журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г.

Андрей Измайлов
ВИЛЛС

А я как раз тогда купил тюльпаны. Вернее, не тюльпаны, а шел я в гости. Правда, в гости она меня конечно не звала. И моя, как я полагал, будущая теща убедительно говорила про библиотеку, про всего две недели до вступительных, про „как с утра, так не поднимая головы в библиотеке". А потом я слышал в трубке шепот: „Еще скажи — вечером я у портнихи". Тогда я бил челом в телефонную трубку — мол, в какой хоть библиотеке?! И давал отбой, когда они начинали шепотом совещаться между собой.

Вот тогда я и пошел к ней в гости. Нет... Еще до того я в этой самой будке пачку сигарет нашел. На приступочке телефонной чего только не оставляют! Самвел там однажды авторучку с золотым пером нашел. Да я сам однажды в такой будке свой портфель забыл. И не нашел потом. Кому он понадобился?

А тут — сигареты! Всего семь штук в пачке, но тоже могут пригодиться, если я сейчас к ней в гости.

Брюки дома надел белые и пошел. Думаю, появлюсь со скорбным лицом и сигаретой. Нервно так... Вот интересно — на ее реакцию посмотреть!

Донес свое скорбное лицо до скамейки, которая напротив подъезда, и сел. Нет, не пойду в гости! Там Гливанна. Зачем ее во вранье уличать? Подневольное же вранье. Она меня потом невзлюбит очень. А с тещами надо хорошие отношения поддерживать. Пусть даже с будущими.

И вот я сижу, смотрю на дверь ее подъезда. Снег тополиный летает и на мою причесанную голову оседает. Голуби грумкают. В лужу посмотрелся — пух на голове. Как в пионерском лагере. Когда подушками из-за Томки подрались.

Нас тогда двое с Самвелом было, а их из первого отряда — орава целая. Это давно очень было, еще в шестом классе, еще когда я из Баку не уехал. А потом меня вожатая на всю ночь выставила на веранду. И Самвела. Как будто мы начали!.. Ну, простояли, за животики похватались, друг на друга глядючи — в перьях подушечных.

Вот такая точно физиономия. И никакого горького мужского упрека в глазах нет. В общем, не то, что нужно. Не загрызет Вику совесть. Я тогда стряхиваю с головы весь пух. Опять в лужу смотрюсь — тщательного пробора как не бывало. Тогда так! Зубы стискиваю, глаза делаю „зарежу, зараза!" Мне Самвел показывал. Он так Томку очаровывал... И достаю еще сигареты. Те самые. Они индийские. Пачка желтая с красным. И написано — „WILLS". Сойдет. Внушительная пачка. Достаю штуку. Поджигаю. Кисло, противно. Тоже сойдет! Чем противней, тем больше к моему настроению подходит.

А Вики все нет. Намучился с этой „виллсиной", щелкнул в урну. И урна потихоньку дымить начинает. Я сижу со стиснутыми челюстями — они уже ноют. Надоело страдать. Думаю: когда урна перестанет дымить и полыхнет, то пойду. Загадал. А она не полыхает. Не мотоцикл же...

Это тоже давно. Тоже в Баку. Самвел устроил. Тоже пух тополиный был, но намного больше. Самвел спички чиркал — в этот пух бросал. Сразу „пых-х!“ — волной проходило. И нет пуха. Даже пепла нет. Там сосед наш, Иса-бала, мотоцикл поставил, и с мотоцикла натекла лужица, горючести разные. С тополей сыплется вокруг и везде. В эту лужицу тоже. Самвел совсем даже в другую сторону спичку бросил. А волна пошла — и сразу „пых-х!“ Он, мотоцикл этот, прямо как в кино горел. Самвел тогда три дня у меня ночевал. Потому что Иса-бала у Самвела дома три дня ночевал, поджидал.

Ну, ладно! В общем, урна — не мотоцикл. Густой дым уже валит, а огня нет. Тут еще судорога. Сигарета кислая, зубы стиснуты — вот судорога меня за челюсть и схватила. И... Вика выходит наконец-то из подъезда, авоськой размахивает.

Я встаю и иду к ней. Медленно. Внушительно. Подхожу, а у нее на лице: „Ну и что?!“ Вроде как не она мне два часа назад посредством Гливанны по телефону врала. Я стою, рта разомкнуть не могу, судорога не пускает. Только глазами... Короче, „зарежу, зараза!"

Она подождала немного и говорит:

— Ну и что?!

Я ей на авоську молча показываю. Мол, кто это с авоськой в библиотеку ходит?

