Год мертвой змеи

Узел 6.0 27 февраля – 1 марта 1953 года

Генерал как раз заканчивал разговаривать с подполковником медицинской службы, фамилия которого оказалась не Гдынский и не Гдынковский, как записал он себе еще в летящем из Москвы самолете, а просто Гдынов. Звали его Сергеем Сергеевичем, но русским он все же явно не был: больно выдающиеся имел нос и глаза. И того и другого на лице химика было удивительно много, но прочие детали его фигуры – от «сорок пятого растоптанного» размера ступни до мускулов, распирающих швы пошитого в Поднебесной френча – совершенно отбивали желание над этим шутить. В том случае, если такое желание не исчезало само собой от факта наличия на подполковнике пусть только подразумевавшихся (при китайской военной форме) узких, но все же двухпросветных погон[65].

Теперь, хотя сам разговор уже закончился, Разуваев не торопился отпускать вызванного им офицера, стараясь припомнить, что еще хотел у него спросить, – уверенный, что не забудет, но все равно забывший это. Записной книжкой генералу приходилось пользоваться все чаще: верный признак того, что несмотря на нестарый по военным меркам возраст, он все же не молодеет.

– Удивили вы меня, Сергей Сергеевич, – медленно и раздельно произнес Разуваев. – Не то чтобы я вам не доверял, но это противоречит тому, чему меня учили примерно в вашем возрасте.

Подполковник смолчал. Он продолжал бы молчать и дальше, держа руки по швам, но генерал поднял на него внимательный взгляд:

– Еще раз, пусть в третий. Повторите мне.

– Пара зарин–зоман, – повторил подполковник тоном, в котором только полный параноик мог выловить мельчайшие нотки раздражения. – По английской классификации «GB» и «GD» – это действительно в какой-то мере исключения. Это наиболее перспективные на сегодняшний момент ОВ[66] в арсеналах врага… из всех, пригодных к фактическому применению. Из числа известных нам, разумеется. Поэтому я сравнительно хорошо о них осведомлен. В частности, о них известно, что их стойкость зимой значительно выше, чем летом. В разы. Летом, в теплую погоду, она составляет несколько часов, зимой – несколько суток. Причем у зомана стойкость несколько выше, чем у зарина, – пропорционально в обоих случаях, то есть и летом, и зимой.

Химик говорил уверенно, делая после каждого предложения короткие паузы, дающие возможность генералу продумать отдельные куски информации. Он понимал, что едва ли не впервые в жизни может повлиять на решения, которые будут приниматься через недели и месяцы, и старался формулировать мысли наиболее четко.

– Значит, то, что сейчас зима, не является в отношении применения химоружия таким уж недостатком…

– Не является, товарищ генерал-лейтенант, – подтвердил Гдынов. – Это вопрос баланса. Иностранные противогазы, в отличие от отечественных, не обеспечивают зимой защиту от аэрозолей. Да и иприт даже в зимней рецептуре дешевле фосфорорганических ОВ. Но если решение о применении ОВ будет принято, то на нас кинут все: общеядовитые, фосфорорганические, «синий крест» и так далее.

Заметив то, что генерал его вроде бы не понял, подполковник поторопился объяснить подробнее. Говорил он еще минут пять, уже не останавливаясь. Затем последовало еще несколько вопросов, но генерал Разуваев поглядел на часы и возникший из доклада разговор, снова перешедший было в доклад, угас как-то сам собой.

«Ну-ну, – сказал генерал себе, когда адъютант закрыл за химиком дверь. – Век живи, век учись». Хорошо, что он, не доверяя себе, догадался вызвать того, кто неплохо понимает хотя бы что-то, происходящее здесь. И может строить предположения, расходящиеся с его собственными.

Странно и неожиданно, но в скорую химическую войну подполковник медицинской службы Гдынов, являвшийся несомненным энтузиастом ОВ, не верил. По его мнению, те случаи применения американцами «Кларка I» и «Кларка II», которые главвоенсоветник видел собственными глазами, не означали ничего. «Дифенилцианарсин и хлорарсин, – сказал по этому поводу медик, – это, конечно, ОВ, говоря официальным языком. Но сами по себе слабоватые. Именно что „синий крест“, вредители противогазов. Ни одного случая применения в комбинации с ними действительно серьезных ядов, например фосгена и дифосгена, которые, собственно, отлично ложатся в эту комбинацию, я… не припомню».

Не припомнит он… Рассказ подполковника о том, как хлебнувшие одного из способных пройти через противогазный фильтр «кларков» люди срывают с себя резиновые маски, был слишком красочным и доходчивым, чтобы его можно было легко забыть. «В принципе, человека можно и простой ключевой водой так накачать, что он умрет в корчах, – добавил медик. – Так что если бы американцы дошли до адамсита, я бы первый забил тревогу. Но пока… Но пока они на краю остановились. И не думаю, что пойдут дальше. Не стоит того Корея».

С некоторыми рассуждениями подполковника, явно весьма неглупого человека, можно было согласиться, особенно если этого так хотелось. Генералу не понравилось, что американцы переформируют и перевооружают свои батальоны химических минометов, он доложил об этом товарищу Сталину, и в результате корейцам и китайским добровольцам стали поставлять современные приборы химической разведки: «ПХР-46» вместо устаревших «ПХР-40». А война здесь идет страшная: драка за впаянную в проклятую 38-ю параллель линию фронта ведется насмерть обеими сторонами, а через нейтральную полосу разведчики обеих сторон то и дело тащат захваченных во вражеских траншеях пленных – со всем, что у тех нашлось.

Можно догадаться, какие мысли придут в голову американским и британским генералам, когда им положат на стол этот самый «ПХР-46» – с теми индикаторами, которых в нем не было раньше: на табун, хлорацетофенон, бромбензилцанид, на тот же адамсит, который Гдынов так любит, что поминает его каждые пять минут… Почти наверняка они воспримут такое как сигнал «мы все делаем правильно». И еще – «вовремя». И в этом их вполне можно понять: всего за два десятка лет Советский Союз превратился из большой далекой страны, где много людей в буденовках и с винтовками, в одно из мощнейших государств мира, способное выставить на поле боя армады лучших в мире танков, сегодня практически не имеющих себе равных, поднять в небо сотни отличных современных истребителей и так далее. Такого противника, даже потенциального, следует бояться – если не понимать нутром того, как русские люди устали от ужасной войны на истребление. Уже ушедшей в прошлое, но еще не забытой, и вряд ли способной забыться хоть когда-либо.

Может, этот страх и удержит врагов от новой войны – и тогда на него надо работать, культивировать его. А может, и наоборот – со страхом и уважением, внушаемым десятками строящихся крейсеров и новыми типами вводимых в строй боевых реактивных самолетов можно слегка перестараться, и тогда любая мелочь заставит врагов сорваться. Скажем, когда – и если – они узнают о появлении в Корее новой армейской лаборатории AJI-3, предназначенной для химической, санитарно-химической и ветеринарно-химической разведки, то этот рядовой в общем-то факт отлично ляжет в канву усиленно формируемой теории «Русские вот-вот на нас нападут!». А раз так, то они как раз могут «пойти дальше» – просто чтобы упредить. Глупый пример, но как пример вполне сойдет. А найти другие будет слишком уж просто…

Вздохнув, генерал обвел взглядом объемистые папки с документами, лежащие на столе. В них были сотни самых разнообразных деталей, каждая из которых могла иметь самое прямое отношение к развитию военной и политической ситуации в регионе. К тому, разрастется эта война дальше, или нет. Возьмем, например, все большее увеличение доли истребителя «F2H Бэньши» в общем объеме палубной авиации США, работающей по целям на территории КНДР. И даже не только собственно палубной, но и авиации морской пехоты. В основном – варианты «F2H-2P», плюс некоторое количество «2N/2B», отличных высотных разведчиков с панорамными камерами. Пару таких удалось сбить. «И что?» – скажет по этому поводу любой случайно встреченный на улице Москвы или даже Пхеньяна человек. А вот то… «Бэньши», при том, что он выглядит как выкидыш нормального истребителя, в варианте «2В» способен нести 750-килограммовую атомную бомбу «Тип 7» или 1470-килограммовую бомбу «Тип 8». А таких бомб у американцев уже почти хватит на все, что расположено восточнее Урала и представляет собой хоть какое-то военное значение.

Для удара по Корее, а также прибрежным городам и авиабазам советского и китайского Дальнего Востока «Бэньши» подойдут лучше всего: перехватить их будет значительно труднее, чем «Сверхкрепости», а малый боевой радиус в Корее не важен – тут вся линия фронта – 225 километров но прямой. Значит, при малейшем подозрении на начало надо сразу бить по авианосцам, топить их, прежде чем палубники успеют подняться в воздух. Топить все.

И уже не говоря о том, что это само по себе практически невозможно, топить авианосцы придется бомбардировщиками «Ил-28», на которые, по докладам разведки, и делают основную ставку китайцы. Больше пока нечем. Или заставить Москаленко с его эскадрой умереть, разменяв себя и свои корабли на одну оперативную группу американцев из одного-двух тяжелых флотских авианосцев. Ту, что окажется рядом… Но в любом случае для этого нужно решение Москвы, а для его принятия и донесения до исполнителей может уже не хватить времени. И вот это не изменить уже ничем.

– Разведка… – произнес генерал вслух, с яростью, тоской и злобой глядя на плохо оштукатуренную стену своего кабинета. – Мне нужна разведка… Как?

