Хладная рать

Глава 2. Тризна

Мера лишь под утро забылась тревожным сном на неполную свечу. Непрошенные мысли лезли в голову. Мысли, которым, казалось бы, не время. Липкие, вязкие, приносящие лишь беспокойство и страх перед тем, что пока ещё не случилось, да и неизвестно, случится ли. И даже теперь, стоя перед высокой крадой, Мера думала не об отце и брате, а о том, в каком она сейчас уязвимом положении.

Несколькими годами ранее Морена забрала младшего сына князя. Ещё раньше — его жену, княгиню Озару. Велимир так и не женился вновь, несмотря на увещевания дружины. Бояре намекали на необходимость обзавестись ещё парой сыновей — на всякий случай, чтобы всегда было кому оставить удел. А если бы родились дочери, так тоже хорошо: удачные браки позволят обзавестись новыми союзниками. Но Велимир не внял советам. Прежде чем выдвинуться с войском на битву, он перед старшей и младшей дружиной объявил, что в случае смерти удел перейдет во власть единственной дочери. Пару седмиц назад никто, включая Меру, не придал его словам особого значения, считая их необходимой формальностью. Даже подумать сложно было, что столь могучий витязь, прошедший через десятки сражений, уступит вражескому мечу в далёком от преклонного возрасте.

Но это случилось. Теперь Мера, не имея практически союзников среди прочих князей, особого опыта и, главное, авторитета среди жителей, должна была принять бразды правления. Все, чем она располагала — имя и слава отца. А врагов памятью о мертвых не напугаешь.

Усилием воли княжна заставила себя отложить на время думы о проблемах. Сейчас перед ней стояла лишь одна задача — проводить отца, брата и всех храбрых воинов, что полегли на границе, защищая земли от иноверцев-змеепоклонников.

Погребальный костер князя и его сына сложили на городской площади, служившей и для вече, и местом проведения ярмарок и праздников. На краю площади составили в ряд столы, холопы таскали с кухонь ритуальные яства для пира в честь покойных — стравы. В стороне завывали плакальщицы громко и надсадно, словно это они лишились семьи. От их рыданий у Меры звенело в ушах и разболелась голова пуще прежнего, но все же она была им благодарна. Пусть хоть кто-то оплачет покойников, когда она сама не в силах этого сделать — не здесь, не на глазах у десятков человек.

Жрецы в просторных темных одеяниях с накинутыми на плечи шкурами животных и ритуальной раскраской на лицах стояли широким кругом. Каждый держал в руке высокий шест с лошадиным черепом на вершине — дабы отпугнуть нечистую силу, которую особенно притягивает людское горе. Жрецы низко, монотонно тянули молитвы богам с обращёнными к небу лицами.

Крада стояла в центре — высокая, в рост человека, из переложенных соломой берёзовых бревен. В шаге от нее кругом разместились аккуратные, перевязанные веревкой снопы. Зелёные еловые ветки пышно свисали с вершины крады, и на них как на ложе покоились тела в белых погребальных рубахах.

Они не были похожи на спящих. Мера глядела на них и едва узнавала. Велимир, весёлый и шумный, с громовым голосом, от которого у сидящих с ним рядом за столом могла разболеться голова, лежал теперь неподвижно, безмолвно. Серую кожу на лице покрывали старые шрамы и свежие бескровные ссадины. В аккуратно расчесанной бороде едва проступала седина. Влажные после омовения волосы, непривычно гладкие, обрамляли лицо, которое уже не было его лицом, а лишь маской. Смерть разгладила морщины, стерла добродушную улыбку и отняла голос. Светло-серые глаза были закрыты, и на них лежали гладкие речные камни.

Светозар покоился рядом. При жизни он во всем походил на отца, и теперь смерть стерла оставшиеся различия. Как и отец, он был чересчур громким. Где бы он ни появлялся, тут же заполнял собой пространство, притягивал взгляды, становился центром беседы. Светозар с лёгкостью заводил друзей, его любили за искренность и честность, за простоту, с которой он одинаково мог общаться и со знатью, и с простыми смердами.

Мера была полной противоположностью обоих. Молчаливая и спокойная, тихая. Она не любила и не умела показывать эмоции столь открыто, как это делали брат и отец. Иные принимали ее спокойствие за холодность, особенно когда видели рядом настолько открытого, любящего повеселиться брата. Ее даже называли княжна Стужа — не в лицо, конечно, а украдкой, когда думали, что их никто не слышит. Прежде это не беспокоило Меру, но теперь она стала наследницей. А как удержать власть, если народ не любит ее? Достаточно лишь одного неверного шага, одного повода, чтобы люди усомнились в ней — и тогда ни право на земли, ни память о Велимире не поможет сохранить титул.

