Хищное утро (СИ)

li

Лира брела через хитросплетения коридоров так, словно была рыцарем, разрубающим собой ветви тернового лабиринта; для неё не существовало, кажется, ни проходов, ни преград, ни географии как таковой. Я шла за ней, на всякий случай велев Бульдогу отступить на три шага и выпустить шипы.

На улице Лира махнула рукой водителю, а затем круто повернула направо и резко дёрнула ручку двери в пивную. Взобралась на барный стул — богатые меха сползли по покатым плечам, коснулись грязноватого линолеума на полу, — жестами потребовала пива и грохнула о стойку сперва бокалом, а затем — подарком ведьмы.

— Что это? — хмуро спросила я.

Подарок был чем-то вроде банки, в каких рачительные хозяйки-двоедушницы засаливают на зиму грибы: стеклянный цилиндр, жестяная красная крышка, клочок приклеенной бумаги с размытыми чернилами. Внутри банки что-то вяло плескалось.

— Уши.

— Уши?!

Я вгляделась повнимательнее. Жидкость была серая с лёгкой зеленцой, мутная, неприятная на вид; в ней плавало нечто кривое, вспухшее, противное, внешне напоминающее чёрные тела обожравшихся пиявок.

Я видела в своей жизни много ушей разной степени сохранности: от совсем свежих, отнятых только что и бережно омытых колдовской водой, до тысячелетних, склизких, разваливающихся и плохо сохранившихся. Часто в них вовсе нельзя было признать уши, тем более что отрезали только раковину, которая выглядела сама по себе не более чем странной загогулиной. В Роду Бишигов было принято хранить уши в колбах, регулярно очищать их и заменять формалин, а спустя сто лет — закрывать неприглядную картину чем-то вроде подстаканника с выбитым в металле именем покойника.

Лира приподняла банку и поболтала ей. Вероятно, бармен подумал, что это закуска, потому что мазнул по нам ленивым взглядом и махнул тряпкой в сторону таблички:

Вход со своими едой и напитками запрещён.

Лира закатила глаза и одним броском осушила бокал, а потом велела жестами повторить.

Пиво воняло сортиром. Я пригубила его из вежливости и отставила.

— Чьи? — тихо спросила я.

— Её, полагаю.

Меня передёрнуло. Космы старой ведьмы топорщились во все стороны, и за ними нельзя было понять, есть ли у неё уши. Я никогда не слышала, чтобы их отнимали у живых, не у трупов, хотя сама раковина, ясное дело, мало влияла на слух.

Она совсем больная что ли, эта оракул?

— Какого…

— Это будет между нами, Бишиг. Обещаешь?

Я недовольно пожала плечами, но сплела знак обязательства. Лира кивнула.

— Она Маркелава.

— Чего?!

— Оракул. Она Маркелава.

— В каком колене? Ты её знаешь? Откуда?

— Первый раз вижу.

Посмотри на меня, сказала оракул. Запомни меня хорошенько.

Если она Маркелава, если она отдала Лире уши, — получается, она хочет… являться? Она стара, эта оракул, и её время совсем скоро подойдёт к концу, я слышала это в её крови достаточно ясно. Она не жила среди колдунов, она не называла своего имени, она носила обереги двоедушников и предсказывала им же, и будет, должно быть, похоронена, как они: замотана в тряпку и закопана где-нибудь в роще. Ни склепа, ни саркофага. Капля крови, впитавшаяся в землю и потерянная навсегда.

Мёртвые являются нам — потомкам, вышедшим из Рода, в который они вернулись. Мёртвые являются тем, с кем были знакомы. Потому мы не узнаем теперь, что сталось с дядей Демидом: в нашем Роду не осталось в живых никого, кто был бы с ним знаком; потому редко кто из колдунов слышит своих предков дальше четвёртого колена. Я бы и хотела, может быть, поговорить однажды со страстноисточной Ликастой Бишиг, но даже прабабушку Урсулу я застала едва-едва и помнила совсем смутно, как пропахшую машинным маслом железную махину, которая подарила мне на третий день рождения целую коробку оловянных солдатиков.

Почему они приходят? Признаться честно, я не знаю, хотя прочла обе классические монографии Рода Аркеац о предках. Это была священная и оттого почти неприличная тема; я знала только, как заставить уйти предков, явившихся нежеланными, и что мои с ними отношения гораздо теснее привычного. Живые часто забывают своих мёртвых уже через год или полтора, но меня учили хорошо.

— Дар. Она говорила про дар. Получается, она станет тебя… учить?

— Вероятно. Ты же видела, Бишиг? Она предсказывает безо всяких зеркал. И она видит… возможности. Она понимает, как повлиять. Я не умею такого.

— Это запретная магия, Лира.

— И что с того?

— Это опасно. И она запрещена. Ты хочешь иметь дело с Комиссией?

Лира отрывисто, жестковато рассмеялась.

— Плевать.

— Но Роден…

От её взгляда у меня мороз пополз по коже.

— Он умрёт, — сказала Лира, и это прозвучало неожиданно твёрдо. — С этим ничего нельзя сделать. Жить может только один из нас.

— Но… почему? Как это вообще связано?

— Я не знаю. Но она права, я это… слышу.

