больше уже через киевский главк, но там сейчас к такому нормально, с пониманием, относятся.

— Извини, Сергеевич. Но в таком деле я хочу, чтобы за спиной чисто было.

— Может, и прав ты… Колонну когда сдаешь?

Вениамин отвернулся от маленького, на удивление чисто вымытого, окошка в торце «штабного» вагончика, к забитым чертежами и приборами полкам, чтобы никто не видел зевка.

Зевнул, почесал затылок и повернулся обратно.

— У меня все в исправности, заместитель подготовлен. Так что сдаю хоть сейчас, — и выложил на стол оба веера, черный и белый. А сверху положил стальную счетную линейку, полученную прежним начальником «СПМК-72» за отлично сданый экзамен и унаследованную Вениамином за меткий выстрел.

Еремеев выскочил из-за стола, одним неразличимо-быстрым движением закутался в апельсинового цвета куртку с большой белой единицей на спине:

— Веди, сразу все и подпишем… И да, веера с линейкой прибери, тебе же сейчас команды к осмотру подавать.

Вениамин кивнул, принимая веера сразу в рабочее положение: белый левой рукой, черный правой.

— Ничего, — вздохнул Еремеев, закрывая дверь вагончика. — Ладно, пускай ты у нас работать и не хочешь, но хотя бы войны теперь нет. Наконец-то мир!

Наступил мир, и я, наконец-то, смог заняться тем, ради чего попадал — запуском аватар Туманного Флота. Дело это непростое и небыстрое — все же знают анекдот о том, как гинеколог чинил дизель через выхлопную трубу? А тут еще веселее, потому как сеть событий — это мой, человеческий, термин. Жалкая попытка создать зрительный образ для принципиально неформализуемой вещи.

Вот сижу, думаю, как туда характеры пропихнуть. И стоит ли привязываться к уже известным? С другой стороны, если я отступлю от эталона слишком сильно — мой ли то получится мир? И смогу ли я потом туда перебраться?

В сети я решение вижу, только не знаю, как его на человеческие понятия переложить. И то, когда вся эпопея только начиналась, я бы даже в сети решения не увидел и не понял. Но время идет, и вот я уже не вполне человек.

Поневоле привык считать, в уме всегда держу два-три варианта событий. События на шахте под Воронежем принял без особенных эмоций, от чего сильно перепугался. Все-таки, там люди погибли. А я что? Новую пешку на свободное поле?

Понятно, когда за концлагеря и убийства в ярости город сносишь: оно, может быть, и не по-государственному, зато весьма по-человечески, любому понятно и близко. Зуб за зуб!

А когда с виновника контрибуцию берешь, например, присоединяешь большой шахтерский край… Да, это выгодно, весьма выгодно с точки зрения тех самых человеческих потерь, из-за которых я вообще ввязался в спасение Союза.

Но это как-то… Не по-людски, вот.

Хм, так я же и не человек. Я суперлинкор Туманного Флота, бездушная инопланетная машина, нет? Ух, как сильны мои мощные лапы! Когда тащил золото с Владивостока по Северному Морскому Пути, за Усть-Карой чисто случайно английский крейсер насквозь прошел… Ну ладно, не случайно. Просто там Архангельск недалеко, и тюрьма на Иоканьге вспомнилась под руку. Транспорта с бегущими буржуями трогать не стал, больно уж страшная смерть в ледяной воде. А вот крейсер в тумане пополам переехал: типа, неизбежные на море случайности…

Не полегчало.

Честно говоря, до настоящего линкора Туманного Флота мне, как медному котелку до ржавчины. Все, доступное мне на сегодня — с помощью собственных инструментов проверить, что энергии в сеть залито с запасом, и что процесс развертывания аватар начат… Где-то там, за миллионы и миллиарды событийных узлов от меня.