— Не надо, — говорит, — мне помогать, пожалуйста. Она легкая! — издевается еще.

Самвел как учил?. Самвел учил, что тогда резко поворачиваешься и уходишь! Тогда она за тобой бежит и кричит: „Не буду больше!" Подействует? Не подействовал же взгляд. Это не Томка, не Баку.

Точно! Не подействовало. Вика не кричит: „Не буду больше!" Она мне Э спину говорит:

— Урну чтоб потушил! Пожара нам только не хватало! — И уходит, размахивая авоськой.

А я смотрю на свою скамейку — к ней листочек прилеплен.

Написано: „АСТАРОЖНА! АКРАШЕНА!"

Та-ак! Красиво я сзади смотрелся, когда по самвеловским наущениям резко поворачивался к Вике спиной!

Начинаю себе шею вывертывать, назад заглядывать — чисто, не полосатый совсем. Брюки такие же белые. Только уже мятые немного. Скамейку потрогал — если покрасили, то как я раньше не заметил?! Не в кинокомедии же!... Нет, сухая скамейка! Шуточки дурацкие! Да еще с ошибками... Ручку достаю, исправляю. „А" на „О". И там, и там, и там.

Из урны по-прежнему дым валит. Подбираю консервную банку, скребу ею по луже, иду тушить. Все-таки Вика попросила... Ну, будем считать, что попросила. Подхожу к урне и вдруг слышу — Самвел говорит:

— Папробуй толька!

Ничего не понимаю — кругом никого нет! Жара. Все попрятались. Самвел вообще в Баку. Но говорит откуда-то... Я тихо кричу:

— Самвел?!

— Ада, какой Самвел?! — говорит урна.

Тут из дыма появляется кто-то непонятный. Голова, плечи, руки. Остальное — вроде как в урне. И полупрозрачный. Не в смысле одежды, а в смысле насквозь. Такой... Хоттабыч. Только без бороды, просто небритый. И зубы через один — золотые. Кепка на нем — „аэродром".

Я прямо так и сел. На скамейку. Ладони сразу липкими стали. Вспомнил, что они от страха потеют. В книжках. Отлепил их от скамейки — а они еще и зеленые. Фантомас какой-то! Нет, от страха они не могли зелеными стать!

— И все правильно! — говорит небритая рожа. — Сам ашипк справлял! Когда ашипк справляешь, ивсе правильна получается! Только немножко грязно.

Вскакиваю! Точно! Вот теперь полосатый.. Теперь на самом деле „осторожно! окрашено! “.

Ну... вот что! Я ничего не знаю, конечно! Дурак полный, конечно! Но фокусы разные — без них как-нибудь обойдусь. Тем более, если после фокусов брюки в ацетоне вымачивать. Фантастика — фантастикой! Я читал, конечно, всякое! Но с братом по разуму толком не поздороваться — рука насквозь пройдет. А если вдруг не пройдет, то заляпаю краской, пятно наложу, можно сказать. И вообще, век техники. Раньше простую веревочку к простому кошельку — и на видное место. Чтобы какой-нибудь совсем уж балбес наживку — хвать! А ее из кустов — дерг! Ха-ха-ха!... Теперь же небритыми хоттабычами балбесов подлавливают. И вот залью я его преспокойненько сейчас водичкой, а за брюки полосатые еще кто-то получит! Когда выясню — кто... И я непреклонно на урну надвигаюсь.

— Слушь, ты савсем дурак, да?! — говорит этот... из урны. — Я тибе сказал, да?! Объяснить буду — не хочешь, да?!

В общем, я еще повыступал. Вид независимый. „Ну-ну!“ всякие скептические. А он быстро-быстро стал говорить. И руками тоже быстро-быстро в разные стороны.

Такое дело. Астрономию я знаю? Космос-мосмос я знаю? Другие планеты я знаю? Значит, это совсем не такое дело! Понял, да?!

Я вроде понял. А химию я знаю? Синтез-минтез знаю? Высокий температур знаю?... Семечко долго лежал. Спячка, анабиоз я знаю?... Сигарет индийский. Табак Индия собирал, семечко попал, сигарет зажигал, температур повышал, анабиоз кончал. Понял, да?!

Я вроде опять понял.

Чудес нет, наука все точно объяснял, но он сам точно не понял пока... Понял, да?!

Он еще долго руками размахивал и говорил. Я еще долго не верил и какой-нибудь мелкой пакости ждал. Потом взял и поверил. За мной такое водится.

