Глава седьмая В каком полку служили?

Я обалдело посмотрел на городового, задавшего такой вопрос. Откуда, интересно, такие слухи? Неужели Лентовский повел себя как сплетник? Подумав, ответил:

— Правда.

Оба городовых, сидевших на голой земле и даже мой сосед на бревнышке — пристав сразу же как-то напряглись. Вон, нижние чины аж руки протянули к своим «селедкам». А я, посмотрев на собеседников, принялся за рассказ:

— Вот, проснулся я как-то поутру. Умылся, помолился, а потом решил чаю испить. Иду в столовую, а там облом…

— Что там? — не понял пристав.

Вот, блин. Опять я с неологизмами, которые возникнут лет через сто, а то и больше.

— Ну, облом, в том смысле, что неудача или форс-мажор, — принялся объяснять я. — Н-ну, обманулся в своих ожиданиях. Вроде как — припрятал на утро бутылку пива, чтобы голову поправить, а ее кто-то выпил.

— А! — в один голос произнесли все полицейские.

— Или… — посмотрел я на одного из городовых — Егорушкина, что помоложе. — Пошел это в гости к знакомой, а у нее муж дома.

Пристав и городовой Смирнов покатились со смеху, а Егорушкин побагровел.

— И никогда я к замужним бабам не ходил, неправда, — пробурчал полицейский.

— А кто с голой жопой в крапиве сидел, пока Силантий Светлов свою бабу мутузил? — обличительно ткнул пальцем в грудь сотоварища городовой Смирнов. — Застал ведь он вас. Скажи спасибо, что выручили тебя дурака, отвлекли мужика, а иначе он бы тебе харю-то начистил.

Ишь ты, и как это я угадал? Ну, не важно.

— Так вот, я говорю — полный облом. Хозяйка самовар поставила, а воду залить забыла…

— О, а самовар-то и распаялся! — догадался господин пристав. — В трактире у Мясникова такое в прошлом годе было. Мальчонка-половой самовар поставил, так тоже воду забыл налить. Ох, и лупил же его хозяин.

Верю. Трактирный самовар — а я их по дороге из Новгорода насмотрелся, десятиведерный и дорогущий. Не знаю, можно ли такой починить, а если и да, то постояльцы, оставшись без чая, все матюги сложат.

— Так вот, остался я утром без чая. Сижу, расстраиваюсь и думаю — а не пойти ли мне против государя-императора?

— А при чем здесь государь-император? — не понял Смирнов. — Самовар-то из-за бабы-дуры распаялся, а государь при чем?

— А государь, как известно, всегда при чем. И чтобы у нас не случилось, всегда начальство виновато, — сказал я. Предупреждая новые вопросы и возгласы, продолжил: — И вот, стало быть, отправился я в Летний сад… — Я приготовился объяснять — где этот сад расположен, но вся троица дружно закивала — мол, знаем-знаем. Откуда бы? Ну, знают и знают, мне разъяснять не нужно. — И иду я к Лебяжьей канавке, а на ней государь-император лебедей кормит. Вот и иду прямо-таки на него, против государя, значит иду, а он мне — иди-ка ты господин Чернавский отсюда, да прямо в Череповец. Там как раз должность судебного следователя вакантна. А потом развернул меня спиной к себе, и… как даст леща! Рука у нашего государя тяжелая, мало не покажется. Вот, я прямиком сюда и пришел.

И пристав и оба городовых грохнулись со смеху.

Ну вот, контакт с полицейскими я установил. Может, какой-нибудь анекдот рассказать, чтобы сойти за «своего парня»? Но нет, не стану. Подождав, пока народ отсмеется, я встал со своего места:

— И вот еще что, городовой Смирнов, — сказал я ласково. Так «ласково», что городовой вскочил. — Если тебе кто еще разок скажет, что судебный следователь Чернавский против государя-императора шел, то разрешаю плюнуть тому мерзавцу в морду. А коли я еще раз такое услышу, то сам тому морду-то и набью. Понял?