Вопрос не был обращен ни к кому. У него имелось достаточно мощностей инструментальной разведки, плюс доступ к результатам разведки силовой, чтобы получить такое количество фактов, которое он не сможет переварить, даже обходясь совсем без сна. Химическое оружие, атомное оружие, замеченные у противника типы боевых и военно-транспортных самолетов и вертолетов, количество отмеченных пересечений ими линии фронта, обнаруженные вражеские корабли и транспорты – то ли с десантом, то ли нет… Все это было или здесь, на его столе в посольском кабинете, или в сейфах советской военной миссии, или уже на пути в Москву. Или уже там, в Дальневосточном управлении Генерального Штаба, либо же на столе у Самого. «Сталин наверняка сможет разобраться со всем этим, – с надеждой подумал генерал Разуваев. – Раньше это ему удавалось всегда. Ну, может быть, кроме одного-единственного раза…»

И тут же, не давая себе почувствовать облегчение, он подумал о том, как сильно товарищ Сталин сдал за последнее время. Его фотографии в газетах не изменились ни на черточку, но они ничего не значили – улыбающийся строгий генералиссимус на портретах, один из которых висел прямо над его головой (генерал не удержался и посмотрел), не имели абсолютно ничего общего со старым, усталым человеком, один взгляд которого заставлял боевого, много чего прошедшего генерал-лейтенанта вытягиваться по стойке «смирно». В военной ситуации, в том, что из происходящего важно, а что шелуха, мог бы разобраться опальный ныне Жуков. Но и его нет. Помощи просить не у кого, как обычно и случается.

– Разведка… – снова сказал генерал. – Капитан!

Ничего не произошло, и это разозлило его еще больше.

Только после второго его окрика дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели появилась голова адъютанта.

– Что – перевод? – потребовал от него главвоенсоветник.

– Виноват, товарищ генерал-лейтенант, не знаю.

– Почему?

Выражение на лице капитана появилось такое, что генерал чуть не взорвался от злости и только с очень большим трудом подавил в себе желание заорать.

– Узнать, – приказал он, и капитан исчез, даже не ответив «Есть». Пора менять его, пора. Засиделся он в подручных, ему бы роту, он бы был на своем месте. Или учиться, как он собирался поступить раньше. Если оба до этого доживут.

Через минуту адъютант появился снова, догадавшись сначала стукнуть в дверь. Переводчики еще работали, как работали они непрерывно, посменно, круглые сутки, оглашая комнаты стуканьем пишущих машинок и невнятным бормотанием на местных языках и диалектах. Но часть документа была уже готова, и они предложили на выбор: взять несколько готовых страниц или подождать всего целиком – что может занять еще до получаса.

Переводили офицеры его личной бригады военпереводчиков, «с листа», но независимая проверка перевода была обязательна всегда. Плюс их сдерживала машинопись. Если бы выписать из Союза с десяток девчонок-стенографисток или машинисток, это ускорило бы работу чуть ли не вдвое, но представить здесь женщину из дома было невозможно, а взять местных, пусть даже знающих русский язык и машинопись, было так же невозможно – хотя и по совершенно другим причинам.

– Давай, – приказал генерал, решив, что к тому времени, как он переварит начало документа, переводчики вполне могут успеть. Еще через две минуты в руки ему легло несколько едва ли не теплых желтоватых листков. Он выругался было, увидев синий шрифт, поскольку ненавидел пачкать руки копирочными копиями, но сразу же понял, что ошибся – просто это была синяя лента.

О существовании этого документа ему доложили с утра. Это был выкраденный или захваченный какой-то удачливой разведгруппой корейских коммунистов приказ командира одного из саперных батальонов лисынмановцев кому-то из своих подчиненных. Приказ был длинный – страниц на пять или шесть. Даже не приказ – инструкция с упоминанием сразу нескольких видов инженерной техники: колейных понтонно-мостовых парков, плавающих транспортеров и так далее.

И что? Проглотив текст одним махом, генерал почувствовал разочарование. Тьфу-ты… Лейтенант-разведчик, посаженный им работать с корейскими товарищами, докладывая утром информацию за предшествующий день, особо отметил этот документ – как, возможно, имеющий отношение к наступательным планам интервентов. И поскольку генерал только об этом сейчас и думал, то ждал перевода уже не первый час. И вот такая ерунда… Дурак-лейтенант или не знал о чем говорить, или просто недопонял. Сам посол Союза Советских Социалистических Республик в КНДР говорил на корейском еще хуже лейтенанта, но ему было простительно. В этом же случае предстояло разбираться… будто у него есть на это слишком много времени.

И ведь главное – так бывает почти всегда. Если заранее высоко оцениваешь что-то неизвестное, то получаешь в итоге или разочарование, или прямой щелчок судьбы по носу. Какой-нибудь майор или подполковник в Москве, работающий на Главное инженерное управление армии, уписался бы от радости при виде такого документа, а здесь он бесполезен. Ни сведений о том, сколько этих понтонов и транспортеров у корейцев есть, ни подробностей, как американцы производят передачу техники их частям. Только некоторое количество характеристик и многочисленные призывы беречь технику. Бред.

Генерал быстро проглядел остальные листы, принесенные вновь появившимся капитаном. Да, невозможность обработать и интерпретировать быстро разрастающийся ком в основном малополезной информации – это как раз то, что, в конце концов, губит любого прогнозиста… Разуваев поднял голову и обнаружил перед собой так и не ушедшего адъютанта.

– Что? – спросил он, стараясь не раздражаться хотя бы в том случае, когда для этого нет прямого повода.

Капитан замялся, и генерал заставил себя потерпеть еще мгновение. Это оказалось правильным, верным решением, потому что капитан произнес невероятные, невозможные в его устах слова: „Pon rep“[67]

– Повтори, – потребовал главвоенсоветник.

– Pon rep.

Повисла секундная пауза. Генерал Разуваев переваривал известие о том, что московская спецгруппа наконец-то выходит с ним на связь, одновременно пытаясь понять, имеет ли его адъютант непосредственное отношение к ней, или просто ретранслирует условный сигнал, определенный заранее, еще в Москве.

– Товарищ генерал-лейтенант, там двое старших лейтенантов у входа. Они потребовали передать вам эти слова – сказали, что вы поймете.

– Да, я понял, – генерал нервно передернул плечами. Ожидавший его возвращения в Пхеньян документ не содержал почти ничего конкретного, и за последнюю неделю Разуваев несколькими разными путями пытался выяснить, что это за спецгруппа, о которой ему сообщили, и кто может входить в ее состав. Излишним любопытством, выходящим за рамки обеспечения собственной разумной безопасности, генерал не страдал, поэтому не слишком разочаровался неудачей. Но вот, кажется, все и определилось само. Хорошо это или плохо, покажет время. А пока следует делать то, что ему приказали люди, имеющие на это право по рангу и должности. Причем делать на совесть – что бы от него ни потребовалось. Иначе он жить не привык.

– Зови, – приказал он ждущему капитану и повернулся к столу, начав быстро завязывать папки тесемками и перекладывать лежащие россыпью бумаги лицевой стороной вниз. Сформировавшаяся в годы войны привычка профессионального штабиста никогда не давала сбоев: штабные документы генерал хранил как зеницу ока, поскольку хорошо представлял, сколько и чего они будут стоить, если на этот раз везучим окажется разведчик не Ким Ир Сена или Мао, а лисынмановец. А по лицу их, между прочим, не различишь.

– Разрешите? – стукнули в дверь. От входа в здание посольства (неприметное, но вмещающее столько советских офицеров, что их хватило бы укомплектовать штаты стрелкового батальона) до кабинета была всего минута ходьбы: этаж здесь имелся только один.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

И второй тоже: «Здравия желаю, товарищ…»

Да, не близнецы, конечно. Один русак, второй азиат, – кажется, узбек. Представились: «старший лейтенант Зая и инженер–старший лейтенант Петров». Наверняка сперва корейцы, а потом и охрана проверили офицеров сверху донизу, но генерал потребовал подтверждающий их полномочия документ. Документ старшие лейтенанты предъявили. Он был серьезным, причем настолько серьезным, что нетрудно было усомниться в том, точно ли они указали свои звания. На «малиновые петлицы» непохожи – скорее всего действительно армейцы. Но в Москве было сказано, что через сигнал «Pon rep» связываться с ним будет собственно командир группы, коему потребуется оказывать содействие. И что, это будет один из старших лейтенантов? То есть это действительно просто разведвзвод?

В проходной комнате за открытой настежь дверью было человек восемь – капитан уже успел поднять «в ружье» весь «внутренний» штат его личной охраны. Любое событие, выходящее за привычные уже рамки налета вражеской авиации на расположенные в их секторе ПВО заводы и плотины, вызывало у капитана паранойю. Осуждать его за такое не стоило – вражеские диверсанты работали так, что у них можно было кое-чему поучиться даже нашим.

– Кто из вас командир спецгруппы? – прямо спросил главвоенсоветник, закончив искать неточности в документах и отослав адъютанта за дверь.

– Я, товарищ генерал-лейтенант.

Угу, Зая, который не азиат. Почему-то генерал такого ответа не ожидал: этот лейтенант выглядел значительно более тихим и незаметным. Впрочем, в разведке такое может и на самом деле быть плюсом. Сидит такой «тихий зая» в уголочке, под кусточком, все его игнорируют, а он тихонечко так собирает развединформацию. А потом вскакивает, диким голосом орет: «Хальт!» И в ту секунду, когда все застывают, открывает огонь из чего-нибудь скорострельного…

Разглядывая лейтенантов, генерал Разуваев некоторое время молчал. Потом чувство долга победило: по своим полномочиям эти двое якобы младших офицеров были практически равны ему, а возможно, в чем-то и превосходили.

