Граф, Мак и Стром

Самый ненужный человек

Помирать вообще несладко, а уж такой поганой смертью — и вовсе не фунт изюма. Это магометанам хорошо — у них после смерти попадаешь в рай с прекрасными гуриями. Для христиан тоже смерть — всего лишь переход в лучший мир. И чем мучительнее была смерть — тем лучше. А вот истинному большевику, который в поповские сказки не верит и точно знает, что на том свете его ждет только сырая земля и могильные черви…

Не то плохо, что погибнешь, даже не то, что никто не узнает, как ты погиб — еще того гляди и в дезертиры запишут — плохо, что умираешь без всякого толку, без даже малейшей пользы для революции.

Думал ли три года назад гимназист Петенька Уткин, когда, услышав выступление на улице невысокого человека в кепке, разругался с родителями и ушел к большевикам, что смерть ему предстоит не героическая, на глазах восхищенных его мужеством товарищей, которые сурово поклянутся отомстить за него. Не в застенках контрреволюции, в сырых и мрачных казематах. Не в лихом бою, который еще на шаг приблизит царство всеобщего равенства и братства. Даже не в старости, на больничной кровати…

Много с тех пор было шансов у Петеньки — быстро ставшим Петькой, Петрухой, а то и Петром — погибнуть с семнадцатого-то года. Могли его застрелить и беляки и бандиты и интервенты, могли заколоть штыком, взорвать снарядом или бомбой, повесить, расстрелять, утопить в проруби, зарубить шашками… Но выжил, выжил Петруха, быстро научившись этому нехитрому ремеслу. Научился он и стрелять из винтовки, не зажмуриваясь, и втыкать штык в живого человека, да так, чтобы не застрял между ребрами, научился бить в зубы без замаха, и самому подниматься с земли, вытирая кровавую юшку и бросаясь в драку, научился и портянки мотать, и обмотки, и гранаты бросать.

Война — она многому учит. Кровавое это ремесло, жестокое и несправедливое.

Но что ж поделать, если жить мирным трудом в царстве коммунизма сразу не получается. Не хотят беляки да бывшие господа, попы да денежные мешки так просто отдавать все то, что награбили у народа за годы своей власти. Оно и понятно: солдат без короля проживет, а вот королю без солдата — на-кась выкуси. Но ничего, ничего, недолго им осталось: идет вперед победоносная Красная Армия, вычищая с советской земли плесень хозяев и паразитов.

Уже и царя-батюшку, Николашку Кровавого отправили в Могилевскую губернию, и самозваных верховных правителей сняли с должности: одного в прорубь сунули, другой в Англию вылетел, вперед собственного визга, а следом за ним и Юденич отправился. И хозяева их, англичане да французы тоже уже лыжи смазали, поняли, что ничего им здесь не обломится, близок локоть, да не укусишь.

А храбрились-то, а хорохорились! Читал Петька с товарищами листовки беляков, чуть со смеху не лопнул: мол, победоносная армия победоносно наступает, красные бегут, бросая оружие, и тысячами сдаются в плен. Ага-ага, вот только в результате почему-то в России — республика и Советская власть, а остатки беляков прячутся по углам. Врангель храбро забился в Крым, Петлюра с поляками договаривается, пол-Украины им обещает, только бы над второй половиной паном остаться. Известное дело: хоть на свином выгоне — да королем.

Тут уж белым не до победных парадов, тут они уже завыли, что нечестно их красные побеждают, неправильно, крестьян, мол, запуганных, впереди себя штыками гонят, да китайцев миллионные орды наняли за золото. Оно и понятно: побитый, особенно если он нраву подлого и трусливого, всегда кричит, что побили его неправильно, и ударили слишком сильно, и солнце ему в глаз попало, и дыхание сбилось и вообще — если бы второй заранее на землю лег, то уж ногами бы побитый его влегкую запинал.

Из запуганных крестьян Уткин Костьку вспомнил, который никак не меньше его самого в этом кровавом котле варится. Разве что пути у него поизвилистее: его и в армию Юденича загребли, и в «зеленых» он побывать успел, после того, как от беляков убежал. Теперь вот в Красную Армию вступил. Вот и запугай такого. Спроси у Костьки — за что он воюет? Посмотрит тот своим взглядом серьезным, погладит бороду, да и скажет, что он — крестьянин. И отец у него был крестьянином, и дед, и прадед… А вот сына у него пока еще нет, и воюет он, Костька, за то, чтобы сын сам решал, быть ему крестьянином или ученым. За свободу он воюет.