— Так точно, ваше благородие, — обалдело ответил Смирнов, а пристав и Егорушкин очумело уставились на меня. Видимо, не ожидали перехода от шутки к жесткости тона.

А пристав зачем-то ухватил меня за руку, словно решил, что я прямо сейчас начну бить его городового и сказал:

— Вы, господин следователь, не сердитесь на дурака. — Показав кулак подчиненному, сказал: — Я ему сам потом морду начищу.

А мне что, жалко, что ли? Хочет пристав своего подчиненного поучить — пусть.

— А чего я-то? — обиделся Смирнов. — Тихонович у нас болтает, что господин следователь из бывших студентов, а студенты они все против царя идут.

Я осторожно избавился от руки пристава и снова сел, давая разрешение всем прочим расслабиться.

Возможно, что зря я так себя повел. Скорее всего — было достаточно одной шутки, но у меня не было цели стать «своим» среди полицейских чинов. Напротив — сейчас это лишнее. А что они про меня станут говорить между собой — мне все равно.

— А Тихонович-то — он кто такой? — поинтересовался я. — Откуда он про меня знает?

— Так Тихонович — канцелярист наш, без чина, — пояснил Антон Евлампиевич. — У него сестрица, Анна, гостиницей управляет. У Аньки-то первый муж хозяином «Англетера» был, а потом помер. Анька во второй раз замуж вышла, мужа себе подыскала смирного и хозяйственного, а сама она в гостинице за мужика.

Вот оно что. Анна Тихоновна — хозяйка гостиницы. Ну да, ей-то я говорил, что я из студентов, а то, что мой отец вице-губернатор, не новость. Значит, это она сплетню-то распустила.

— Спросите-ка у своего Тихоновича, как он считает — поставили бы в следователи человека, который против царя идет? Был он студентом, нет ли — тут дело десятое. У следователя, как и у вас, одна задача — порядок в государстве блюсти. Разве не так? А вот скажи-ка, городовой Смирнов, можешь ли ты себе такое представить, чтобы полицейский против царя пошел?

Вроде, и недалеко Макаринская роща от Череповца, но все равно мы вернулись только к обеду. Смирнов сопроводил телегу с покойником в морг, а господин пристав посмотрел на меня.

— Ну что, Иван Александрович, сейчас пойдем Шадругова брать или потом, ближе к вечеру, когда он домой придет?

Я призадумался. Не специалист я по арестам, но и в том, и в другом случаях имелись свои плюсы и минусы. Конечно, лучше бы брать кузнеца прямо сейчас, пока он не начал дурить. Если он и на самом деле убийца, то о находке трупа уже знает — город-то маленький и знает, что скоро за ним придут. Но вот кузница меня смущала.

— В кузнице народу много работает? — поинтересовался я.

— Человек пять, — отвечал пристав.

— Если мы нагрянем, заступаться за Шадрунова не станут? А иначе у нас боевые действия начнутся, а не арест.

— Заступаться не станут, — уверенно ответил Антон Евлампиевич. — Тимка Савельев — тот еще кобелина, ему уже несколько раз зубы пересчитывали. Но одно дело по зубам дать, совсем другое — убить, да еще так скверно.

Я мысленно присвистнул. Скажите — где патриархальность русского народа? Где хваленая женская верность? И где чистота женатых мужчин? А тут… Городовой, которого муж снял со своей жены, сидит в крапиве с голой, простите, жопой. И какой-то приказчик, которому рады жены!

Нет, не стоит идеализировать нашу историю. Впрочем, и мазать черным цветом не стану.

На всякий случай господин пристав взял с собой еще пару человек. Кузнец — мужик здоровый, но если навалиться всем миром — то справимся.

Но на заводе Шадрунова не оказалось. Мастер, что начальствовал над кузнецами, сказал:

— С утра на работу не вышел. Жена прибежала, сказала — мол, заболел. Знаю, как он болеет. Нажрется, а потом два дня в себя приходит. Если бы не был хорошим кузнецом, давно бы уволили.

