Ход кротом

О том, как Дуче предал дело Аллаха

У анархистов получилось государство вполне приличного размера и с населением не хуже той же Швеции; более того, несмотря на заявленную анархическую природу, делегация Приазовской Республики представила вполне проработанные, с картами и подсчетами, с фотографиями и задокументированными показаниями потерпевших, предложения по всем границам, инцидентам и пограничным спорам: и с Донской Шахтерской Республикой на востоке, и с Советской Украиной на севере и западе, и даже с Крымской Россией на юге.

От Крыма, кстати, явился Великий Князь Александр Михайлович. Сказал, что прочие родичи его частью больны от свалившихся на голову бедствий, частью же молоды и слишком горячи, склонны решать все проблемы «браунингом». Оно, может статься, и неплохо в рассуждении военного времени, но так ведь мира никогда не дождаться. Кому-то нужно первому положить оружие на стол.

Из чистой вредности Клемансо, прозванный «тигром» за безжалостное уничтожение своих политических соперников, усадил Крымскую делегацию локоть в локоть с Махно и Аршиновым: якобы, по принципу общности географического расположения. На удивление всего собрания, Махно держался спокойно и просто, ничем не напоминая «черта в кожане», способного мимоходом кинуть: «На березу!» — после чего хлопцы азартно вешали очередного белогвардейского посла или лазутчика.

От бывшей России явился добрый десяток посольств. Аккуратные чистые финны; увешанные аксельбантами красавцы-поляки; каменнолицые эстонцы; столь же спокойные латыши; упомянутые махновцы-Приазовцы; хмурые Донбасские шахтеры; в противовес им улыбчивые, чубатые Кубанские Красные Казаки; в бурках, папахах, с непременными кинжалами чуть ли не сотня джигитов от Закавказской Советской Федеративной Социалистической Республики; не привыкшие к европейским пиджакам персы из Гилянской Советской Республики с южного берега Каспийского Моря; рядом такие же темнолицые, гололобые, бородатые нукеры от Советского Туркестана, не изменившие прадедовской моде на полосатые халаты из лучшего хлопка; и еще широкоплечие, пшеничноусые силачи пополам с говорливыми евреями от Литовско-Белорусской Советской Республики; наконец, хитроглазые, уверенные в себе недавние победители Зимней Войны от Советской Украины…

С «русским блоком» соседствовали Венгерская Советская и Германская Народная Республики.

Все советские республики привезли отпечатанные одним и тем же шрифтом на одинаковой превосходной бумаге с красным — не с золотым, с красным обрезом! — проекты пограничных договоров как между собой, так и с соседними Норвегией, Финляндией, Пенджабом и Афганистаном, Турцией и Болгарией, Францией, Австрией, Швейцарией, Индийским Доминионом, Китаем, Японией. Причем договора с Японией содержали квоты на вылов рыбы из Охотского моря, сразу с границами экономических зон, с заповедниками для сохранения рыбной популяции. Карты всех советских республик представляли собой копию одной и той же, опять-таки, отпечатанной с неземным качеством. На каждый изгиб линии границ, на каждый спорный уезд, республики представляли папочку с раскладом по проживающим там национальностям и мерами по компенсации либо переезду проживающих.

Юристы Версаля, ожидавшие ничем не подкрепленных лозунгов о равенстве-братстве, от подобной бюрократической хватки надолго утратили голос, и шепотом радовались, что Клемансо таки не допустил главного врага: делегацию Советской России. То ли желая поступить честно, то ли, напротив, издеваясь, «старый французский тролль» не допустил и белогвардейские делегации: ни от «Русского Политического Совещания», ни многочисленных представителей всякоразных наследников.

На фоне пестрого набора представителей бывшей империи южные славяне выглядели хоть и колоритно, а все же слабовато. Да и попривыкла Европа к балканским дрязгам; российские кровавые разборки по размаху и жути оставляли любую болгаро-сербскую войну далеко за флагом.

А вот румынскую делегацию замечали все. Сперва явился было король Фердинанд, первый этого имени. Но вел себя так, словно бы Румыния — начавшая войну на стороне Германии с Австрией и лишь после Брусиловского Прорыва переметнувшаяся на сторону Антанты — в одиночку победила кайзера Вильгельма и спасла Париж. Очень быстро Фердинанд удалился в сторону цветущего Бухареста, потирая на сиятельной заднице отпечаток демократического ботинка «старого тролля» Клемансо. Подумав хорошенько, вторым заходом румыны прислали… Нет, не цыганскую интербригаду — король, хоть и заносчивый, но неглупый, понимал: после такого все державы сделают с Румынией то самое, что господь наш бог с черепахой.

Нет, хорошо подумав, Румыния прислала королеву. Сиятельную, блистательную, очаровательную и остроумную, бывшую герцогиню Эдинбургскую. В два дня Мария впечатлила совершенно всех и каждого — ей чудесно шел румынский народный наряд. Русская княгиня Мария Павловна писала тогда же в дневнике: «благодаря своему очарованию, красоте и остроумию, Мария могла получить все, что хотела». Купающегося в славе президента САСШ Вудро Вильсона королева Румынии шокировала наповал рассказом «о любви». Врач президента, тоже стопроцентный пуританин-протестант Грейс, по собственным его словам, «никогда не слышал, чтобы хоть одна женщина говорила о таких вещах» и не знал, куда деваться от смущения. Но наступил день, когда внимание газетчиков переключилось с блистательной Марии Эдинбургской, королевы Румынии, на выступление какого-то безвестного анархиста из карликовой республики.

В «зеркальном зале» Версаля решили собрать все же всеобщую, так называемую «пленарную» конференцию, пригласить на нее всех-всех делегатов… Даже немцев, чемоданы которых по прибытию обычно вежливые французские портье пинками выбивали из багажной машины на брусчатку.

На всеобщей конференции вершители судеб Европы планировали огласить решения, выторгованные и принятые перед жарким камином, в комнате со стенами зеленого шелка. Делегатов понаехала чертова прорва, и перевод огромной книги — Версальского Договора — на главные международные языки здорово затянулся. Если бы не помощь Черчилля, организовавшего перевод через каких-то секретных знакомых, четыреста сорок статей так и пришлось бы зачитывать часами. Ведь надо же оставить переводчику-синхронисту время как можно точнее передать обжигающий смысл, донести до слушателей контуры нового европейского будущего!

Но Черчилль в очередной раз подтвердил свою славу государственного именно что деятеля. Съездил куда-то, поговорил с кем-то; всего единственная ночь — и на входе в Версальский дворец каждый, буквально каждый делегат — и даже немцы! — получил увесистый томик на родном языке. Несмотря на спешку, полный текст Версальского договора отпечатали по превосходной бумаге, вполне достойно великого собрания народов. На просвет плотные страницы никто не рассматривал, поэтому водяные знаки: «1й Пролетарский Писче-Бумажный Комбинат г. Москва» скандала не произвели.

Получив томик, делегаты проходили в широчайший «королевский двор», оказываясь между стооконных крыльев, как между опор громадной буквы «П». Далее служители провожали делегатов через дворы поменьше в знаменитую «Зеркальную галерею».

Галерея замыкала дворы, соединяя противоположные крылья дворца в одно целое. Секрет блеска и света заключался в том, что напротив огромных, высоченных окон, архитектор приказал разместить столь же громадные зеркала. Галерею начали строить через пять лет после похорон Д’Артаньяна — того, настоящего капитана королевских мушкетеров, убитого при осаде Маастрихта, в глупой атаке по открытому полю, где пытался прославиться молодой герцог Монмут. В те годы огромные зеркала стоили денег неимоверных. Поэтому даже сам архитектор, показывая тростью контуры будущего здания, на очередное восхищенное восклицание Людовика: «Я дам вам сто тысяч франков!» набрался храбрости ответить: «Остановитесь, ваше величество! Иначе я разорю вас прежде, чем вы изволите миновать фонтан!»