А что? Вот тебе говорят, что испытаем-ка мы тебя на телепатическую способность. И долго голову морочат. Мало кто не попадется на удочку... Игра такая есть. Там все умные, один насчастный „телепат" — кретин кретином... Или еще всякие там разыгрыши. Самвел, когда его разыгрывали, очень оскорблялся. А я нет. Я так думаю: меня разыграют ведь всего один раз. Зато я потом — ого-го! Этим самым разыгрышем сколько раз пользоваться смогу!

Поэтому я и поверил. Но в пределах разумного.

Этот... полупрозрачный чуть успокоился, кепку аэродромную снял (лысый!), обмахивается облегченно, как веером. Перенервничал. Да и жара... Говорит:

— Вапрос давай!

Я его сразу — про самвеловский голос. На засыпку. Думаю, если это все-таки Самвел, то должен он именно сейчас откуда ни возьмись свалиться и заржать. Ага, купился!

Нет, ничего такого. Не сваливается Самвел. А этот... из урны объясняет, что нарочно знакомым голосом заговорил, чтобы меня не испугать. Убедительно?

Тогда я его — про внешность. Если сигарета-семечко-анабиоз-Индия, то почему не чалма и борода или там сари, а совсем по-другому? И акцент тоже...

Он помолчал, вздохнул. Говорит:

— Мутант... И честно хочешь, да? Нарочно! Специально! Ты Баку скучал, я Самвел притворял, тибе приятный делал — ты мне доверял.

Я и правда по Баку скучал. За все три года, как отца сюда перевели, так и не привык. Хотя кое-что успел усвоить. Усвоил, что когда шашлычный дух разносится, то это просто мусор жгут. Усвоил, что если огурцами на улице запахло, то это и не огурцами вовсе, а корюшкой. И не корюшкой, а весной. А когда — арбузами, то морозом и зимой... И что брынза — это брынза, а никакой не сыр. Сыра нет, говорят. А это? Это же брынза, вы что не видите?!.. И в траве белесые пляжники по весне загорают не потому, что там тепло, а потому, что там суббота. Невзирая на холодрыгу каждый старается свой кусок загара урвать... Усвоил. Только от Баку так и не отвык.

Кстати, откуда он про Баку знает?

А он, оказывается, много чего знает. Он, оказывается, мудрый. Он, оказывается, пока в своем семечке анабиозил, все думал и наблюдал. Ему, оказывается, анабиоз — не впустую. Он, оказывается, наперед видит, предсказать может. Но не может... Табу! Зато желания исполнять — это он запросто! Не как Хоттабыч — чтобы верблюды и дворцы ниоткуда. А как камень у дороги: налево пойдешь, направо пойдешь.

Такой... регулировщик.*И не чудеса это, не как в сказке. Просто у него жизненный опыт. Говорю же, регулировщик. Стоит себе на перекрестке и показывает куда ехать, чтобы доехать по адресу и в обрыв не кувыркнуться и в лоб никому не врезать. Главное, подфарником ему мигнуть: куда, собственно, хочешь. А он тебе — зеленую улицу. Регулировщик насмотрелся на все эти перекрестки, трассы, „зебры“ — он наперед знает. Вот и Хоттабыч мои тоже насмотрелся за свою многолетнюю спячку и может... Только скажи, куда хочешь ехать — он тебе покажет, как добраться. А если добрался куда хотел, а потом еще Куда-то появилось желание, то... Достаешь из пачки сигарету. Из той самой пачки. Куришь и думаешь. Даже вслух he надо.

Короче, одну уже выкурил. И таким образом из нее этого небритого мутанта и выкурил.

Теперь думай...

А что думать, если ты со своим удрученным лицом и белыми брюками сидишь и полупрозрачного слушаешь, а она — в библиотеку, к портнихе, еще куда... Был бы этот йог на самом деле многосильным, он был сделал, чтобы... чтобы... Все-таки я же с Гливанной хорошие отношения поддерживаю на перспективу. Как с будущей тещей.

Он зубами своими сверкает:

— Малщик! Савсем малщик еще... Базар идешь, цветок пакупаешь красивый...

— Потом? — спрашиваю уже озлившись.

Тоже — мудрец! Мальчик я ему! А?! Тысячу лет в семечке проторчал и аж до букета додумался!

— Потом: смотришь — увидишь! Верблюд с неба хочешь? Верблюд нет. Чудеса нет. Опыт есть, да. Сигарет есть, да. „Wills". Надо — кури... Вообще-то вредно... Думай сначала, потом кури. Но вообще-то вредно.

Так я с консервной банкой и остался. И брюками осторожно-окрашенными. Дым из урны сам прекратился. Как отстригли. И нет никого. Пусто!