А китайцев Петька только одного и видел, товарища Суня. Которого никто не вербовал и не пригонял. Сам приехал, хотя из русских слов знал только «хоросо», «товариса» и «Ленин». Хороший был красноармеец, все мечтал — когда русский язык подучил — как победят они здесь всех господ и панов, да помогут китайцам своих господ прогнать. Рассказывал Сунь про жизнь китайскую. Паршиво там живется, честно говоря, голодно. Жаль, убили Суня под Юзовкой…

Загрустил Уткин, но бдительности не потерял, зорко посматривая в осколочек зеркала, укрепленный на подоконнике.

Нет, не верил он в загробный мир, ни с гуриями, ни с арфами. Однако где-то, глубоко-глубоко в душе, верилось ему, что есть где-то в невообразимой дали такое местечко, где ждут его товарищи по оружию. Товарищ Сунь сидит, поблескивая круглыми очочками, и Левка-Левонтий — это поп так над его родителями при крещении поиздевался — ослепительно улыбается, потому что все его зубы на месте, а не выбиты петлюровцами перед расстрелом. Матрос Тарас, чья тельняшка не прострелена пулеметной очередью, тоже сидит там, и товарищ Дзинтарс, чей лоб не обезображен вырезанной кровавой звездой… Они все там: Кастусь и Равиль, Мишка и Тихон, Гордей Иванович и Андрюха…

Вспомнились Петьке его товарищи погибшие и загрустил он еще больше. Ну как и вправду встретят они тебя, да и спросят: мол, как там дела на земле, Петруха? Построили ли вы царство свободы? По всей ли земле коммунизм или гидра еще сопротивляется?

И что им тогда отвечать? Что не дотянул он до светлого будущего совсем чуть-чуть, может год, может пару лет? Потому что влез по собственной глупости в ловушку и теперь сидит в заброшенном охотничьем домике, окруженный петлюровцами?

Стоял их поезд на станции Яблоневка. Черт его знает, почему так станцию назвали, ибо не было поблизости не то, что яблонь, а и вообще садов. Может, построили ее возле имения графа Яблонского, может, на постройку купец Яблонев отстегнул из тугой мошны, даже бог не знает, потому что нет его, бога-то.

Остановился здесь поезд, на котором четвертая рота на Южный фронт ехала, вовсе не по своей воле, и уж точно не для того, чтобы дать отдых бойцам. Ходила тогда по Украине великая сила самых разных банд. Тут тебе и батька Кныш и батька Гнат и батька Гнут и батька Прут. И пакостничали эти батьки, как шкодливые коты, невозможным образом. По всей дороге рельсы разобрали. Едешь-едешь, тпру, стоп, остановка: впереди пути разобраны. Пока починишь… Вот так и ехали: час катишь, полдня дорогу восстанавливаешь.

Другие красноармейцы воспользовались краткой передышкой и затеяли варить кашу-шрапнель на костерке, а Уткин, второй день маявшийся животом и не то, что есть, но даже и смотреть в сторону еды, разговорился со старичком в черном мундире и фуражке с серебряной кокардой — станционным смотрителем. Отчего это, мол, у вас станция Яблоневка называется, а яблонь — хоть бы для смеха одна.

Старичок, седые усы, рассказал, что никакой путаницы нет. Яблони действительно водятся здесь в больших количествах, только что не прямо у станции, а чуть дальше в лес, возле деревни Яблоневка, по которой, собственно, и станцию назвали.

Тут бы Петьке и успокоиться, да упомянул смотритель, что яблоки в саду растут прямо-таки необыкновенные: огромные, желтые, на свет посмотришь — все косточки видны до единой. А уж аромат…

Загорелось тогда красноармейцу Уткину взглянуть на эти чудо-яблоки. Взял он карабин, мешок пустой на плечи закинул, да и отправился в лес, командира не предупреждая. А зачем? Пути еще нескоро починят, а командир и запретить этот яблочный анабазис может.

Про то, что рельсы не сами по себе в стороны расползлись Петька не подумал.

Шагал себе боец по узкой лесной дороге, почти тропке, да размышлял о том, что если яблоки здесь и вправду такие замечательные, то надо бы место запомнить, чтобы потом, при коммунизме, вернуться и взять на развод черенков. Или хотя бы сейчас семечек в горсть набрать.