Что ж, может, оно и к лучшему. Если кузнец сейчас лежит, то возьмем его без проблем.

— Давай, Епифанов, первым зайдешь, а мы следом, — скомандовал пристав.

Городовой Епифанов мелко перекрестился, вздохнул и, открыв дверь в дом, отважно шагнул вперед.

Но только полицейский вошел, как изнутри раздался протяжный рев и Епифанов, словно пробка из бутылки, вылетел наружу. А следом за ним выскочил здоровенный мужик, показавшийся настоящим чудовищем — на полголовы выше меня, а кулаки размером с мою голову. И, мало того — Шадрунов держал в руках сучковатое полено.

Похоже, подозреваемый был не в самом доме, а в сенях и ждал появления непрошенных гостей. А еще — он был пьян. Не настолько, чтобы упасть и заснуть, а настолько, чтобы уже ни хрена не соображать и оказывать сопротивление полиции. При толковом адвокате у Шадрунова был шанс свести убийство любовника мужа к каторжным работам лет на восемь, а вот за убийство полицейского чина рисковал головой.

Кузнец с завода братьев Милютиных выскочил во двор и махнул поленом, описав круг, а все мы — и городовые, и я, шарахнулись от него, едва успев ускользнуть от удара. А если бы попало — пиши пропало. Да еще занозы бы пришлось выковыривать.

— Шадрунов, не дури! — строго сказал пристав, хлопая себя по кобуре. — Станешь дурить, я в тебя пулю засажу, понял?

Но господин пристав не спешил вытаскивать свой табельный револьвер. Интересно, с чего это вдруг? Кобура не пустая — вон, рукоятка револьвера торчит и шнур болтается. Тут до меня дошло, что пристав попросту не зарядил свое оружие. Может забыл, а может решил, что ходить со снаряженным револьвером чревато.

У полиции, что пришла за арестантом, вообще никакого оружия не было. Вот, разве что, вытаскивать форменные палаши, которые обзывают «селедками», но что может палаш против полена в руках трудящегося человека?

— Твою мать, — вырвалось у меня, когда увидел, что Егорушкин отважно, словно в бою, кинулся на пьяного кузнеца.

Я едва успел ухватить ретивого городового за шиворот и отшвырнуть его в сторону. Вовремя! В том месте, где только что была голова в фуражке, просвистело полено.

Невольно я заозирался по сторонам. Так, поленница… Полено, это хорошо, но неудобно. А вот тут очень удачно отыскалась чурка — круглая, удобная.

Я сделал шаг в сторону разъяренного кузнеца.

— Эй ты, хрюн моржовый! — выругал я Шадрунова, привлекая к себе его внимание.

— Ах ты про…. и х… — отозвался кузнец, переводя дух и опять приготовившийся взмахнуть поленом. Дальше из него полилось столько нехороших слов, что лучше бы их не слушать.

Вот ведь, как в жизни бывает несправедливо. Я-то его выругал почти ласково. Ну, если и не совсем, так хоть подцензурно.

— Шадрунов, ты слышал, что тебе дяденька полицейский сказал? — поинтересовался я. — А сказал он тебе дураку — бросай полено, а иначе тебе его в зад засунут. И еще провернут.

Похоже, мои коллеги из полицейского ведомства обалдели от моих слов. А вот взбесившийся кузнец не оценил, снова взревел и ринулся на меня, замахнувшись поленом.

Эх, ну где мои двадцать два года и срочная служба⁈

Раз!

Шадрунов, получив удар по пальцам, что держали оружие завыл от боли и уронил полено.

Два!

И моя чурка врезалась в лоб кузнеца, словно бильярдный кий, ударивший по шару. Я даже сам удивился, что получилось так четко и точно. А ведь мог бы и в глаз попасть.

Три. Нет, три — отставить.

Вон, городовые уже навалились на лежавшего без чувств кузнеца, переворачивают его и вяжут. А один, фамилия которого мне неизвестна, еще и ударил Шадрунова в лицо. Я сделал шаг вперед, чтобы пресечь это безобразие, но пристав оказался раньше меня. Перехватив кулак подчиненного, оттолкнул его с такой силой, что городовой полетел.