И я как раз тогда купил тюльпаны. Конечно, не потому, что этот... сказал. Я и сам собирался как-нибудь Вику оцветочить. Только повод искал. Вот и... Переоделся только.

Иду на рынок, сам себе хихикаю: давай, давай! Цветочки! Она тебе ничего не должна, а ты ей — здра-асьте! Тут вам цветочки!.. Под каким соусом, между прочим, их вручать? Подождать, что ли, пока она в свой иностранно-педагогический поступит? Тогда по поводу блестящей сдачи вступительных, благодаря неусыпной работе в библиотеке и... Ага! Она завалит сочинение — и тут я с букетом. Очень кстати!.. Нет, не завалит. У кого родичи в долголетних закордонно-командировочных нетях пребывают и только на пару месяцев отдохнуть возвращаются, у тех не бывает завалов в иностранно-педагогический. Язык Вика знает отлично. И свой и не свой.

Только за две недели, что до вступительных, цветочки мои завянут. Особенно по такой жаре.

Нет, надо же! Точно, от Баку отвык. Асфальт не плавится, плюс тридцати нет. А я — жара!

.. .На рынке — уже сезон. Помидоры, черешни... Но до бакинского базара далеко — там все грудами, цвета и запахи в кучу, шумно и гамно. А тут все пирамидками аккуратными, маленькими. И не попробовать... Мы с Самвелом на большой перемене завтракать бегали на базар. Вдоль ряда пройдешь, у каждого по штучке-две выдернешь на пробу. И сыт... А если здесь одну выдернуть из пирамидки, все рухнет. Время есть. Пирамидки хрупкие, долго складываются. Потому что покупателей нет. Дорого все-таки.

Но мне не фрукты-овощи. Это я так вспомнил. Накатило. Есть с чем сравнить.

Ну, значит, тюльпаны. Выбрал. Этого добра летом на рынке навалом. Иду с букетом. Куда девать, не знаю. Ветерок — а у них стебли ломкие. А держать эти тюльпаны хочется небрежно и независимо. Как газету трубочкой. Чтобы тетеньки понимающе не улыбались, а дяденьки понимающе не подмигивали: знаем, куда молодой человек торопится! ах, какой букет прекрасный!

Еще бы не прекрасный! Всю пятерку ухлопал! Теперь опять у отца просить. Ему не жалко, конечно. Только пусть я слово дам, что не на сигареты. Потому что курить вредно.

Ему важно не то, чтобы я не курил — здоровье не подрывал. Ему важно, чтобы у меня внутренняя железная дисциплина была. Запах-то он не учует от моего ,,Wills“-a. У него с тех еще учений насморк хронический остался. Кстати, он больше переживает не от того, что запахов не чувствует, а от того, что нарушает свою же внутреннюю дисциплину — на совещаниях важных носом шмыгает, собой не владеет.

Вообще-то хорошо, что отца сюда перевели. Пусть его насморку конца-края не видать по причине местной сырости. Зато суставы не ломит, и давление не скачет — здесь же норда нет знаменитого бакинского. Отец сам так говорит. И меня приучает: в какое бы положение ты ни попал, всегда надо думать „это очень удачно получилось! “.

Когда из Баку уезжали, я тоже считал: „Это очень удачно получилось! “ Хотя я-то уезжал, а Самвел и Томка оставались в нашем итальянском дворике. Напоследок всем классом собрались у нас. Друг другу клялись, что будем помнить, писать письма, в гости приезжать...

Но письма и в гости за эти три года никак не получалось почему-то. Поэтому мы только помнили. И Самвел, и я. И Томка.

Как из-за нее подушками дрались.

Как у нее зуб болел, а я пришел и полтора часа анекдотами исходил. Она хохотала и про зуб свой совсем забыла. А потом позвонил Самвел — она к двери побежала. Я видел, как она побежала. У меня сразу дело срочное обнаружилось. И не стали они меня уговаривать, а сразу поверили в мое дело. И уже собравшись, спрашиваю у Томки: „Ну, как твой зуб?“ В отместку. Томка сразу за щеку схватилась. Пусть ей Самвел теперь зубы заговаривает.

Как была репетиция, и Томка в чем-то бальном из чего-то классического что-то произносила. Хорошо произносила! А я всю пленку отщелкал, все кадры на Томку ухлопал. Якобы на школьную афишу и для стенгазеты.

Как потом Самвел в школьную фотолабораторию ломился. А я ему кричал: „Не входи! Засветишь!" И получилась Томка на пленке просто отлично! А я Самвела так и не впустил. Потом сказал, что ничего не получилось, проявитель бракованный наверно. И Самвел сделал вид, что поверил...