Ну, еще хронотентакль по будущему интернету шарится, здешний народ просвещает семимильными шагами. Тут можно сказать без лишней скромности: задел обеспечен, и научно-технический рывок уже никому не сдержать. Лет через пять-семь, когда выпустится основная масса инженеров-техников-докторов, да и просто грамотных людей, когда достроятся металлургические гиганты — тогда все то, что сейчас полируется и отлаживается в малых сериях, пойдет с конвейера потоком. И моторы, и самолеты, и машины.

Сегодня мы дрессируем рабочих на простых необходимых вещах: подковы, гвозди, кирпич, оконное стекло, резиновые галоши-сапоги, плуги, бороны, напильники, топоры, пилы, керосиновые лампы, самовары, легкие оцинкованные ведра взамен кондовых деревянных, эмалированные чайники вместо дорогущих медных, луженых оловом. Набираем десять-пятнадцать человек в кооператив, разбиваем работу на как можно более простые движения, конструируем один большой агрегат, на крайний случай два-три — и погнали.

Кооператив платит за механизм продукцией: этими самыми галошами, сапогами, подстаканниками — да хоть игрушками детскими. Пока за установку не рассчитался, половину нам. А потом уже и все твое, продавай, куда хочешь. Всего в стране мало, все с руками отрывают. Никакая продразверстка не выбьет из деревни столько еды, сколько выторгует одна-единственная мастерская по литью резиновых сапог.

На страну одной установки мало, но мы на промышленные гиганты пока не замахиваемся. Станки-то можно купить хотя бы и у немцев, они механики первостатейные. Корпуса построят в меру голодные каменщики, по теперешней безработице недорого выйдет. А вот кадров обученных нехватка, и не только рабочих, но и просто управляющих для настоящего завода.

Понятно, что большая серия сразу цену снизит, но большой завод строится и запускается долго. Да, он страну копеечными галошами через пять лет просто завалит — но в чем до того по лужам прыгать?

И электростанция большому заводу нужна немаленькая, а это еще одна битва с урожаем, ведь чем «Сименсу» генераторы оплачивать? У нас, кроме зерна, пока и нет ничего. Лес продать? А чем его рубить, а чем из тайги вытаскивать — чтобы в промышленных масштабах? Сначала тракторный завод придется строить!

Вот почему заводики мы делаем совсем крошечными, под контейнерный размер. И по всем уездным городам развозим, где поездом, где прямо дирижаблем, обеспечивая местным сразу фурор, фураж и чего-то там еще. Фужер, кажется.

Да, муторно и занудно на конвейере стоять — но вот усвоит, наконец, академик Вернадский наследство тоже академика, Николая Петровича Бруснецова, и появятся у нас хоть какие-нибудь промышленные манипуляторы. Пускай через десять-пятнадцать лет, под самое мое отбытие — но все равно на поколение раньше, чем в исходной реальности. А тогда, господин Форд, вешайтесь.

На первый взгляд, сделано немало. Воевали аккуратней, разрушили не все. Не все ученые люди за границу сбежали. Не всех крестьян побила продразверстка, ни тебе Антоновщины, ни тебе Тамбовского восстания. К неурожаю двадцатых годов успеем запасы хоть какие-то сделать — уже больше народу выживет.

Но могу-то я еще больше. И даже не ракетами: чтобы ракеты в нужное место упали, нужно что?

Правильно, информация.

Теоретически я могу обсчитывать многие тысячи сложных объектов и несколько миллиардов не очень сложных. То есть, создать модель поведения Человечества мне теория не запрещает. Но модель надо наполнить правильными данными, снятыми в относительно краткий промежуток времени, в идеале — одновременно для всех моделируемых лиц.

Ведь в чем проблема предсказания погоды? Нет хорошей климатической модели? Отнюдь, модели есть и вычислительные мощности уже имеются. Но!

Если нужно предсказывать погоду на каждом километре, так и входные данные нужно замерить на каждом километре земной поверхности… И океанической тоже. И на глубине: потому что температура-соленость-влажность. И на высоте, потому что стратосферные ветра, настоящие воздушные реки, переносят миллионы тонн влаги, порождая те самые дожди либо засухи, предсказание которых и есть цель метеорологов.