Я медленно кивнула. Когда-то давно, когда мы были девчонками, сбегавшими от мальчишек на университетские балконы, Лира пыталась научить: ложь и правда звучат по-разному. В изначальном языке лжи предназначено самое короткое, самое элементарное из всех слов, ё, потому что ложь слышима, ложь освязаема, ложь звенит в колебаниях ветра. А то, что люди придумали называть правдой, в изначальном языке выражается по-разному: коё, то есть «отличающийся от лжи», мельёне, то есть «содержащий только часть лжи», саруё, то есть «не похожий внешне на ложь», и ёлем, то есть «похожий на ложь так же, как крик грача похож на смерть».

Лира пригубила пиво и скривилась. Кажется, первый всплеск эмоций прошёл, и теперь она тоже распознала за пушистой пеной привкус мыла. Странно, что эта пивная всё ещё не разорилась, с таким-то качеством продукта.

— Что ты будешь делать? Скажешь отцу?

— Ему это незачем.

— А тебе?

— И мне незачем, — согласилась Лира. — Но я уже знаю.

Я задумчиво взболтнула пиво. Лира гипнотизировала взглядом банку с ушами: они не застыли там спокойно, а дрожали, кружили, ударялись в стекло стенок, как будто и правда были червяками в поисках пищи.

— Я, наверное, уеду на острова. Проведу с ним время. Вспомним… разное. Он всегда был настоящий старший брат, сильный, умный, я думала, я выберу мужа, который будет на него похож. У нас есть прямые зеркала, но он только и делает, что читает мне гекзаметры.

Слышу лишь то, что рассказано вещею птицей,

Тенью богини от алчущих взглядов закрытой…

— А если я приеду, он ведь не сможет закрываться от меня вечно? И потом вернусь на материк вместе с ним, когда…

Я пожала плечами. Гекзаметры. Сдались они Родену, эти гекзаметры. Наверное, он знает тысячи строк, таково оно, достойное колдовское воспитание; как только волчьим следователям не надоело всё это слушать.

— Ты молодец, — сказала я, стараясь, что это не звучало фальшиво. — Он будет рад тебя видеть. Это важно, побыть сейчас с ним.

Лира вздохнула и потёрла лоб тыльной стороной ладони. Глянула на чистую кожу, нахмурилась, потёрла ещё и ещё, а потом повернулась ко мне:

— Бишиг, посмотри. Оно стёрлось?

— Что?

— Пятно. Она же меня поцеловала. Оракул.

Пятно всё ещё было там, и оно не было похоже ни на пятно, ни на след от поцелуя. Это был вытянутый эллипс, чёткий, вычерченный ровными жирными линиями. Он был расположен горизонтально, а в центре стояла идеально круглая точка — как зрачок глаза; и, хотя старуха не носила помады, рисунок был чернильно-синим.

В машине мы молчали: слова не склеивались, застревали в груди сухими комьями и не желали становиться звуком. Лира мрачно разглядывала себя в зеркальце и пыталась тереть глаз салфеткой, но смогла смыть только точку зрачка, отчего глаз казался теперь закрытым.

Мы вывернули на набережную, и тогда я решилась.

— Лира. Какое у тебя теневое отражение?

Она даже не отвлеклась от зеркала:

— Бишиг, это личное.

— Ты же знаешь, что я никому не скажу.

Лира пожала плечами и промолчала. Я знала про неё только первые два: Королева и Потусторонняя, и знала, что из-за ночного отражения к ней скептично относился отец.

— Мне рассчитали Пленницу, — сказала я, когда стало окончательно ясно, что Лира не планирует отвечать. — А потом Ёши провёл для меня ритуал с зеркалами, и я увидела рыцаря без лица. Ты знаешь, что это значит? Усекновитель? В теневом? Если теневое — это то, чего ты боишься, а он…

— Всё ещё личное, Бишиг. Но, если хочешь, почитай монографии Уго Маркелавы. Он был повёрнутый на этом, разобрал все семнадцать тысяч сочетаний.

У нас в библиотеке были сочинения Уго — раритетное издание, которое подарили мне родители Ливи, когда мы только начинали дружить. Уго Маркелава был как Урсула Бишиг — прославленный предок, достаточно близкий, чтобы поминать его всуе по пятнадцать раз в день.

Я сомневалась, что мне помогут его книги. Уго разбирал, что значит быть Архитектором, Химерой и Пленницей, и что изменится, если в тени будет не Пленница, а Бродяга. Но Ёши использовал неклассические отражения, перечислять их отказался, и я так и не узнала никого, кроме Усекновителя. А Усекновитель — это ужас, пришедший из Бездны; это первозданный хаос; это сила, которой чуждо всё человеческое; это мрак, это страх, это смерть.

— Мы… мне кажется, мы поссорились с ним, — тихо сказала я. — Не то чтобы мы дружили, но он… как будто потеплел немного, а вчера…

— Бишиг. Прости, но… я не могу сейчас об этом. Я не могу.

— Да, — спохватилась я. — Да, конечно, извини. Я… Когда ты планируешь уехать?

Она убрала зеркальце в сумочку и отвернулась к окну. Её голос звучал глухо, а слова — резко и почти зло.

— Не знаю.