Людовик вовремя замолчал, и на галерею денег хватило. Правда, называли ее тогда не Зеркальной, а всего лишь Большой. Уже через семь лет король принимал там покаянное посольство Венеции, очень извиняющееся за постройку четырех галер испанцам. Еще позже именно в Большой галерее Король-Солнце дал свой последний перед смертью прием — на сей раз персидским послам; с тех-то пор Сирия, Египет и прочие страны ближнего востока прочно впали в торговую орбиту Франции.

Наконец, именно в Зеркальном зале Версальского дворца в одна тысяча восемьсот семьдесят первом году — когда Владимир Ильич Ульянов лежал в пеленках — германский канцлер Вильгельм, первый этого имени, короновал себя императором.

Оплеуха французам вышла оглушительная. Великий Ги де Мопассан отозвался на проигранную франко-прусскую войну новеллой «Пышка». Через полвека по Мопассану снял свое первое кино советский режиссер Михаил Ильич Ромм, впоследствии снявший «Адмирала Ушакова», «Корабли штурмуют бастионы», «Обыкновенный фашизм», «Девять дней одного года», «Русский вопрос»; выучивший Тарковского, Шукшина, Чухрая, наконец, приснопамятного Михалкова.

Вот как все перемешано, и вот почему так сложно вмешиваться в историю. Крайне трудно предусмотреть не то, чтобы все — а хотя бы крупнейшие, страшнейшие последствия самого простенького шага.

Итак, делегаты вошли в зеркальную галерею — при Людовике она служила всего лишь для перехода из апартаментов короля в апартаменты королевы. Длиной семьдесят три метра, шириной десять и высотой столько же, галерея закрывалась полуцилиндрическим потолком. Из-под красного свода на высоту двух-трех ростов человека свешивались хрустальные люстры: словно диковинные пауки на сияющих нитях тоже спустились поинтересоваться, кому там отпишут вольный Данциг, а кому Эльзас, Лотарингию, провинцию Шаньси, Дарданеллы и регион Банат.

Вдоль галереи выставили в два ряда столы для делегатов, на столиках разместили флажки наций. Больше двух третей наций оказалось новых, словарям неизвестных, эти флажки нарисовали гуашью от руки. Вторым рядом, вперемежку с бронзовыми неодетыми нимфами-держательницами свечей, поставили стулья для тех самых переводчиков, которым отпечатанная книжка здорово упростила работу. Делегаты и набившиеся в зал репортеры таращились на раззолоченные стены, на уставленные золотыми же статуями ниши, на безукоризненные мраморные копии лучших древнегреческих оригиналов и на работы великих французов, на бронзовых неодетых нимф, до блеска натертых дворцовыми служителями.

Рассаживались почти час; за громадными окнами посветлело: разгоралось летнее утро. Фасад галереи выходил на темную, холодную северо-западную сторону, вот потому-то во времена мушкетеров архитектор и выдумал поставить большие зеркала. Сейчас это пригодилось: прямые солнечные лучи не слепили ни собравшихся, ни фотографов.

Выступили великие творцы послевоенного мира, вознагражденные горячими апплодисментами; речь каждого длилась непривычно краткие полчаса, собравшиеся не успели проголодаться толком.

Чисто для видимости всеобщего участия, решено было дать по десяти минут каждой из делегаций. Здесь снова проявилась хватка Черчилля: он, оказывается, успел еще и договориться с кем-то, что от всей доброй двадцатки социалистических республик выступит единственный оратор. А кому не понравится — пускай молча радуется, что вообще допущен рядом с великими делами постоять.

Предложение Черчилля позволяло выслушать все заготовленные речи в один день, и потому его радостно приняли. Время шло, народы тщетно дожидались уменьшения налогов; за что воевали, в конце-то концов? Лишнего дня никто не желал терять, поэтому живо проголосовали «за» и перешли к ораторам европейских стран.

Выслушали финнов, шведов, датчан и эстонцев, и пламенных поляков. А потом и обиженную на пренебрежение Бразилию, и Мексику, и блистательную румынскую королеву, и лаконичных японцев, и Великого Князя Александра Михайловича от Крыма, и чехов, и хорватов, и бельгийцев, и голландцев, испанцев, португальцев, Андорру, Монако, Люксембург, Лихтейнштейн, Ватикан, и иже, и паки…

Солнце заметно перешло к западу, заблистали пруды знаменитого Версальского парка, воздух же под высоченными потолками оставался по-прежнему свеж. При Людовике не умели производить вытяжных вентиляторов, но что теплый выдох собирается под потолком, архитекторы понимали уже тогда, и высотой залов обеспечивали возможность всему королевскому двору танцевать ночь напролет.

Сейчас никто не танцевал, но потели в напряжении буквально все. Легендарную воду «Перрье», подаваемую служителями, пили бессчетно. Лучшие костюмы промокли под мышками, на спинах — словно бы тут грузили уголь, а не слушали речи да перелистывали статьи договора.

Наконец, когда квадраты света из окон уже порозовели, когда летний теплый закат решительно вступал в свои права, дошла очередь и до красных делегаций. От Приазовья прибыли всего-то три человека, и то из них Сашко Лепетченко адъютант, носитель папки с бумагами. Вот Приазовью, как самому незначительному, и доверили высказаться «за всех». Да еще издевательски задвинули на самый конец совещания, когда репортеры уже устанут, заскучают, разойдутся и вслушиваться в агитацию не осилят.

Вопреки ожиданиям, заговорил не идеолог Аршинов, но практик Махно:

— Дамы, господа, товарищи, и все прочие, собравшиеся сегодня здесь, в зале! Ознакомившись с проектом устава Лиги Наций и текстом договора вообще… Вы любезно дали мне время хорошо его изучить, благодарю!

Зал насторожился. Махно продолжал спокойным и ровным тоном, сразу разбудившим репортеров:

— Я вижу, что великие державы посредством учреждения Лиги Наций постановили отодвинуть войну от себя подалее, на то, что считается дикой варварской периферией, недостойной человеческого к ней отношения. Так, область Шаньси в статьях Версальского договора передается от Китая к Японии, а представителя Китая в этом зале я не вижу…

— А корейцы даже не успели доехать! — крикнули от входа, но полицейские тотчас призвали крикуна к порядку.

— Таким вот образом ваше будущее мировое правительство, ваша будущая Лига Наций, планирует решать наши судьбы, судьбы малых народов. Господа!

Проснувшийся зал несколько недоуменно затаил дыхание. Правила политической игры все прекрасно знали: слабый должен блокироваться с кем-то сильным и довольствоваться потом крошками со стола этого последнего. Никакие громкие слова и пламенные речи ничего ровным счетом не значат перед массой совокупного залпа, перед сотнями тысяч штыков и десятками дредноутов, как морских — так теперь и воздушных.

Но сейчас все большее число делегатов, просыпаясь от сонного оцепенения, соображало, что говорит вождь Приазовской Республики. Республика устояла в боях против донских казаков, против Зимнего Похода. Со слов газетчиков, поход все полагали великолепно снаряженным и обученным, и подвиги Махно выглядели на таком фоне подлинным героизмом. Анархисты отбились, кажется, даже от страшных большевиков. То есть, со слов газетчиков, конечно. Истинную природу соглашений между Москвой и Екатеринославом не раскопал даже сэр Мэнсфилд Смит-Камминг.

Выдержав паузу, Махно неприятно улыбнулся:

— Мы, жители той самой периферии, никоим образом не согласны служить вам полигоном и рингом для джентльменских поединков. Сейчас в комнате с зелеными стенами, в жарко натопленном кабинете министра иностранных дел Франции, решено передать часть одной страны — Китая — другой стране, именно же Японии. Завтра так же, без нашего согласия, наши небольшие страны перейдут в чью-то зону влияния, либо напрямую, в собственность. Это есть нарушение первого же из «Четырнадцати пунктов» того самого мистера Вудро Вильсона, коему вы все непрерывно рукоплещете.

