Гори, ведьма, гори! [Дьявольские куклы мадам Мэндилип]

Глава 1 Непонятная смерть

Поднимаясь по ступеням госпиталя, я услышал, как часы пробили час ночи. Обычно в это время я был уже в постели и спал, но в этот вечер меня задержал особый случай. Мой ассистент Брэйл позвонил и сообщил о непонятном развитии болезни, которое мне захотелось понаблюдать самому, Была ночь начала ноября. Я остановился на минуту на верхней ступеньке полюбоваться яркими звездами. В этот момент к госпитальным воротам подъехал автомобиль.

Пока я стоял, раздумывая, кто бы мог прибыть в такой поздний час, из автомобиля вышел человек. Он быстро осмотрел пустынную улицу и открыл ворота. Вышел еще один человек. Оба нагнулись, как бы вытаскивая что-то из машины. Затем выпрямились, и я увидел, что между ними находится третий человек. Они двигались не поддерживая, а неся на руках этого человека. Его голова свешивалась на грудь, тело обмякло.

Четвертый человек вышел из машины. Я узнал его. Это был Джулиан Рикори — личность, известная в преступном мире, одно из порождений закона о запрещении спиртных напитков. Мне его показывали несколько раз. Но если бы и не показывали, так газеты давно познакомили меня с его лицом и фигурой. Худой и высокий, с серебристо-белыми волосами, всегда прекрасно одетый, с ленивыми движениями, по виду джентльмен-наблюдатель, а не лидер, ведущий крупные дела, подобные тем, в которых его обвиняли.

Я стоял в тени незамеченный. Когда вышел на свет, тотчас же пара, несущая человека, остановилась, как гончие на охоте…

— Я доктор Лоуэлл, — торопливо сказал я. — Связан с госпиталем. Заходите.

Они не ответили. Их глаза не отрывались от меня, они не двигались. Рикори вышел вперед. Его руки тоже были в карманах. Он осмотрел меня, затем кивнул остальным, напряжение ослабло.

— Я знаю вас, доктор, — сказал он приветливо. — Но вы рисковали. Позвольте мне дать вам совет: не стоит так быстро и неожиданно появляться перед неизвестными вам людьми, особенно ночью и в этом городе.

— Но я же вас знаю, мистер Рикори, — сказал я.

— Тогда, — он слабо улыбнулся, — ваши действия вдвойне неверны и мой совет вдвойне ценен.

Я открыл двери. Двое прошли мимо со своей ношей, а за ними вошли и мы с Рикори. Я как врач поспешил подойти к человеку, которого несли. Сопровождающие бросили взгляд на Рикори. Тот кивнул. Я поднял голову человека и содрогнулся. Глаза его были широко раскрыты. Он не был мертв и не был без сознания. Но на его лице было необыкновенное выражение ужаса. Я ничего подобного не видел за свою долгую практику среди здоровых, ненормальных и полусумасшедших людей. Это был не просто страх. Это был предельный ужас. Глаза, голубые в темных ресницах, были похожи на восклицательные знаки. Они глядели на меня, через и за меня. И в то же время казалось, что они смотрят внутрь — как будто кошмар, который они видели, был не только снаружи, но и внутри их.

Рикори внимательно наблюдал за мной.

— Доктор Лоуэлл, что мог увидать мой друг, или что ему дали, что он так выглядит? Я очень хочу это знать. Я заплачу, хорошо заплачу. Я хочу, чтобы его вылечили, да, но я буду откровенен с вами, доктор Лоуэлл. Я отдал бы последний пенни за то, чтобы знать наверное, что тот, кто сделал это ему, не сделает того же и мне, не сделает меня таким же, как он, не заставит меня увидеть то, что видит он, чувствовать то, что чувствует он.

Я позвонил, вошли санитары. Они положили пациента на носилки. К этому времени появился и дежурный врач. Рикори дотронулся до моего локтя.

