Год мертвой змеи

Узел 8.1 5 марта 1953 года, середина дня

– Ты знаешь, я не сомневался. Почти с самого начала не сомневался…

Военный советник при флагманском минере ВМФ КНА капитан-лейтенант ВМФ СССР Вдовый, хрипло дыша, сидел на снегу, привалившись к ледяной броне всей спиной, и наслаждался. Он был среди своих. Теперь, как бы все ни закончилось, все будет хорошо.

– А несколько дней назад как вспомнил вас троих, так с тех пор вообще минуты считал, когда же вы появитесь…

– Погоди.

Майор высунулся из-под прикрытия, и тут же в десятке сантиметров от его щеки в сталь со звоном ударила пуля.

– Хороший стрелок, – спокойным голосом отметил он, тихонько опускаясь назад, вниз. – Подождем еще минуту, ладно?

– Я не тороплюсь, – со смешком отозвался Алексей, вызвав ответные улыбки у всех, в том числе корейцев, явно ни слова не понимавших по-русски – за компанию. Из экипажа самоходки уцелело аж трое, из десанта – двое, включая татарина. Помимо них рядом оказались командир корейской разведгруппы с пленным и советский «инженер–старший лейтенант» из разведки. Остальные были незнакомыми.

С час назад семь или восемь человек, включая самого Алексея, сумели если не прорваться, то просочиться в какой-то залитый зеленовато-синей наледью овраг, выведший их почти на километр вперед. Слово «отстреливались» не подходило – автомат разведчика огрызался уже совсем редко, а капитан-лейтенант не стрелял, потому что не видел, в кого – так что они просто бежали. Потом, в какую-то из пауз, старший капитан вынул из набедренного кармана два алюминиевых цилиндра бесствольных ракетниц, прижал их ногой к широкому валуну, и через секунду в небо ушли два сияющих белых шара сигнальных ракет.

Алексей, уже потерявший какую-либо надежду, думал к этому времени только о том, что в плен ему попадать нельзя ни при каком раскладе. Даже выстрел в собственное, и без того имеющее не слишком правильные черты, лицо не изуродовал бы его до неузнаваемости, но другого выхода Алексей не видел: попытки объяснить корейцу, что от него потребуется, когда для этого придет время, провалились. Тот не только ничего не понимал, но и не пытался – слишком много сил отнимал у них всех бег.

Четверть часа спустя, когда их осталось всего пятеро, впереди неожиданно начался самый настоящий бой – со стрельбой из всех видов оружия, криками и обильно поднявшимся вверх дымом. Столкнувшись с группой бойцов с сине-красными флажками на штыках и буквально прикрываясь их телами от пуль, летящих, как казалось Алексею, со всех сторон, они пробежали еще метров двести. Потом все вокруг как-то почти одновременно куда-то исчезли, и не зная, что делать, он пополз дальше один, чудом сумев наткнуться в какой-то воронке на уже раненного к тому времени старшего капитана Ю с пленным американцем и на неожиданно знакомое лицо – старшего лейтенанта Петрова, с которым они пересеклись в Йонгдьжине.

«Интересные пошли времена», – подумал тогда Алексей, не слишком даже уверенный, что он не бредит, контуженый и лежащий под каким-нибудь высохшим кустом с залитыми кровью и ничего не видящими глазами. Да, времена начались странные – если советские военные инструкторы при КНА появились на поле боя, да еще с оружием в руках. Впрочем, придраться к такому было сложно: теоретически к этому моменту они были уже на «своей» стороне линии фронта, и если бы не смешавшиеся в одну кучу из-за чередования атак и контратак остатки подразделений, ни один лисынмановец не имел бы ни малейшего шанса получить пулю, выпущенную человеком, родившимся на три тысячи километров севернее.

Сейчас, после того как две последовавшие почти без паузы атаки были отбиты, а он был все так же жив, Алексей испытывал почти счастье, поэтому и скалился, делясь своим удовольствием с миром. Разведчик-кореец, тоже до сих пор живой, гладил ладонью целой руки ободранную до крови щеку. Это была не рана, а просто глубокая ссадина, хотя болеть такое должно было здорово. Но и он улыбнулся тоже – будто понял. Неподвижно лежащий у него под боком пленный, на которого поглядывали все, моргал так часто, будто собирался плакать. Руки у него были снова связаны за спиной, поперек коленей лежали ноги старшего капитана. По мнению Алексея, смысл этого был в том, что разведчик не собирался давать тому ни малейшего шанса вскочить и броситься под пулю.

– Эй! Балтиец!..

Младший брат майора, капитан, позвал его, сложив ладони рупором. Алексей обернулся, помахав рукой. Вторую самоходку подбили всего метрах в тридцати от командирской, и из ее экипажа не выскочил никто. Третью, в которой находился «второй Чапчаков», – еще дальше, почти в сотне метров: чтобы докричаться туда, требовалось приложить немалые усилия. Четвертая «ИСУ-122», сумевшая вывернуться и сжечь оба разделавших их «Паттона», ушла назад, и хотя мощный дизельный двигатель время от времени взрыкивал где-то невдалеке, видно ее не было, только слышно. Наверное, это и к лучшему: шум двигателя и взлязгивание гусеничных траков хорошо слышали те, кто по ним стрелял, – и это должно было охладить их пыл.

Были и другие детали, ложащиеся в ту же колею: скажем, чуть дальше впереди чадил легкий полугусеничный бронетранспортер «МЗА1», в который попало в самом начале, когда бой еще не вышел из категории «встречного»; вокруг него валялось несколько тел, разбросанных взрывом. Горький черный дым горящих американских машин сейчас сносило прямо на них, и это было здорово – он отлично маскировал уцелевших и тот маневр, на который они рассчитывали.

– Чего?! – проорал Алексей, вновь закрутив ладонью над головой. Капитан ответил что-то, но слов было не разобрать: слишком уж далеко, да и шумно тоже. Ударившая в подбитую самоходку пуля снова со звоном выбила четкую, долго висящую в воздухе ноту – такую, что хотелось ковыряться в ухе, пытаясь от нее избавиться. Потом снова стал слышен редкий треск винтовочных выстрелов невдалеке да резкий, узнаваемый, рокочущий вой «ДШК» рядом. Крупнокалиберный пулемет, установленный на самоходке Леонида, играл сейчас на поле боя такую роль, какую может играть дворовый хулиган, оказавшийся на вечеринке гимназисток. Пока его не задавят, никто не имел ни малейшего шанса высунуться и добить уцелевших..

К сожалению, местность здесь не слишком подходила для танковых боев (что и было продемонстрировано полчаса назад), а сектор огня единственного действующего пулемета оказался весьма ограничен. Пока он не подпускал к подбитым машинам проявляющих разумную осторожность солдат врага, у них имелись хорошие шансы удержать позицию по крайней мере до темноты. К сожалению, несколько спрятавшихся среди елок умелых пехотинцев с автоматическими винтовками не позволяли им сделать ничего больше этого: двое убитых из остатков выручившей их роты лежали тут же, в метре или двух от стального остова, упершегося в пространство 122-миллиметровой пушкой. Это был пат. Сначала он их устраивал, теперь – нет.

– Прошла минута-то… – заметил Муса, поглядывая на майора с таким прищуром, который можно было бы назвать нарочитым, не будь он у него почти постоянным. Татарину, типы выражения лица которого Алексей отлично запомнил еще с поезда, явно было не смешно. – Может, я рискну, товарищ майор?

– Не терпится тебе? – отмахнулся тот. – Сиди, не высовывайся. Вот сейчас нам…

Борис не договорил: в небе повис раздирающий уши рев. Все пригнулись, ожидая удара, вспышки объемного пламени, – всего того, чем сопровождается пролет вражеского самолета на такой малой высоте. Но скользнувшие над головами штурмовики исчезли, не сбросив ничего, и сидящие переглянулись, разгибаясь.

– Не пришли, значит, «МиГи», – сказал Алексей в пространство. Его все еще трясло от пережитого недавно напряжения, но пробирающий уже до костей холод от брони помогал: возбуждение понемногу уходило. – Может, оно и к лучшему, конечно… Проще себя чувствовать можно… А то меня последние несколько недель и дней не оставляло впечатление, что вот-вот судьба войны решится, а тут… Как из пушки по воробьям. Корабль мой утонул, от всего экипажа три или четыре матроса уцелело, разведгруппа вон корейская – в клочья. Контратаки туда, контратаки сюда, воронки от мин по всему полю… А все ради одного пленного. И старший капитан такой довольный сидит, будто кот, сметаны наевшийся. А сидит он, между прочим, у подбитой самоходки, которая с миллион рублей, наверное, стоит. Товарищ Петров, ну скажите вы мне, ради бога – какого черта все это было?

Азиат с русской фамилией потянулся. Лицо его каждый раз вызывало у Алексея муку – эвенк он, якут, якут с русским, или это вообще не сибирская кровь, а действительно азиатская… Автомат, в котором советник не без напряжения узнал «ППС-43», лежал у него на коленях, но чтобы разведчик стрелял, он пока не видел. Даже когда их зажали перекрестным огнем и каждую минуту можно было ожидать, что ревущая цепь набегающих на них лисынмановских солдат ворвется в полуосыпавшуюся траншею, старший лейтенант продолжал наблюдать, командовать – только не стрелять.