Как в тот последний вечер я ему тайком от Томки целый пакет ее фотографий отдал. На подарение. А он сказал: „Оставь себе. На память.

Уезжаешь ведь.И мы с ним сразу сообразили, что он ляпнул, не подумав. И стали неловко ржать, хлопая друг друга по плечу...

Так что... это очень удачно получилось! И друзья у меня остались — Томка и Самвел. И вот... Вика у меня есть... У меня! Есть! Я ум-моляю!

Пока у меня есть ворох тюльпанов, которые еще надо вручить. И шесть сигарет... Надо этот многообещающий ,,Wills“ из брюк в пиджак переложить, чтобы не топорщилось. Чтобы отец не застукал. А потом уже дома запрятать. Ерунда: с этим йогом, с сигаретами, с букетными советами. Скорее всего ерунда! Поживем — увидим. Эх, ФЭДа моего с собою не было! Щелкнул бы этого полупрозрачного, и сразу на пленке видно было — галлюцинация или что...

Тюльпаны шуршат целлофаном, а я уже к своей троллейбусной остановке подошёл. Загадываю: вышла бы сейчас Вика из троллейбуса. Она же с авоськой, она же из магазина — я бы ей как раз помог дотащить. Как раз повод, чтобы в гости. А то в одном доме живем, только подъезды разные — а я как будто за тридевять земель! И вот бы она из троллейбуса — тут бы я ей и букет.

Троллейбус подходит, дверями вздыхает — вывалились из него, как рыба из трала в киножурнале.

Ну?!

Ничего себе!!! Нет, это не Вика, конечно. Мало ли что я загадал — сигаретку ведь не использовал. Да и не будет Вика восторг выражать, если меня вдруг увидит.

Но про Баку псевдохоттабыч не случайно душу бередил. И не случайно я только что всю бакинскую историю вспоминал. Короче, не Вика с сеткой из троллейбуса выдавливается, а... Томка! С двумя сетками! Даже ничуть не удивляется, что я стою на остановке и как будто ее дожидаюсь. Естественно — не удивляется. Пока я по рынку рыскал, Томка звонила к нам, оказывается. И мама сказала, что я должен вот-вот появиться и обязательно ее, Томку, встречу.

Томка меня в щеку „чмок“! Я думаю, что года три назад какое бы впечатление на меня этот „чмок“ произвел, а сейчас — ничего. То есть приятно, конечно, — друг-Томка приехала, и не виделись столько! Но вот три года назад ... Впрочем, тогда Томка бы меня и не чмокнула — барьер был. А теперь нет никакого барьера. Теперь...

Теперь она прилетела поступать. Специально сюда. Самвел сказал, что она все равно провалится, так хоть со мной увидится, отвезет мне чего-нибудь нашего, а то я наверное соскучился. И Томка сама навертела четыре банки листьев для долмы — поступать приехала, да?! Ничего себе! С банками в самолет! Зато они с моей мамой сейчас такой обед закатят! А я ей все мосты покажу, все каналы, дворцы и парки. Но только сегодня и завтра. А то с послезавтрашнего дня она закапывается в учебники. Хоть у нее и рекомендация из ТЮЗа есть, но она слышала — срезают на экзаменах по-черному! Она за творческий конкурс не боится. Для нее самое страшное — сочинение и английский. Она как на всю эту грамматику глянет, так сразу испарина. Ну, как на пляже. В Баку —пекло, не позаниматься. С утра с Самвелом — на пляж. Он в воде торчит, а ей на песочке загорать с учебником. Какая тут учеба! То мячом по голове съездят, то ветер песком швыряется, то пионерлагерь в рупоры надрывается: „Первый отряд, строиться! За спасателя не заплывать!" В воде не протолкнуться, как у вас в троллейбусе. И с пляжа возвращение — будто мешки разгружали. Ну, ты знаешь. Приятная усталость, конечно. Но с ней за зубрежку не сесть. Всякие обособленные дополнения в голову не укладываются...

Я шучу ей про обособленное дополнение. Неловко шучу. Мол, ага, никак тебе меня не забыть!

Ты-то при чем, говорит. Мимо. Не прошла шутка. Ну вообще, воображение у тебя стало! Обособленное дополнение! Скажешь тоже! Ну, хватит тебе!