Петька воевал за светлое будущее, но прекрасно понимал, что сразу после окончания войны и победы Мировой революции светлое будущее само собой не появится. И лежать на печи, ожидая, когда же придут добрые дяди и построят тебе коммунизм с чудо-машинами, что сами и жнут, и веют, и кашу жуют, да тебе в рот пропихивают, тоже не очень-то получится. Придется, отложив винтовку, самим рукава засучивать, да за дело приниматься. Голубые города сами из земли не вырастут, чай, не грибы: кто-то должен и стены класть и краску разводить. Голубую.

Готов был красноармеец отправиться туда, куда народ прикажет. Надо на север? Значит, на север, льды растапливать, дороги для кораблей прокладывать. Надо на юг? Готов: каналы копать, пустыни озеленять. Всюду Петька готов. Но если спросят его…

Была у Уткина мечта: сады разводить. Чтобы тянулись они как леса, до самого горизонта, чтобы пахло в них одуряющее яблоками и вишнями, или фруктами, каким еще и названия нет, чтобы гуляли люди по дорожкам, усыпанным белым хрустящим песком, да садовода вспоминали.

Только войну бы закончить.

Обманул старик. А может быть, Петька неправильно его понял, когда тот дорогу объяснял. Только вывела его лесная тропка, не к садам и не к деревне. К заброшенному охотничьему домику на опушке.

Богатый дом, сразу видно: не простой лесник тут жил. Господа-баре сюда приезжали, за зайцами по лесам погоняться, да потом в домике у очага, всласть удачную охоту отметить.

Дом-то богатый, да сразу видно — заброшенный. Окна толстыми досками заколочены, смотрит дом, на пришельца, как будто прищурился, сквозь досками. Ворота упали и лежат в проеме, во в дворе березка проросла тоненькая, но уже повыше человека будет, а позади дома все диким шиповником заросло.

Будь дверь на запоре — плюнул бы Уткин, ушел к чертям. Но дверь была чуть приоткрыта…

Нет, умение убивать еще не делает человека взрослым. Двадцать лет — все равно двадцать лет. Заиграло в Петьке любопытство: что там может оказаться интересного, в домике-то?

Ну что там могло быть интересного? Принцесса в гробу хрустальном?

Квадратное помещение, посередине стол с лавками, из толстенных плах сколоченные, за ним, напротив входа — очаг с ржавым крюком. Все пыльное, грязное, окна без стекол, только доски снаружи прибиты.

Вышел Уткин обратно на крыльцо, на петлюровцев посмотрел, которые в этот момент в ворота въезжали. Проклял и любопытство свое и старичка-провокатора и рукой к поясу потянулся.

— Эй, мужики, — крикнул он, — А красноармейцев не видали?

И когда потянулись петлюровцы руками к затылкам — бросил в них чугунный шарик французской осколочной гранаты.

Ахнул взрыв, только Петька уже обратно в домик влетел. Дверь захлопнул и лавкой подпер.

И понял, что влип.

Петлюровцам к нему, понятно, не подобраться: сзади и с боков — забор да кусты колючие, а спереди — он, красноармеец Уткин, из карабина сквозь щель оконную целится.

Да только и ему не выбраться: сзади и с боков — кусты колючие да забор, а спереди петлюровцы. Злые неимоверно, наверное за тех троих, что Петька гранатой подорвал, расстроились.

Тут и началась потеха.

Петлюровцы от ворот по домику стреляют, вперед бросится боятся: всего пятеро их осталось, одного-то Петька точно положит, да к тому же кто его знает, вдруг у краснюка еще гранаты припасены.

Припасены, как не припасти. Целых две штуки еще осталось. Одну, по расчетам бойца — на случай, если петлюровцы все-таки кинутся на штурм, а вторую… Если другого выхода не останется.

Как глупо все получилось!

И петлюровцы и Уткин ждали подкрепления: не могли же их товарищи спокойно прослушать грохот взрыва и треск винтовочных выстрелов.

Оказалось, могли.

Могли, потому что вокруг бойцов четвертой роты и оставшихся бандитов винтовочных выстрелов и так было хоть отбавляй.

Банда как раз на станцию поехала.

Притихли петлюровцы у ворот, то ли совещаются, то ли пакость какую задумали. Только лошади, в телеги запряженные, тревожно ушами прядают, да на дымок косятся.

Дымок?

Тут и Уткин дым почувствовал, в горячке перестрелки не замеченный.

То ли петлюровцы домик поджечь сумели — подкрались сбоку, да солому горящую подбросили — то ли одна из пуль искру выбила и сено на чердаке подожгла — а дни стояли жаркие, стены прокалило на солнце, много ли огня надо? — да только понял Петька, что жить ему осталось совсем даже немного. И помирать ему предстоит самой поганой смертью, заживо гореть, как Жанне д'Арк. Хоть под пули бросайся.