Подошедшие в последний момент самоходки расстреляли атакующих с большой дистанции, позволив Ю с его пленным, Алексею и еще полудюжине человек откатиться назад, но предчувствие победы оказалось ошибочным: сначала их накрыл откуда-то взявшийся станковый пулемет, пусть и быстро уничтоженный, а потом появились «Паттоны» с бронетранспортерами, в скоротечном встречном бою с самоходками разменявшие себя на них. А теперь их, кажется, обошли.

– Знаете, товарищ капитан-лейтенант, – отозвался старший лейтенант Петров. – Если бы вы не были старше меня по званию, я бы сказал вам: «Не нойте». Ну просто чтобы вы прекратили задавать глупые вопросы, по крайней мере, пока мы не выберемся… Говорит вам что-нибудь слово… – Он неожиданно замолчал, придвинулся ближе, согнувшись, и пальцем вывел на вытертом снегу слово «ЗАРИН».

– А? – глупо переспросил Алексей, вытягивающий шею, чтобы лучше разглядеть надпись. – Да говорит, конечно, что я, совсем, что ли… Хотя…

Он подумал, неожиданно потеряв уверенность в правильности первой своей мысли. Вряд ли инженер–старший лейтенант имел в виду Станюковича и графа Толстого – но что тогда?

– Вице-адмирал Зарин, – Аполлинарий Александрович, да?

Герой первой обороны Севастополя, но он тогда был капитаном первого ранга… Командовал артиллерией всей Северной стороны… Именно он, кажется, и предложил затопить корабли в проливе, да? Или это не тот Зарин, а который уже Сергей Аполлинариевич? Который в 1893-м разбил «Витязь» у полуострова Нахимова… И это ведь рядом совсем, да? Тот?..

За секунду в голове Алексея пронеслось что-то смазанное, из подростковых книг – про затонувшие сокровища, которые ищут сотни лет и находят в результате головокружительных операций. Образ мелькнул и пропал: последнюю фразу Алексей произнес уже менее уверенно – в том числе и потому, что разведчик захихикал, утирая рукой грязное лицо. Кроме того, его поразило выражение на лице пленного, вдруг дернувшегося так, что Ю хлопнул его ладонью по глазам, как хлопают комара.

– Ладно, – сказал разведчик, отсмеявшись. – Считайте, что вы не угадали. И, может, оно и к лучшему, как вы и сказали.

Но то, что с вашей стороны это выглядит – я имею в виду все вместе взятое – как стрельба «из пушки по воробьям» – просто здорово. Так оно и должно казаться до самой последней минуты. А лучше и вообще до упора… Дело совсем не в этом…

Откуда здесь, вплотную к линии фронта, взялся советский разведчик из «тех самых», «инженер–старший лейтенант» объяснил ему буквально в двух словах, когда нашел для этого секунду. Старший его команды, что бы она на самом деле собой ни представляла, ждал возвращения минного заградителя в Ионгдьжине, как было предусмотрено планом. Но еще по крайней мере несколько человек с полномочиями, позволяющими поднять в безнадежную атаку как минимум роту, ждали условного сигнала вдоль всего «восточного выступа» – очень надеясь, что этот сигнал не придет. То, что «Кёнсан-Намдо» может быть потоплен, похоже, расценивалось как вполне вероятное событие. Подумав, Алексей решил, что это весьма и весьма серьезно характеризует проводимую операцию и качество ее подготовки, какую бы скрытую цель операция ни имела.

Продолжить разговор им не дали: спереди-справа застучало, потом взревело разрывами. Втянув голову в плечи, они ждали. Двадцать секунд – и густо, почти без перерыва следующие друг за другом разрывы угасли. Старший капитан подал какую-то команду, и майор Чапчаков, имя которого Алексей на секунду забыл, проорал: «Встать! За мной!» Сам он задержался всего-то на мгновение, потому что, оглянувшись, запнулся взглядом за пулеметчика, бившего звонкими, длинными очередями с рубки самоходки младшего из двух братьев. «А он как же?» – подумал Алексей, и за эту секунду все уже рванулись вперед и вверх.

– Вперед!

Нетерпеливая, рваная команда, пришедшая спереди, была уже лишней: испугавшись того, что свои могут принять его за труса, он бросился за удаляющимися спинами, скачущими и качающимися уже далеко впереди. Страх собственной трусости напугал Алексея гораздо больше свистящих вокруг пуль. Кто-то рухнул почти ему под ноги, хрипя и катаясь по снегу, но он, все равно не способный ничего сделать, не обратил на это внимания. Пистолет – статусное оружие офицера, бесполезное в пехотном бою, – оказался у него в руке, и чтобы прогнать свой страх, Алексей дважды выстрелил вперед, в широкий просвет между спинами, откуда мельтешило далекими вспышками.

Продолжая бежать, крича что-то неразборчивое, с радостью видя, что сумел нагнать своих, он встроился в редкую цепь, короткой командой советского майора и корейского старшего капитана развернутую влево. В памяти опять мелькнуло что-то узнаваемое, из детства, когда отец был молодым и живым, а убитый в сорок третьем Гошка подсаживал его на дерево, чтобы брату было видно: полуэскадрон разворачивается на полном скаку, вытягивая нитку самых лихих всадников параллельно цели их вытянутых вперед клинков. Караколь?

Он не успел додумать, как такое может называться в пехоте, – цепь вломилась в кустарник, пробивая его телами. Шапку рвануло крупной веткой, едва не оборвав завязки, справа кто-то ахнул, и обернувшийся на этот раз Алексей увидел, как всплескивает руками молодой боец-азиат, чем-то вдруг неуловимо напомнивший ему погибшего Хао Ли. Прыгнув к нему и подхватив падающего, он продрался вперед – и его дождались, приняли обвисающее на руках тело, сунули в руки оружие.

– Давай! – крикнул ему по-русски кто-то знакомый, но не узнанный; перед глазами мелькнуло совершенно белое лицо пленного, искаженное дикой гримасой, и все снова побежали вперед. Потом была опять остановка, на минуту, не больше – перевести дух, пока кто-то, кто ими командовал, осматривался, стоя в полный рост. Еще рывок – и уцелевшие наконец-то врываются в осыпавшиеся окопы и тут же ложатся.

– Молодец, – понял Алексей слово, сказанное в ту секунду, когда он снова получил возможность слышать. Это оказался Петров – странный человек, похожий лицом и голосом на представителя едва ли не половины народов Советского Союза, смешанных вместе в нем одном.

– И автомат подобрал, и помог даже кому-то – я видел. И вообще молодец, я не ожидал…

Он исчез куда-то из поля зрения, не договорив, но сил не было даже просто на то, чтобы повернуть голову. Потом все-таки пришлось, потому что появилось ощущение, которому Алексей даже не сразу поверил. Поглядев сначала вбок, чтобы никого не было рядом, он свел руки вместе, с усилием подложив их под себя, чтобы суметь перевернуться. Автомат зацепился за что-то ремнем, и с отпущенной ветки сорвался снег, обсыпав его лицо. Это помогло удержать на нем такое выражение, какое не привлекло бы к себе лишнего внимания. Ой, мама, что же это… Согнув ноги, Алексей уткнулся подбородком себе в грудь, зажмурив глаза. Как же это вышло? Ведь он же не трус! Вспомнив, как он бежал, стреляя, как стоял на палубе погибающего корабля, с ненавистью глядя на разворачивающиеся штурмовики и туго обматывая ремешком чужого бинокля папку с документами, которые в подобных случаях положено уничтожать, он снова помотал головой. Нет, этого не должно быть. Но случилось… Господи, ну почему же?

Спереди что-то закричали по-корейски, потом то же самое повторили ближе, справа. Ему показалось, что это были голоса обоих разведчиков: Ю и Петрова, удивительно хорошо подошедших друг ко другу. Как же он сможет теперь встать… Разве что застрелиться прямо здесь – вот и весь выход.

– Приготовиться к движению! Полуминутная готовность! – передал откуда-то сзади молодой голос. Капитан, «младшой», как звал его майор, Борис. Вставать придется при нем.

– Пошли!..

Команда была неуставная, но о том, остался ли среди них хотя бы один «настоящий» пехотинец, Алексей не имел понятия. Каждый имел свою воинскую специальность, а пехотинцами, знающими, как положено вести общевойсковой бой на отходе, не были даже Ибрагимов с Чапчаковым-старшим. Или были?

Поднявшись, Алексей сделал отчаянное усилие, чтобы не посмотреть вниз. Это сработало: обогнавший его Ленька даже не покосился, и когда он перешел на бег, заняв свое место в формируемом строю, никому в голову не пришло разглядывать, как советский военсоветник подволакивает ноги, стараясь, чтобы моча вытекла из брючин как можно быстрее, за первые же шаги. Никому не было до этого дела – потому что вид у высокого крепкого мужика со злыми, плотно сжатыми губами и с «ППШ-43» в руках был достаточно серьезным даже для того, кто не видел его в деле в течение последних полусуток. Большее внимание мог привлечь клок ваты, вырванный пулей из его шапки и теперь болтающийся возле уха, но и в этом в конце концов тоже не было ничего особенного.