— Я много знаю о вас, доктор Лоуэлл, — сказал он. — Я хотел бы, чтобы вы сами лечили его.

Я задумался.

Он продолжал серьезно:

— Можете вы оставить всё остальное? Отдать ему всё ваше время? Пригласить всех, у кого вы хотели бы проконсультироваться, не думая о тратах…

— Минуту, мистер Рикори, — перебил я его. — У меня есть пациенты, которых я не могу оставить. Я могу отдать всё время, которое у меня будет, и мой ассистент Брэйл тоже. Ваш друг будет под постоянным наблюдением людей, которым я вполне доверяю. Хотите вы передать мне больного на таких условиях?

Он согласился, хотя я видел, что он не вполне удовлетворен.

Я приказал перевести пациента в отдельную палату и произвел все необходимые формальности. Рикори сказал, что больного зовут Томас Питерс, что у него нет близких родственников и что самый близкий друг его — он, Рикори. Он вынул из кармана пачку денег, отсчитал тысячу долларов и положил на стол на «предварительные расходы».

Я спросил Рикори, не хочет ли он присутствовать при осмотре больного. Он согласился и сказал что-то своим двум телохранителям, после чего они стали по обеим сторонам госпитальных дверей — на страже. Рикори и я прошли в комнату к моему пациенту. Санитары раздели его, он лежал на койке, покрытой простыней. Брэйл, за которым я послал, стоял, наклонясь над Питерсом, с внимательным и недоумевающим выражением лица. Я заметил с удовольствием, что к нему назначена сестра Уолтерс — одна из необычайно способных и знающих молодых женщин. Брэйл посмотрел на меня и произнес:

— Явно, это какое-то отравление.

— Может быть, — ответил я. — Но, если так, я никогда не встречал такого яда. Посмотрите на его глаза.

Я закрыл веки Питерса. Но как только отнял пальцы, они начали раскрываться очень медленно, пока снова широко не раскрылись. Некоторое время я пытался закрыть их, но они всё время открывались снова. Ужас в них не уменьшался.

Я начал обследование. Всё тело было расслаблено. Оно было бессильно, как у куклы. Все нервы как бы вышли из строя. Но никаких признаков параличей не было. Тело не реагировало ни на какие раздражители. Единственная реакция, которую я смог вызвать, заключалась в слабом сужении зрачков при сильном свете.

Хоскинс, патолог, зашел взять анализы крови. Когда он кончил, я снова стал осматривать тело, но не мог найти ни единого укола, ранки, царапины или ссадины. Грудь его была покрыта волосами. С разрешения Рикори я сбрил всю растительность с груди, плеч, ног и головы. Я не нашел ничего, что бы указывало на то, что яд был введен с помощью укола.

Я сделал промывание желудка, взял образцы для анализа из толстой кишки и с поверхности кожи. Я проверил нос и горло — они были здоровыми и нормальными — тем не менее я взял с них мазки для анализа. Кровяное давление было низким, температура тела немного ниже нормальной, но это могло и ничего не значить… Я сделал укол адреналина. Никакой реакции. Это могло означать многое.

«Бедняга, — сказал я сам себе. — Так или иначе, но я должен снять с тебя этот кошмар».

Я ввел ему небольшую дозу морфия. Он произвел не больше действия, чем если бы был водой. Тогда я ввел такую дозу, какую только можно было. Ничего не изменилось. Пульс и дыхание оставались прежними.

Рикори наблюдал за всем с огромным интересом. Я сделал всё, что мог, и сказал ему об этом.

— Ничего больше сделать не могу, — сказал я, — пока не получу результаты анализов. Откровенно — я ничего не понимаю. Я не знаю ни одной болезни, ни одного яда, которые могли бы привести к такому состоянию.