Махно сделал паузу, наблюдая, как вытягиваются лица по мере осознания перевода. Затем он резко двинул обеими руками вниз, словно закрывая невидимый занавес:

— Это есть первый шаг к тому, господа, чтобы мои конники жарили в том камине мясо, срезанное с ваших жирных плеч, а на теплых боках камина сушили портянки. Представьте хорошенько сию картину, вдохните запах! Вы создаете не мир, вы закладываете под Европу мину замедленного действия, сроком на поколение. В уставе Лиги Наций не оговорены меры принуждения к нарушителям. Следовательно, устав представляет собой очередную бесполезную благоглупость. Никакого мира Лига Наций не обеспечит, оставаясь бессильной говорильней. В сем, господа, со мной согласен и уважаемый вами всеми маршал фрацузского государства месье Фош, как известно из его же публичных выступлений и статей.

Теперь в зале не спал уже никто.

— …И, едва вырастет новое поколение мальчишек, не знавших мерзкого холода штыка под сердцем, вы снова поведете их на пулеметы! Вот что я читаю в статьях вашего грязного договора, где вы передаете земли от одного короля к другому, вовсе не заботясь об интересах жителей передаваемых земель!

В зале поднялся шум. На конференции всякий тянул одеяло на себя — за счет, понятное дело, ближнего своего. И македонцы обвиняли соседей по Балканам с не меньшей яростью, и румынская королева терзала Болгарию за регион Банат, и в схватке за Принцевы Острова звучали обвинения куда более грозные…

Но никто до сих пор не критиковал саму основу мирового порядка: общую конференцию, на которой спорные вопросы решались бы без войны!

— Истинное открытие господина Маркса состоит не в том, что у коммунистов жены общие, — Махно снова усмехнулся, а корреспондент за яшмовым драгоценным столиком, роняя слюну, зацарапал в блокноте: «Знаменитый анархист с трибуны Версаля провозглашает: у коммунистов жены общие! Подлинные слова Нестора Махно!»

— … Истинное открытие Маркса состоит в том, что новые производительные силы неизбежно создают новые общественные отношения. Так стальная хватка феодалов на горле планеты была побеждена не менее стальной пятой буржуазии, когда мануфактуры с разделением труда вытеснили цеховую систему мастеров-единоличников. Сегодня мы на пороге нового мира. Уже и мануфактуры на пороге смены, уже наука приготовляет вместо них механизированые заводы и безлюдные шахты! Новые принципы производства, неудержимое развитие техники, обеспечат все наши материальные потребности. Зачем тогда нам вся система принуждения к труду? Зачем тогда нам само понятие государства?

Оратор снова сделал паузу. В отличие от всех, гладко и красиво выступающих здесь доселе, Махно ничего не просил — ни для себя, ни для республики. Не полагался ни на чью милость, не обещал… Как будто бы он понимал, что истинные решения давно приняты, что помпезное всеобщее собрание — фикция, что зря огромная Бразилия обижается: от нее взяли меньше делегатов, чем от маленькой Португалии. Решают все равно не делегаты; но Махно впервые и нагло сказал об этом вслух, и неприметный полковник Хауз, направляющий в те годы изрядную часть американской политики, покачал головой не то в осуждении, не то в понимании.

— Сделайте шаг навстречу вашим собственным народам, и вам не придется висеть на фонарях в результате неизбежной революции! Со страхом вы глядите на страны, где революция победила — но продолжаете все так же угнетать собственный пролетариат, и проект Версальского Договора, и устав Лиги Наций не предлагают никаких мер по исправлению ситуации. Следовательно, вас ничто не спасет! Готовьте камины, запасайте дрова. Мы придем!

Махно засмеялся коротко, жутко; перескочили по напряженным лицам красные, красные, красные отблески заходящего солнца.

— Вы бессчетно вливаете средства в Муссолини и ведете пропаганду фашизма в Германии, Австрии, Франции, Скандинавии. Взращивая себе волкодава, вы позабыли, что цепь ваша не удержит и болонку! Едва мир выполз из Первой Мировой Войны, как вы уже закладываете семена Второй, раздавая деньги всякой вооруженной сволочи, размножая по всей земле бандитов и живущих войной шакалов! Усмирить же бандита можно единственным способом — крепко побив его. Мы, малые периферийные государства, заявляем. Либо вы устроите мир с учетом наших требований…

В протянутую руку оратора Сашко вложил папку с теми самыми документами на отличной бумаге, и папку эту Махно высоко поднял над головой, и столь же синхронно, в жуткой тишине, в красном свете заката, красные обложки подняли над собой чинные немцы, бритые наголо туркмены, пшеничноусые белорусы, загорелые украинцы, сверкающие глазами горцы Закавказья, прокаленные солнцем персы, белозубые кубанцы, черногубые шахтеры, черночубые венгры…

— Либо мы сами возьмем все, что нам нужно!

Сдержанное возмущение «приличных джентльменов» потонуло в аплодисментах советских представителей. Казалось, жесть в ладонях мнут: сила оваций росла и росла. Махно стоял, уже опустив красную папку с договорами. Наконец, воцарилась краткая тишина. И, прежде, чем кто-либо успел подскочить, выкрикнуть, вцепиться, королева Румынии произнесла, словно бы про себя:

— А ничего парень.

Тут все, заготовившие уже хлесткие возражения, так и поперхнулись на полуслове. Неужели все любовные истории, приписываемые Марии Эдинбургской — правда?

— Вы, пани, тоже хорошо выглядите, — вежливо сказал Махно. — Постарайтесь не попасть моей сотне под горячую руку.

В наступившей мертвой тишине корреспондент, опять роняя слюну, лихорадочно погнал грифель по странице блокнота: «Махно делает комплименты королеве Румынии. Запретная любовь принцессы и анархиста! Новая история Ромео и Джульетты! Сословные барьеры рухнули под натиском нового века!»

И Сашко Лепетченко, простой, как грабли, пробормотал:

— Батько, вы шо? Сейчас как распишут нас во всех газетах, то Настя вас и до хаты не пустит! Хоть здесь жить оставайся!

А главный идеолог Аршинов — молодой, стройный, но навидавшийся в зимней войне такого, что поседел раньше, чем начал было лысеть — уронил только:

— П**дец… — чем опять оборвал на полуслове забормотавших по всему залу переводчиков.

После такого, разумеется, о продолжении заседания никто не заговаривал.

— … Да и не пустят уже вас на заседание, после выступления настолько неуважительного к самому духу мирной конференции. Надо же, предсказывать новую Мировую Войну! Но у меня к вам другое дело. Мой и ваш общий знакомый… Увы, не могу назвать его ни другом, ни даже союзником… Он говорит: гешефт можно делать не только с друзьями.

Махно косился на гостя краем глаза, больше смотрел в распахнутое по случаю лета окно. За окном красивый город, милый, для жилья удобный. Трамваи повсюду, множество уличных кафе, превосходные булки, отменный кофе — и дешево, даже сейчас, после изглодавшей Европу войны. Красные черепичные крыши, аккуратная каменная кладка, решеточки с водостоками; а некогда ходить и разглядывать. Все должность да дела Республики, а быть человеком, быть собой — четверть часа, пока ждешь прибытия очередного важного переговорщика.

Вот приехать к Насте домой, и что рассказывать? Черчилля видел? Видывали мы лилипутов и покрупнее, как говорил все тот же Корабельщик.

Черчилль сопел, щурился на дешевое красное вино, беззаботно играющее в стакане тонкого стекла. Ощущал под ложечкой привычную уже тяжесть и слабый покамест шум в ушах; нет, положим до приступа «грудной жабы» далеко еще, но, наверное, стоит уже сегодня навестить медика. Только не сушеного стерильного американца. Лучше пусть найдут француза, жизнерадостного лысого толстяка, уж он-то не станет читать проповеди о грехе чревоугодия.