На бегу Алексей постарался приблизиться ближе к корейскому старшему капитану. Почему-то ему показалось, что этого человека пули обходят. Это было нелогично, но на войне суеверия воспринимаются всеми как нормальная часть жизни. Сам же старший капитан Ю, забросивший пустой автомат за спину и теперь бежавший с винтовкой, подобранной у убитого, обернулся на него только раз. Болезненно-напряженное выражение на лице советского военсоветника не удивило его ни на секунду. Это был моряк, и даже само то, что он сумел выжить в беге по ближайшим вражеским тылам, в десятке уложившихся в последние часы скоротечных огневых стычек с флангами цепей вражеских «загонщиков», от которых на ощупь ищущий оптимальный маршрут разведчик сумел увернуться лишь самым настоящим чудом, выгадав себе и оставшимся нужные для получения хотя бы какого-то шанса десятки минут… Все это характеризовало моряка более чем хорошо. Смерть Молодого Сонга, исчерпавшего свой немалый предел везения на этой войне и не вышедшего из воды после гибели корабля, тронула старшего капитана больше, чем это должно было случиться. Молодой Сонг или попал под единственный заход вздумавшего пострелять по беззащитным плывущим людям штурмовика, или просто захлебнулся в ледяной воде. Последний боец группы, равной которой у него не было еще ни разу, погибший в тот момент, когда впервые становится виден конец этой войны – пусть не победой, пусть перемирием, но хоть какой-то, – сейчас он стоял у старшего капитана перед глазами, звал его за собой. Глупо, но бегущий сзади и сбоку русский, со свежим, не промерзшим еще крупным мокрым пятном, стекшим вниз из промежности, и при этом с автоматом в руке, внушал старшему капитану уверенность в том, что все в итоге окончится более или менее благополучно. То, как он сейчас выглядит – это на самом деле не имеющая никакого значения ерунда. Такой не подведет и не остановится. В бою на суше толку от него, может, будет и не много, но в том, что он не поднимет руки, можно было быть уверенным.

– Я вот еще чего не понимаю… – сказал ему русский, когда все они рухнули в очередной раз, накрытые прицельным огнем с неожиданно большой дистанции. Секунду заняло определить, откуда приходят пули, звонко щелкающие в ветви и стволы деревьев, осыпая с них смороженный в крупу снег. Потом Ю сделал майору знак рукой: «Лежи, лучше переждать».

– Откуда здесь «ИСУ» оказались-то? Ведь мы где угодно выйти могли?

Прислушивающийся к перестрелке позади разведчик покосился на него с удивлением – из сказанного он понял разве что слово «мы».

– Чосон, – намекнул он русскому, – Чосон Ин-Мин Кун. Чосон маль. Чосоно. Ури маль[110].

Здесь старший капитан уже ухмыльнулся. Он мог привести еще пару синонимов, но до моряка уже дошло, и он заметно смутился. Забылся от всего пережитого. Немудрено, конечно – но эта заставило его едва ли не покраснеть, поерзав на земле еще больше, лишь бы не было видно случившееся с ним. Это мелочь, разумеется – на войне старший капитан Ю видел такое не раз, но никакого языка не хватит, чтобы это объяснить.

Коротким свистом он подозвал к себе советского разведчика, выручившего их в самый тяжелый момент, когда их зажали окончательно и старший капитан уже определялся, не пора ли кончать «химика» и умирать так, как это давно было решено. Разведчик двинулся к нему почти сразу же, довольный, быстрый, не преминув потратить еще секунду, чтобы оскалиться в лицо уже полностью сломленного пленного, дернувшегося в явственном ожидании удара. Жестом ладони кореец указал нетривиальному представителю «инженерных войск» на моряка; разведчик подполз, и они обменялись несколькими словами. Вникать в разговор русских Ю даже не пытался, хотя в очередной раз поразился тому, насколько важное значение Москва придала успеху этой операции, рискнув сразу несколькими своими людьми: разведчиком, моряком, артиллеристами.

Только теперь, когда пленный сказал ему все, стало ясно, что подобное решение было абсолютно верным. Но ведь еще сутки назад даже этого не мог с уверенностью знать никто! И тогда, и еще раньше подобная операция могла показаться – а некоторым, вероятно, и показалась – либо излишним риском, либо прямым подрывом позиции коммунистических сил в сложившейся обстановке. Пока политическая игра по схеме «Американский империализм расширяет сферу своего влияния, не считаясь ни с чем» шла правильным ходом, ситуация была настолько ясна, что отдельные доказательства отлично в нее укладывались. Регулярные и каждый раз якобы случайные атаки в районе китайских Аньдунского или Мукденского аэроузлов, и даже по советским аэродромам… Сбитые над китайской территорией «Сейбры» – последний случай, даже со взятым в плен американским летчиком, имел место уже в январе[111]. Он вызвал в ООН очередной скандал, по времени пришедшийся так удачно, что генерал Ли Сан Чо сказал по этому поводу: «Идеально». И так далее: десятки эпизодов, сотни неопровержимых документов – обычные вооружения, примененные по заведомо гражданским целям и целям на территории сопредельных государств, включая Советский Союз, бактериологическое оружие – по КНДР и Китаю. Химическое оружие.

И в то же время американцы хоть и подозревают, но до сих пор еще не имеют возможности доказать, что Советский Союз впрямую помогает своим изнемогающим в неравной борьбе стратегическим союзникам. Пленки с записями радиопереговоров летчиков значат мало: советские инструкторы учат китайцев еще с конца 1930-х годов. Попади кто-то из советских военнослужащих в плен, и все поменялось бы радикально: картина происходящего усложнилась бы многократно, опять отодвинув и так-то держащуюся на волоске надежду на заключение давно нужного всем перемирия – отсрочив ее на месяцы или даже годы, за которые будут убиты очередные сотни тысяч людей. Но все же Сталин, Разуваев и Котов-Легоньков пошли на этот риск, и можно только догадываться, какие выгоды получит от этого их страна. Ему, офицеру разведуправления КНА, хватит и того, что есть. Того, что он узнал, подержавшись за подбородок пленного и выдав ему несколько нечасто встречающихся в употреблении английских слов: настолько это было важным. Теперь – только бы дожить.

Стрельба вроде бы затихала, и старший капитан Ю отдал очередную команду. То, что им до сих пор не удалось оторваться от преследования так, чтобы не получить в спину американского капитана пусть даже случайную шальную пулю, ему чрезвычайно не нравилось. Впереди было тихо, но и это выглядело как-то странно. Уставы КНА и тактические наставления КНД предусматривали, что при вынужденном отступлении поочередно оставляемые заслоны должны держаться на своих позициях до последней возможности, давая время основным силам подразделений отойти на следующий из заранее подготовленных оборонительных рубежей. В то, что вломившиеся в позиции частей коммунистов враги могут идти вперед беспрепятственно, старший капитан не верил. Это было попросту невозможно – сзади стреляли до сих пор. Неужели растративший людей и боеприпасы на то, чтобы дать остаткам возвращающейся разведгруппы пройти линию фронта, командующий данным участком обороны одновременно позволил контратаковавшему врагу ворваться в его окопы, как говорится, на своих плечах? Разумеется, это было просто предположение, основанное в первую очередь на грохоте и треске позади: опытному уху они могли сказать очень многое. На самом деле все могло быть еще проще – лисынмановцы оказались готовы к неожиданностям лучше, чем этого хотелось бы, и превосходство в огневых средствах позволило им добиться успеха. В пользу этого предположения говорило и появление на поле боя вражеской бронетехники, успешно парировавшей действия драгоценной батареи тяжелых самоходных орудий из состава распотрошенного вдоль линии фронта танко-самоходного полка РГК, их главного козыря.

Зная цену даже малого успеха на этой войне, американцы и лисынмановцы наверняка будут развивать его, не считаясь с потерями, бросая в микроскопический прорыв все, что у них найдется под рукой. Можно без большого труда представить себе, что даже если все началось с атаки сравнительно полнокровного батальона южнокорейской армии, усиленного парой американских танков и несколькими бронемашинами, то уже через три–четыре часа за несколько квадратных километров корейской земли станут насмерть драться уже целые полки. И опять все упрется во время, только в него… Застать врасплох здесь уже никто никого не сможет, и все превратится в запутанную мясорубку, состоящую из артиллерийского и минометного огня, а также действий пехоты и отдельных бронеединиц, способных продержаться в огне достаточно долго, чтобы успеть окупить свою постройку. Сверху на все это будут наложены десятки вылетов вражеской штурмовой и бомбардировочной авиации – и их будет тем больше, чем выше окажется накал боя на земле. Потом откуда-нибудь с моря подойдут несколько эсминцев – ну и так далее.

Командиры частей корейских коммунистов и китайских народных добровольцев станут изо всех сил тянуть время до ночи, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок, позволивший им хотя бы попытаться восстановить положение к утру. Это тоже было почти привычно, и очень, очень знакомо. Подобная война шла здесь не первый год. А он, везучий разведчик, был сейчас обращен к ней спиной, вытаскивая за собой не только того самого человека, ради которого за последние часы умерли десятки людей, но и людей, бесполезных для чего-либо, превышающего по своему значению автоматную и винтовочную трескотню позади – последних живых еще моряков и уцелевших ребят из экипажей самоходок.

– Воздух!