Сердце леденело от таких мыслей и невольно пробирала дрожь. Мера ощущала растерянность, ей было страшно, и неизвестность мучила душу тысячью вопросами.

Глядя на два мертвых тела, которые меньше всего напоминали ее родных, тихо, одними губами она воззвала к ним, к миру, к богам:

— Что же мне теперь делать? Вот бы ты мог сказать…

Но никто не откликнулся. Мертвые замолчали навсегда, а боги и прежде не были особенно отзывчивы.

Поглощённая мыслями, Мера и не заметила, как площадь заполнилась народом. Не только дружина пришла проводить князя с сыном в последний путь. Были здесь и дворяне, и ремесленники, смерды, тиуны¹ и общинники. Десятки сапог и лаптей месили влажную грязь, десятки рук тянулись к мёртвому князю и его сыну. С удивлением Мера отмечала на лицах слезы. Вряд ли даже половина из них хоть раз перемолвилась словом с князем, но все же они здесь, и они горевали о его гибели.

[1] Тиун — привилегированный княжеский или боярский слуга, управлявший хозяйством.

Волхв уже завершал необходимые приготовления: укладывал на еловом ложе все то, что понадобится душам в Нави. Вложил в руки покойным обережные бусы из дерева, костей и птичьих перьев, мечи в знак воинской доблести, а в ноги каждому поставил глиняный горшок с коливом и сыту́ — подслащенную медом воду, чтобы на пути к долине Предков у мертвых была и еда, и питье. После укрыл тела белым полотном. Теперь — и до самого завершения ритуала — к ним не дозволялось прикасаться никому.

Солнце уже приближалось к закату. Его малиновый свет едва пробивался сквозь толщу облаков, бродящих по небосводу последние седмицы. Но все же краешек диска цвета жидкого золота выглядывал из-под завесы, и это было хорошим знаком: следуя за светилом, души смогут отыскать путь в Навь.

Когда солнце готово было коснуться краем земли, настала пора для следующего ритуала. Седобородый волхв, раздетый по пояс несмотря на прохладу осеннего вечера, с начертанными на груди и лице символами, взял в руки горящий факел и встал у крады лицом к ней. Смолкли плакальщицы, что неустанно выли и стенали неподалеку. Смолкли и все прочие, застыли в ожидании, с трепетом перед готовым вот-вот начаться ритуалом погребения.

— Прими, Морена, эти души в свои объятия, — прозвучали в воцарившемся безмолвии подобные песне слова волхва. — Укажи им проход в свое царство. Сбереги их на пути к нему.

Волхв обернулся спиной к краде, лицом к Мере и стоящей подле нее дружине. Взгляд его блуждал поверх голов, словно выискивал в сгущающихся сумерках лики покойных.

— Велимир, князь Калинова Яра. Княжич Светозар. Дюжины дюжин воинов, что полегли с ними плечом к плечу. Путь ваш земной был пройден с достоинством и завершён с честью. О вашей доблести и славе сложат легенды, ваши подвиги останутся навечно в памяти потомков, а имена будут высечены в камне. Вы прошли бессчетные сражения, напитали сполна землю кровью врагов нашего народа. Будьте спокойны, ибо мы сбережем ваше наследие. Ваш путь в этом мире окончен, но продолжится в следующем. Без страха ступайте светлой тропой сквозь вечный морок Нави к берегу реки Смородины. Без сожалений пройдите по Калинову мосту. На том берегу уже ждут вас Предки в дивной долине своей. Однажды мы встретимся вновь.

Многоголосо, нестройно люди вторили каждый на свой лад:

— Однажды мы встретимся вновь.

Не оборачиваясь, волхв отвёл руку за спину, пока не наткнулся факелом на дерево. Вспыхнула солома, торчащая между жердей. Трескучее рыжее пламя быстро разрослось, жадно вцепилось в дерево и всего за несколько мгновений охватило краду целиком, выбрасывая в стороны яркие искры. Густой непрозрачный дым потек к небу, когда огонь добрался до сырых еловых ветвей.

Волхв прошёлся по кругу и подпалил снопы, заключая в огненное кольцо краду. Потом остановился лицом к пламени и затянул погребальную песню. С детства знакомую каждому мелодию подхватили постепенно и остальные. Мужские голоса, низкие и хриплые, звонкие женские смешались с пронзительным плачем дудки-жалейки, тихими звуками гуслей и устремились к небу вместе с дымом, как последнее напутствие, как прощание и вместе с тем клятва.