— Я тебя сукин сын сейчас так отделаю, что родимая мать не узнает, — пообещал пристав.

— Вот-вот, а я ему тоже добавлю, — вставил и я свои шесть копеек. — Ноги вытащу, спички вставлю.

Полицейские смотрели на меня с непонятным чувством. Не то со страхом, не то с уважением. Нет, скорее всего с уважением, смешанным со страхом.

Когда связанного кузнеца укладывали в полицейскую телегу, ко мне подошел Егорушкин.

— Ваше благородие, спасибо вам, — пробормотал мужчина. Помявшись, спросил: — Ваше благородие, а ведь вы не в студентах были, а в пехоте служили?

— А с чего ты взял? — деланно удивился я. — Не служил я в пехоте, не было такого.

Вот здесь я почти не врал. В этой жизни ни в какой пехоте не служил, а в той, когда проходил срочную службу, наш род войск именовался «мотострелковым», а уж никак не пехотой. За один год многому не научишься, но кое-какие навыки я приобрел. Вот уж, никак не думал, что они могли пригодиться.

— Я ж видел, ваше благородие, что вы с этой чуркой делали, — улыбнулся Егорушкин. — Самого учили приемам штыкового боя — делай раз, потом — делай два. А вот на счет три, на добивание, вы не пошли.

Тема скользкая и я решил от нее уйти. Потом придумаю — откуда знаю приемы штыкового боя. Оптимально — подсматривал за солдатами, когда их тренировали.

— Шипка или Баязет? — поинтересовался я, кивая на его медаль. Серебряными медалями в память о войне 1877–1878 годов награждали именно тех, кто оборонял эти крепости.

— Шипка, — отозвался городовой, а потом вздохнул. — У меня ведь еще и другая медаль была.

Я кивнул. То, что у городового имелась еще и «аннинская» медаль знал и так. Если бы ее не было, то в полицию бы не взяли.

— Ты как-нибудь соберись, да копию закажи, — посоветовал я. — В формуляре у тебя медаль указана, так что, можешь. Наверняка у товарищей такие медали есть, сделают по образцу.

— Точно, — хлопнул себя по лбу Егорушкин. — Просто, народ свои медали только по праздникам носит. Да и я сегодня нацепил…

Мужчина смешался, а я понял, что бравый унтер- офицер — две лычки на погонах, опять собрался на свидание с дамой своего сердца.

Но мы не успели довести разговор до конца. К нам подошел господин пристав.

— Егорушкин, чем языком болтать, лучше в церковь сходи и поставь две свечи. Одну за себя, за дурака, что жив остался, а вторую за здравие господина Чернавского, который твою башку уберег. — Егорушкин порывался еще что-то сказать, но пристав его оборвал. — Езжай в участок, арестанта в камеру сопроводи. Дежурному скажешь, что господин следователь завтра все бумаги на арест выпишет.

— Может, Шадрунова доктору показать? — предложил я. У меня отчего-то начались угрызения совести. А как им не быть? Первый раз в жизни взял, да и заехал чурбаком по голове человека.

— Ничего, он уже в себя приходит, — отмахнулся пристав. — А фельдшер или доктор, что они скажут? Скажут, что сотрясение мозга, что надобно лежать. Лекарства-то все равно никакого не дадут. Так я это и без них знаю. Вот, пусть пока Шадрунов в камере полежит. Водички попьет, очухается денька через два. А как оклемается, вот тогда вы его и допрашивать станете.

Видя, что Егорушкин топчется, пристав повысил голос:

— Ты еще здесь? Езжай, давай. А мы с господином следователем пешком пройдемся. Не возражаете?

Идти пешком не хотелось, а хотелось побыстрее доехать до дома, потому что хотелось есть. Но пристав явно хотел со мной о чем-то поговорить. Да и идти мне тут всего ничего — минут десять.

И мы пошли рядком — немолодой уже пристав и молодой следователь.