Это слово, произнесенное на чужом языке, старший капитан не понял, но через секунду услышал и сам. Не останавливаясь, он указал вправо стволом японской винтовки, известной как «Удлиненная, образца „99“», и все тут же ускорили бег, стараясь добраться до примитивного укрытия до того, как их безнаказанно расстреляют с воздуха. Пленный замешкался – то ли отупев от сочетания непрекращающейся физической и психической нагрузки, то ли действительно пытаясь выразить таким образом свой протест в отношении происходящего. За это кореец без малейшего почтения влепил ему по загривку ладонью свободной руки.

Ревущие тени скользнули над головой, ощущаясь всем телом, всеми рецепторами кожи, как чудовищная, невыносимая опасность. «Тандерджеты»? Ему даже не надо было поднимать голову, чтобы опознать самолеты как вражеские – настолько узнаваемым был звук работы их реактивных двигателей. Сбросят или нет? Ю даже не стал падать на землю, пытаясь закрыть пленного собой – настолько это было бесполезно. Ему хотелось верить, что группка пеших людей, удаляющихся от поля боя и ничего не несущих на себе, не станет для вражеских пилотов таким соблазном, что заставит их израсходовать боевую нагрузку. В конце концов, в считанных секундах полета отсюда они могли найти гораздо более важные цели – в том числе и ту самую самоходку, которая сожгла оба вражеских «Паттона». Цела ли она еще? Очень может быть, что да, потому что живучесть советской «ИСУ-122» в создавшихся условиях, то есть в роли тяжелого самоходного орудия непосредственной поддержки пехоты, может быть весьма высока. Тянуть вперед, на «прямую наводку», ствольную артиллерию американцы и южнокорейцы не будут, поскольку должны знать, чем такое обычно заканчивается. Состоящими на вооружении их частей реактивными противотанковыми ружьями взять ее будет непросто, а стрелять по одиночной, хорошо бронированной цели из-за горизонта, поданным корректировки – пусть попробуют. Так что остается только авиация. Впрочем, командир «ИСУ» уже проявил себя как достаточно хладнокровный и умелый офицер, поэтому он наверняка догадался не геройствовать, а немедленно после выполнения своей главной задачи уходить в тыл, спасая свою золотую, по меркам этой войны, машину. Все рухнули в идущую вдоль узкой дороги канаву и начали расползаться. Прищурившись, старший капитан смотрел вверх. Достоверно определить тип машин он не смог: слишком уж высоко, но по звуку – точно реактивные. Впрочем, неизвестно, лучше это или хуже, потому что винтовые бомбардировщики и штурмовики берут столько бомбовой нагрузки, сколько не унести ни одному реактивному самолету – если не считать советский «Ил-28», которого в этих краях пока не водится.

– Дальше, еще дальше!

Русский разведчик, внешне почти ничем не отличимый от нормального ханьца или корейца, крикнув что-то своим, рухнул рядом – и опять взрыкнул на попытавшегося посмотреть на него пленного, придавленного рукой старшего капитана.

– Мы что, ждать будем? – спросил он по-корейски. – Слушай, Пак, мне здорово не нравится, как за нами идут. Мы уже на полпути к Гензану должны быть, а все через плечо оглядываемся: догоняют нас или нет…

– Погоди, – попросил его Ю, внимательно глядя на разворачивающиеся самолеты. Неужели удар по десятку прикидывающихся пехотинцами людей покажется их пилотам настолько важным, чтобы заставить потратить на уничтожение последних боеприпасы и, главное, высоту? «МиГ-15бис» набирает 3000 метров за один боевой разворот, поэтому растратив так дешево запас высоты, американцы рискуют попасть под их атаку сверху. Другое дело, что у линии фронта «МиГов» до сих пор практически не бывало – это и позволяло авиации интервентов делать все, что хочется. Но сейчас ситуация была особая. Во-первых, вчера утром «МиГи» должны были нанести штурмовой удар неподалеку. Это могло заставить врага осторожничать, а возможно, и вообще прекратить полеты ударных самолетов в этом районе на несколько дней. А во-вторых, «МиГи» и сейчас должны были находиться где-то рядом.

– Не знаю, что им нужно. Может, мне кажется, но по-моему они уходят… – заметил старший капитан Ю после нескольких долгих секунд. – И это правильно. Ты их опознал?

– Не уверен, – отозвался Петров, так же внимательно глядя вверх. – Может быть, «Бэньши», а может быть, даже «Старфайры»[112]. В любом случае что-то сравнительно небольшое.

– Возможно, – согласился тот. – Нам большой разницы нет. Вперед!..

Корейский разведчик приподнялся на ноги и уже взмахнул рукой, чтобы указать направление движения, когда в воздухе повис вой. Совсем другой, чем вой реактивных двигателей, он застал его врасплох, на середине движения, и хотя старший капитан Ю успел выкрикнуть приказ, сам он лечь уже не успел. Взорвавшаяся в десяти шагах мина шаркнула по нему осколками, и почти сразу же несколько разрывов поднялось вокруг залегших, вжавшихся в засыпанную снегом канаву людей, с визгом полосуя небо и снег кусками паршивого сталистого чугуна, из какого льют или штампуют по литью корпус мин.

К этому моменту он уже лежал на снегу, ощупывая себя. «Живой», – это было первое слово, которое старший капитан Ю сумел произнести. Три или четыре осколка прошлись по нему касательно, вспоров кожу и мышцы. Еще один, раскаленный собственным движением, пробил утепленную куртку и завяз в теле чуть повыше паховых связок: воя от боли и ненависти, разведчик выдернул его срывающимися пальцами и отбросил далеко в сторону. Это заняло секунду.

– Пак!

Не обратив внимания на ящерицей подползшего к нему «военинженера» Петрова, старший капитан перекувырнулся на земле и накрыл собой американца – по счастью, не успевшего встать на ноги по команде. Сверху навалился русский, и они лежали втроем, вздрагивая, когда близкий разрыв осыпал их комьями вывернутой из-под снега промерзшей земли, каждый момент ожидая, что какая-нибудь из мин ляжет точно в их кучу, разметав и исковеркав всех троих.

Привыкнуть к этому было невозможно, поэтому старший капитан Ю просто ждал, зная, что конец приходит всему. Потом огневой налет угас – сразу, как будто ветром задуло пламя в костре.

– Живые?

Кто-то подбежал, наклонился, потрогал. Найдя силы, Ю приподнялся, взглянув сначала на пленного (по ругательствам было ясно, что тот жив и даже цел) и только потом на спросившего. Это оказался командир корабля, вывезшего их «с той стороны». Как его там, «товарищ До Вы». Вид у товарища был непростой: лицо абсолютно белое, меловое, но сам он при этом совершенно уверенный и едва ли не счастливый. Так, во всяком случае, старшему капитану показалось, хотя делать выводы из выражения лица европейцев – занятие малопродуктивное. Правая рука моряка висла как плеть, левой, закинув автомат за спину стволом вниз, он зажимал разодранное плечо. Потом подбежал еще один – коренастый, широкоплечий, не такой уже молодой мужик лет по крайней мере тридцати двух или тридцати трех. Он тоже был из Советского Союза и тоже похож на азиата, хотя и поменьше ростом, чем инженер–старший лейтенант. Откуда он взялся, Ю вспомнить не сумел, хотя попытался. Вроде бы выпрыгнул из командирской самоходки, а может быть, и нет. Раны выли и кричали о себе, и хотя усилия воли пока вполне хватало на то, чтобы не дать боли подавить контроль над собственным телом, думать при этом было все-таки тяжело.

– «Катюша», – быстро и внятно сказал этот человек. – Надо уходить, это или авиакорректировщик над нами, или…

Первое слово старший капитан понял: песня «Катюша» была настолько популярна в войсках, что некоторые пытались петь ее даже на русском. Кроме того, он знал, что так называют и установки реактивной артиллерии, поставляемые им из СССР. Применение их практически сошло на нет еще в 1952 году, но название осталось.

– Почему «Катюша»? – переспросил кто-то из остальных советских офицеров, а дальше разведчик не слушал, его подхватили и потащили сразу несколько рук.

Поредевшая сводная группа, оставив позади убитых, продвинулась еще метров на триста, прежде чем наткнуться на пикет. Объяснять ничего не было нужно: вид бегущих с юга на север людей, половина которых была ранена, говорил сам за себя. Именно поэтому старший в пикете боец, имеющий знаки различия ефрейтора КНА, остановил их всех и уложил в снег, не дав им сказать ни единого слова. Замаскирован пост был здорово, а двое из трех находящихся на нем бойцов имели автоматическое оружие, поэтому старший капитан сначала подчинился, убедился, что всем остальным хватило ума поступить так же, и только потом начал думать о том, чтобы объяснять, кто они такие и почему отходят, вместо того чтобы драться вместе с остальными там, где грохочет и рявкает.