Вошедший Сашко Лепетченко увидал словно бы картину, вырезанную, выхваченную из времени черной рамой окна и замершую, словно на фотокарточке. Слева худой, задумавшийся Батько. Справа толстый буржуй, вон и котелок его на столе, ближе ко входу. А чуть подальше от входа, точно посреди застиранной серой скатерти, на незримой линии между переговорщиками, на фоне синего-синего, яркого-яркого неба — красное вино в двух невесомых, прозрачных до невидимости стаканах. Прочую обстановку против света и вовсе не разобрать. Вон, второй буржуй-переводчик совсем потерялся в размытой синеве из окна.

Сашко положил на стол большую, четкую черно-белую фотографию; Махно подмигнул ему, оторвавшись от грустных мыслей, и Сашко, успокоенный, вышел.

Сэр Уинстон всмотрелся в придвинутый и вежливо развернутый к нему правильной стороной снимок. На снимке здоровенный многобашенный танк извергал огонь во все стороны, безжалостно кроша пулеметами каких-то наездников, судя по папахам — Кавказскую Конную Дивизию Туземных Народов, или как там она у русских правильно именовалась. Чуть ниже прямо на снимке белым прочертили дату — середина весны, больше двух месяцев назад.

Русские междуусобицы занимали Черчилля весьма и весьма, но именно поэтому сейчас он внимательнейшим образом вгляделся в танк, изображая интерес к технике и нарочитое равнодушие к обстоятельствам фотосъемки.

Корпус танка ничем не походил ни на привычные английские «ромбы», ни на появившиеся под конец войны бронетракторы «Уиппет», шустрые, но маленькие и вооруженные лишь пулеметом винтовочного калибра. На французского бегемота «Сен-шамон», утыкавшегося вывешенной вперед мордой в каждый склон, красный танк не походил тоже. Корпус танка — плоский, длинный, простой прямоугольной формы, с колпаком посреди скошенного лба, явно для механика-водителя. По сторонам от рубки механика две круглые пулеметные башенки; отлично поставленная фотография передала даже неровную «паровозную» клепку. Что же это, самоделка? Гениальная импровизация? Или это боевые испытания машины из «Марксовых монастырей»?

По центру плоского корпуса граненая башня с короткоствольной штурмовой пушкой. Тоже понятно: давить пулеметные гнезда, оживающие, когда сей мастодонт поведет за собой пехоту. За главной еще пара пулеметных башен, а за ними еще какие-то планки на станке… Направляющие для ракет Конгрева? Или антенны для лучей смерти?

Кстати, гусеницы не охватывают корпус поверху, проходят под крыльями; катки закрыты фальшбортом… По фальшборту вертикальная лесенка, вот как! Высота, значит, не позволяет запрыгивать на броню. Чем дальше, тем интереснее. А что движет столь громадную машину? Неужели дизель или бензиновый мотор? Но какова же там передача? Электрическая, как на том же «Сен-Шамоне», горящая поминутно?

Впрочем, пусть разбираются специалисты, они для того и существуют.

— Специалисты говорят, что такую машину можно сделать на основании вашего «Виккерса”-двенадцатитонника. Всего лишь немного удлинить корпус, взять судовой двигатель в тысячу сил, добавить башен… Передачу придется проектировать заново, но у вас танкостроители опытные, разберутся. Мы хотели бы заказать вам десятка два таких танков. Заплатим зерном и мясом.

Выслушав перевод, Черчилль одобрительно кивнул и добавил:

— При условии, что машины никаким способом не попадут в Москву. Согласитесь, что соседство с медведем — штука обоюдоострая, и своими руками усиливать подобного соседа… Мне представляется неразумным.

Теперь уже одобрительно кивнул Махно:

— Нам так или иначе нужно защищать республику. Лет через пятнадцать-двадцать мы рассчитываем иметь собственное производство простых машин. Сложные же нам предстоит покупать еще очень долго.

Черчилль подумал: куда раньше скупят вас. Оптом, на корню. Люди поведутся на лозунги популистов, как всегда и везде. Чтобы устоять, вам придется откровенно занять чью-либо сторону. Но даже и в этом случае ваши якобы независимые ревкомы сделаются лишь посредниками для отмывки чьих-то денег, превратятся в громоотводы для экспериментов и сражений крупных ваших соседей. В пять-семь лет на месте страны образуется пузырящаяся трясина, где никто никогда не найдет никаких концов. Понятно, что соседи не потерпят рассадника чумной язвы на собственных границах; но вы, молодые революционеры, скорее всего, до сего мига просто не доживете.

И никакая сознательность в народе не образуется за десять лет: ни революционная, ни контрреволюционная. И за сто лет не образуется. Английский народ веками жил под феодалами, потом умирал за Кромвеля, потом налегал на ярмо под Парламентом, потом вкалывал на шахтах и фабриках при старушке-Виктории. Все это время люди учились понимать, что же такое политика. И почему она делается не словами, но лишь единственно кровью. Пока этим пониманием не пропитается хотя бы каждый десятый — ничего не выйдет ни у Махно, ни у его вдохновителя Корабельщика.

Пока же молодые республики сцепятся со старым наследником главной державы, глядишь, и Империя сможет немного поправить пошатнувшиеся от Великой Войны дела. Так что черт с ней, с секретностью. Пусть украинские анархисты воюют этим танком с русскими большевиками, через Ла-Манш ему не перелезть. Сила Британии — флот!

Черчилль вздохнул:

— Я передам ваши пожелания нашим специалистам. Фото взять можно?

— Да, оно сделано для вас.

— Взамен я хотел бы попросить вас о небольшой услуге.

— А именно?

— Не могли бы вы встретиться… Скажем, завтра. Да, завтра — идеально. Тем не менее, годится любой день до конца июня. Встретиться с Орландо Витторио, итальянским премьер-министром и рассказать ему… Так, под видом слухов… Кое-что про город Фиуме.

— Что именно?

— Что апелляция Италии на статьи договора рассмотрена не будет. Город решено передать хорватам и это решение окончательное.

Махно не спросил: зачем вам это надо? Понятно и так. Некто сделает некие выводы, а потом и некие действия. А потом окажется, что «некто» сам себя обманул, основываясь всего лишь на слухах, переданных мальчиком-анархистом. С мальчика, ошалевшего в золоте Версаля, судорожно придающего себе веса причастностью к тайным сплетням — какой спрос?

Кстати, Корабельщик еще год назад предупреждал, что Фиуме в итоге отойдет именно хорватам; как же давно это было!

— Хорошо. Если только член «Совета Десяти», участник «Великой Четверки» примет столь незначительного представителя, каковым здесь являюсь я.

— Не беспокойтесь, — бульдожий оскал держался ровно секунду:

— Попросим — примет.

Распрощались не то, чтобы довольные друг другом — но и не испытывая огорчения, паче же разочарования. Черчилль засопел, сходя по узкой скрипучей лестнице вниз. Его спутник что-то лепетал на буржуйском, почтительно придерживая увесистого сэра Уинстона под локоть. Махно видел в окно, как высокие гости погрузились в лимузин и отчалили: большая машина отошла от бровки точь-в-точь, как отваливает от причала корабль.

Плавно и бесповоротно.

Вот и он теперь…

Бесповоротно.

Нестор долго смотрел на красивые черепичные крыши, уже облитые по краям зеленой пеной свежей листвы, еще не набравшиеся пыли от множества здешних машин и заводских труб. Вот мы сделали революцию, вот мы построим свои города… Такие же дымные, тесные? А ведь без городских умников и селу не выжить. Землю надо удобрять суперфосфатом, а не молитвами и акафистами, да и пахать лучше все-таки трактором. Трактор не болеет ни сапом, ни костоедой, не ломает ноги, не помирает от бескормицы. Не говоря уже, что тянет за целый табун. Значит, и заводы, и города, и химические колонны…

Ему-то все это зачем?