Совсем скоро за языками буйного пламени и серым дымом уже нельзя было различить укрытых белым полотном тел. Крада дышала жаром, искры с треском и хлопками разлетались в стороны и гасли в сгустившихся сумерках. Рыжие отсветы пламени танцевали на обращённых к краде лицах, блестели в глазах.

Мера пела вместе со всеми. От дыма щипало в глазах, а в горле стоял ком горечи. Но слез не было, хоть ее и не осудил бы никто за них. Вместо слез с высокого венца до самых щек свисали нити речного жемчуга, прикрывали глаза. Этого было достаточно. Мера знала — надеялась — что мертвые не рассердятся, ведь смогут разглядеть скорбь в ее душе.

Вот последние звуки песни затихли в реве пламени. Завершилось время горевать, настало время праздновать.

Гусли и дудки зазвучали весело, загремели ложки им в такт. Старшая дружина потянулась к столу, за ними младшая, а после — все остальные. Мера, единственная девица среди всех присутствующих, вклинилась между боярами и широкоплечими витязями, чувствуя себя неуютно рядом с ними. Однако волнение она скрыла глубоко внутри. Гордо расправила плечи, вздернула подбородок и понадеялась, что никто не осмелится оспаривать ее право быть здесь.

Кувшины с сытой пошли по рукам. Каждый должен был сделать по глотку, чтобы мертвых не мучила жажда на той стороне. Следом стали передавать горшок с коливом — сладкой кашей из ячменя, орехов и мака. По очереди зачерпнули по ложке из общей посуды. Затем следовало съесть по сдобренному маковым молоком блину, что с самого утра пекли, наверно, во всех печах города.

Под громкий клич, подобный боевому, вверх взметнулись кружки с брагой и медом. Зазвучали веселые песни, загремели ложки по тарелкам, а зазывалы принялись собирать народ для участия в шуточных боях и играх.

Мера, глядя на веселящийся народ, и сама улыбнулась — душе спокойнее, когда о ней не плачут сверх меры. Чем шумнее и веселее тризна, тем легче даётся переход. Длительное же горе, наоборот, может задержать душу в Яви, а то и заставить обернуться нечистью.

— Ну, княжна, — подошёл к Мере Булат, словно прочтя ее мысли, — тризны такого размаха я ещё не видал!

Витязь улыбнулся сквозь бороду, наблюдая, как двое раздетых по пояс мужиков с громкими криками бьются на тупых тренировочных мечах. Булат был не так высок, и Мера могла глядеть ему в глаза, не запрокидывая головы. Его широкие плечи и слегка выдающийся живот скрывались сейчас за просторной свитой² поверх рубахи, а о том, что он воин, напоминали лишь глубокие шрамы на лбу и подбородке и пристегнутый к поясу меч.

[2] Свита — мужская и женская верхняя длинная распашная одежда из домотканого сукна, разновидность кафтана.

— Да, — согласно кивнула Мера. — Так много людей пришло.

— Все любили и уважали Велимира. Нам будет не хватать его веселого нрава и мудрого слова.

— Эта тризна не только ради него. Сегодня мы почтим всех тех, кто сражался и умирал вместе с ним, восхвалим их доблесть и отплатим благодарностью за их жертвы.

— Каждый муж с радостью отдаст жизнь за благое дело. — Булат заглянул Мере в глаза и тихо, с глубокой убежденностью проговорил: — Твой отец умер с улыбкой на устах. Он не боялся смерти, ведь знал, что на том берегу его встретят как героя. Полный трудностей земной путь завершится нескончаемыми пирами в вечно зелёной долине Предков.

Мера слабо улыбнулась в ответ:

— Знаю.

Булат хмыкнул с одобрением. Должно быть, предполагал, что княжна станет убиваться от горя, а то и проклинать молчаливых богов, которые разом отняли у нее все. Нередки были случаи, когда скорбящая жена восходила на краду вслед за погибшим супругом, желая и в смерти оставаться рядом с ним. Мера нахмурились, когда подумала о том, скольких женщин лишится Калинов Яр в эту ночь.

— С дружиной мы продолжим пировать в княжеских хоромах, — проговорил Булат после недолгого молчания. — Отцовское место теперь твое. Хочешь, приходи, хочешь, оставайся.

— Зовёшь меня в мой же дом? — холодно усмехнулась Мера. Булат на миг растерялся, напрягся, соображая над ответом, но княжна опередила его: — Где мне ещё быть, как не на пиру в честь родных.