Поэтому их можно было считать ровней по рангу. Ничего, при желании можно было припомнить и другие подобные случаи.

– Садитесь.

Сам он сел, не дожидаясь, пока лейтенанты поблагодарят. Плевал он на это. Слово «ну?» он все-таки не произнес, но почувствовать его наверняка было несложно, поэтому тот старлей, который назвался фамилией Зая, начал говорить. Говорил настолько интересные и неожиданные вещи, что генерал заслушался, изумленный происходящим. Фактически это был подарок судьбы в чистом виде: чтобы со стороны неожиданно пришел кто-то, добровольно пожелавший тебе помочь в сложный момент, – такого в своей карьере генерал не припоминал. Это как если бы ему при формировании подвижной группы для удара на Симферополь дали бы не один 19-й танковый корпус, а два. Тогда бы ему хватило сил преследовать отходящих немцев, даже отвлекаясь на те развороты, на которые он растратил свои бригады.

Наверное, не так уж сложно догадаться, о чем он думает последние недели – учитывая, что на столе лежит неубранная, легко узнаваемая штампованная алюминиевая коробочка из-под незапотевающих пленок к очкам противогазных масок, только-только доставленная в Корею с очередной партией грузов. Но все равно совпадение было редкое.

Понравилось ему и то, что свои слова разведчики подтвердили еще одним документом – причем не в пример интереснее того, который разочаровал его час назад. Генералу даже не хотелось раздумывать, откуда они его взяли. Протокол допроса военнопленного, перевод с фотокопии аутентичного на первый взгляд документа на чосонгыль[68].

Американец, из 38-го полка 2-й пехотной дивизии I корпуса Восьмой, разумеется, армии США; рядовой, стрелок. Обычный такой солдатик, но рассказавший на допросе интересные вещи. Можно себе представить, как именно его допрашивали, когда он ляпнул первое слово на интересующую сейчас столь многих людей тему.

Интересно, как на это вышли офицеры спецгруппы? Неужели у них (или даже у Москвы) есть своя резидентура здесь, в войсковой разведке КНА?

– На него очень глубокое впечатление произвел захват, товарищ генерал-лейтенант, – сказал азиат, увидев, что Разуваев закончил читать перевод. – Разведчики у него на глазах закололи его напарника. Могли бы обоих взять, но предпочли не рисковать – и так на редкость тяжелый поиск был. Но в итоге получилось верно.

– Вы там были? – с изумлением спросил генерал. Если советские военнослужащие принимают участие хоть в каких-нибудь действиях, подвергающих их риску попасть в плен, значит, Москва ведет совсем уж опасную и страшную игру. Хотя то, что они все же пришли к нему, в эту картину не укладывается.

– Нет, товарищ генерал-лейтенант, – помотал головой командир спецгруппы, а за ним и елдаш[69].

– Но я присутствовал при втором допросе этого пленного. Задавал, так сказать, наводящие вопросы.

– Так…

Выждав с секунду, разведчик продолжил. Слушая его, генерал смотрел в пол, размышляя. Информацию, полученную при допросе пленного, ничего особенного из себя не представляющего новобранца-стрелка, можно было интерпретировать по-разному. Американские части понемногу пополняются, в том числе и собственно американскими военнослужащими. Учитывая, какое количество корейцев и европейцев служит в американских частях согласно разнообразным договоренностям, деталь это полезная, – хотя и совершенно не новая. Гораздо интереснее было то, что американцы, похоже, не слишком серьезно занимались подготовкой к ведению боевых действий в условиях полномасштабной химической войны – иначе бы они обучали своих людей совсем иначе.

– Рядовой был абсолютно убежден, что это проформа или даже просто повод, – сказал по этому поводу старший лейтенант. – Сам же я не думаю, что проводивший у них инструктаж капитан даже собирался их чему-то обучать. Скорее, ему нужно было или выговориться, или вообще просто посмотреть на то, что собой представляют солдаты-фронтовики. Как они будут реагировать и действовать, если такое оружие все же будет применено при той подготовке, которая у них имеется.

– Как его допрашивали? – поинтересовался генерал. – Я имею в виду того пленного.

Старший лейтенант Зая пожал плечами.

– Нормально допрашивали, товарищ генерал-лейтенант.

Как еще могли корейцы его допрашивать, если они половину полковой разведроты за неделю положили, вместе с саперами? Они на этого пленного и внимания-то особо не обратили, поэтому уже отправлять собирались, когда мы примчались. Хорошо, нам протокол передали непосредственно из…

Он все же смолчал, просто проглотив соответствовавшее слово, и это послужило для Разуваева окончательным доказательством того, что войсковая разведка имеет источники в штабах КНА, о которых ему не известно совершенно ничего.

– Он весь в синяках был, но живой, во всяком случае. Калечить его не стали – да и били, скорее, просто от злости. Они пытались какого-нибудь сапера изловить – и тогда бы с него живого кожу сняли, лишь бы узнать, как обойти те проклятые мины перед дотом. Там, знаете, такие усиленные проволочные заборы, спирали в два ряда и в два яруса, и проволочная сеть на пять рядов кольев. А вокруг все мины, мины, мины, – сначала полмины на ярд, потом одна, потом…

– Я знаю, – отмахнулся генерал. – И про мины знаю, и даже про «чертов дот» тоже. Без полка 122-миллиметровых самоходок или хотя бы пары 180-миллиметровых морских пушек на железнодорожных транспортерах его нипочем не взять. А поскольку их и нет, то я не думаю, что его когда-нибудь возьмут. Тем более в лоб.

– Да, конечно, вот я и говорю. Не стоил он того, этот парень. Побили от злости – и на второй день уже в лагерь собрались отправлять. Но допрос сняли качественно, можно сказать, талантливо. В первый же момент, как дотащили до штаба батальона, пока он только трясся и оглядывался на бугая, который его приволок. Сел такой сбоку и начал при нем кровь с ножа стирать…

Оба хмыкнули одновременно, причем мрачно. Попасть в плен в любом случае приятного мало, а уж в такой войне, какая идет здесь… Пытки в разведке всегда применяли не поморщившись – тем более, если ты имел дурость начать рассказывать что-то интересное. Или наоборот, не начать.

– В общем, если бы нужно было охарактеризовать этого сумасшедшего американского химика, то я бы назвал его «тем самым человеком, который нам нужен». Мы сейчас мучительно пытаемся выяснить, кто он такой, и кое-какие наметки уже есть, но тут уже от нас мало что зависит. Новое лицо в полку, высокий, просто высочайший уровень профессиональной подготовки. И при этом наплевательское отношение к своим обязанностям – по крайней мере, к «внешним», тем, что обеспечивают его легенду. Впрочем, когда пленному как следует дали по ребрам, он добавил, что это несомненно строевой офицер. Потому мы и заинтересовались так этим человеком, – объяснил разведчик. – Пулеметы-то с минометами нас не так волнуют, извините.

– Ладно, – махнул рукой генерал. – Если вы полагаете, что он такой уж интересный, работайте. Вы пришли просить помощи – просите. Своего у меня ничего нет – вон, капитан за дверью топчется, второй раз уже, наверное, свой наградной «парабеллум» проверяет. Но мое слово значит много, и я могу обеспечить вам хоть роту из любой дивизии КНА на выбор. Если нужна рота из состава КНД – просите того, кто обеспечивает соответствующий участок работы. Уверен, что вы знаете, о ком я говорю, и что у вас есть соответствующие полномочия, пароли и пропуска и туда…

– Полномочия есть. Но роту – это мало, – твердо возразил разведчик. – Даже разведроту – тоже мало. По словам пленного, химик собирается посетить расположение его подразделения через считанные дни, а с момента его пленения прошло уже свыше полутора суток. У нас нет его портрета, и максимум, на что мы можем рассчитывать, – это более или менее полное описание внешности этого капитана. Я не думаю, что оно станет полнее, если снять пленному несколько ногтей, но ни у меня, ни у корейских товарищей рука не дрогнет.

– Не сомневаюсь, – буркнул генерал. – Так что вам нужно? Батальон? Разведбат объединенного партизанского полка?

– Это хорошая мысль.

Неожиданно эти слова произнес не командир группы, а уже долго молчавший второй старший лейтенант.

– Но дело не только в этом. Нужно многое.

В принципе, у него не попросили ничего невозможного. Авиационное прикрытие, которое Москва начала уже обеспечивать и сама. То, что ради задачи, поставленной одному взводу, собираются перевооружить (или «довооружить»?) по крайней мере один истребительный авиаполк – уже одно это говорило о важности происходящего.

Использование боевого корабля для эксфильтрации группы и ее результата. Корейского, разумеется, потому что своих в его распоряжении не было: у «эскадры Желтого моря» и обоих советских Тихоокеанских флотов имелись свои собственные командующие. К тому же задействование боевого корабля под советским военно-морским флагом могло иметь такие последствия, о которых не хотелось даже думать, – пример «Пластуна» был страшным исключением[70].

Автотранспорт, горючее для него, усиление частей береговой обороны в необходимом районе. Все это, повторяясь, можно было назвать возможным. Но перечисленное требовало огромного объема работы, всю сложность которой явно не понимали старшие лейтенанты, и уж совершенно точно не понимала Москва.

Да, обеспечить перевооружение 535-го ИАПа, кажется, несколько ослабленного потерями в последние недели и с тех пор не пополненного, он сумеет. Получив приказ свыше, генерал начал заниматься этим еще до того, как ему стало ясно, для чего это, собственно, надо. Хотя все же это не так ясно и теперь, и даже изложенная ему наконец-то причина может оказаться ненастоящей. Но дело делается, и в ближайшие дни полку перегонят истребители, даже название типа которых главвоеисоветник еще не запомнил, и полк начнет работать.