И что, интересно, случилось на той линии, стрелку от которой так настойчиво переводил Корабельщик?

Вошел Сашко:

— Что, Батько, купить нас хотят?

— Верно.

— И мы купимся?

Махно кивнул на стаканы. Сашко без лишней скромности допил один, его начальник второй. Утерли губы рукавом. Нестор снова поглядел в окно.

— Мы Ленину не продались, а тут какой-то буржуй.

И еще прибавил Махно, как некогда в совершенно иной вселенной недоучившийся венский акварелист сказал о недоучившемся тифлисском семинаристе:

— Если Черчилль шакал, то Ленин тигр… Ну их всех к чертовой маме. Айда, Сашко, глянем, чего нашим женам купим-привезем из самого Парижу! Небось, не станет Настя ругаться за написанную в газетах ложь про королеву Румынии.

— Может, и станет. Красивая королева-то.

— Э, Сашко, я анархист-коммунист, или как? Мне с королевой рядом стоять невместно.

— А с Черчиллем же говорили сегодня. Он тоже, считай, король.

Махно замер на полушаге, пошевелил пальцами в воздухе (вот привязался жест!) подыскивая слово.

— Черчилль на троне работает. Видишь, к нам сюда приехал, не поленился. Мог же просто приглашение выслать. Нет, сам явился, чтобы я уж точно от его просьбы не отвертелся. А королева просто… Лицом торгует.

Сашко пожал плечами:

— Вам виднее. А все же я думаю, будет вам дома от Насти!

Сашко как в воду глядел: по возвращению из городу Парижу грозного командира повстанческого края встретила обычная такая полтавская жинка, уперевшая руки в бока.

И зазвенели окна, и засвистала по плечам скалка — да у хитрого Нестора во френч именно на такой случай оказались вшиты куски подошв. Этакие каучуковые погоны толщиной в палец. Увидела Настя, как ловко пристрочено — забыла, что и побить хотела. Ну, помирились: после смеха ругаться как-то уже и неохота.

Песня «Возвертался Батько из Парижу, и сказала ему жонка: я все вижу!» обошла Украину, а за ней и полмира, почти так же быстро, как легенда о покушении на Махно в сельской церкви. О том самом покушении, когда Нестор якобы заколдовал «казака Остапа» сотоварищи в здоровенных вороных жеребцов, и теперь на них ездил со всей охраной.

В той, другой Вселенной акварелиста и семинариста, слово «махновщина» обозначало дикий беспорядок. Здесь Махно воевал осмысленнее, меньше метался и реже промахивался, а уж дисциплину в войске, помня внушение Корабельщика, навел жесточайшую. История с поездкой в Париж — а, главное, с Настиной выволочкой по возвращении — сделала Батьку окончательно понятным, своим и близким. Поэтому приток селян, взыскующих в Приазовской Республике мужицкого рая, не прекращался.

— Товарищи, но так вся Советская Украина к Махно сбежит. Какие предложения?

— Установить границу или запретить отъезд означает новое крепостное право. Мы, левые эсеры, категорически против. Чистейшая контрреволюция! — Чернов, конечно же, упустить «крестьянский вопрос» не мог.

Наркомзем Александр Билимович проговорил медленно, не особо стремясь погружаться в спор:

— Первые колхозы показали вполне ожидаемые преимущества. Жаль, что автор методики, некий Худенко, погиб на Восточном Фронте. Крестьяне в тех уездах и селах, где появляется хоть один трактор, уже не помышляют о переезде, но мечтают об этом самом тракторе. Хотя бы вскладчину. К сожалению, только на Московскую губернию тракторов необходимо несколько тысяч, а наш выпуск составляет десять-пятнадцать единиц в неделю.

— Заводы разворачиваются, — прогудел Орджоникидзе. — Задержка с кадрами.

— Кадры учит Наркоминф, — Луначарский, нарком образования, благодарно кивнул Корабельщику. — Но процесс не мгновенный. Мы планируем обеспечить кадрами еще несколько мастерских по сборке и заодно ремонту техники в Калуге, Чернигове, Твери. Есть проекты большого завода в Саратове…

— Большого — это не в один контейнер, как обычно, а в два? Или в целых три? — усмехнулся нарком финансов Гуковский. — Между прочим, готовые мастерские- «ящики», как их называют, по линии Внешторга хотят купить венгры. Я вносил предложение на прошлой неделе.

— Товарищи, не отвлекаемся, — кашлянул Владимир Ильич, — вернемся к крестьянскому вопросу. Я считаю, что репрессивные меры исключены. Нет ничего глупее, чем сама мысль о насилии в хозяйственных отношениях среднего крестьянина. Насилие по отношению к среднему крестьянству представляет из себя величайший вред. Это — слой многочисленный, многомиллионный. Даже в Европе, где нигде он не достигает такой силы, где гигантски развита техника и культура, городская жизнь, железные дороги, где всего легче было бы думать об этом, — никто, ни один из самых революционных социалистов не предлагал насильственных мер по отношению к среднему крестьянству!

— Тем не менее, я считаю, что коллективизацию необходимо усилить, — подал голос нарком национальностей Сталин. — А лучше всего провести ее всеобщую и сплошную, в один год. Иначе мы из нее никогда не вылезем, завязнем. Артели и сельхозкоммуны «худенковцев» показывают намного лучший результат, нежели единоличники. Те себя с трудом обеспечивают. Несмотря даже на потачку их частнособственническим инстинктам, когда мы отменили продразверстку…

— С месяца отмены продразверстки показатели оборота торговой сети выросли в три, пять… По центральным волостям, где имеются производства промышленных товаров, мануфактуры — в семь раз, — особым «справочным» голосом прошелестел Корабельщик.

— Отток людей к Махно не уменьшился?

— Уменьшился почти в десять раз. Но не прекратился.

— Анархическая махновия противоречит самой социалистической идее, — не уступил Сталин. — Со стороны своего наркомата могу констатировать, что мы собственными руками выращиваем отдельную нацию. Нацию кулаков, хуторян и подкулачников. Они даже разговаривают на отдельном диалекте, который охотно перенимают и приезжие к ним.

— Тверской и рязанский диалекты все же часть русского языка, — Луначарский улыбнулся.

— Диалект, имеющий собственные вооруженные силы, уже не диалект, но самостоятельный язык, — Сталин опустил на стол пустую трубку.

Чернов пожал плечами:

— Я полагаю: пусть едут. Оставшиеся поддерживают нас.

— Но эта политика разделяет страну, а мы уже рассматриваем проект объединения в СССР, — Сталин тоже пожал плечами. — Нелогично.

— Товарищи, — Ленин постучал молоточком, — а ведь уже говорилось ранее: «Прежде, чем объединяться, надо размежеваться.» Благодаря принятому нами год назад плану товарища Корабельщика, мы канализовали и упорядочили разрушительную энергию недовольства, направив группки сепаратистов на построение каждой такой группой своего маленького мира, отвлекая их от мысли о противостоянии центральной власти. Да, страна разделилась. Но вы все видели расчеты иного варианта. Не разведи мы всех по углам, гражданская война могла бы затянуться на черт знает, сколько лет! Сейчас же мы объединим страну заново, уже тщательно выбирая, кого возьмем в коммунизм, а кого и не стоит.

Как обычно, после выступления самого авторитетного большевика, наркомы не возражали. Только Сталин упорно проворчал:

— Все это противоречит социалистической идее! Да и все равно косятся люди на юг. Лаской или таской, а надо махновию прихлопнуть. Лучший способ прекратить бегство — сделать, чтобы некуда было бежать. Да и зачем нам в одной стране много политических систем?

Корабельщик усмехнулся:

— Новые методы надо же проверять на ком-то. Вам что, махновцев на опыты жалко?