— Но доктор Брэйл, — сказал он, — упомянул о каком-то «изе»…

— Это только предположение, — торопливо перебил Брэйл. — Как и доктор Лоуэлл, я не знаю яда, который мог бы вызвать такие симптомы.

Рикори посмотрел в лицо Питерса и содрогнулся.

— Теперь, — сказал я, — я должен задать вам несколько вопросов. Болел ли этот человек? Если так, наблюдал ли за ним врач? Если он не был фактически болен, не говорил ли он о каком-нибудь недомогании? Не замечали ли вы чего-нибудь особенного в его манерах и поведении?

— На все ваши вопросы отвечаю: нет. Питерс был со мною всю прошлую неделю. Он был совершенно здоров. Сегодня вечером мы беседовали в моей квартире за поздним и довольно легким обедом. Он был в хорошем настроении. Посреди фразы он вдруг остановился, полуобернув голову, как бы прислушиваясь, затем соскользнул со стула на пол. Когда я нагнулся над ним, он был такой, как сейчас. Это случилось в половине первого. Я сейчас же повез его сюда.

— Хорошо, — сказал я. — Это дает нам по крайней мере точное время приступа. Вы можете уйти, мистер Рикори, если не имеете желания остаться с больным.

— Доктор Лоуэлл, — ответил он, — если этот человек умрет, и вы не узнаете, что убило его, я заплачу вам обычную плату и госпиталю тоже — не больше, но если вы, хотя бы после его смерти, узнаете, в чем дело, я заплачу сто тысяч долларов для любых благотворительных целей, какие вы назовете. Если же вы сделаете открытие до его смерти и вернете ему здоровье — я уплачу вам лично ту же сумму.

Я посмотрел на него, и когда значение этого замечательного предложения дошло до моего сознания, я с трудом сдержал раздражение и гнев.

— Рикори, — сказал я, — мы с вами живем в разных мирах, поэтому я отвечу вам вежливо, хотя и нахожу, что это очень трудно. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы узнать, что случилось с вашим другом, и чтобы вылечить его. Я бы сделал это, если бы вы и он были бедняками. Я заинтересован в нем только как в проблеме, бросающей вызов мне, как врачу. Но в вас я нисколько не заинтересован. И в ваших деньгах тоже. И в вашем предложении тоже. Считайте, что я решительно отказываюсь. Понимаете вы меня?

После небольшой паузы он ответил:

— Так или иначе, я больше чем когда-либо хочу, чтобы он лечился у вас.

— Очень хорошо. Где я могу найти вас, если вы мне понадобитесь?

— С вашего позволения, — ответил он, — я хотел бы иметь… представителей, чтобы они всё время находились в этой комнате. Если вы захотите меня видеть, скажите им — и я скоро буду здесь.

Я улыбнулся, но он был серьезен.

— Вы напомнили мне, — сказал он, — что мы живем в разных мирах. Вы принимаете свои меры, чтобы быть в безопасности в вашем мире, а я стараюсь уменьшить опасность в моем мире. Ни в коем случае я не стал бы советовать вам, как избежать опасностей в вашей лаборатории, доктор Лоуэлл. Я тоже подвергаюсь им и спасаюсь от них, как могу.

Всё это было противозаконно, конечно, но мне нравился Рикори, и я понимал его точку зрения: чувствуя это, он продолжал настаивать:

— Мои люди не будут мешать. Если то, что я подозреваю — правда, они будут охранять вас и ваших помощников. Но они, а также те, кто сменит их, должны оставаться в комнате днем и ночью. Если Питерса переведут в другую палату, они должны сопровождать его — независимо от того, куда его переместят.

— Это можно устроить, — согласился я. Затем по его просьбе послал санитара к двери. Он вернулся с одним из стражей. Рикори пошептался с ним, и тот вышел. Немного погодя оба стража вернулись вместе. В это время я обрисовал дежурному врачу особенности случая и получил официальное разрешение начальства на дежурство двух человек у больного. Оба стража были хорошо одеты, вежливы, со сжатыми губами и холодными внимательными глазами. Один из них взглянул на Питерса.