Обеспечить усиленное зенитное прикрытие и аэродрома, и базы, с которой будет выходить за разведгруппой найденный старшим лейтенантом корабль, тоже было в его силах: в подчинении командования 64-го ИАКа находилась 35-я зенитная артиллерийская дивизия. Значит, зенитчики будут прикрывать новый аэродром и военно-морскую базу, какой бы заштатной деревушкой она ни оказалась, а в светлое время суток истребители прикроют (в том числе и от авиаразведчиков) и базу, и разведгруппу…

И как же это будет происходить? Как полк, пусть даже самых отличных истребителей, сможет прикрыть отход после захвата пленного? Одна пара «Скайрейдеров» или «Инвейдеров», десятками перепахивающих линию фронта с утра и до вечера, – и от взвода знающих цель этого поиска разведчиков не останется ничего, кроме кучи пепла: человек, накрытый напалмом, сгорает целиком.

От этих мыслей генерала прохватил озноб. Ему все больше и больше казалось, что сказанное разведчиками не имеет никакого отношения к реальности. Бредят или они, или тот, кто дал им задание прийти с этим бредом к нему. Скажем, для проверки. Может такое быть?

– Я не понимаю, – сказал он, перебив старшего лейтенанта на полуслове. – Предположим, все будет, как вы предполагаете. Корейские товарищи производят разведку боем, вклиниваются в боевые порядки лисынмановцев и американцев. Чего им это будет стоить, я знаю, наверное, лучше вас: даже просто для того, чтобы ворваться в их передовую траншею, они положат половину личного состава полка. Двадцать–тридцать минут артподготовки, позволившей бы избежать таких потерь, потребуют расхода боеприпасов, который нечем будет восполнить, – а каждый доставленный к линии фронта снаряд стоит, как чистое золото. И это даже если не вспоминать о том, что для этой самой артподготовки нужно сосредоточить артиллерию, которой мало и которая тоже на вес золота.

За двадцать минут этой самой артподготовки американцы устроят такую контрбатарейную борьбу, что это будет стоить корейцам половины артиллерии, – и это, опять же, минимум. Они успеют нанести авиаудар – да, даже при том, что этот участок мы попытаемся прикрыть всем, что у нас есть. Ерунда выходит! – повысил он голос, выставив в воздух кулак. – Расход боеприпасов, применение артиллерии – все это здесь планируется месяцы! Многие месяцы! Где вы собираетесь взять артиллерию? Самоходки? Ну ладно. В дивизии южнокорейской армии, которую вы собираетесь атаковать, имеется по штату 284 пулемета, 174 миномета калибром от 60 до 107 миллиметров, 36 пушек и гаубиц. И все из этого богатства, что окажется на участке наступления, будет задействовано для удара по атакующим. Знаете, что это означает?

– Знаю, – спокойно ответил выслушавший все это старлей. – Знаю, товарищ генерал. Мне приходилось такое видеть. Это я, видите ли, успел.

– Вот это я понимаю, – поднял генерал ладонь. – Я вполне понимаю, что это не ваше дело. Вас в той атаке не будет, как вы сказали. Я не сомневаюсь в вашей личной храбрости, дело не в этом. Я также совершенно не сомневаюсь, что разведка боем, и даже наступление тактического, полкового характера, предпринятое с ограниченными целями, пусть и без поддержки артиллерии, имеет некоторые шансы на успех. Оно будет стоить корейцам нескольких батальонов, но и это тоже не ваше дело, учитывая то, какой у вас план. Но… Хотите знать, что именно «но»? Или об этом в Москве приказано не беспокоиться? Этого американца могут убить в ходе атаки – вне зависимости от того, будет проводиться артподготовка или нет. Если он не пехотный офицер, а штабист или вообще тыловик-аналитик, присланный прямо из Вашингтона, как вы предположили, то при первых же признаках начала наступления сил КНА и КНД он не ляжет за пулемет, а прямым ходом побежит назад, в тыл – и правильно, между прочим, поступит. Две трети, три четверти мер, которые вы предлагаете, предназначены для того, чтобы не дать американцам отбить пленного обратно, когда вы его заполучите. Но при этом… Откуда, ну откуда у вас такая уверенность, что его удастся взять, в конце-то концов? Ведь ни слова этот пленный не сказал о том, что тот капитан полезет в передовую траншею, подставлять голову под минометный огонь. А для того, чтобы уверенно пройти позиции южнокорейцев, даже не отвлекаясь на закрепление, на додавливание их опорных пунктов, а потом добраться до «белого тела» американцев – нужен, извините, минимум усиленный полк. Причем если не закрепляться, то первая же серьезная контратака его опрокинет и сомнет. Огневых средств у американцев столько, что вам такое и не снилось. Вы готовы отдать полк этих ребят, – генерал показал рукой в сторону, – наших братьев-коммунистов, ради попытки все это проверить на деле? И потом… – Генерал приостановился, подбирая подходящие слова, не подобрал и только махнул рукой. – Потом все равно это не складывается, извините. Пленного взяли 25-го ночью, допросили вы его когда, – уже вчера, 26-го, так? И вчера же с утра, по местному времени, пришел приказ о подготовке к перевооружению конкретного авиаполка на новую для них технику. Такого не бывает, и конкретно этого тоже не может быть. Я не требую ваши разведывательные тайны, но я не смогу эффективно помочь вам, если вы хладнокровно и последовательно вешаете мне лапшу на эти самые…

Он показал, и все трое обменялись холодными взглядами. Все они были советскими офицерами, находящимися в чужой, пусть и союзной стране. Погон не было ни на одном из них, и только это, вероятно, давало такую свободу, чтобы старшие лейтенанты смели глядеть подобным образом на генерал-лейтенанта. Но все же, когда Разуваев поднялся со своего места, разведчики вскочили и вытянулись. Это был рефлекс, срабатывающий всегда – вне зависимости от того, какие полномочия дает хранящаяся в нагрудном кармане китайского френча бумага.

– Перевооружение истребительного авиаполка будет проведено в срок, – сухо произнес генерал. – Зенитные дивизионы будут сняты со своих основных позиций и направлены на аэродром Аньдун и в передовую военно-морскую базу Йонгдьжин. По батарее СЗА в каждую точку, еще две батареи МЗА на аэродром, и одна – в ПВМБ. Прожекторная техника, связь – все это будет обеспечено. В район, вплотную примыкающий к «чертову доту» будет временно перенесен вспомогательный пункт управления ОВА – требование об этом я передам генералу Чжень сегодня же. Во все три точки будут также направлены подвижные группы радиолокационного обеспечения, с техникой: «П», «Лиды», «СЦР», «СОН» – то есть и для истребителей, и для зенитчиков. Что я еще могу сделать для успеха операции?

– Вы можете подсказать нам, как провести ее так, чтобы не погубить дело.

Голос старшего лейтенанта Зая, кем бы он на самом деле ни был, оказался неожиданно ровным. Взгляд – тоже. Это генералу понравилось. Войсковых разведчиков, как людей, добровольно ползущих из глубокого и надежного окопа куда-то во вражеский тыл, через проволоку и минные поля, Разуваев более чем уважал – он перед ними почти преклонялся и никогда не жалел им ни попущений, ни наград. Ценил он и другую категорию разведчиков, о которых, впрочем, мог судить разве что по книгам и кинофильмам. Одетый в форму американского армейского офицера актер с золочеными кленовыми листиками в петлицах раз за разом стреляет в рушащуюся под тяжелыми ударами дверь, крича в телефонную трубку: «Десятого! Они ударят десятого!», а потом подносит пистолет к виску и спокойно улыбается ворвавшимся, – мальчишки со всего Минска ходили на эту картину такими толпами, что не будь он командующим округом, посмотреть бы ее не удалось никогда. За добытую техническую документацию к английскому реактивному «Нин II», скопированному на новый «МиГ» как «РД-45Ф», он лично обнял бы каждого разведчика-нелегала, сняв с себя все ордена и раздав им. Но кто такие были эти, не похожие ни на тех, ни на других…

И опять вспомнилась навсегда врезавшаяся в память картина, как на берег с испятнанного пулями шнелльбота сносили раненых. Будет ли это так же?

– Вам приходило в голову использовать геликоптер? – спросил он лейтенантов.

– Нет, – честно ответил старший из них. – Нам даже летать на таких не приходилось.

– Мне тоже, – пожал плечами генерал. – Более того, если бы вы ответили «да», я бы просто умыл руки. Если Москва готова пойти и на это, то никакой прочий риск уже не имеет значения. В такой ситуации уже неважно, останься я здесь или встань в одну цепь с китайскими добровольцами, вами, и вон, моим капитаном. Мне приходилось видеть «Ка-10М», и какую-то братухинскую[71] машину без названия, но и та и другая – это так, игрушки. Вам бы американский «Пясецкий-XVII» или новый «Сикорский-55»[72]. Вот бы чем лучше занялись, – угнали бы один такой, вас бы с головы до ног орденами увешали; А-а, что я… – Генерал повернулся к разведчикам боком и постоял так с полминуты, думая.

– Ничего в голову не приходит, – честно признался он. – Только в лоб. На фронте относительное затишье, так что если всю 20-ю армию на тот участок бросить, она наверняка своего добьется. Что скажете? Может, одного 68-го, скажем, армейского корпуса вам хватит? Или тоже много?