И все это нужно замерить одновременно.

Так что на земле для климатического моделирования применяется иной путь. Цифры в модель загоняют приблизительные, и потом изменениями входных параметров добиваются того, чтобы модель давала совпадающие с реальностью прогнозы. Если входных данных немного, то есть — в масштабе планеты, крупно — модель получается адекватная. Но если предсказывать погоду на каждый километр, так и метеодатчики должны стоять на каждом километре, а это технически невоз…

Хм.

Для людей невозможно, а для Тумана?

Стоп. Ну, допустим, рассеял я сто миллионов нанороботов по всей Земле. И обрушилась на меня лавина информации. А обрабатывать ее чем? Переключать внимание от одного к другому не вариант, мозаичная шизофрения только называется прикольно, все остальное в ней плохо.

Хоп, знаю! Едет мужчина через таможню и везет сто саженцев. Ну, таможенники потирают потные лапки: сейчас ему за промышленную партию по высшему тарифу. А перевозчик опытный, пишет в декларации: пальмовая роща, одна штука.

Надо все эти миллиарды датчиков представить и обрабатывать как нечто единое, цельное. В лесу или за рулем давно знакомого механизма человек не прислушивается к отдельным звукам сознательно, а слышит некую единую картину. Но, как только в картине появляется фальшивая или неверная нота, заметно сразу.

Наверное, поэтому Туман так сильно зависит от резонанса и вибраций? Потому, что слышит сразу весь мир… И содрогается от фальшивых нот.

Помнится, Стругацкие писали про «коллектор рассеяной информации», когда множество датчиков по косвенным приметам: теням или там отражениям звука восстанавливают исходное событие. Здесь понадобится что-то аналогичное, что сведет поток от миллионов глаз в единое полотно. Надо потренироваться на кошках. К примеру, покрыть сетью сколько-нибудь километров безлюдной местности, привыкнуть к ощущениям. Если выживу, то и город Москву охватить чутким вниманием. А то вдруг там Пианист уже нашел способ обойти вживленный маяк и обманывает меня во все тяжкие?

Решено, запускаем нанопыль. Сперва с дирижабля, а во всякие там подвалы на подошвах разнесут.

Нанопыль понемногу разносилась на подошвах, но вот в этом помещении ее пока не набралось достаточно: последний раз комнату открывали еще при царе.

Сегодня в комнате не зажигали свет: электричество в каморку истопника никто не проводил, а свечей собравшиеся не взяли. Впрочем, оно и к лучшему; почему-то никто не хотел ни видеть лиц собеседников, ни показывать собственное.

Дверь за последним плотно закрыли, расселись на пыльном топчане, на остывшей заднице вмурованной в стену печи, на низком рассохшемся подоконнике. Каморка не поражала размахом, да ведь и собрался тут не полк, и даже не взвод.

— Итак, товарищи, — начал голос из угла, — на повестке дня главный вопрос. Доколе нам ходить на помочах у этого залетного корабля-кентавра?

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы учиться. Разве упомянутый… Товарищ… Дает мало информации? Разве неудобно по его расчетам строить планы и прогнозировать войну?

— Войну как раз удобно, — отозвался густой бас от печки. — Но сколько нам оглядываться на синий свет? Мы для того свергали Николашку, чтобы сейчас Корабельщика посадить себе на шею? Его реформы и предложения все буржуазные, не революционные. Везде прибыль и расчет, а где сознательность масс? И что за идиотское дробление страны? Крым отдал, финнов и эстонцев отпустил. Польшу штурмовать отсоветовал, а ведь как мы ее могли бы с немецкими товарищами раздербанить! Махновию давно пора удавить со всеми махнятами вместе, что это за очаг анархии? На кой-черт нам отдельно Донецкая республика? Всех собрать воедино, вот революционный правильный путь!