Ленин уже откровенно застучал молоточком в медную пластину, и заседание перешло к вопросу одежды. Затем в разделе жилья наскоро проголосовали за строительство двух гигантских цементных заводов: рабочих для них уже начали обучать. Сами-то блоки, плитку- "кирпичик" и цементную черепицу можно делать на небольших станочках артелями хоть в каждом селе. При условии дешевого цемента, конечно — а чтобы снизить на него цену, производить его нужно миллионами тонн. Ведь всего лишь кубометр бетона в плотине, например, ДнепроГЭСа требует двести килограммов цемента. Лишь в одном ДнепроГЭСе этих кубометров больше двух миллионов, а ведь одного ДнепроГЭСа на всех не хватит. И даже десяти не хватит…

Зато в разделе транспорта с удовольствием выслушали нарочно приглашенного немца Хуго Эккенера. Поминутно теребя усы, наследник Цеппелина доложил о долгожданном открытии воздушной линии «Сибирь», от Москвы до Анадыря, с остановками по требованию. Не то, чтобы вот прямо так требовался Анадырь; но попутно сделались доступны Якутия и Колыма. Наглядная агитация мощи новой власти разом прекратила организованное сопротивление белогвардейцев на Вилюе и на берегу Охотского Моря: отряды Пепеляева и Вострецова, зацепившиеся было за область Нелькан-Охотск-Аян, при виде красных цеппелинов сдались воздушному десанту Косиора.

Корабельщик прошелестел «справочным» голосом, что-де при другом развитии событий белоякутов пришлось бы гонять почти до тридцатых годов. Тайга, знаете ли, большая…

Про колымское золото с вилюйскими алмазами Корабельщик на общем совещании Совнаркома не болтал, хотя в своем наркомате уже сформировал геологоразведочное управление под началом Павла Павловича Гудкова. По легендам золотопромышленников, Павел Павлович «видел землю насквозь». Сдавшиеся белогвардейцы тотчас получили назначение в новые геологические партии прямо на местах. Давно наладивший сеть осведомителей Пианист живо изловил нескольких из новичков, предлагавших бежать с добытым золотом и алмазами через Берингов пролив на Аляску. Пойманных безо всякой жалости расстреляли, после чего глупые разговоры на привалах прекратились надолго. А уже через несколько месяцев свежепойманные белогвардейцы поняли, что величие большевистского Союза превзойдет величие царской России, как бы им это не претило. С этого момента белые призадумались, и процесс пошел. Под конец года они уже работали больше за совесть, чем за жалованье.

Наконец, в разделе связи обсудили приглашение на русскую службу голландца Хуельс-Майера, изобретателя важного устройства «радиолокатора», и вынесли Корабельщику выговор, ибо важного инженера успел перехватить Черчилль. Корабельщик только усмехнулся: у него в наркомате число академиков перевалило за две сотни, не считая прочего ученого люда. Даже из Франции успели прискакать наиболее бедствующие там эмигранты, робко предъявляя черно-зелено-белые карточки.

Как во всяком вопросе пропаганды, Корабельщик обставил прием возвращенцев с впечатляющей эффективностью. Уже в погранпереходе предъявителя карточки вели безо всякой очереди, отдельным коридором, не досматривая — на публику. Скрытый осмотр багажа выполняли прижатые чекистами опытные воры, пока ошалевшие от приема реэмигранты отсыпались в отведенной гостинице. Во избежание проколов, за ужином принимающий офицер подсыпал в стаканы снотворное; сами же гости после напряженного ожидания, заполнения анкет, фотографирования на новые документы, и тому подобной возни, желанию спать нисколько не удивлялись.

Поутру принимающий офицер провожал возвращенца на вокзал или к дирижабельному причалу, если дело происходило за Уралом. За время пути человеку наскоро подыскивали простейшую работу, выдавали ордер на комнату. В Москве, Питере либо Киеве сотрудник Наркоминфа мог приступать к работе чуть ли не с вокзала.

После первого жалованья — осечек не случалось! — возвращенец писал осторожно-радостное письмо. По его получению еще два-три отважных выходили к посольству, полпредству, или прямо на границу, где с замиранием сердца показывали пограничникам полосатые трехцветные карточки.

Смысл всей работы заключался отнюдь не в лишении западного мира еще нескольких инженеров или таксистов, да и вообще не в количестве возвращенцев. Советская Россия изо всех сил показывала, что хочет мира и торговли, скорейшего залечивания ран от гражданской войны — а потому ради примирения даже со злейшими врагами-белогвардейцами щедро делает первый шаг.

Ручеек работал; белые пропагандисты уже не могли врать про расстрелы сотнями, обобществление жен и питье жидобольшевиками детской крови на ужин. Из России приходили письма — единицами, десятками, потом и сотнями — в которых звучало совершенно иное. Не требуя ни копейки за рекламу, белоэмигрантская пресса даже печатала наиболее вопиющие, с их точки зрения, опусы, клеймя возвращенцев предателями и вызывая всякий раз бурное обсуждение. Послы и полномочные представители — «полпреды», — сдерживая улыбки, покупали белоэмигрантские листки, переправляли их возвращенцам, авторам писем. Те, в праведной ярости, отвечали… Белоэмиграция вполне успешно варила кашу из топора, яростно агитируя себя за собственный же счет.

Поэтому выговор Корабельщику звучал чистой формальностью, что все члены Совнаркома прекрасно понимали.

Завершив заседание, часть наркомов разошлась по своим делам; вышел из Кремля и Корабельщик. Положенную по рангу машину он использовал редко: дескать, на ходу лучше думается. Вот и сейчас Корабельщик шагал себе по брусчатке, словно прислушиваясь к невидимому собеседнику.

Еще не хватало, чтобы моего собеседника заметили! Рассыпаная над Москвой нанопыль принесла кое-какие результаты. Не сразу, но я все же научился слышать звуковую картину происходящего. Еще дольше учился понимать ее, не путаясь в сотнях тысяч одновременно приходящих сигналов.

И вот сегодня первый результат. Иду себе и слушаю вполне четкую запись из покинутого мной Андреевского Зала. Голоса, правда, пока не узнаю. Но теперь смотрю в будущее с оптимизмом: рано или поздно научусь и этому. Пока что и так неплохо.

— … А Махно этот сукин кот наверняка сказал: «Тебе что, большевиков на опыты жалко?» Сам же знаешь, что он развел в своем наркомате.

— Что такое, чего мы до сих пор не знаем?

— У него рабочий рабочему деталь продает! Это же капитализм в чистом виде! Вот мерзавец!

— Иной мерзавец именно полезен тем для нас, что он мерзавец…

Ленин, кстати, говорит, я цитату откуда-то запомнил. Вот, снова он:

— … Ведь плохие детали, таким образом, не принимаются дальше в работу, что и обеспечивает качество помимо армии контролеров. Токарь сам плохую деталь от литейщика не возьмет, безо всякого надзирателя. Это же какой, товарищи, энтузиазм!

А вот, кажется, Орджоникидзе, прямо вижу, как черноусый кавказец подскакивает на кресле, яростно крестя воздух ладонью:

— И ты на наркомтяж не жалуйся! Не жалуйся! Наши опытные заводы моторы дают безукоризненно. Вологда, Ижевск, Тула, стройка Магнитки — все на эту систему рвутся перейти. Брака мало, их изделия все берут охотно, крестьяне безо всякой разверстки хлебом платят. Мы уже подсобные хозяйства при заводах ликвидируем, не нужно!

— А пищевой порошок что же, не производите больше?

— Эти производства мы уже по «худенковцам» распределяем. Что там затрат: отапливаемый сарай, инвалид-сторож при печке, да списанная цистерна от железнодорожников.

Голос новый, тягучий. Наркомзем Билимович или финансист Гуковский?