Ты хоть знаешь — у нас новые станции открыли. Теперь на метро — двадцать минут. Еще на автобусе — пятнадцать. И — пляж. А еще всю улицу Басина перерыли, все лавочки — бульдозером. И ту, помнишь, где вы с Самвелом дурака валяли — по-джигитски фотографировались! Где холстина и дырка. Ну, помнишь? Конь нарисованный, газыри, водопад на заднем фоне, ну?! Ты еще говорил, что и без холстины такие фотомонтажи сделать можешь! Вспомнил?!.. Кстати! Самвел просил, чтобы ты ему какие-то химикаты для фото достал. Не помню, я записала. Он говорит: здесь есть. Только особенно искать, бегать не надо — они, химикаты, Самвелу не очень-то и нужны. Он давно фотографию забросил. А про химикаты — нарочно. Мол, все равно срежешься, вернешься. Чтобы сознавала временность пребывания.

Он, Самвел, уже кольца купил, к родителям приходил. Через год, говорит, свадьба. Из Баку никуда не собирается. Мастера спорта получил. В училище поступил по какой-то электронике.

А вот интересно, как он свадьбу устраивать будет, если она, Томка, все-таки на театральный поступит?!

Пусть тогда сюда приезжает. Но он все равно говорит: „Никуда ты от меня не денешься!" И рожи корчит. Ну, помнишь? „Зарэжу, зараза!" Помнишь, нет?!

Я все помню, конечно, И море, которому никакое Черное в подметки не годится. И усталость после долгого прожаривания на песке. И улицу Басина помню... Жаль. Другой такой улочки не будет: с нарисованными джигитами, с лудильщиками и их каморками, с „ремонтом и абновостью раскулдушек". И самвеловское „зарэжу" помню. Еще бы! Если я всего два часа назад в нашем же дворе это самое изображать пытался.

Тут я себе наконец отдаю отчет, что мы уже от остановки до дома почти дошли, а Томка все еще с двумя сетками. А я, джигит, с пустыми руками, в которых одни тюльпаны. Торопливо меняю цветочки на Томкины сетки и говорю:

— Это тебе, Том! С приехалом!

Мы как раз из-под арки вышли во двор. И она меня снова — чмок! А я по привычке на окно Вики смотрю. А она, что самое интересное, из этого окна — на меня. И на то, что красивая, загорелая Томка меня чмокает. И букет. Который не сама же Томка себе покупала... С приехалом, короче!

Я еще пытаюсь Вике одним выражением лица добродушно-радостно сказать: „Вот гость из Баку приехал. СТАРЫЙ ДРУГ!!!" Пытаюсь показать, что я — обособленное дополнение. Очень обособленное! От Томки! И только дополнение!..

Но, кажется, что-то не то я лицом сумел изобразить. Не знаю. Я-то его, лица, не вижу. А Вика видит. Плечами дергает. Потом взатяжную зева-ает. Нехорошо зевает. Демонстративно. И штору задергивает. Концерт окончен. Потом...

Потом мама с Томкой готовят на кухне долму. А я должным образом оформляю Томке комнату. Сгребаю все фотопричиндалы в нишу. Порядок навожу, в общем. И слушаю, как они на кухне сразу всеми новостями по-азербайджански обмениваются. Мама по языку очень соскучилась, и новостей за три года накопилось. И они говорят много и вкусно. Я так по-настоящему и не выучился языку, но почти все понимаю. А что не улавливаю, то по интонациям соображаю.

Навел блеск и просто сел. И слушаю. Вот две женщины готовят еду, а я сижу в своей комнате и слушаю их. Одна — мама, другая — Томка. Как-то... приятно, что ли. В порядке хохмы, думаю, закурю сейчас и загадаю... Нет, только в порядке хохмы! Это все! Отрезанный ломоть. Обособленное от меня дополнение к воспоминаниям. Будущая жена друга Самвела.

А мне бы как Томкиному другу следовало иное загадать. Тем более, что она маме говорит про себя: „Инглис дилинда яхшы билмир". В смысле, плохо она по-английски сечет. Что там моему йоговатому Виллсу какой-то экзамен?!..

Но тут же себе говорю, что друг Самвел, наоборот, хочет, чтобы Томка провалилась и в Баку вернулась. Я ему своим ,,Wills“-OM только все испорчу. Так что пусть будет все как будет!

А как будет? С Викой, например, как будет теперь? Объяснить? А ей, между прочим, мои объяснения и не нужны. Ей только лучше: отстал наконец-то! А я не отстал!!! Я друга из Баку встречал!!! Тюльпанами забросал по совету мутанта небритого! Да-а... Теперь я этого бакинского друга еще на экзамены буду сопровождать, город показывать. И в Летний сад гулять водить. Наблюдать, как мосты разводят — ей очень хочется посмотреть. Так она маме говорит.