Лишь когда ефрейтор расположил своих бойцов так, как это положено делать в подобных ситуациях, и разрешил ему говорить, старший капитан Ю, приподняв голову, попросил разрешения предъявить имеющиеся документы. Через минуту они были уже снова на ногах, пользуясь возможностью перебинтоваться чуть лучше, а бумаги русских товарищей («Всем военнослужащим и гражданским лицам… Оказывать всяческое содействие… Задача, имеющая важнейшее значение в деле обороны страны…» – прочитал он в очередной раз) окончательно решили вопрос. Пользуясь тем, что теперь его статус офицера сомнений не вызывал, Ю отдал приказ, подчиняющий ему ефрейтора и двух его бойцов. Временно войдя в состав официально все еще существующей разведгруппы специального назначения разведуправления КНА, трое бойцов выглядели на фоне остальных, как чистые, свежие тыловые крысы – но поскольку таковых в километре от линии огня не водилось, то старший капитан решил, что это приобретение может стать первым признаком того, что им вновь начинает везти.

– «Катюша», – это не то, что вы спросили, товарищ капитан-лейтенант, – на бегу объяснял Алексею Муса. На самом деле он вовсе не желал тратить силы на какой-то рассказ, но бегущий с выпяченный вперед челюстью моряк выглядел плохо. Отвлечь его стоило, хотя бы просто для того, чтобы не тащить на себе. Раненых и так было несколько человек, и хотя от ранений в ноги судьба их пока хранила, скорость передвижения упала почти на треть.

– Это с Ленинградского фронта, насколько я помню… У нас так называли, когда несколько минометов ведут беглый огонь по точечной цели… А не расползись мы – всех бы накрыло к такой-то матери… Расстояние большое, рассеяние должно было быть будь здоров – это нас и выручило, наверное…

Муса споткнулся и полетел на землю кубарем, едва не сбив с ног самого Алексея. Тот, неожиданно для самого себя, сумел ловко подпрыгнуть, удержавшись на ногах и даже почти не сбившись с темпа, хотя и здорово получил по лопатке собственным автоматом. Случившееся привело его в некоторое изумление, потому что по виду ран и обилию вытекшей из него за первую минуту крови можно было догадаться, что обе достаточно тяжелые. «Верхнее» ранение, пришедшееся в «чашечку» закрывающей плечевой сустав мышцы, о названии которой он не имел понятия, было слепым. При каждом лишнем движении засевший там кусок железа как будто резко и неожиданно дергался, вызывая мгновенное, длящееся буквально долю секунды, потемнение в глазах. Второй осколок пришелся почти прямо в локоть и наверняка перебил или «надрубил» хотя бы какие-то из сухожилий, а то и саму кость, потому что руку странным образом перекрутило, и приняв однажды полусогнутое положение, она уже не могла ни согнуться, ни разогнуться полностью.

Самое странное, что это почти не было больно. Девять лет назад, получив первое в своей жизни ранение, Алексей полагал, что примерно знает, как должно быть, когда в тебя – живого, теплого, дышащего – вдруг попадает осколок. Оказалось – нет. Выкладываясь в беге полностью, он продолжал прислушиваться к себе, стараясь не упустить того состояния изумления, которое его так удивило, и радуясь ему. Бегущий рядом коренастый татарин, похожий на вырядившегося в портупею монгольского нойона из кинокартины «Александр Невский», продолжал что-то зачем-то бубнить, отрывками выдавая какие-то неважные сведения о себе, о том, как он воевал в Отечественную, и так далее.

– На Ленинградском вообще по-своему говорили… – хрипел он, снова подстроившись в бег и успевая даже поглядывать вокруг: выбирая тропу почище, они оттянулись на пять-шесть метров вбок от остальных, и теперь превратились во что-то вроде флангового дозора. Если точнее, то в пародию на него, как самокритично подумал Алексей.

– …Слышали когда-нибудь выражение такое… товарищ капитан-лейтенант… «Пойти на стержень»? – Муса снова пытался чего-то добиться от него своими разговорами, но отвечать ему Алексей все равно не собирался, на это требовалось слишком много сил.

– Такое у нас только, наверное, и говорили, но долго… До самого конца войны… Значило «к начарту». До сих пор – как кто-нибудь еще скажет такое, – так сразу видно: о, ленинградец! Был такой позывной, долго держался…

Сбоку вдруг зашумели, закопошились, и, уловив это боковым зрением, Алексей в растерянности остановился. Там поднимали рухнувшего на бегу всем телом корейца – того самого, которого он принял на борт своего корабля, легшего спустя несколько часов на дно. Американец стоял рядом с остальными, разве что не двигался при этом, но на его лице неожиданно ярко сверкнули глаза. Ждет возможности? Не говоря ни слова, Алексей указал на него так же застывшему рядом Мусе, и тот сразу прыгнул вперед, заранее отсекая пленного от пути отхода. Тому наверняка было ясно, что стрелять в него на поражение не станут, а быстрее его сейчас вряд ли мог кто-то бегать. У смелого человека в такой ситуации вполне мог быть шанс.

– Not an earthly, cove[113].. – неожиданно спокойным, сильным голосом произнес татарин по-английски, и Алексей щелкнул в удивлении языком: лицо у него сейчас было, вероятно, глупое, какое бывает у любого мужчины, понявшего, что его обманули. Старший сержант с самого первого момента их знакомства создавал впечатление о себе, как о человеке не слишком образованном, и если умном, то лишь в бытовом смысле этого слова – этаком хватком мужике, действительно похожем на бывалого прораба. Значит, он много умнее, чем кажется даже при близком знакомстве, – как и положено, наверное, притворяться разведчику.

Группа перестроилась, сам Алексей оказался теперь впереди, Муса с незнакомым корейским солдатом бежали в десятке метров за ним, подгоняя перед собой вновь демонстративно «потухшего» пленного, а братья Чапчаковы и остальные считанные пехотинцы и самоходчики, двигались уже дальше за ними, таща на себе старшего капитана. Через несколько минут тот, однако, пришел в сознание и сумел бежать дальше сам.

Это было неожиданно и произвело на Алексея серьезное впечатление – прежде всего потому, что самому ему двигаться становилось все тяжелее. Раны так и не болели (во всяком случае, почти не болели), но переставлять ноги, развивая хотя бы ту скорость, которую принято назвать «трусцой», было все труднее и труднее.

Почему раны не убивают его болью, как происходило в тот, в прошлый раз? Многое из случившегося осенью 1944-го он давно забыл, но как раз это запомнилось на всю жизнь. То, что может быть и иначе, казалось странным и страшным. Перебит нерв? Если да, то это значит, что он уже не просто урод, но еще и калека. В прошедшем чудовищную войну Советском Союзе такое, ясное дело, не удивит, а с одной рукой и двумя ногами нестарому еще мужику вполне можно будет жить дальше, но вот о ведущей к адмиральским звездам карьере надо будет, вероятно, забыть. Он не одноногий адмирал Исаков и не истребитель Маресьев – капитан-лейтенанта с одной действующей рукой спишут максимум в военкомы. Черт с ними, конечно, со звездами, но потерять из-за всего случившегося шанс на свой собственный эсминец – до чего же это обидно… Убитые позади и вокруг, захлебывающиеся в ледяной, останавливающей дыхание воде восемнадцатилетние пацаны, даже обгоревший кот на пожарище – да, он понимал, что все это было гораздо, несравнимо более важным, но обида все равно осталась. Это было глупо и даже стыдно, но что уж чувствовалось: справиться с собой оказалось неожиданно тяжело.

«Воздух!» – опять дико заорали сзади, уже снова на русском. Алексей повалился в снег как бежал: лицом вперед. Через секунду его нагнали топочущие шаги – Муса с корейцем и оглядывающимся пленным промчались мимо. Пришлось вскакивать, шипя от приступа головокружения и злобы на себя: выходит, опять спраздновал труса! Понятно, что если падать так на каждое появление в воздухе вражеского самолета, то никуда не добежишь. Значит – это в последний раз.

– Давай, Лешка…

Это оказался Борис, старший из двух братьев. Он помог подняться, но тут же, как только Алексей твердо утвердился на ногах, отпустил руку. Потом вдруг рядом оказался «сапер», потом – корейский ефрейтор, за ним еще кто-то. Следующие пять или шесть минут почему-то полностью выпали из памяти, и только позже Алексей сумел с большим трудом вспомнить, что куда-то бежал за опять качающимися впереди спинами, причем так, что не отстал ни на метр. Потом – тоже неожиданно, без всякого перехода – они все оказались лежащими на земле, развернутыми даже не в цепь, а в какой-то неправильный клин, обращенной тупым углом к северу.

– Пулеметчик крайний слева! – кричал незнакомый голос. – Леня, руби его!.. Руби, он нас всех убьет!

Стучали автоматы, громко и резко хлопали винтовки. Очнувшись, Алексей, в очередной раз до крови укусив себя за губу, извернулся всем телом, вытянув «ППШ» из-за спины. Есть ли в магазине патроны, он не знал, поскольку автомат был чужой, попавший к нему в тот момент, когда он, не слишком соображая, волок на себе куда-то потом девшегося парня-корейца. Возможно, уже убитого, но от этого было не легче. Мучаясь и мысленно вопя от вновь пришедшей боли и страха, изо всех сил прижимая тяжелый автомат к земле пальцами раненой руки, он взвел затвор, дослав патрон. На предохранитель Алексею пришлось наваливаться уже всем телом, и как раз в этот момент прямо в снег перед его лицом глухо стукнула пуля. Брызгами ледяной крошки его ударило так, что Алексей не удержался и вскрикнул, и следующие секунды потратил не на то, чтобы стрелять, а чтобы попытаться протереть лицо той же раненой рукой. Впрочем, криков вокруг хватало и так: да и стрельбы тоже. Одна из винтовок била над самым ухом, но справа: повернуться туда сразу он просто не сумел – да и незачем было, в общем-то.

