Хищное утро (СИ)

lxv

— Какое тебе взять мороженое?

— Я не ем мороженое.

Ёши посмотрел на меня, как дурочку.

— Это вредно, — смущённо пояснила я.

Он встретил меня после заседания Конклава, наполненного опять бессмысленными обвинениями и пустой похвальбой, и теперь мы гуляли по городскому парку и даже покатались на колесе обозрения. Его возвели в прошлом году и описывали в прессе с восторгом, хотя по правде ничего особенного в том колесе не было: с площадки на холме вид открывался много лучший.

Ничего между мной и Ёши как будто бы не должно было измениться. Мы были женаты, мы разговаривали и раньше о вещах, мы занимались сексом; в конце концов, он рисовал меня и слышал, как я пою, — немыслимая, противоестественная интимность. Ничего нового как будто бы не произошло. И вместе с тем вода всколыхнулась, пошла рябью, осколки зеркала сдвинулись — и сложились в иную картину из совсем других отражений.

— Я люблю тебя, — говорила я шёпотом, когда Ёши засыпал после бессонной ночи, а я сама, наоборот, должна была уже торопиться в душ и кормить горгулий. — Я люблю тебя.

Мне нравилось говорить это, когда он не мог ответить, — просто вслушиваться в звучание слов, в вибрации в груди и то, как звук отзывается где-то внутри. Я пыталась услышать его так, как учила Лира, и понять, была ли это ё, то есть ложь, или всё-таки мельёне, то есть «содержащий только часть лжи».

Мы по-прежнему мало разговаривали о делах, хотя Ёши вспоминал иногда какие-то сюрреалистичные истории о старых картах и гравюрах, о символике, о выставках, о призмах, о детях Бездны и древнем мире, в котором колдуны создали и горы, и камни, и море, и сами законы мироздания. Я, признаться, слушала краем уха, как чудные сказки, а в ответ грузила его то бюджетом, то календарным планом, то статистической выпиской.

Выяснилось, что Ёши понимал кое-что в банковских делах, и он даже включился — хотя и без энтузиазма — в болезненный процесс оптимизации налоговой и комиссионной нагрузки при валютных операциях. Правда, время он уделял им по настроению и остаточному принципу.

Зато — к восхищению Меридит, которую, кажется, Ёши поразил этим до глубины души, — он почти неделю вместе с големами делал в саду какие-то загадочные вещи, и получилось действительно поразительно хорошо. От мелкого лягушачьего пруда протянулась траншея с хитрым фильтром, от него побежал вялый ручеёк, зазвенел о рассыпанные художественно камни, омыл мшистый валун, оплетённый корнями усталого морщинистого дуба. Когда зазеленеет, зацветёт, станет, должно быть, совсем замечательно: особенно если садовые качели, которые Ёши упомянул между делом, действительно откуда-нибудь появятся.

— Хоть кто-то в этом доме, — язвительно говорила Меридит, поглядывая на меня свысока, — имеет чувство прекрасного и задумался о достойном впечатлении!..

Я не была уверена, что Ёши думал о чужих впечатлениях, — и не стала рассказывать Меридит, что полудохлые кустовые розы, которые она когда-то разводила с воистину неадекватным упрямством, Ёши предложил добить из милосердия.

Иногда мы не виделись с ним целыми днями. Иногда, наоборот, проводили вместе много часов, сплетаясь и согреваясь друг другом. Ёши оказался хорошим любовником, — возможно даже, лучшим из тех, что у меня были, хотя я ни за что и никому в этом бы не призналась. С ним было легко и естественно, и не в чем было стесняться; он ловил чутко настроение момента, и наши встречи получались удивительно разными.

Нежному, глубокому слиянию со взглядом глаза в глаза приходило на смену и другое: увлечённо-техничное, или порывистое, почти грубое, или медитативно-медленное, а затем снова — интимное до оголённого нерва. Я сама каждый раз становилась какая-то немного другая, будто ловя вслед за ним направление ветра. Порой наша близость была похожа на поклонение — внутренней женщине, которая то ли не рождалась во мне никогда, то ли давным-давно сдохла; иногда — описывалась скорее словом «брать», и я задыхалась и царапала твёрдую спину.

А как-то раз я ударила его по лицу — раскрытой ладонью и не всерьёз, — и была так потрясена результатами, что до самого вечера ходила на подкашивающихся ногах.