Ни иронии, ни издевки в голосе генерала не было ни на копейку. Он действительно не знал, что делать. Времена, когда он мог отметить на карте точку и этого было достаточно, чтобы привести в движение массу пехоты и танков, давно прошли. Теперь за каждый залп «Катюш», за каждый батальон, который понадобится Москве, он, военный советник, будет вынужден просить. К тому же он ничего не сможет объяснить – все те подробности, которые Петров и Зая ему выдали, он заработал своим рангом. Ни один кореец или китаец не должен знать, для чего именно ему вдруг требуется полк чуть ли не в личную собственность, – иначе Риджуэй и Пэк Сун Еп[73] узнают об их задаче раньше, чем большинство командиров рот.

Но ни в одной армии так не делается, извините, – времена Чингизидов также давно минули. К тому же, если вспомнить, что разведчики не собирались идти в атаку в первых рядах, то бойцы атакующих подразделений будут просто стрелять во всех, кто встретится им по пути и будет обмундирован и вооружен лучше, чем они. Отдать приказ не трогать американских капитанов? А если его за эти дни произвели в майоры или, наоборот, разжаловали в первые лейтенанты?

Устав испытывать напряжение, от последней мысли генерал улыбнулся, и ждавшие его слов лейтенанты машинально приняли положение «вольно».

– Никакого наступления не будет, – четко и раздельно произнес он. – Не будет ни гвардейских стрелковых полков КНА[74], ни реактивной артиллерии, ни тяжелой бомбардировочной авиации.

Учитывая то, что 913-й полк уже должен был начать перевооружение, я разрешаю его задействовать; мои обещания о прикрытии зенитной артиллерией военно-морской базы также остаются в силе. Но наступления в стиле Финской ради попытки захватить одного конкретного человека в плен не будет – это безумие, причем безумие бесполезное. Не говоря уже о том, что за оставшиеся дни ни КНД, ни КНА ничего подобного организовать не сумеют, добиться успеха подобным образом не удастся в принципе: необходимый вам секретоноситель или избегнет плена, или его убьют в той бойне, которая будет иметь место. Кроме того, вы сами сказали, что точная дата его пребывания на передовых позициях их второй линии обороны пленному неизвестна, а в удачу и везение в бою я последние двенадцать лет не слишком верю. Поэтому я принимаю следующее решение…

Набрав в легкие воздуха и впервые за эту долгую минуту опустив взгляд из верхней половины стены напротив него, с висящим на ней портретом читающего «Правду» Ленина, генерал Разуваев посмотрел на командира присланной в Корею из дома спецразведгруппы и на его товарища – то ли узбека, то ли очень светлокожего бурята:

– Это должен быть обычный разведпоиск, силами одной разведгруппы. Максимум – взвода. Усиление вы получите, какое требуется: отвлекающий удар силами роты-батальона соседей, прикрытие артиллерией – все будет. Но на «ту сторону» пойдут столько человек, сколько нужно, чтобы остаться незаметными, перебить тех американцев или лисынмановцев, которые будут находиться рядом с ним, и вытащить химика обратно целым и пригодным к потрошению вживую.

Возможно, у небольшой группы шансов будет даже больше. В конце концов, у корейских товарищей прекрасная войсковая разведка, у них сотни отлично подготовленных бойцов, занимавшихся партизанской войной в этих же краях еще при японцах. Чужую форму они носят не стесняясь, а данные, полученные при допросах того пленного стрелка, можно использовать для проработки хорошего подхода. Марш в противогазах, – высказал он неожиданно пришедшую ему в голову идею. – Учитывая то, что капитан, по его же собственной легенде, прибудет проверять состояние их готовности к нашей химической атаке, это может иметь успех.

Генерал засмеялся. Приняв единственно возможное в сложившейся обстановке решение и приказав себе быть готовым отвечать за него так, как это будет сочтено необходимым Сталиным, он почувствовал себя гораздо свободнее. «Deus… non prodere… как там дальше, Sus non edere…» В общем, «Бог не выдаст, свинья не съест».

– Представьте себе, все обсуждают этого химика, как он их сейчас начнет проверять, лейтенанты на сержантов орут, сержанты на рядовых, все клянут начальство, и тут к ним марширует небольшая группа людей в форме, так сказать, Тэ-Хан Мин-Гук Юк-Кунх[75] и в противогазных масках, а сбоку офицер, тоже в маске, отмашку дает: «Иль, и, сам…» А что? Неплохо, по-моему.

– Неплохо, – мрачно согласился командир спецгруппы. – Психическая атака. Матросы на зебрах. Спасибо, товарищ генерал-лейтенант.

– Не за что, – с удовольствием кивнул он. – Сколько у вас еще времени есть? День-два? За это время можно чуть ли не туннель прорыть к штабу 38-го полка американцев, если делом заниматься. Вы ведь по военной специальности войсковой разведчик, товарищ старший лейтенант? В ту войну где-нибудь батальонного или полкового уровня, да? Я так и думал, почему-то. Я никого не хочу обидеть, но давайте быть реалистами, ладно?

– Конечно, товарищ генерал-лейтенант.

Разведчики уже явно собирались прощаться. Похоже, они здорово разозлились, но тут главвоенсоветник ничего поделать не мог: будь у него взятая откуда-то с неба, ничего не стоящая дивизия, укомплектованная китайцами или корейцами, он бы с радостью ее им отдал, но поскольку дивизии не имелось, то оставалось делать именно то, что оставалось. То есть быть реалистом и готовить нормальный разведпоиск, со всеми его плюсами и минусами.

Генерал Разуваев совершенно не лукавил, когда заявил, что у небольшой, мобильной и скрытной группы гораздо больше шансов на успех, чем у укомплектованного полка Корейской Народной Армии, атакующего в полный рост и с полной самоотверженностью, как это умеют делать корейские коммунисты. Вряд ли старший лейтенант и даже инженер–старший лейтенант имели хорошее военное образование – не лейтенантское это дело. Но вот ему, как генералу, в голову пришел отлично подошедший пример, пусть и из морской истории.

Воздушную составляющую битвы за Лейте в октябре 1944 года японцы, как известно, проиграли было вчистую, понеся чудовищные потери, но так и не добившись почти ничего серьезного. Единственным исключением стал легкий авианосец «Принстон», легко и уверенно потопленный одиночным пикировщиком японцев. Как говорят, он просто затесался в мешанину пронизывающих облака в разных направлениях групп американских самолетов и точно вложил единственную 250-килограммовую бомбу в забитую заправленными самолетами полетную палубу авианосца. Еще говорят, что пилотировал тот пикировщик генерал-майор – но не будучи ни летчиком, ни моряком, генерал Разуваев не был уверен, правда это или нет. В любом случае, когда через полчаса на пылающем «Принстоне» взорвались погреба, силой взрыва перебило почти половину экипажа еще и на пытавшемся тушить его пожары легком крейсере[76]. Так что – да, хорошо подготовленным и способным действовать хладнокровно одиночкам иногда везет по-крупному, и даже там, где ничего не добились сотни полных энтузиазма новобранцев.

– Я еще раз напоминаю, вы можете рассчитывать на любые силы и средства, находящиеся в моем распоряжении. Как и на то, что я способен достаточно заметно повлиять на принятие решения командиром 64-го истребительного авиакорпуса и на командующего КНА генерала Джу Янг Кана. Если понадобится, я пойду и выше – но только в том случае, если вы представите мне нормальный, логичный план действий, требующий чего-то выполнимого. А не то, что вы…

Он не договорил, не видя в этом нужды. Распрощавшимся с ним по-уставному разведчикам все было ясно и так: наверняка они не были дураками, на такой-то службе. И скорее всего, как окончательно решил для себя генерал, дело было действительно сложнее, чем они сочли нужным ему сообщить. Получалось, что не зная полной картины, он не имел возможности принять точное решение и этим, возможно, обрекал разведчиков на провал, но другого выбора, кроме как отменить их бредовый план, он не видел. Нетрудно догадаться, что, не получив требуемого результата, Москва и лично товарищ Сталин вполне закономерно обвинят его в саботаже. Подписанная Председателем Совета министров СССР бумага «Оказывать всяческое содействие» будет его смертным приговором. Но и здесь ничего не поделаешь тоже. Совсем. Изменять решение было нельзя – по крайней мере, пока не откроются новые обстоятельства, диктующие новые же варианты действий. В конце концов, не стали бы же в Москве закручивать такую гигантскую по охвату операцию ради одного вражеского офицера, даже имя которого неизвестно никому, включая и того пленного стрелка-американца.

Значит – и это тоже было логично, – в качестве объекта захвата этот химик просто подвернулся им под руку, как и было рассказано. Но на капитане свет клином не сошелся, будет и другой капитан, майор, первый лейтенант, в попытках вытащить которого какой-нибудь заслуженный десантно-диверсионный отряд КНА, с порядковым номером, подбирающимся к девятистам, потеряет половину бойцов. Опять потеряет и опять пополнится худенькими семнадцати–восемнадцатилетними пацанами, вроде тех, которые десять–одиннадцать лет назад своими жизнями удержали немецкие танки в российских и украинских степях, не пропустив их к горам Кавказа, к великим русским городам, дав следующему поколению солдат возможность повернуть войну вспять и гнать ее на запад, где еще так многим из них отвела черту жестокая фронтовая судьба. И эти бойцы тоже за считанные недели станут ветеранами – те из них, кто уцелеет. Уж в этом отношении ничего нового война в Корее не открыла…

После ухода разведчиков генерал-лейтенант снова остался в одиночестве в кабинете, единственной особенностью которого, по местным понятиям, были сразу два портрета на стенах: и Ленина, и Сталина. У генералов-корейцев, в рабочих кабинетах которых Разуваеву приходилось бывать, обычно висел только один – Ленина. У китайцев иногда еще и председателя Мао, но реже. Вздохнув, он подошел к письменному столу, начав перекладывать бумаги обратно лицевой стороной вверх. Интересно, куда лейтенанты направились? Очень может быть, что именно к генерал-лейтенанту Котову-Легонькову, главному советском военному советнику при штабе КНД, а до этого, много лет назад, начальнику оперативного управления 2-го Белорусского фронта у маршала Рокоссовского. До него лейтенанты будут добираться сутки, и скорее всего, он скажет им то же самое, что они услышали здесь, в его кабинете.