— Все бы вам продразверстка да налоги на яблони! Поймите же: высшая степень гуманизма происходит из высшей степени цинизма. Вы думаете, отчего там, за границею, короли не разгонят свои парламенты, отчего не перевешают присяжных, почему терпят газетчиков? Вовсе не по добродушию, но сугубо по тонкому расчету. С живых, здоровых и радостных овечек можно состричь куда больше шерсти, еще и к их собственному удовольствию! — чем с понурых, больных; тем паче, мертвых.

Оратор всхлипнул, откашлялся: курильщик или болен?

— … Просто на Западе власть имущие уже освоили сей нехитрый принцип. Волки сыты, овцы целы; а что пастуху вечная память, в том и заключается торжество демократии, того ради оная и выдумана! Состязаться с демократами надо по-умному, и уж точно не загоняя наших собственных крестьян в рабство. Правильно только что указал Владимир Ильич: «Нет ничего глупее, как самая мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянина!»

Ишь ты, мелкий подхалимаж. Но кто? Не узнаю.

— … Из сего вывод: пускай Корабельщик распространяет свою систему на всю страну. Дешевле, чем армию контролеров содержать, а потом еще и расстреливать их за взятки…

Ничего, распространю. Я вам еще японскую систему «канбан» внедрю, тогда вообще взвоете. Но это уже в следующей пятилетке, вот наплодится побольше грамотных. Покамест не то, чтобы директора или наркома — грамотного, невороватого и неподловатого бригадира найти проблема.

Вообще, во всех конспирологических теориях меня более всего поражает вера в организационные таланты подчиненных. Я, как руководитель, хотел бы пожать руку жидомасонам и рептилоидам всех изводов, за их умение так долго и так успешно руководить планетой, притом даже не имея явных рычагов. Потрясающие люди, мои кумиры!

Ведь как появилась «параллельная система», когда токарь у литейщика заготовку выкупает, а потом обработанную деталь на сборку продает, и зарплату получает именно вот с этой разницы?

А вот как.

Шел некий умный конструктор по литейному цеху, заметил гору здоровенных отливок. Вопросил: «Что это?» «Заготовки для шкворней». Удивился конструктор, но молча перешел в механический цех, где и увидел: из толстенной болванки токари, потея и матерясь, безжалостно расходуя резцы с напайками драгоценнейшей, редчайшей инструментальной стали, выгрызают…

Опять придется пояснить.

Это золото можно попросту намыть на Колыме. Загнал в лагпункт сколько-то дезертиров, насильников, убийц, охрану грамотную (я уже говорил, что грамотных да честных сегодня хрена с два найдешь?) — вот они тебе и сто граммов за неделю.

Так золото хотя бы в готовом виде имеется, пускай хотя бы и на Колыме, куда от Москвы наземным транспортом ровно три месяца добираться, но все же оно там есть.

А инструментальную сталь не намоешь даже в Анадыре. Сталь только плавкой получить можно, и компоненты там дозируются до миллиграмма на порцию в тонну. И получается сталь только в электропечах, в контролируемой газовой среде. Мой наркомат, за год обросший всевозможными опытными производствами для отработки притащенных из будущего технологий, таких электропечей имеет шесть; а больше от Бреста до Владивостока их нет.

Ни единой.

Даже у Вернадского в Киеве!

Так вот, в механическом цеху токаря, потея и матерясь, из отливки толщиной сантиметров сорок, выгрызают шкворень диаметром сантиметров пятнадцать.

Остальное идет в отходы, и потом обратно в литейку.

Итог: литейка ударно выполняет план. Механический цех сверхударно выполняет план и получает премии как за трехсменный перевод на мусор драгоценнейших резцов, так еще и за сданный металлолом.

А посреди всего этого стоит конструктор пушек, опустив руки, и матерится, потому как из-за недостачи шкворней на сборке застряла партия орудий, обещанная лично товарищу Сталину. И никак ты не уследишь, чтобы литейщики сразу отливку тонкую делали: литейке план спускают в тоннах, они честно и выполняют в тоннах же. За сорванную серию пушек товарищ Берия не литейщикам же яйца в дверь засунет, а теоретику-конструктору, что сдуру чего-то там наобещал, не понимая сущности советского промышленного производства!

Вот откуда возникла необходимость внятно стимулировать буквально каждого участника технологической цепочки. Не девяносто процентов и не девяносто девять, а каждого!

Так что мемуары конструктора — здесь он еще гусей хворостиной гоняет — я огласил в Совнаркоме, а саму систему нагло спер в «Звоночке». Я же бездушная инопланетная машина… Чем дальше, тем больше машина… Вот уже и слышать начал неслышимое, и невидимое зрю направо и налево.

А все равно, чем дальше — тем страшнее. Изобретательный народ, не знаешь — переживешь ли с такими ухарями лето!

Лето; солнечный июньский день.

Во многих тысячах километров от Москвы с балкона большой гостиницы в городе Фиуме, на берегу ласкового Адриатического моря, говорит некрасивый пожилой синьор, то и дело поправляя черную повязку на правом глазу: Солнце нагревало ее, от чего в голове синьора словно бы ударяет колокол.

В такт его ударам пожилой синьор терзает горячий воздух рукавом полковничьего кителя:

— Итальянцы Фиуме! В мире недобром и безумном наш город сегодня — единственный островок свободы! Наш чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время, как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы горстка просвещенных людей, мистических творцов, призванных посеять в мире семена новой силы, что прорастет всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений!

На площади перед гостиницей люди всех возрастов и социальных слоев. Поэт Габриеле Д’Аннунцио привел пятитысячную колонну своих последователей и поклонников на Фиуме; привел ровно через неделю после оглашения Версальского Договора.

Народы Европы получили мир — но более ничего. Налоги остались высокими, жалованье не повысилось. Экономики всех стран, хрипящие и роняющие пену инфляции, подобно загнанным насмерть лошадям, едва вытягивали раздутые за годы Великой Войны государственные расходы.

Первым делом, конечно, народные трибуны всех мастей потребовали сокращения не нужного более войска. Но просто так распустить армию означало получить в стране сотни тысяч озлобленных безработных, прекрасно выученных стрелять и решительно действовать, и «людей очень скоро делить на своих и врагов»; нетрудно догадаться, кого уволенные объявят врагом, глядя на красную Германию, красную Венгрию!

Дошло до того, что в Германии с Венгрией английские агенты сэра Мансфилда вовсю пропагандировали сплошную коллективизацию и обострение классовой борьбы, требуя террора и крови. А выученики Московской Партшколы, напротив, призывали к умеренности, даже компромиссу со злейшими врагами — чтобы не разрушить уже достигнутое, не перегнуть палку и не озлобить против себя все население, привыкшее все же к сытой буржуинской жизни, а не к голодному пламенному фанатизму коммун.

Глядя на подобное, пожилой синьор тоже перестал стесняться. Собрал поклонников, забрался в лакированный автомобиль. Выпрямился, развернул над собой то самое знамя с похорон разбившегося пилота-соратника, и велел шоферу:

— На Фиуме! Пришло наше время! Мы не признаем Версальского сговора королей! Фиуме итальянский, а хорваты пусть скажут спасибо, что у них есть свое государство, и пока что хватит с них!

И теперь IL Poete, второй итальянец после Данте Алигрьери, удостоенный почетного титула, рубил воздух перед собой ладонью, выдыхал в толпу синхронно с бьющим по вискам Солнцем:

— Бенито Муссолини! Я в равной степени потрясен вами и итальянским народом… Вы хнычете, в то время как мы боремся! Где ваши фашисты, ваши волонтеры, ваши футуристы? Проснитесь! Проснитесь и устыдитесь. Проколите дырку в вашем брюхе и спустите жир! Иначе это сделаю я, когда моя власть станет абсолютной!

Упомянутому Бенито Муссолини об основании Республики Фиуме — как и Корабельщику о том, что его прогноз годичной давности оправдался — донесли в тот же день. Осведомителей хватало: жить в Италии, не выражая хотя бы на публику поддержки фашистам, тогда никто не мог себе позволить. Нашлось немало доброжелателей, в цветах и красках пересказавших Бенито пылкую речь Габриеле Д’Аннунцио.