Вообще-то ей очень серьезно готовиться надо. Вот и готовилась бы! Мне, между прочим, тоже... Да! Вот именно. Тоже надо готовиться!.. Сочинения она боится! А я не боюсь?! Больше четверки никогда не зарабатывал. Это Вика у нас большой специалист по сочинениям. И не только на тему „я в библиотеке, я у портнихи", но и на любую вольную.

Вот! Это мысль! С немецким у меня — порядок. Еще когда отец там служил, мне всего-то четыре года было. Нахватался. Очень восприимчивый возраст. А мама уже дырку мне в голове сделала: „Решить не можешь, куда поступить! Уже две недели до вступительных!“ Про военное училище она потихоньку от отца и слышать не хочет. Ни за что! На всю жизнь, говорит, ей одного командира хватит. А вот иностранно-педагогический... Раз, два, три, четыре, пять! В школу мы идем опять! А что?! Главное, с Викой на одном курсе. Вместе учиться. Не надо будет ее к телефону добиваться и маяться, под каким соусом к ней в гости сходить. Сокурсники, одним словом.

И даже теперь уже можно — не на улицу бежать, по автомату конспиративно звонить, а прямо из дома. Повод? Помогла бы грамматику подтянуть, а то сочинение... Не по телефону же ей меня подтягивать? Только очно! Так что... чем не повод? Чтобы звякнуть. Заодно и прозондировать, как Вика отнеслась к недавней картинке во дворе.

Грамматику, правда, за две недели все равно не осилить, но „Wills" мой на что?! Толку от него пока никакого, кроме негативного, но... И надо бы его, кстати, запрятать. Отец вот-вот явится. Его ждем — долма уже готова. Уже слышу — Томка кричит: „Иди, попробуй! “

И я пробую. Звякнуть. Верчу в руках пачку желтую с красным, гудки слушаю. Потом слушаю Вику. Сама подошла: „Н-ну?“ Я по ее „н-ну?“ понимаю, что она как-то догадалась: это я. Междометие ее получается какое-то очень-очень равнодушное, постороннее. Не холодное, не прохладное, а так... комнатной температуры. Никакое.

И я вместо того, чтобы бодро и независимо спросить коллегу по абитуре, когда первый экзамен, и что там вообще требуется, и не могла бы помочь по сочинению... Вместо этого я начинаю что-то гундить, мямлить, уставившись в свою пачку. Потом героически справляюсь с собой и... ляпаю:

— М-м-м... Тут у меня вопрос возник... М-м-м... Ты в английском хорошо... Так вот... Что такое по-английски „Виллс?"

Вот дурак!

Она все тем же комнатнотемпературным голосом отвечает:

— Вилл — желание. Окончание „с“ — множественное число. Еще есть вопросы?

Я как-то гнусно хихикаю и говорю:

— Не-ет...

И трубка мне отвечает:

— Пип-пип-пип-пип...

Снова пачку шебаршу и бормочу:

— Желания, значит... Ну, правильно. И в немецком почти так же. Воллен. Хотеть... Значит, желания... Ну-ну, желания так желания. Ничего себе! Желания...

И Томка врывается в комнату, кричит:

— Ну, что?! Есть будешь?! Или тебя на аркане?!

Я успеваю запихнуть пачку под мышку и преувеличенно плотоядно ору:

— А где тут моя родная бакинская долма?! А вот я для нее сейчас емкость освобожу! Пардон! — И прыжками в туалет.

И пока Томка сконфуженно фыркает, а мама ей сокрушается, как я разболтался, встаю ногами на унитаз и выкуриваю в отдушину „виллсину“, то есть...

Поживем — увидим!

*********************************************************

Живем. Видим. Год, два... Десять, двенадцать... Да-да, двенадцать лет — и как не бывало! Особенно когда они уже позади, а не еще впереди. Позади, а все как вчера произошло. Что? А все. И сигарет в пачке ,,Wills“-a убавилось...

Так и не курю. Тем более, Минздрав предупреждает. Тем более, как отец говорит, собой надо владеть. Вот я почти двенадцать лет собой и владею.

Только когда уж совсем припечет, запираешься в комнате и от мебели к мебели мечешься, как шарик воздушный. Который надули, но ниткой не прихватили и выпустили.

Впору на стенку лезть. И я лезу. И там, на самой крыше престижной стенки „Людовик“ нащупываю пачку. Она вся в комьях пыли, как в тополином пуху — таком же, какой был тогда, летом, давно. Давно не лазал. Давно не припекало. И в пачке ,,Wills“-a насекомно шуршат, наружу просятся две последние штуки, прямо-таки требуют!