Котова генерал Разуваев ценил чрезвычайно высоко, ставя его по чисто военному оперативному таланту значительно выше себя. Решение Сталина заменить генерал-лейтенантом Котовым-Легоньковым предыдущего главвоенсоветника при КНД, генерал-полковника авиации Красовского, бывшего одновременно и командующим оперативной группой советских ВВС в КНР, он принял не только безоговорочно, как положено принимать приказы Вождя, но и с удовлетворением. Котов – человек умнейший и смелый и не станет рисковать своими драгоценными резервами ради какой-то дурновато попахивающей истории.

Очень уж все это вместе взятое походит на какую-то сложную провокацию или политическую игру. На такие Иосиф Виссарионович большой мастер, но от них все равно всегда лучше держаться в стороне, даже рискуя вызвать неудовольствие своей пассивностью. Да, дескать, такой я тупой солдафон – пришли ко мне, генерал-лейтенанту, два старших лейтенанта со злыми плавными движениями и глазами опытных убийц и начали требовать, чтобы я заставил корейских товарищей вести наступление в никуда, в пустоту, растрачивая при этом не только силы, технику, боеприпасы и топливо, но и то доверие, ту веру в «северных братьев», в советских людей, в их опыт и правдивость, которую корейцы испытывают. А это гораздо важнее, чем один пленный, будь он химик-огнеметчик или химик-пиротехник. Ну чем они могли доказать, что он действительно важен? Ничем, товарищ Сталин. А я в общевойсковых частях всю жизнь, от командира взвода до командира подвижной группы и советника при Чосон Ин-Мин Куй, – всей Корейской Народной Армии, товарищ Сталин. Я лучше старших лейтенантов знаю, как надо вести наступление!

Высказав себе все это, генерал Разуваев несколько успокоился. «Провокация». Что-то такое правильное было в этом слове. Или не совсем правильное, но близкое по смыслу. Над этим стоит подумать. Такая война, которая ведется на Корейском полуострове сейчас, после того, как линия фронта несколько раз перепрыгнула через 38-ю параллель: на юг, на север, и опять на юг, и снова на север, – такая война не выгодна никому. Корейцам обеих Корей: и Южной, и народно-демократической, – потому, что они гибнут на ней. Советскому Союзу – тоже нет, потому что большинство русских, советских людей искренне, всей душой ненавидят войну – очень уж тяжело и страшно она им каждый раз обходится. Советские люди воюют в Корее, потому что это их долг, потому что это нужно их стране.

Следует признать, что и военнослужащие из «войск ООН», какой бы на самом деле ширмой ни являлось это название, тоже воюют за то, что они понимают под долгом. Итальянские и скандинавские врачи, в том числе и из нейтральной Швеции, и из дружественной Советскому Союзу Норвегии, колумбийские моряки и эфиопские гвардейские стрелки – все они находятся на неправильной стороне фронта не потому, что все без исключения есть выродки и беспринципные наемники мирового капитала, а потому, что они неправильно понимают, ради чего ведется эта война.

То, что война может быть выгодна Соединенным Штатам в качестве прикрытия для многократного наращивания военной, в том числе и военно-морской мощи, это одна сторона медали. Другая – это то, насколько корейская бойня неожиданно оказалась выгодна Японии. Сожженной до руин, потерявшей в процентном отношении почти столько же людей, сколько советская Белоруссия, сдавшейся только после урановой и плутониевой бомб, взорванных над ее городами. Ненавидимой по всему миру и до зубной боли, до кровавой пелены в глазах – почти во всех странах, которым не повезло быть ее соседями в пик расцвета японской мощи в конце 1930-х – начале 1940-х годов. В Сингапуре, Малайе, на Формозе[77], в Корее северной и Корее южной – всюду, где «отметились» японская армия и флот, правительства и народы с ненавистью и негодованием наблюдают то, как Япония богатеет на этой войне.

Машинально подойдя к окну и равнодушно разглядывая узор изморози на стекле, генерал Разуваев с некоторым неудовольствием подумал о том, что последняя фраза получилась у него очень уж «правильной», газетной, что ли. Но в то же время она была совершенно точной. Согласно мирному договору 1951 года, Япония восстанавливалась в правах суверенного государства, с исключениями для территорий островов Окинава и Рюкю. Но еще к 1949 году общее количество служащих ее «полицейских сил» превысило 200 тысяч человек. А в июле 1950-го, через две недели после начала войны в Корее, «ниспосланного Богом счастья», по выражению одного дальновидного японского политика, но прямому требованию и при прямом содействии США началось прямое и стремительное возрождение японской военной мощи – организуемой, оснащаемой, управляемой американцами. К 1953 году то, что послевоенная конституция Японии декларировала отсутствие вооруженных сил[78], было почти официально объявлено «ошибкой», но одно это не было бы так опасно.

Валовой национальный продукт Японии увеличился на 50 процентов за одно лишь второе полугодие 1950 года, то есть за первые полгода с начала этой войны. К 1952 году в Японии был достигнут довоенный уровень жизни – и это при том, что немалая часть населения Советского Союза и европейских стран до сих пор живет в бараках, сколоченных из обломков разбитых бомбами досок. Насколько было известно, к этому времени тот же валовой национальный продукт составил в Японии 200 % от уровня 1949 года – показатель, о котором оставалось только мечтать советской промышленности, при всех ее достижениях и трудовых победах вернувшихся домой с войны, уцелевших в ней мужчин.

За последние годы – за считанные годы – Япония из государства, низведенного до уровня африканских колоний, вновь возвысилась в промышленную державу с растущей как на дрожжах индустриальной мощью, с верфями, закладывающими один сухогруз и танкер за другим, с экономикой, ежегодно накачиваемой сотнями миллионов идущих на военные заказы долларов. Кому такое может нравиться – кроме, понятно, японцев?

Две сильнейшие политические партии Японии, либеральная и демократическая, поддерживают войну в Корее с энтузиазмом, сделавшим бы честь футбольным болельщикам – да и самой «Партии свободы», то есть либеральной партии Ли Сын Мана тоже. Но на самом деле такой невиданный рост японского экономического и военного потенциала, пусть и необходимый как вынужденная мера, не может нравиться даже самим американцам, которые организовали совершенно новые финансовые модели межгосударственных отношений, – лишь бы еще больше ускорить этот процесс, лишь бы обойти собственную военную бюрократию. За годы этой войны работающие на войну японские компании получили миллиарды полновесных долларов, – это и позволило снова набухнуть, как вулканическим прыщам, таким именам, как «Мицуи», «Мицубиси», «Сумимото». С военной точки зрения все это имело самый прямой смысл: произведенные в Японии боеприпасы доставляются на театр военных действий морем, на японских же судах, при том, что спускаемый на воду японскими судоверфями тоннаж уже уверенно перевалил за 20 процентов от общемирового. Но каждый полученный ими доллар – это доллар, переложенный из карманов собственно американских военно-индустриальных и финансовых магнатов и корпораций: Дюпона, Мартина, Локхида – всех, чьи имена склоняют в советских газетах как вполне употребимые в печати синонимы гнусных ругательств. Недовольство «неправильной» войной растет даже в самих США, и постоянно растущий список убитых и искалеченных на другой половине Земли американских военнослужащих почти не имеет к этому отношения. «Такая» война не нужна и им тоже – и именно в эту точку нужно бить всеми методами: разведкой, политикой, дипломатией.

Понимает ли это Сталин? На этот вопрос генерал Разуваев мог ответить совершенно определенно: Сталин понимает это не хуже, а скорее всего и значительно лучше, чем он сам – дипломат по должности, уже два с половиной года занимающий пост посла СССР в КНДР, научившийся разбираться в хитросплетении политических нитей, но все равно еще оценивающий большую часть известных ему деталей с точки зрения военного.

Делает ли Москва что-нибудь, чтобы данный фактор наконец-то стал настолько значимым, чтобы в совокупности со всем остальным перевести переговоры между воюющими сторонами из простого обмена угрозами и ультиматумами в плоскость хоть какого-нибудь компромисса? Да, почти наверняка. Но вот в том, является ли появление в Корее спецразведгруппы признаком того, что политику и войну в Кремле начали смешивать в нужной пропорции, он все же не был уверен. В конце концов, даже то, что инженер-лейтенант с русской фамилией Петров был азиатом, не значило ничего. Таких он видал и раньше – забывших свое настоящее имя беспризорников, приемышей, детей, потерявших родителей в революцию, в Гражданскую войну, в голод 1920-х и начала 1930-х годов. Из таких, кстати, действительно получаются отличные разведчики – и войсковые, и нелегалы. Они обязаны стране всем и готовы ради нее на все, как мамелюки старой Оттоманской империи. Они умеют выживать и принимать любые правила, не ломаясь при этом, не теряя способности оставаться бойцами. Его адъютант, кстати говоря, тоже как раз из таких.

– Сергей! – проорал генерал, подойдя к двери и толкнув ее ногой. Капитан появился через секунду, за ним из угла приемной тенью поднялись двое сержантов с автоматами на коленях: судя по всему, капитан пока не расценил уровень опасности как вернувшийся к норме.