А дым все гуще и гуще… А огонь на крыше уже не трещит а ревет…

А петлюровцы что-то кричат радостно и в домик стреляют.

А в ответ-то и не больно постреляешь. Вышли патроны, все как один.

Петька пошарил, конечно, по карманам штанов да гимнастерки, вот только патроны — не конфеты и случайно заваляться ну никак не могли.

Один пистолет и остался. Браунинг карманный, с четырьмя патронами. И две гранаты.

Оттащил боец лавку от двери и встал сбоку: в одной руке пистолет, в другой — граната. Только и осталось, что прикинуть, успеет ли он гранату добросить прежде чем его застрелят. Хоть бы еще парочку с собой на тот свет прихватить…

Да только человек предполагает, а бог, как известно, располагает.

Добрался огонь, сено чердачное истребляющий, до схороненной в самом дальнем углу шкатулки. Ничего необычного, черное лакированное дерево, вспыхнуло, сгорая, как и обычное осиновое полено.

Да вот только лежало в той шкатулке необычное.

Маленькая костяная статуэтка толстого смеющегося человечка, залитая свинцом. От жара свинец потек и выпал изнутри камешек. Многогранный, полупрозрачный, пурпурно-зеленого оттенка.

Лизнул огонь этот камушек.

Тут и грохнуло.

Осторожно поднял Уткин голову. Жив. Даже, надо признать, здоров. Хотя в первый момент показалось, что все, хана, отвоевался. Померещилось, что петлюровцы гранату швырнули, так все вокруг тряхнуло, даже все внутренности содрогнулись.

Выглянул Петька в окошко.

Потер глаза.

Еще раз выглянул.

Еще раз потер глаза.

Снова выглянул.

Ущипнул себя за ляжку, аж взвыл.

Выглянул.

Медленно открыл дверь и вышел на крыльцо.

Случалось ему во время войны с таким явлением сталкиваться: пейзаж тот, а дома памятного — нет, одни головешки кучей.

А здесь все наоборот: дом тот, а пейзаж — не тот.

Когда Уткин в домик заскакивал, от петлюровцев спасаясь, вокруг был лес. И дорожка.

А сейчас стоял домик на вершине круглого холма, посреди равнины и ближайший лесок виднелся аж верстах в трех.

И было вокруг так тихо, только ветерок облизывал лицо, да пели высоко-высоко в ослепительно-голубом небе птицы. Как будто и нет войны. Трава изумрудная еле шевелится под ветерком, солнце светит, тепло-тепло, но не печет. И по дороге, что вьется в отдалении, отряд конников скачет, сабель так с десяток.

Сжал красноармеец было гранату, живьем, мол, не дамся, да остановился. Что-то непонятное произошло вокруг, куда лес делся — неизвестно, где он, Петька, сейчас находится — непонятно, так что погодим воевать. Прежде надо рекогносцировку провести.

Одернул Уткин гимнастерку, фуражку поправил, гранату и пистолет за спину спрятал и ждет.

Чем ближе подъезжали всадники, тем больше Петьке казалось, что он смотрит какую-то фильму историческую, вроде «Трех мушкетеров», только цветную, со звуками и запахами.

Не было у конников ни красных звезд, ни золотых погон, ни висячих башлыков. Винтовок и тех не было. А вместо сабель — шпаги! Натуральные шпаги!

Подъехали конники к Уткину, смотрят на него, что-то на непонятном языке переливчато обсуждают. Петька на них смотрит, не меньше удивляется.

Что оружия настоящего нет — это ладно. Так и одеты не по настоящему.

Сапоги высокие, мягкой кожи, разноцветные, в таких не воевать, а только по паркетам порхать. Одежда вся в кружевах, да золотой вышивке, как будто перед ним отряд принцев прикатил. Сами незнакомцы все молодые, худые да бледные, пальцы тонкие, холеные. На головах ничего не надето, только у одного обруч серебряный.

Можно подумать и вправду принцы…

Вспомнил было Петька книжку английского писателя Уэллса, про машину, что по времени путешествовала, хочешь в прошлое, хочешь — в будущее, Начал было думать, что попал он неизвестным образом в прошлое, когда королей водилось как голодных волков по весне. Да не успел мысль додумать.

Уши незнакомцев его сбили.

Острые, длинные, до самой макушки.