– Хорошо! – неожиданно твердым, командирским голосом сказали слева и спереди ненормальное в творящемся вокруг хаосе слово. Все еще плохо соображая, Алексей помотал головой, выдувая пузыри изо рта, как делают дети и собаки, когда пытаются вытряхнуть залившуюся в уши воду. Это помогло, он стал видеть.

– Отходим. Пока не очухались… Минута у нас есть…

Вперед! Перебежками!

Так ничего и не поняв, но не забыв подобрать автомат, Алексей сделал то же самое, что и другие: то есть вскочил на ноги и побежал вперед. По ним, кажется, стреляли, потому что один раз пуля с громким звоном ударила в ствол дерева, мимо которого он пробегал. Через три десятка шагов он сообразил, что по крайней мере один человек остался, и хотел вернуться, но оказавшийся рядом инженер–старший лейтенант с силой ухватил его за здоровое плечо.

– Не глупи, капитан, – грубо потребовал он. Алексей отметил про себя, что на общевойсковой эквивалент его флотского звания разведчик сбился впервые, но и понимание этого пришло будто со стороны, как чужое.

– Там уже не поможешь, а нам его не утащить: ни тебе, ни мне. У нас другое дело. Вперед!

Их снова захватило движение, и они, разведчик и строевой офицер ВМФ, побежали рядом – так, как могли. В стороне, почти в полусотне метров справа, встало несколько некрупных разрывов, и Петров выругался, но ни одному не пришло в голову укрыться. Два, три буйных белых куста расцвело уже ближе, но они продолжали бежать, и все сместилось назад.

– Шестидесятимиллиметровки, – крикнул разведчик на ходу: то ли Алексею, то ли, скорее, кому-то другому, поскольку для него это не имело никакого значения. – Дальше двухкилометров они не бьют, значит…

Он кричал что-то еще, но уже совсем чужое, и Алексей окончательно перестал понимать слова странного военинженера. Несколько позже, где-то через минуту, до него дошло, что тот кричит по-корейски, и это его здорово успокоило. Он, похоже, оставался единственным среди всех, кто не знал чужого языка, но теперь жалеть о таком было не просто поздно, но уже и бессмысленно. Раньше надо было думать – хотя куда там…

Второй раз их нагнали на подходе к какому-то оврагу, сверху донизу заваленному нарубленными в виде длинных жердей тонкими стволами деревьев. На засеке опять не было ни одного человека, что Алексей воспринял уже совершенно равнодушно. Еще более спокойно он отметил, что и Петров, и шатающийся корейский старший капитан явно испугались. Или не испугались, а… Что-то в этом роде. Подбирать слова ему было неудобно, поэтому Алексей остановился на этом. В несколько пар рук все начали срывать колючую проволоку, закрывающую проход, и как раз в этот момент их достали огнем. Пули с глухим стуком ложились вокруг, пели и выли на однообразные голоса. Молодой парень-азиат, который был, кажется, десантником с самоходки Бориса, вдруг покачнулся и упал, не издав ни единого звука, кроме стука падающего тела. Стрельба позади была уже настолько громкой, что и это осталось почти неслышным.

– Муса! – скомандовал разведчик. Одного слова хватило, татарин коротким движением перевернул убитого, снял с него винтовку и подсумок и в несколько прыжков взбежал на какой-то микроскопический холмик в десятке метров. Оттуда, наверное, был лучший обзор, и вскоре с вершины послышались редкие, раздельные выстрелы. «Паршиво», – сказал про себя Петров, когда проволоку, раздирая руки, развели в разные стороны. Слова были тихие, но Алексей услышал – он был рядом.

– Здесь должен был находиться хотя бы взвод, – объяснил «сапер» на его такое же негромкое «Что?». – Их за нами не так много, отбились бы, может… Паршиво…

Один за другим люди начали протискиваться в проход. За какие-то секунды обмундирование, а за ним и кожа, были исполосованы в клочья торчащими с разных сторон обрывками, но Алексей пытался разве что прикрыть раненую руку и не вскрикнул, даже когда ему располосовало колючкой подбородок.

– Ибрагимов! Муса!

Винтовка молчала, и отходивший последним Борис круто развернулся. Алексей рванулся было за ним, но тот уже выскочил обратно, а сам он запутался и буквально зарычал от злобы, понимая, что не успевает. С трудом выставив перед собой автомат и закрываясь им, как щитом, он все же двинулся за майором. Весь завал был не шире трех–четырех метров, но все это заняло столько времени, что Борис уже вернулся. Увидев, что тот тащит второй автомат, Алексей сразу понял все: для этого ему даже не понадобилось глядеть на помертвевшее лицо самоходчика. Они не обменялись ни единым словом, для этого уже не было времени – не сдерживаемые уже ничем враги должны были покрыть разделяющее их расстояние за минуты. Потом в образованной сложным переплетением составляющих завал жердей нише они увидели старшего капитана Ю, тоже двигающегося навстречу. Оба разведчика обменялись короткими взглядами, и, похоже, вполне друг друга поняли. Кореец принял переданный ему «ППШ», зацепил скобой за пояс полный магазин и улыбнулся Алексею одними глазами, спокойными и ледяными. Тот даже не нашелся, что сказать, потому что ни одно из знакомых ему корейских слов вроде бы не подходило, но потом вспомнил: «Гамса…хамнида…»[114].

Они выдрались наружу – там их уже ждали, помогли вскарабкаться по крутому склону – под конец уже совсем за руки.

– Ибрагимов? – коротко спросил Петров. Борис отрицательно покачал головой и только увидев взгляд Алексея добавил:

– Наповал. Точно в глаз, одной пулей. Он и не почувствовал…

– Муса спас нам с Лешкой жизнь в сорок четвертом, – добавил он, когда услышал морской загиб, которым Алексей попытался выразить себя, облегчить свою боль. Они снова уже бежали. – Да и потом пару раз тоже. Я расплатился как мог, но… Мы через такие… прошли… Мирное время, мать его… Господи, как же хочется мира…

За засекой снова оказалась пустота, хотя дважды на первой же сотне метров они наткнулись на убитых. Во второй раз это точно была работа авиации, потому что из глубокой, полуметровой выбоины между разбитыми остовами двух догорающих на узкой рокаде грузовиков и разбросанными вокруг них телами торчало оперение неразорвавшейся авиационной ракеты калибром в пять дюймов – наверное, такой же, как и те, что прикончили «Кёнсан-Намдо». Будь Алексею полегче, он наверняка обратил бы большее внимание на то, что происходит вокруг, но сейчас он был слишком сконцентрирован на собственных усилиях и на тех звуках боя, которые доносились сзади, чтобы размышлять о том, почему за передовой полосой не оказалось резервов, техники, занятых рубежей второго эшелона: всего того, что является нормой позиционной войны. Правильным ответом было бы то, что от передовых позиций они не ушли еще и на полтора километра, если считать по прямой, но в это Алексей точно бы не поверил. Бегущий уже из последних сил, он был твердо уверен, что со всеми остановками они продвинулись как минимум километров на пять–шесть, а то и больше.

Минута, потом еще одна минута такого же задыхающегося бега, и стрельба позади оборвалась, после целой серии глухих, узнаваемых хлопков.

– Всё с Ю,– мертвым, сорванным голосом произнес разведчик. – Забросали гранатами. Вечная… память… Настоящий был мужик…

Они наткнулись еще на один след войны: разбитые полузасыпанные капониры и пара разодранных палаток с красными крестами – скорее всего БМП, батальонный медицинский пункт, потому что медперсонала для полкового было маловато. Здесь по крайней мере нашлись живые. Задержавшись лишь для того, чтобы стащить стонущих людей в один и тот же капонир, поцелее других, и накинув на одного из раненых медицинскую сумку, Петров повел группу дальше.

Бегом их передвижение можно было назвать уже разве что условно – скорее это было ковыляние, но оставить позади хотя бы кого-то из собственных раненых или прикрытие было невозможно. Присутствие развернутого и изготовленного к приему раненых батальоного медпункта указывало на то, что они находятся уже вплотную к своим, а рисковать ввязаться в безнадежный огневой бой с превосходящими силами врага, у которого вдобавок имелась по крайней мере пара носимых легких минометов, означало прямое самоубийство. Наверняка фронтовые части еще держались, потому что на серьезное наступление лисынмановцев и наемников ООН это похоже не было: скорее всего, просто вырвалась вперед в попытке вбить клин во вражескую оборону усиленная боевая группа пехоты. И это, наверное, были все же не американцы, а южнокорейцы – так сказал Петров, разглядевший у кого-то из бегущих ярко-черную каску. Да и вообще, будь это в самом деле подготовленное наступление, у противника имелась бы такая поддержка авиации, дальнобойной артиллерии и танков, что неба не было бы видно из-за дыма и огня…

Но именно в момент, когда они взбегали на очередной холмик и когда эта мысль сформировалась в голове капитан-лейтенанта Вдового впервые за все прошедшее с проклятого пляжа время, именно тогда их и накрыло.