Мера развернулась и направилась к дому, коря себя за длинный язык. Стоило быть сдержаннее, а то так, слово за слово, можно всю дружину против себя настроить.

Солнце уже скрылось в Нави, но площадь ярко освещалась пламенем. С соседних улочек наползала сырая холодная мгла, и воздух за пределами круга света сделался непрозрачным. С реки ветер приносил туман и запах тины, а с неосвещенных околиц шло неясное, пробирающее до мурашек ощущение опасности. Мера остановилась у крыльца, вгляделась в тени между соседними избами. Казалось, она чувствует взгляд, направленный в спину. Горе притягивает нечисть — мелькнула в голове с детства заученная истина, и девушка поспешила укрыться в стенах родного дома. Издревле люди всячески пытались защитить свои жилища от проникновения нечисти, и княжеские хоромы исключением не были. Причелины, подзоры³ и наличники украшали резные обережные орнаменты, а над дверьми и окнами висел чертополох.

[3] Причелина — резная доска, которая прикрывает торец двускатной крыши. Подзор — доска, окаймляющая свес кровли, резной карниз.

Внутри было жарко натоплено, пахло пирогами и печёной рыбой. Тиуны и холопы уже накрыли длинный стол поминальными яствами, и Мере оставалось лишь гадать, кто отдал им этот приказ вместо нее. Мысли сейчас находились в полнейшем смятении, и она пока не понимала, радоваться ли чьей-то предусмотрительности или тревожиться.

Мера обошла помещение и остановилась в нерешительности у отцовского стула. Массивный, с высокой спинкой, накрытый шкурой медведя, он всегда казался ей слишком большим. Даже отец при своем немалом росте и крепком телосложении мог свободно развиваться в нем, а уж хрупкая девица вроде нее… Заслуживает ли она право занимать его?

Что ж, время покажет.

Мера села за стол, сняла венец, поднизь из жемчужных нитей которого мешала смотреть, а рясны при каждом движении стучали по подбородку. Русые волосы остались заколотыми на затылке в замысловатую прическу серебряными гребнями и нитями жемчуга. Помимо венца, который следовало носить лишь на особых торжествах, Мера также надела белый с серебряной вышивкой о́пашень — долгополый, расширяющийся к низу, с прорезями для рук в верхней части пышных свисающих до земли рукавов. В этом праздничном наряде она слишком выделялась на фоне одетых в простые кафтаны витязей и разряженных чуть богаче бояр. Но так было нужно: пусть смотрят, пусть видят ее. Прятаться в тусклых одеждах, за чужими спинами и в покорном молчании она не станет.

Двери распахнулись настежь, впуская в дом весёлый шум отведавших меда мужчин и ночную прохладу. Мера наблюдала со своего места во главе стола, как мужчины, завидев ее, застыли на пороге с сомнением на лицах, с вопросом во взглядах. Смех и разговоры несколько утихли. Видно, мало кто из них подумал о том, что место князя не простоит пустым и дня.

Мера поднялась, вздернула подбородок. Тело охватила вдруг дрожь волнения, но она умело спрятала ее. Развела руки в стороны и произнесла:

— Верные друзья моего отца! Я рада буду поднять чашу в его честь вместе с вами и послушать истории о его славных подвигах! Надеюсь, вы не откажете мне в том.

Мера приложила руку к сердцу и вежливо поклонилась им как равным себе, надеясь заслужить этим хоть чуточку расположения. Один за другим мужчины ответили ей таким же поклоном, а иные склонились чуть ниже. Хороший знак. Чуть ободренная Мера добавила:

— Прошу, не стесняйтесь моего присутствия. Мед сам себя не выпьет.

Дружина расселись по лавкам в том порядке, в котором они обычно заседали на советах. По правую руку от Меры опустился Булат, а по левую боярин Возгарь. Отроки принялись наполнять чаши сидящих. Скоро зазвенела посуда, зазвучали речи, и помещение наполнилось шумом двух десятков голосов.

Несмотря на вроде бы дружеские настроения, Мера сидела как на иголках. Она не могла ни расслабиться, ни вступить в свободный разговор с кем-то из мужчин. Могла только слушать и изредка вежливо задавать вопросы, пока другие шутят и веселятся. В своем кругу они вели себя так, как никогда не поведут с ней, просто потому что она женщина. Даже сейчас они старались следить за выражениями, не допускать особо вольных грубостей и деликатных тем. Легко было заметить эту грань, проходящую между Мерой и всеми остальными. Она чувствовала себя чужой, лишней на празднестве в честь отца и брата. Иначе и быть не могло. Но почему-то это казалось до боли несправедливым.