Муссолини вскипел, как истый итальянец, и тотчас же собрал собственных приверженцев, и провозгласил, что пора бы начать уже давно придуманный план и учредить корпоративную страну, отечески опекающую каждого. В надежде на «корпоративное государство» большее число людей поддерживало фашистов искренне. Все-таки Муссолини обещал защиту от произвола, и стоял, конечно же, «за все хорошее противу всего плохого».

Корабельщик отреагировал тоже; Муссолини об этом никогда не узнал, ибо не подозревал о самом существовании Корабельщика. Да и до комаров ли, когда пора уже брать власть! Вот сейчас вдохновенной речью поджечь сердца верных сподвижников — и занимать королевский дворец, почту, телеграф, банки, вокзалы — все по учебнику, по привезенной из Германии синенькой книжечке…

Пока Муссолини яростно разбрасывал солнечные зайчики потными руками, в первые ряды протолкалась толстуха-сицилийка, надевшая по торжественному случаю белейшую рубашку; непременную черную юбку истинной католички, длиной лишь самую малость поменьше шинели; а к этому всему зеленый передник настоящей итальянской хозяйки. Склонившись перед Вождем, тетка почтительно протянула обеими руками букет редчайших белых фиалок.

Муссолини на мгновение прервал речь, наклонившись принять букет, с легким недоумением высматривая в нем запрятавшийся куда-то пятый цветок. Тишину над площадью всколыхнули будто бы и негромкие слова, но их услышали даже зеваки за колоннами, пьющие дешевенькую граппу в ближайшей траттории:

— Муссолини! Ты предал дело Аллаха! Кемаль и Гамаль отец и сын!

После чего мощный взрыв отправил в рай самого Бенито, а с ним шесть первых рядов наиболее верных и потому стоявших как можно ближе последователей. От самой бешеной тетки не осталось, понятное дело, ни каблука, ни пряжечки.

Спешно вызванные полицейские откровенно чесали затылки:

— Кемаль понятно: Ататюрк. Он входит в моду на Востоке. Говорят, что ему помогают большевики. Но что за Гамаль?

— Ищите, синьоры. Ищите арабского или турецкого политика с подобным именем! Нам сейчас только новой войны из-за этого не хватает!

— Чертова баба! В кои-то веки наступил мир!

Наступил долгожданный мир, и засел я за квантовую механику. Шутки шутками, а колесо-то вращается. Все ближе момент отката из прошлого в будущее; говоря грубо — натянутая резинка рогатки скоро пойдет обратно и зашвырнет вложенный в нее камушек, то есть, меня, в нужный… Ну, по моим дилетантским прикидкам, разумеется, в нужный год.

А оттуда я уже никак не смогу ничего исправить. Если что и можно сделать в пользу аватар Туманного Флота, надо это делать именно сейчас.

При моем первом обращении в квантовую сеть состояний картинка выглядела просто. Есть ядра кораблей Тумана, они же — узлы сети, этакие лемовские симметриады, плавающие в океане бесчисленного множества состояний. Ядра выстраивают атомы реального физического пространства Римана-Эйнштейна в форму кораблей Тумана, подобно тому, как незримое магнитное поле располагает железные опилки вдоль силовых линий, или как незримая радиация сводит крылышки электроскопа.

В общем, сами корабли Тумана есть. Но в будущем. Я из них единственный в прошлом. И у меня единственного есть аватар. Совпадение?

Не думаю.

Мне вообще думать очень сложно. Непривычное занятие. Сколько десятков лет прожил человеком, столько слушался. Маму с папой, учителя в школе, профессора в институте, комбата в армии, директора на работе, кардиолога на пенсии…

Только став бездушной инопланетной машиной, начал о чем-то задумываться.

А для чего мне сверхсила, и куда мне применить сверхразум?

Для чего японцам в мультике, понятно: компенсировать мечтой неудачи в реальности. Но вот мечта воплотилась, вот он я суперлинкор Тумана «Советский Союз»… И что дальше? Идти мстить гопникам, что в юности с меня куртку сняли? Нормальная задача для девяти восемнадцатидюймовых стволов, правда?

Решил я тогда отскочить в прошлое, насколько получится, и оттуда запустить процесс формирования аватар. А попутно спасти и Советский Союз: меня же построили не в Японии, не в Штатах, не в Германии-Англии либо еще какой там Италии-Франции. Союз пропадет — и мне пропадать, как тому коту Шредингера. Об успехе операции переживал не особо: вон сколько народу Союз выручало. Да какие все именитые-прославленные! Даже накосячу, найдется кому поправить.

Вот, и закачал я в сеть много-много энергии. Откуда взял? Благодарные земляне накидали. Полторы мегатонны прилетело, насколько я по счетчику мог видеть. Грибок поднялся повыше Хиросимского.

И вот сижу в начале двадцатого века, когда Советский Союз еще не дуб-дерево, еще гибкий росток. Даже мне под силу его чуть-чуть направить в нужную сторону. Сижу, пишу Эйнштейну, Дираку, Лоренцу. Разбираю их ответные письма… Башка трещит, понятное дело. В прошлой жизни, среди Фолклендской войны, я улучил минутку написать Фейнману, отличному физику, несколько вопросов. И вот что светило мне прорекло:

«MWI has serious conceptual difficulties…»

В том смысле, что «есть серьезные затруднения с построением концепции мульти-мировой Вселенной».

Конечно, это далеко не то же самое, что сказать: «Все ерунда, расходимся, джентльмены». Но и ясного указания на допустимость многомировой вселенной тоже нет. И что, в таком разрезе, мне делать?

Сама квантовая механика, насколько мне удалось понять, суть набор постулатов-аксиом. Какие-то постулаты можно вывести из других, но тогда все усложняется вообще наглухо. Так что формулируют обычно пять-шесть штук.

А дальше на основе пяти-шести аксиом разные светила строят уже детальные теории: нерелятивистскую квантовую механику частицы; релятивистскую квантовую механику; квантовую теорию поля… Сколько у нас полей? Электромагнитное, сильное, слабое, вот недавно (недавно относительно меня-прошлого… В смысле, совсем прошлого, еще до всей этой истории с попаданием) поле Хиггса нарыли. А есть квантовая теория струн, квантовая физика твердого тела…

Теперь вот и еще квантовая механика Туманного Флота.

Большинство исходных постулатов связывают абстрактные математические структуры с физикой. Вот, к примеру, первый:

«Наблюдаемым величинам соответствуют эрмитовы операторы.»

И далее:

«При измерении величины, соответствующей данному оператору, возможно получить лишь одно из собственных значений данного оператора.»

То есть, начнешь заглядывать в ящик — и увидишь только что-то одно. Кот либо жив, либо мертв, но не то и другое сразу.

Молодцы физики, если честно. Котозомби меня не вдохновляют нисколечко. Честно говоря, мне кажется, что Шредингеру это живодерство домашний пудель во сне на ухо нашептывал. А давай, хозяин, мысленный эксперимент поставим. Засунем шерстяную скотину в ящик! И склянку туда с цианидом. Да и зачем тебе радиоактивный распад, ящик я и сам встряхнуть могу!

Но ладно там коты. Коты — это на публику. Попробуйте применить набор постулатов, например, к цепочке вероятностей достаточно сложных событий.

Я вот попробовал.

Оглядываюсь — а вокруг двадцать второй год.

Только что же девятнадцатый был!

Нет, мой аватар — Корабельщик — что-то там во внешней среде вытворял все это время. И даже успешно, раз его не грохнули. Если поднять лог-файлы, то можно восстановить, как и я сам во всем этом участвовал. Вроде как шел домой, разговаривая с кем-то по телефону: не споткнулся, не врезался в прохожего, покупки не разронял. Но вниманием пребывал на том конце радиолинии.