— Егорушкин вам своими медальками хвастался, но у нас и такие есть, у кого их побольше.

Я искоса посмотрел на пристава. Вот уж не удивился бы, если бы оказалось, что говорит о себе. А что, возраст у него вполне позволяет — лет сорок пять. Может, он в Хивинский или Кокандский походы ходил?

— Слышал, о чем Егорушкин спрашивал, но я точно скажу — не служили вы в армии.

— Так я и не говорил, что служил, — хмыкнул я, хотя почувствовал себя задетым. Вот, был бы я весь такой загадочный.

— Так я не про то. Выправки воинской у вас нет, господин следователь, — сообщил пристав. — По человеку видно — кем он служил, когда и сколько. Нижний он чин, или офицер. А я определю — с нижних чинов в офицеры вышел или после юнкерского училища. Я-то ведь в армии двадцать лет отслужил, еще Крымскую войну застал.

— Крымскую? — обалдел я от услышанного. Крымская война в моем мире казалась неимоверно далекой, да и здесь произошла не вчера.

— А что такого? — слегка удивился пристав. — Я рекрутом начинал, в пятьдесят втором году. А потом, как война началась, с пятьдесят четвертого в Севастополе был. Государь император, в бозе почивший, указ издал — нам всем сроки службы пересчитали — один месяц войны за год службы сошел. А у меня, пока не ранили да в тыл не вывезли, девять месяцев набежало. Так что, и служить оставалось всего ничего — каких-то четыре года.

Ишь — каких-то четыре года. А мы ныли, что год долго тянется. Тогда, сколько же лет приставу? Если стал рекрутом в одна тысяча восемьсот пятьдесят втором… А ведь не так и много — пятьдесят два, пятьдесят три.

— Я после госпиталя в юнкерском училище пятнадцать лет вахмистром отслужил, а уж потом в запас вышел, домой вернулся. А что мне дома-то делать? Я уже и крестьянствовать не умею, и ремесла никакого не знаю. Не в приказчики же подаваться на старости лет? Вот, пошел в полицию, в урядники, а потом меня в становые приставы перевели и коллежского регистратора дали. А теперь в городе служу.

— Здорово, — только и сказал я, всегда с уважением относившийся к тем людям, которые всего добивались сами. И особенно тем, кто шел с самых низов. А уж участие пристава в Крымской войне, о которой даже в двадцать первом веке вспоминают с печалью, еще больше добавило уважения к Антону Евлампиевичу. Солдаты — от нижнего чина до генерала сражались достойно, и не их вина, что мы эту войну проиграли. Так и то — победа Европы в Восточной войне очень сомнительна. Пиррова победа. Не случайно же ни Франция, ни Англия с Россией больше воевать не желали.

— Так вот, что я вам хотел сказать, господин следователь, — продолжил пристав. — Человек вы еще молодой, но вижу, что неплохой и голова у вас хорошо соображает. Это я к тому, что как следователь вы еще неопытны, вроде, а все сделали правильно. И Егорушкина спасли, и злодея утихомирили. А еще — здорово вы нас сегодня умыли. Но голову свою вам надо беречь. Она у вас думать должна. Поняли?

Я только вздохнул. И кивнул.

— Еще раз прошу простить, что такие слова дворянину говорю. Но кому другому бы не сказал. Сует дурачок башку туда, куда не нужно, пущай сует. Не обиделись?

— От вас стерплю, — отозвался я. Вспомнив родословную рода Чернавских, изученную, пусть и впопыхах, сказал: — Мой дед, он на Крымской войне погиб. Еще до Севастопольской обороны, в Силистрии. А отец до их пор переживает, что на войну по возрасту не попал. — Еще немного подумав, добавил. — Я бы вам руку пожал, но первым руку старший должен протягивать. А вы меня и по возрасту старше, и по опыту, и по заслугам.

Антон Евлампиевич крякнул и протянул ладонь. Крепко пожимая мне руку, сказал:

— Одно дело делаем, господин следователь. Ну, бог даст, сработаемся.

Загрузка...