Алексею показалось, будто время замедлилось до такой степени, что он сумел увидеть разлетающиеся осколки. На самом деле его сбило с ног, перевернуло, протащило по земле, и мелькающие пятна перед глазами не имели никакого реального происхождения: это была просто выведенная сознанием на сетчатку боль. Скользнувшая над головой четверка «Тандерджетов», сбросивших на них серию мелких осколочных бомб, даже не стала производить второй заход – настолько все было ясно и так. С высоты, на той скорости, на которой самолеты ходят над чужой территорией, невозможно разглядеть ни красные кресты на медицинских палатках, ни то, остался ли кто-то жив после атаки на пехоту, но в целом ее результативность оценивается обычно достаточно правильно.

Поднявшись на разъезжающиеся ноги и посмотрев вслед уходящим, вновь набирающим высоту самолетам, Алексей огляделся вокруг. «Все», понял он через секунду. Конец всему. Пленный американец, ради которого они столько всего вытерпели, лежал совсем рядом, едва не касаясь рукой щиколотки военсоветника. Инженер–старший лейтенант вытянулся поперек его ног: значит, пытался прикрыть. Ему разорвало живот, но он был еще жив и даже в сознании. Глядя в пространство прямо перед собой, он одновременно шарил руками вокруг, будто старался что-то найти. Несколькими метрами дальше какой-то из корейцев, плача, баюкал разбитое, вывернутое наизнанку через вспоротую брючину колено. Майор-самоходчик лежал чуть дальше, привалившись спиной к перерубленному на метровой высоте дереву, над ним склонился его младший брат, пытаясь перевязать в клочья иссеченные ноги парой индпакетов. Алексей толкнулся вперед – помочь, но его так сильно качнуло, что он был вынужден сесть.

– Леша…

Сначала он даже не понял, кто его зовет – такое впечатление производил вид тела американца. Выходит, все было зря… Замах на рубль, удар на копейку… Столько всего готовилось неделями; погибли десятки людей, а единственный, минимальный результат их бесполезной смерти теперь тоже – кончен…

– Леша…

Это оказался Петров. Дышать он еще мог, и голос был достаточно звучный, чтобы его услышал не только Алексей, но и подбежавший Леонид. Последний потратил секунду: посмотрел на убитых, на них, живых, коротко сказал про брата: «В ноги» – и тут же вернулся.

– Леша, послушай…

Алексей уже смотрел в сторону, стараясь отключиться от звучавшего. Вдалеке, метрах по крайней мере в четырехстах, показались бегущие фигуры. Надежда на то, что это свои, идущие наконец-то им на помощь, исчезла почти тут же, даже не успев быть осознанной до конца, потому что первые пули проныли высоко над головой – на такой дистанции при автоматической стрельбе здорово кидает вверх даже винтовочный ствол.

– Ни хрена… – сказал он умирающему, ложась и разгребая снег здоровой рукой. Он открыл огонь первым, через секунду к его автомату, плюющемуся редкими, микроскопическими очередями, присоединился еще один, потом несколько винтовок. Залегший рядом с Алексеем молодой кореец, которому явно хотелось чувствовать плечо хотя бы одного товарища, стрелял быстро и азартно, регулярно вскрикивая. Сзади и с другой стороны от него тоже кричали, но уже иначе – мучительно, с поперхиванием и кашлем. Наверняка кому-то угодило в легкие…

Первую атаку они отбили сравнительно легко. В этом не было ничего странного, потому что вражеская пехота наверняка давно ожидала серьезного сопротивления – такого, чтобы было ясно, что пора закапываться в землю и ждать помощи, которая придет, поможет им закрепиться на выигранном километре земли и позволит удержать его от неизбежных контратак. Потом была вторая атака, которую Алексей не запомнил уже совсем – разве что осознал, что она имела место. Разведчик что-то говорил рядом, потом подполз Леонид и сказал, что брат все еще жив, но без сознания, а сержанта Парка убило.

– Тот ефрейтор говорит чего-то, – почти равнодушно передал он Петрову, – А я меньше половины понял. Займись, пока можешь. Бориса не унести, его тронешь – и кровь сразу ручьем… Так что лучше здесь…

Он снова исчез, и появившийся ефрейтор несколько минут о чем-то переговаривался с разведчиком на беглом корейском. Алексей разобрал «гахха-и»[115] и поморщился, стараясь утереть стянутое ветром и усталостью в морщинистую маску закопченное лицо при помощи такого же грязного и неприятного снега, который приходилось искать между насыпанных в беспорядке гильз.

– Слушай боевой приказ, – разведчик попытался повысить голос и напрягся, стараясь приподняться на локтях.

– Да пошел ты… – спокойно ответил он, разглядывая, как вдали перебегают фигуры. Далековато. С его руками не достать, а патронов остались такие крохи, что странно даже, что они еще есть. Отсоединив последний магазин, Алексей проверил: да, патрон в окошке ярко светился желтым. И пистолет пока есть. Так что живем пока.

– Да послушай меня!

– Не буду. – Отвечать ему не хотелось: слишком мало в этом было смысла. Все было кончено.

– Послушай же… Время ведь уходит! Леня не уйдет, потому что… А, все ты понимаешь… Идиоты, кто их сюда взял, двух сразу?… Но не знали же, что так обернется – с тобой просто выбора не было, а мы и близко не должны были подходить к фронту, если бы все сошло нормально… Слушай – мне конец, но мы с ребятами сколько-то минут вам купим – уходи! Там был Пак Ю… Сейчас наша очередь.

– Да я уже ответил.

Приподняв голову, Алексей смотрел на то, как самоходчики держат друг друга за руки. Леонид что-то говорил, но это было слишком далеко и тихо, поэтому разобрать ничего было нельзя. Что он может говорить в их последние минуты? Никто и никогда этого не узнает… В карманах документы советского военсоветника, две или три бумажки на корейском и русском. Надо будет их изорвать и закопать в снег, – да и об остальных позаботиться, включая того же разведчика.

– Время! – крикнул Петров, – Время! Лешка, да не будь же дураком, уходи!

– Ни хрена, – снова сумел достаточно спокойно ответить Алексей, одной рукой, морщась от боли, вновь подсоединяя к автомату объемистый магазин. Барабанный, в полном должен был быть 71 патрон. – Ни хрена. Я тоже ранен, мне не уйти далеко. Потянем время пока. Или вместе отобьемся, или…

– Да не будет никакого «или», болван! Нас убьют сейчас! Это последняя атака! Да, ты сам ранен, но не в ноги! Уходи, кто-то из нас должен дойти! Ты что, не понял еще? Ты не понял, для чего это все было?

Он кивнул на изодранное тело пленного, лежащее с неестественно вывернутыми руками и ногами. Шапку сорвало с его головы, обнажив жесткие, спутанные волосы, торчащие неопрятными космами, но лицо мертвеца оказалось неожиданно спокойным и умиротворенным.

– Это капитан из четыреста первого технического отряда химической разведки… Прикомандированный к химическому отделу Главного командования вооруженных сил США в Дальневосточной зоне… Официально, по документам. Там знают… На самом деле – он полевой эксперт едва ли не самого Комитета, а то и консультант Государственного секретаря, понимаешь? Он был в Корее для того, чтобы дать последнее, окончательное заключение перед перемирием: могут ли войска ООН чего-нибудь добиться здесь химическим оружием или нет. Войны не будет, идиот! Он же все рассказал – лишь бы выжить! У нас нет рации, а эти – разведчик показал на двух корейских солдат, бешенными, едва уловимыми движениями пальцев снаряжающих магазины своих автоматов из распотрошенной коробки. – Эти не знают ни английского, ни русского, вообще ничего не знают. Этого уже никто нашим не расскажет, если ты не дойдешь! Понял, наконец?..

Разведчик уже почти кричал, крепкие белые зубы выпирали из-под его почерневших от ветра и мороза, покрытых трещинами губ.

– «Войны не будет»? – растерянно переспросил Алексей, дико посмотрев на «инженера–старшего лейтенанта», как будто тот был человеком из другого мира. – Как не будет? А это что?

Он ткнул рукой назад, на изорванное воронками снежное поле, покрытое редкими пятнами тел.

– Это, здесь, – это что, не война?

Алексей задохнулся, не способный даже скомандовать себе набрать воздуха в грудь. Разведчик, бледный, осунувшийся за какие-то минуты еще больше, застонал, – то ли от боли, то ли от того, что его посмели не понять сразу, а скорее и от того, и от другого вместе.

– Это война кончена, – с трудом ответил он. – Мы здесь не значим ничего… Пусть сто танков еще сгорят, пусть все вокруг полягут – она все равно закончена. Химической войны не будет!.. Через месяц-другой переговоры начнутся снова, и… Неужели тебе этого мало?

Близкий разрыв одиночной мины заставил их всех вжаться в землю, и когда Алексей поднял голову, он увидел, как изо рта разведчика потекла кровь.

– Все… – сказал тот. – Все, некогда больше. Запоминай конкретно, слово в слово. Если ты не дойдешь, это значит, что все было зря, а другого шанса может вообще не быть или ждать его придется еще месяцы. А информация нужна сейчас: ее ждут и в Москве, и в Пекине, и в Пхеньяне… Главное: в Москве.