— Заслуженных товарищей зажимает. Мы на революции жизнью рисковали, чтобы сейчас получать все те же копейки, что и весь народ? И чтобы неграмотный народ нас, революционеров со стажем, судил? Мы лучшая часть партии, боевой отряд, авангард. Авангарду всегда все лучшее, иначе как же нам буржуя одолеть?

— Не вижу проблемы, — сказал голос-из-угла, — он ведь все равно улетит. Отменим все установления, что нам неприятны.

— Кха! — засмеялся новый голос. — И вы этому верите? Да Энгельсом клянусь, что на день отлета у него или транклюкатор не сработает, или гравицапы не хватит. Он же сам шутит именно такими словами! А вот увидите сами, как эти шутки нам боком выйдут!

— Голосую: убить, — новый голос подвел черту, и все сразу замолчали. Одно дело ругать, и совсем иное уже распределять конкретно, кому сторожить снаружи, а кому табакерку зачаровывать на «апоплексический удар».

— Но возможно ли такое вообще?

— Будь он так силен, как хвастается, давно бы сровнял Англию с землей. Или перебил всех наших врагов. А он все делает нашими руками, боится запачкаться. Барчук он, чистоплюй, никогда с нами по бабам не ходил. Брезгует, наверное!

— Чего мы этим добьемся? Мы просто лишимся всех полезных сведений и удобного инструмента!

— Этот инструмент пока что больше служит Ленину и присным его. Зачем нам диктатура Ленина? Или Чернова? Я слабо верю, что Корабельщик сделается диктатором. Думаю, он так и останется «голосом за ширмой», «серым кардиналом». А вот что Ильич или Чернов не упустят возможности, верю охотно… Война окончена, хозяйство наше тоже поставлено на верные рельсы. Китай стремительно впадает в нашу зону притяжения, говоря словами того же Корабельщика, в нашу орбиту. Скоро наша будет и Чехо-словацкая республика, а оттуда недалеко до Италии, Франции, Испании. Верные люди сообщают, что научных данных достаточно для освоения всей планете Земля лет на двадцать. Справимся сами! Неужели мы без инопланетника ни на что не годны?

— То есть, вы за ликвидацию?

— Я за тщательную подготовку, потому что второй попытки у нас не будет. Необходимо выяснить, какие у него есть слабости.

— Но Пианист…

— Пианист сам тяготится своим положением, и очень сильно. Найди мы способ избавить его от клейма…

— Отрезать руку вместе с клеймом — дешево и сердито.

— Это выход! Но это надо провернуть непосредственно перед началом дела. Потом, нам необходимо иметь план: что сказать крестьянам, что рабочим, что — наркомату информатики. Наркомат игрушка ценная, не хотелось бы случайно разломать. Кто что возьмет?

— Я займусь поиском слабых мест. У меня родственники в наркомате информатики, поводы для визитов железные.

— Я займусь оружием против Корабельщика, средствами уничтожения вообще. Он материален. А все материальное может быть уничтожено, надо просто знать, как.

— Я могу взять программу действий на после. Что кому сказать, кого куда передвинуть… И так далее. Сроки?

— А вот с этим я бы не спешил. Сперва надо убедиться, что он в самом деле не улетает. Больно уж риск велик. В случае любой ошибки наш провал гарантирован, а что значит провал, не мне вам объяснять. Легенду все помнят?

— Разумеется. Мы придумываем порядок действий для исключения несчастного случая. В конце-то концов, чтобы хорошо и правильно охранять объект, надо понимать, что ему страшно, а что — не очень. И меры на «после» все равно ведь нужно приготовить. Уйдет Корабельщик сам или не очень, мы-то планируем остаться и жить здесь дальше.

— Кстати, товарищи, окончание войны в самом деле стоит отметить. Праздник нужно, парад, цеппелины с флагами. Нужна эффектная точка.