— Бог мой! — пробормотал он.

Комната была угловой, с двумя окнами, одно из них открывалось на бульвар, другое — на боковую улицу. Дверь вела в залу. Ванная комната была темной, без окон. Рикори и два его телохранителя осмотрели комнату очень внимательно, не подходя близко к окнам. Рикори спросил, нельзя ли потушить свет. Я кивнул. Свет выключили, все трое подошли к окнам, внимательно осмотрели шестиэтажные дома по сторонам обеих улиц. В сторону бульвара домов не было, там начинался парк. В боковой улице против госпиталя располагалась церковь.

— Эту сторону — наблюдать, — сказал Рикори и указал на церковь. — Теперь можно включить свет, доктор.

Он пошел к двери, затем повернулся:

— У меня много врагов, доктор Лоуэлл. Питерс был моей правой рукой. Если один из этих врагов убил его, он сделал это, чтобы ослабить меня, или, может быть, потому, что не мог убить меня.

Я смотрю на Питерса и впервые в моей жизни, я, Рикори, боюсь. Я не хочу быть следующим, не хочу смотреть в ад.

Я недовольно заворчал. Он четко сформулировал то, что я чувствовал, но не мог выразить словами.

Он снова подошел к двери и снова остановился.

— Еще одна вещь. Если кто-нибудь позвонит по телефону и будет спрашивать о здоровье Питерса, пусть подходят мои люди. Если кто-нибудь придет к вам и будет спрашивать о нем, впустите его, но если их будет несколько, пусть войдет только один. Если они придут, уверяя, что являются родственниками, пусть мои люди поговорят с ними и расспросят их.

Он пожал мою руку и вышел из комнаты. На пороге его ждала другая пара телохранителей. Они пошли: один впереди, другой позади него. Когда они вышли, я заметил, что Рикори энергично перекрестился.

Я закрыл дверь и вернулся в комнату. Взглянул на Питерса… Если б я был религиозным, я бы тоже перекрестился. Выражение лица Питерса изменилось. Ужас исчез. Он по-прежнему смотрел как бы сквозь меня и внутрь самого себя, но с выражением какого-то ожидания, такого злого, что я невольно огляделся, чтобы увидеть, что вызывает этот взгляд.

В комнате не было ничего необычного. Один из парней Рикори сидел в углу у окна, в тени, наблюдая за парапетом церковной крыши напротив, другой неподвижно сидел у двери.

Брэйл и сестра Уолтерс стояли по другую сторону кровати. Их глаза не могли оторваться от лица Питерса, они были как зачарованные. Затем Брэйл повернул голову и осмотрел комнату, как это только что сделал я.

Вдруг глаза Питерса стали сознательными, они увидели нас, увидели комнату. Они заблестели какой-то необычайной радостью. Эта радость не была маниакальной, она была дьявольской. Это был взгляд дьявола, надолго изгнанного из любимого ада и вдруг возвращенного туда.

Это выражение внезапно исчезло, и вернулось выражение ужаса и страха. Я с невольным облегчением вздохнул, впечатление было такое, как будто исчез кто-то злобный, присутствующий в комнате. Сестра дрожала, Брэйл спросил напряженно:

— Как насчет еще одной инъекции?

— Нет, — сказал я. — Я хочу, чтобы вы понаблюдали за ходом этого (что бы это ни было) без наркотиков. Я пойду в лабораторию. Внимательно наблюдайте за ним, пока я вернусь.

В лаборатории Хоскинс буднично посмотрел на меня:

— Ничего не нашел. Прекрасное здоровье. Правда, я не всё еще кончил.