– Сергей, – позвал генерал уже нормальным голосом. – Зайди.

Когда дверь закрылась, они встретились глазами.

– Тоскуешь? – поинтересовался Разуваев.

Адъютант ничего не ответил, только вздохнул – едва заметно. Не знай генерал, что он так сделает, – и не увидел бы.

– А напрасно. Судя по всему, становится веселее. Главное – это чтобы не слишком весело. Машина ждет?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, ждет.

Машина, много лет назад привезенная из Союза на железнодорожной платформе, до улыбки знакомая еще с фронтовых лет «M1», ждала приказов посла и главвоенсоветника не просто с утра до вечера, а круглые сутки. Случалось, что эти самые круглые сутки генерал-лейтенанту приходилось проводить на ее заднем сиденье, мотаясь между разделенными сотней километров разбитых грунтовых дорог штабами. Шофер и адъютант снова и снова менялись местами, фары «эмки», до половины заклеенные сверху черной бумагой от оберток фотопластинок, выхватывали из темноты очередной шлагбаум с замерзшим часовым в куцем ватничке – а потом шли очередные часы работы с командирами корейских подразделений: генералами, старшими полковниками, полковниками…

Сейчас, когда в Пхеньяне начинали происходить интересные события и когда в любую минуту делу могло понадобиться, чтобы он к ним подключился, генерал Разуваев не собирался уезжать далеко от посольского квартала. Но нужный ему человек находился недалеко, полтора или два часа езды в одну сторону, и на это можно было пойти – для того же дела.

– Едем в Намьянг, – приказал он капитану. – Сколько сейчас, семь? К полуночи вернемся. Обеспечь связь, предупреди пункт назначения, обеспечь охрану по полной форме. Все, как обычно, в общем, только быстрее.

Проведя всегда выделяемый на подготовку охраны десяток минут в разговоре со штабом 32-й ИАД по спецсвязи, генерал-лейтенант открыл собственный сейф, стоящий в углу кабинета на коротких, оформленных под лапы грифонов ножках. Сейф был еще девятнадцатого века, большой, английский, оставшийся от какой-то респектабельной торговой компании, размещавшейся в этом здании до японской оккупации. Бережливые японцы утилизировали полезный предмет, и когда их армия капитулировала, он почти напрямую достался первому советскому военному коменданту Пхеньяна, а после образования в 1948 году КНДР – и послу.

Заперев часть бумаг в сейф, генерал вынул с нижней полки маленький немецкий «Вальтер» и запасную обойму к нему, небрежно рассовав все по карманам. Забрав со стола оставшиеся бумаги и сунув (просто чтобы не слишком бросалась в глаза) коробочку из-под незапотевающих противогазных пленок под крышку изображающего китайскую пагоду бронзового чернильного прибора, известного тем, что им пользовались при принятии японской капитуляции, он покинул кабинет. Проследив, чтобы вернувшийся со двора капитан обошелся с бумагами так, как они того заслуживают, Разуваев кивнул стоящему «руки по швам» дежурному и вышел на улицу.

«Эмка» стояла у подъезда – если так можно было назвать главный выход из мелковатого для такого количества посольских и военных служб здания. Пространство до самой ограды было обсажено прозрачными сейчас кустами, на которых летом изобильно росли бесполезные в питании, но хорошо помогающие от жажды сизовато-красные ягоды. Прямо перед выездом с территории посольства, уткнувшись тупорылой мордой в закрытые ворота, стоял мощный крытый «ЗИС» с полувзводом «внешней» охраны. Двигатель его уже работал, выбрасывая в наступившие сумерки медленно расплывающиеся клубы пара и копоти. Еще один, меньшей грузоподъемности, автомобиль стоял вплотную за его машиной, – в нем, помимо нескольких охранников, главвоенсоветника сопровождали переводчики. За воротами стояла машина с корейскими военными, один из которых махал то ли капитану, то ли самому генералу рукой: «Мы готовы, можно ехать».

Всего охраны у генерал-лейтенанта было столько, что этого должно было хватить на нормальную диверсионную группу, даже дав ей право первого выстрела. Разумеется, это ничуть не гарантировало того, что на полдороге между Пхеньяном и Намьянгом ему не прошибет голову вовремя выпущенная умелым стрелком пуля. Выехав за ограду неприкосновенной территории советского посольства, генерал в качестве советника при вооруженных силах находящегося в состоянии войны государства автоматически превращался в совершенно легитимную цель, а редчайший в КНДР легковой автомобиль с несколькими машинами сопровождения спереди и сзади делал его просто лакомой мишенью для любого достаточно смелого врага, добравшегося из-за линии фронта до той дороги, по которой он сию минуту проезжает. На этой войне в генерала уже стреляли несколько раз – и каждый раз мимо. Но лишь попавший в цель выстрел считается снайперским, поэтому возможно, что все у него было еще впереди.

Хотя… Пули на этой войне он опасался все же несколько меньше, чем опалы по возвращении домой. Раскачиваясь в теплом нутре комфортной «полковничьей» машины, глядя на бритый затылок немолодого опытного водителя, генерал-лейтенант Разуваев размышлял «о вечном» – о том, сколько знакомых ему генералов и офицеров, вытащивших на себе чудовищную войну, были смещены со своих постов вскоре после Победы. И не по сокращениям армии, последовавшим сначала в середине 1945-го, а потом еще раз – в середине 1946-го, когда большинству имеющих значение для мировой политики стран вполне хватало собственных проблем и бед, чтобы серьезно угрожать началом новой войны, а… Да по необъяснимым в общем-то причинам. Жуков в армии, Кузнецов и Галлер на флоте, Новиков и Шахурин в авиации, несколько других известных фамилий. Большинство из них, кроме разве что вице-адмирала Галлера, были живы, некоторые были на свободе, а другие даже занимали какие-то посты, но все это навевало нехорошие мысли. В последний год Вождь как будто снова начал «чистить» партийный и военный аппараты – и пусть значительно мягче, чем раньше, но все равно риск попасть под его непредсказуемый удар всегда был слишком реальным, чтобы о нем забывать.

На XIX съезде партии, материалы которого миллионы советских людей читали с замиранием сердца, под критику Сталина попали Молотов и Микоян – вернейшие, надежнейшие люди, каждый из которых сделал для страны больше, чем десяток таких генералов, как он, вместе взятых. Делавших только то, что требовала от них страна, и никогда не подводивших ни ее, ни самого товарища Сталина. Не то что он, в ходе операции по освобождению Крыма упустивший свой шанс встать вровень если не с Жуковым и Баграмяном, то хотя бы с Батовым и Поповым, и рискующий потерпеть поражение и сейчас. Собственно, уже потерпевший – учитывая, что назначение он получил в ноябре 1950-го, в самый канун наступлений армий КНА и КНД на Пхеньян и Хамхын, когда после их удара, почти советского по мощи, размаху и темпу, судьба войны казалась почти решенной. Но потом все повернулось вспять…

Фронтовые дороги не меняются – они всегда одинаковы, где бы они ни пролегали. Дорога от Пхеньяна до Намьянга не была исключением – такая же разбитая техникой, такая же ей забитая. Особенно сейчас, когда стемнело уже окончательно и можно было не опасаться никого, кроме вражеских «ночников». Но это была уже почти мелочь, не стоящая особого беспокойства: на Мяогоу базировался советский 258-й ночной истребительный авиаполк, на Аньшань, Аньдун и пару других аэродромов – несколько отдельных ночных истребительных эскадрилий, как советских, так и союзиичьих. Ночные налеты американских бомбардировщиков, включая «Сверхкрепости», не прекращались, но основной их целью были серьезные объекты, вроде плотин, железнодорожных мостов и крупных заводов, над которыми их с переменным успехом и отлавливали «Лавочкины» и «МиГи». Все это вместе взятое давало достаточно хорошие шансы на то, что их участок тянущейся на юг, разбитой на звенья колонны разномастных автомобилей американцы проигнорируют.

Так оно и случилось: какой-то час с четвертью езды – и вокруг замелькали остовы обгоревших полуразрушенных и разрушенных до основания домов, отмечающих начало нового населенного пункта. Проехав бывший город насквозь, грузовики охраны и втиснутая между ними «эмка» свернули на одну из пересекавших накатанный путь дорог, и трясти начало еще сильнее.

– Стой! – вдруг заорал адъютант генерала, сильно наклонившись вперед. Вцепившийся в рулевое колесо взмокший от пота старшина-шофер тут же уперся ногой в педаль тормоза. Передний грузовик застыл, наполовину развернувшись поперек узкой дороги. Их мотнуло, и автомобиль окончательно остановился, не дотянувшись бампером до кормы грузовика примерно на метр.

Вжав голову в плечи и терзанув истертые шестерни коробки передач, шофер тут же дал задний ход – не быстро, чтобы не въехать в так же пятящиеся машины сзади. Спереди из крытого кузова уже выпрыгивали бойцы с оружием в руках, часть из них мгновенно исчезла в темноте справа и слева от дороги, остальные в неподвижности остановились в луче идущего откуда-то спереди света. Собственные фары их машины шофер погасил почти немедленно, точно так же поступили грузовики позади. Генералу захотелось властно, как он привык делать, приказать капитану выйти и разобраться, по он смолчал – и старшина, и капитан знают свое дело отлично, и мешать им не стоит.

Кроме того, все действия охраны пока были совершенно правильными, – у него возникло ощущение, что все эти слитные, синхронные манипуляции были отработаны или, по крайней мере, заранее обговорены. Столкнувшись с чем-то, не видимым ему, грузовик закрыл машину главвоенсоветника своей тушей, основная часть группы охраны изготовилась к огневому бою, в то время как остальные остались с ним – как возможная «следующая порция».