Ещё Ёши любил разговаривать. Это было совершенно невозможно пересказать: вырванные из постельного контекста, слова превращались в скрипящую, диссонантную пошлость, какую можно сыграть разве что на сильно расстроенной гитаре. А в моменте я всякий раз ему верила — и всякий раз отзывалась.

И как бы я ни пыталась сделать вид, будто всё это решительно ничего не значит, даже посеревшая, мрачная Лира, прячущаяся за слишком ярким макияжем и криво обрезанной чёлкой спросила как-то:

— Ты влюбилась что ли, Бишиг?

Я надеялась, что зеркало было достаточно мутным, чтобы она не разглядела в этот момент выражения моего лица. И ответила уклончиво:

— Да так. А что говорит твой папа?

Роден всё ещё упрямо молчал, и общаться с Лирой отказывался категорически. И Мигель, похоже, принял это раньше Лиры, — и предложил ей уехать обратно на материк.

Сегодня на заседании Старший Маркелава опять заговаривал нам зубы какой-то ерундой про ритуальные зеркала. Я была почему-то страшно на него зла и шипела, как кипящий чайник, — а Ёши пытался теперь отвлечь меня парком, колесом обозрения и цветастой вывеской мороженщика.

— Хорошо, не мороженое. Фруктовый лёд?

— Сахар, — напомнила я.

Убеждать меня в пользе сладкого для организма Ёши не стал; вместо этого он купил огромное розовое облако ваты и дразнился. Вкусной эта паутина из бессмысленных углеводов не выглядела, но я не удержалась и всё-таки отщипнула немножко.

Ёши вообще был склонен к спонтанным, ребяческим решениям, и мне это — стыдно признаться, — скорее нравилось. Он так и не собрался посмотреть на проект реконструкции вокзала, бурчал на меня, что я слишком много работаю, вытаскивал на странные прогулки в ущерб проектам и пытался вот накормить мороженым. Всё это было очень, очень неправильно, и вместе с тем ужасно приятно.

А ещё, несмотря на то, что дар Рода Се в Ёши уснул, его всё ещё любили животные. Мы сошли с аллеи в дикую часть парка, Ёши достал из бездонных карманов фундук, и мы кормили с ним наглых местных белок. Мне приходилось подолгу сидеть неподвижно, разместив орешек на самых кончиках пальцев, чтобы зверёк подобрался поближе, быстро схватил орех и сбежал, а на Ёши белка бесстрашно спрыгнула прямо с дерева и потом ещё долго сидела на ладони.

— Можно съездить на террасы, — рассеянно предложил Ёши, чуть качая белку. — Пока ещё холодно, покажу тебе дикого быка и оленей.

— Террасы? Где это?

— До побережья и по шестой трассе, не больше суток пути.

Я отвела взгляд:

— Я не смогу так надолго…

Ёши глянул на меня чуть разочарованно и кивнул.

По выражению Ёши, я работала, «как водовозный ослик», — таких держали при поместье Се, расположенном на крутом каменистом склоне. Сам Ёши поддерживал связь со своими чернокнижными знакомыми, рисовал и развлекал меня, — словом, преимущественно бездельничал. От того выходило, что последнее время я здорово не высыпалась: ради всякого приятного приходилось жертвовать сном.

— Ты выглядишь уставшей, — мягко сказал он как-то вечером. — Неужели нельзя как-нибудь…

Я отшутилась тогда и перевела тему.

Ёши не понимал, что это такое на самом деле — быть Старшей; иначе и не предложил бы, конечно, уехать из Огица на целых два дня. Каждая поездка на поверку горгулий была для меня событием, требующим длительной подготовки.

Белка догрызла орех, привстала на задние лапки и заглянула ему в лицо: мол, а ещё? Парковые белки относились к людям лишь с некоторой осторожностью и беззастенчиво выпрашивали что-нибудь вкусненькое.

— Хватит с тебя, — шикнул на неё Ёши.

Она спрыгнула с ладони, взбежала по стволу ближайшего дерева, нахохлилась на ветке и, кажется, обругала Ёши по-беличьи.

Я хотела пошутить что-нибудь про то, что обиду дикого быка хрупкое человеческое тело может и не выдержать, — но как раз когда я открыла рот, в кармане штанов, тревожно пискнув, загорелось зеркало.

У меня их было четыре, бережно вложенные в кожаный чехол и разделённые замшевыми вкладышами. Я вытащила бабушкино, вычертила знак, — и сразу поняла по её лицу, что ничего хорошего не произошло.

— Возвращайся, — сухо сказала она, закаменев и совсем превратившись из ворчливой старухи в железную Керенбергу. — Авария.