Я кивнул. У меня было ощущение, что и остальные анализы ничего не откроют. Я был потрясен всем случившимся больше, чем мне хотелось бы признаться в этом. Вся эта история беспокоила меня, давала ощущение кошмара, как будто я стою у какой-то двери, которую позарез нужно открыть, но нет ключа, и даже замочной скважины нет. Я давно обнаружил, что работа с микроскопом помогает мне думать над разными проблемами. Я взял несколько мазков крови Питерса и начал изучать их, не ожидая что-либо обнаружить.

Я просматривал четвертый мазок, когда вдруг понял, что вижу что-то необычайное. При повороте стеклышка в поле зрения появился белый шарик. Простой белый шарик, но внутри его наблюдалась флуоресценция, он сиял, как маленькая лампа! Сначала я подумал, что это действие света, но никакие изменения освещения не меняли этого свечения. Я протер глаза и поглядел снова, затем позвал Хоскинса.

— Скажите мне, не видите ли вы чего-нибудь особенного?

Он посмотрел в микроскоп. Вздрогнул и повертел винтами, как я.

— Что вы видите, Хоскинс?

Он ответил, продолжая смотреть в микроскоп:

— Лейкоцит, внутри которого фосфоресцирующий шарик. Его свет не затухает и не усиливается с изменением освещения. Во всём остальном лейкоцит обычен.

— Но ведь это совершенно невозможно! — воскликнул я.

— Конечно, — согласился он, выпрямляясь. — Однако он тут.

Я отделил лейкоцит и дотронулся до него иглой. При прикосновении иглы лейкоцит как бы взорвался, фосфоресцирующий шарик сплющился, и что-то вроде миниатюрного языка пламени пробежало по видимой части препарата.

И всё: фосфоресценция исчезла. Мы начали изучать препарат за препаратом. Еще дважды мы нашли маленькие сияющие шарики, и всякий раз результат прикосновения к ним иглой был тот же.

Зазвонил телефон. Хоскинс ответил и обратился ко мне:

— Это Брэйл, он просит вас наверх, побыстрее.

— Продолжайте, Хоскинс, — сказал я и поспешил в комнату Питерса. Войдя, я увидел сестру Уолтерс с лицом белее мела и закрытыми глазами, стоящую спиной к кровати.

Брэйл наклонился над пациентом со стетоскопом у его сердца. Я взглянул на Питерса и остановился с чувством паники в душе. На его лице опять было выражение дьявольского ожидания, и оно еще усилилось. Пока я смотрел, оно сменилось выражением дьявольской радости. Оно держалось не дольше нескольких секунд. Два выражения начали быстро меняться. Брэйл сказал мне сквозь сжатые губы:

— Его сердце остановилось три минуты назад. Он должен быть мертвым, но послушайте…

Тело Питерса выпрямилось. С его губ сорвался звук — смех, низкий, нечеловеческий, дьявольский. Человек у окна вскочил на ноги, стул его с шумом свалился. Смех замер, тело Питерса лежало неподвижно.

Дверь открылась, и я услышал голос Рикори:

— Как он, доктор Лоуэлл? Я не мог спать…

Он увидел лицо Питерса.

— Мать божья! — прошептал он и опустился на колени.

Я видел его, как в тумане — я не мог отвести глаз от лица Питерса. Это было лицо смеющегося, радующегося негодяя — всё человеческое исчезло, — это было лицо демона с картины сумасшедшего средневекового художника. Голубые глаза злобно смотрели на Рикори…

Мертвые руки шевельнулись, локти медленно отделились от туловища, пальцы сжимались, как когти, и мертвое тело начало извиваться под одеялом. Этот кошмар, однако, привел меня в себя.

Это было окостенение тела после смерти, но проходящее необыкновенно быстро. Я подошел и закрыл ему глаза, затем накрыл покрывалом ужасное лицо.

Я взглянул на Рикори. Он всё еще стоял на коленях, крестясь и молясь, и тоже на коленях позади него стояла сестра Уолтерс, бормоча молитву.

Часы пробили пять.