Через минуту толкотня впереди стала неразличимой в темноте, лишь немного разбавляемой желтым блеклым светом нескольких фар, просвечивающих через морозный парок. Это было даже красиво. Потом спереди трижды мигнули красным фонариком, и капитан отчетливо выпустил воздух из груди. Похоже, он действительно напрягся. Повернувшись к генералу и получив от него согласный кивок, адъютант шепнул «давай!», и шофер аккуратно тронулся вперед.

Грузовик уже подвинулся, освобождая место высоким угловатым теням, с единственной яркой фарой, горящей как глаз похмельного циклопа на каждой машине. Сначала генералу показалось, что это «ИСы»[79], но он понял свою ошибку почти сразу же, не обнаружив знакомых черт в массивном силуэте. Тяжелые самоходки « ИСУ-122», известные тем, что являлись едва ли не единственными самоходными артиллерийскими установками Отечественной войны, к которым так и не прилипло никакого прозвища. Действительно похожие на «ИС-2» в темноте и с недосыпу и имеющие с ним массу общего с технической точки зрения. Двигалась передняя машина осторожно, стараясь не задеть бронированным бортом уступивший им дорогу, но оставивший на ней левые скаты «ЗИС».

– Стой, – не удержавшись, потребовал генерал. Старшина остановил машину немедленно, и Разуваев вышел, тяжело натужившись, чтобы справиться с неудобно сбившейся под ним на сиденье шинелью. Оставив дверцу открытой, генерал прошел точно на середину дороги, приземистый и массивный в гротескном свете танковой фары. Из открытого люка ему, надсаживаясь, что-то прокричала неразличимая фигура, но он продолжал стоять. Сзади уже подбегали корейцы: переводить, стрелять – что прикажут.

Самоходка остановилась, не заглушив дизель, но умерив обороты. Вонючий солярный дым, окутавший на мгновение ее траки, дополз до колен генерала, заставив того хмыкнуть. Он любил этот запах.

– Твою мать! – донеслось сверху среди неразборчивых звуков, перебиваемых рычанием мощного двигателя в каких-то трех–четырех метрах.

– Сам «твою мать!», – во весь голос заорал генерал. – А ну, слезай!

То ли самоходчик услышал его натренированный командами голос, то ли прочел слова по губам, но он на несколько секунд исчез и тут же появился снова с комплектом сигнальных флажков. Вроде бы было слишком темно, чтобы пользоваться классической связью танкистов эффективно, но короткое движение его рук – и вслед за головной машиной двигатели начали вразнобой глушить все остальные. Лязг металла, стук, хрип каких-то механизмов внутри бронированных зверюг – и машины начали гасить фары. Кто бы ни командовал этим подразделением, он явно с почтением относился к способностям пилотов американских ночных ударных самолетов.

Теперь стало совсем ничего не различить более чем в нескольких метрах, но самоходки все равно угадывались: пахло от них так же оглушительно. Высокая, крепко сложенная фигура со стуком спрыгнула с брони и остановилась перед генералом, белея пятном лица, черты которого едва можно было различить в свете единственной включенной пары автомобильных фар. Адъютант шумно дышал справа, но неизвестный самоходчик молчал. Впрочем, сомнений у генерала уже не оставалось.

– Я генерал-лейтенант Разуваев, – представился он. – Назовите себя и свою часть.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. Майор Чапчаков, военный советник при командире отдельного танко-самоходного полка резерва Главного командования Корейской Народной Армии. Батареи полка, согласно приказу, следуют к назначенному рубежу.

– Вольно, майор. Где командир?

– В концевой машине, товарищ генерал-лейтенант. Марш тяжелый, он хотел лично обеспечить…

– Я понял.

– Позвать?

– Да.

Не тратя больше слов, майор засунул кончики двух грязных до черноты пальцев между передними зубами и оглушительно свистнул. Откуда-то с хвоста колонны донесся ответный резкий свист, и майор, не оборачиваясь, проорал: «Командира!» Секунд через двадцать послышался топот ног по мерзлой земле, и вскоре из темноты выскочил такой же высокий и крепкий, как советник, командир полка – кореец средних лет, с грубо очерченным лицом, испорченным идущими по нему вкривь и вкось ожоговыми рубцами. Увидев генеральскую свиту, он затормозил, встал, как положено, и представился – сзади излишне перевели.

– Кому вы свистели, майор? – спросил генерал, снова переводя взгляд на советника.

– Там… – он неуверенно показал рукой в направлении короткой колонны самоходок и бросил фразу, не закончив.

– Позовите.

Майор свистнул еще раз и, когда ответили, проорал: «Ко мне!», как какой-то собаке. Опять пауза, потом нарастающий топот и треск сминающегося под сапогами тонкого ледяного наста. Второй европеец, и тоже явно славянин. Генерал не помнил, чтобы на полк могло приходиться по два советника, но в последние месяцы, в преддверие планируемого весеннего наступления, Главное командование КНА переформировывало бронетанковые части, в том числе и немногочисленные танко-самоходные полки РГК. Поэтому новшества могли появиться всякие.

– Фамилия?

– Чапчаков, – ответил второй самоходчик, тоже на мгновение задержавшись. Не поверив, генерал приподнял брови в вопросе, и стоящий перед ним офицер торопливо добавил: – Капитан Чапчаков.

– Братья?

Генерал действительно был удивлен и теперь даже не пытался этого скрывать. Всех советников, которые, меняясь (в отличие от него), третий год проходили через ведущую активные боевые действия армию братского государства, знать было невозможно. Более того, даже большинства их личных дел он не видел, полагаясь на тех подчиненных, для которых эта часть работы являлась главной. Но пропустить такое было странно: повторение нетривиальных фамилий должно было запомниться хоть кому-то.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

Майор был старшим, конечно; по его оценке – лет на шесть. Но все равно странно.

– Какова ваша должность здесь? – резко, отрывисто спросил он и опять отметил, что спрошенный им офицер ответил не сразу, словно подбирая слова.

– Военный советник при командире второй батареи.

– Я главный военный советник при КНА, – устало сказал генерал. – Никаких советских военных советников при командирах батарей здесь нет и быть не может. Еще есть советские военнослужащие в полку?

– Так точно.

На этот раз майор ответил совсем уж с убитым видом, будто его давили. Нарваться посреди Кореи, в нормальном тыловом марше, на неприятности в виде слишком осведомленного генерал-лейтенанта – это для него было, наверное, немного неожиданным.

– Кто?

Было странно, что майор не ответил сразу же, сам, когда вопрос был задан прямо и недвусмысленно.

– Старший сержант Ибрагимов. Инструктор-механик. Следует с тыловой колонной полка, – они должны быть километрах в пятнадцати позади.

– Ну что ж, понятно, – генерал удовлетворенно кивнул. Сомнений у него не осталось уже никаких, неясно было только, является ли и этот марш, передислокация драгоценнейшего полка тяжелых самоходок, прямо исполненной «советниками» инициативой Москвы, или он все же «настоящий».

– Товарищ полковник, – обратился он к корейцу на грубоватом, но понятном мунхвао[80], пусть и с заметной примесью северо-западного диалекта, оставшейся в его речи от самого первого учителя. – Ваши приказы, пожалуйста.

Тот молча достал из кармана потертой планшетки несколько желтоватых листков, подал. Адъютант сбоку включил электрический фонарик, осветив рубленый корейский машинописный шрифт. На взгляд генерала, и текст, и форма приказа были аутентичными; более того, он узнал подпись командующего армией, которому был переподчинен сейчас полк. Маршрут тоже был указан, и та точка, в которой они сейчас находились, соответствовала предписанной.

– Хорошо. Где танковый батальон?

Насколько он уловил, в приказе не было ни слова о «раздельном следовании», хотя настолько далеко от линии фронта, где шансов вступить в бой с ходу имелось не так много, в этом тоже не имелось ничего необычного. Просто придирка. Генерал уже понимал, что зря задерживает полк, подвергая его риску утром быть обнаруженным на марше, за чем незамедлительно последует удар с воздуха.

– Он проследовал этим же маршрутом на полчаса ранее, товарищ главный военный советник. У батальона опытный командир. С ними же, десантом на броне, осуществляет движение большая часть мотострелков.

– Хорошо. Продолжайте движение. Желаю удачи. Вы постойте, майор.

Дождавшись, пока откозырявший командир полка не исчезнет в темноте и за ним не последует капитан-«советник», генерал Разуваев коротким жестом показал адъютанту, чтобы тот включил фонарик снова.

– Хорошо, – снова сказал он, вглядевшись в черты лица майора Чапчакова. – Вы умело управляетесь с корейцами. Давно здесь?

– Меньше месяца, товарищ генерал-лейтенант.

«Вот-вот, – с удовлетворением сказал генерал про себя. – Что-то больно много непростых советников прибыло сюда за последний месяц».

– Самоходчик, танкист?

– Самоходчик.

– Хорошо, – снова повторил он. – Вы тоже можете следовать, и успеха вам в вашем деле. Я подумал, что это странно, что майором и капитаном командует старший лейтенант, но то что вы оба самоходчики, это вполне объясняет. Еще раз – удачи.

Уже уходя, генерал Разуваев не удержался и поглядел на выражение лица майора. Увиденное вполне его удовлетворило. Итак, он был прав. Москва играет в свою собственную игру на его поле, и ни одной настоящей фигуры, кроме Сталина, в ней на самом деле нет, одни пешки. И он сам – вовсе не исключение.