Он сделал паузу, хватая воздух ртом. Зубы уже не были белыми – их измазало кровью.

– По словам погибшего командира спецразведгруппы КНА, произведшего первичный допрос пленного, мнение о практической бесполезности полномасштабного применения химического оружия по войскам КНА, КНД и Советской Армии в Дальневосточном регионе в интересах… в интересах скорейшего окончания войны в Корее… было сформировано в Вашингтоне еще до прибытия того в войска… Заключение капитана было отправлено несколько дней назад и полностью совпало с предварительными оценками. По его словам, боевая эффективность боевых отравляющих веществ в конкретных сложившихся условиях будет сравнительно невысока при любом варианте их применения. В любых сочетаниях и в любых масштабах она не может оказаться способной окупить отрицательные аспекты воздействия… на собственные и союзные войска… А поскольку, как капитан считал, корейские и китайские части являются ухудшенным подобием советских, то… Он заключил, что при применении по советским частям ОВ будут еще менее эффективными… И главное… Их общее мнение – это, что с нами нельзя воевать.

Сзади, совсем близко, простучала первая очередь. Алексей обернулся, уверенный, что началась та самая последняя атака, но это оказался Леонид, пытающийся достать огнем какого-то пехотинца, сумевшего отлежаться среди убитых и теперь зигзагами бегущего через поле, к своим. Дав две короткие очереди и оба раза промахнувшись, самоходчик перестал тратить патроны на одиночку и снова склонился над братом. Было ясно, что он не уйдет.

– Меня слушай, – слабо дернул Алексея за рукав разведчик. Он пытался вытолкнуть уже мешающую ему говорить кровь языком, но получалось у него плохо. – Это война будет закончена, потому что США не сумели добиться в ней решительного успеха, а ничто другое их не устраивает… По словам того же пленного: «Вас же все боятся…» Они боятся, понимаешь… Противоречий с союзниками все больше, очередной миллион мертвых корейских крестьян, даже если все они будут уроженцами городов и деревень, расположенных к северу от 38-й параллели, ничего к военной ситуации уже не добавит, не изменит ее ничем… А Советский Союз…

– Эй! – Алексей наклонился к самому лицу Петрова, потому что тот говорил все невнятнее. – Эй! Что пленный? Почему «боятся»?

– Он так сказал.

Кровь, негусто текущая изо рта разведчика, вдруг пошла пузырями. Тот провел по ней ладонью, и даже не взглянув на нее, вытер руку о снег.

– Мне это тоже… показалось… Капитан сказал, в частности: «Идиоты, подумайте, почему Аляска до сих пор не штат США? Вас же боятся все. Получивший атомную бомбу Советский Союз с коммунистическим Китаем – это неостановимо… Поэтому когда вы нападете на нас, Аляску нельзя иметь как полноправный штат. Потому что иначе за нее нужно воевать сразу и в полную силу, а так можно получить отсрочку…».

Инженер–старший лейтенант закашлялся, выплюнув почерневший сгусток.

– Это ерунда, конечно. Политика. Что капитанишка, даже из вашингтонских паркетных мальчиков, может знать о политике?.. Никто его там не спросит об этом, все решат сами… Но заключение о невозможности добиться масштабного военного успеха в Корее при помощи химического оружия принято окончательно, и ничего важнее этого сейчас быть не может. Химической войны не будет… Это все… Дойди, передай нашим… Генерал-лейтенанту Разуваеву в Пхеньян… Найди майора Заю в Ионгдьжине, скажи ему…

Петров запрокинул голову, дважды резко дернувшись всем телом. Дыхание его прервалось, но через секунду он снова всхлипнул, с усилием втянув в себя воздух.

– Все, Леша…

Появившийся сзади, ухвативший Алексея за плечо Леонид был бледен и страшен, как вышедшая к людям смерть.

– Все, не дожидайся. Иди.

– А вы?

Капитан оскалился – злой, страшный, не похожий на того веселого молодого офицера-фронтовика, с которым они встретились в поезде «Москва–Пекин». Потеряв свою батарею в первом же реальном бою на этой войне, теряя старшего брата, умирающего на продавленном насте на острие неожиданного вражеского удара, он все уже решил для себя.

– Пошел!

Капитан даже не стал отвечать, – все и так можно было прочесть на его лице. Слово тоже было не новое: за последние часы Алексей уже слышал его несколько раз.

– Автомат?

– Да.

Весь диалог состоял уже из отдельных слов. – Теперь Алексей чувствовал, что отсчет времени до начала атаки действительно идет на секунды. Не колеблясь, он оставил свой автомат Леониду. «ППШ» тяжел, одной левой рукой из него не постреляешь, а почти полный, возможно, магазин сможет купить ребятам пару лишних минут жизни. «Тип 54» в кобуре, пол-обоймы – это все, что он оставил себе. Этим можно воспользоваться и левой рукой, и хотя толку от такого немного, он успеет застрелиться, если его догонят и будут брать. Трех–четырех оставшихся патронов хватит и на то, чтобы попрощаться с миром, и на то, чтобы не оставить своего лица в памяти врагов.

Вспомнился ветеран-старшина в Пекине, давший ему лишнюю коробку пистолетных патронов – растраченных в упражнениях, с остатками, утонувшими вместе с его кораблем. Такое было почти смешно и вызвало бы недоумение, случись это с кем-нибудь другим. Судьба офицера в ранге капитан-лейтенанта ВМФ все же не должна решаться пистолетом.

– Прощайте, ребята…

Алексей, мучаясь, потратил еще секунду, дожидаясь хотя бы ответного кивка от Леонида. Петров был уже мертв, редко спускающиеся с белого неба снежинки лежали на его глазах, не заставляя закрыть замершие веки. Зая, как он сказал, был майором, – можно было догадаться, что и этот разведчик являлся не простым сапером. Но из каких же он был краев? Почему-то ответить себе на этот вопрос показалось Алексею настолько важным, что он застыл, вглядываясь в неподвижное мертвое лицо.

– Калмык, – просто сказал капитан сзади. – Последний, наверное, офицер-калмык во всем Управлении. Когда в сорок третьем его отозвали с фронта и отправили в проверочно-фильтрационный лагерь, он сбежал и дошел до самого Ворошилова, чтобы ему снова позволили воевать… Только год назад он рассказал мне это, до этого молчал… Не жди, Леша. Беги. Ты все уже знаешь.

Кивнув остающимся, Алексей сделал короткий жест своему «эскорту» – парню-корейцу с лицом никогда и ничего не прощающего человека, и тот бросился вперед, указывая дорогу и готовясь, если надо, прокладывать ее огнем автомата. Второй остался, не удостоив их ни единым взглядом: ему тоже все было уже ясно.

Дальше был только бег. Совпадение это было, или нет, но когда серое пятно обметенного ветром холма островком исчезло позади, стрельба раздалась почти сразу же: суматошная, неровная. Алексей бежал, и слезы, непозволительные взрослому человеку, но все равно невидимые никому, замерзали у него на лице. Приглушенный ветром вой, редкие разрывы мин, рвущиеся голоса захлебывающихся автоматов – все это пропало сзади, как будто в какой-то другой жизни. Потерянные на холме минуты могли значить смерть, но он все равно не жалел, – это было, наверное, последнее, что у него оставалось от гордости. «Войны не будет».

Боль в правой руке так и не стала невыносимой, но рука онемела и странным образом превратилась во впаянный в тело кусок льда. Онемение понемногу распространялось выше и шире и через пять минут бега дошло до шеи. Это тоже было уже знакомо. Продолжая бежать, Алексей почувствовал, как кровь снова потекла из локтя. Повернуть голову он теперь не мог, и ему пришлось поворачиваться всем корпусом, чтобы проследить, как срываются в снег черные капли. Несколько метров – и в снегу остается частица его. Еще несколько – и еще одна. «Войны не будет».

Пистолет на правом боку начал перевешивать тело, мешая бежать, но даже выбросить его уже не было возможности: он лежал в кобуре, и достать его стало бы слишком большим усилием. Поэтому Алексей продолжал бежать, прокусив собственные губы, чтобы отвлечься болью от желания упасть и отдохнуть. Над головой скользнули невидимые крылатые тени, и капитан-лейтенант Вдовый, несколько долгих шагов собираясь с силами, чтобы посмотреть вверх, но так и не сумев это сделать, подумал о том, что «МиГи» все-таки пришли.

Солдат-кореец уже тащил его на себе, подставив свои широкие плечи под его руку, громко и зло произнося что-то на своем родном языке, так непохожем на русский, а Алексею все еще казалось, что он продолжает бежать и ему понемногу становится все легче и легче, пока он совсем не перестал тратить усилия. «Кап» – падает в снег черная капля. «Кап». В снегу образовывается выбоина, и можно видеть, как пятнышко уплывает вниз, под растворенный ее теплом наст. Проводив ее взглядом, Алексей впервые за долгое время осознал, что снег уже не такой, каким он был все эти месяцы. Кажется, действительно наступает весна. «Кап». Еще минута, еще несколько шагов. Вес тела уже не чувствуется совсем, голова чистая и ясная, как оно и должно быть весной в той жизни, когда нет войны и смерти. Боли тоже нет, она ушла вместе с остатками страха, вытесненная горем и верой. «Войны… не будет».