Наружу — так наружу... Чирк! Пх-х-пх... Тьфу, гадость!

— Слушь, ты чего хочешь?!

Ага! Проявился! Виллс многомудрый! Выстроился из дыма! Восстал из пепла! Чуткий ты мой! Заботливый! Двенадцать лет сам улавливал, а теперь не уловить?! Сам решил возникнуть и спросить, чего хочу?!

Ничего не хочу! Просто курю! Потому что собой не владею! Понял, нет?!

Он-то понял! И его „что хочешь?" совсем не похоже на „чего тебе надобно, старче?" Его „что хочешь?" больше похоже на шпанистую преамбулу мордобоя. Когда тебя уже окружили, дышат в затылок, по плечу успокоительно похлопывают: ну что ты, парень! все нормально будет! иных уж нет, а тех долечат! И самый главный шпан пытливо испрашивает: „Что ты хочешь?!" Вот такой тон у мутанта моего. Обнаглел!

— Ты что, гнида полупрозрачная, сделал?!! — ору.

Вскакиваю и пытаюсь надавать по его небритой роже. Мимо! Мимо! Еще бы не мимо...

— Ты! Что! Скотина! Сделал!

Мах-мах! И в одну из секций „Людовика" врезаю. Ы-ы-ы! Ы-ы-ых-ь-хь! Рука! И еще двинутая часть престижного „Людовика", перегораживающая комнату, качается с пьяными паузами. Прикидывает: падать? не падать?

Я заключаю „Людовика" в объятия. И мы, крепко прижавшись друг к другу, переминаемся танцплощадно. Как парочка, которой негде... „Людовик" смиряется и возвращается в положение статики. Но для острастки ссыпает мне на голову стопку словарей с самого верха — чтоб знал!

Я снова говорю: „Ы-ы-ых-хь!“ и вскидываю травмированную словарями голову. Вижу — Виллс мой золотозубый снова скучился в одно целое, на люстре повис от меня подальше.

— Слушь, — увещевает, — почему если ты сам во что-то наступил... то тебе ногу обязательно об меня надо вытереть?!

— Са-а-ам-м-м?!!

— Первый сигарет курил: меня вызывал. Так, нет?

— Никто тебя не вызывал!

— Если курил, то вызывал. Если потом не хотел, то не курил. А ты курил! Значит, хотел. Так, нет?

— Так...

— Меня вызывал первый раз — жена-Вика хотел. Так, нет?

ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я ЛЮБЛЮ, СТАЛ МОЕЙ ЖЕНОЙ.

Еще бы не хотеть! Так и вышло. И как раз тот самый букет в конечном счете перелом обозначил. Как отец учит, это очень удачно получилось. Потому, что...

Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при Луне. Поэт написал такое удрученный жизненным опытом. Он сначала это усвоил, потом написал. В назидание соплякам.

Но каждый сопляк чихать хотел на классику, тем более не вошедшую в школьную программу. Каждому сопляку все на себе надо испытать.

Сопляк нудно гуляет со своей пассией, нудно выдавливает из себя ,fa вот еще какой интересный случай", нудно-печально руку ей на прощание целует. В кино видел. Там всегда так делают при встрече с дамой и прощаясь. Но при встрече сопляк еще не расхрабрился. Ему еще надо собраться с силами и с духом. Он и собирается всю прогулку. Он очень боится оскорбить свою даму действием. И оскорбляет. Бездействием.

„Вообще врал с самого начала. Ходит, вздыхает. И ведь притворяется! Ведь видно! Как будто роль плохо выучил, но продолжает ее тянуть! Измором. А сам...“

Так и ходит сопляк, преданно в глаза заглядывая. И оскорбляет бездействием. А ей самой хочется преданно в глаза заглядывать: Хоть кому! Тому, кто пусть маленький, но мужской поступок совершит. Поцелуй ты ее! И не в руку! Скажи...

Нет! Начитался галантно-авантюрных книжек, где в драку ввязаться с превосходящими силами — за милую душу! А оставшись наедине с дамой, такой герой бледнеет, краснеет, зеленеет. И единственное, что из себя может выжать: „Прощайте!"

Так что это очень удачно получилось. Тогда. Давно. Двенадцать лет тому... Когда с Томкой и тюльпанами. Это уже был настоящий мужской поступок.

...— Ты меня тогда очень обидел... — говорит потом Вика.

Пусть не самый уклюжий, но настоящий мужской! Еще сегодня в трубку канючил, а через час привел какую-то, и та уже на шею бросается, виснет... Цветочки! А он еще нагло в окно подмигивает: ничего, мол, кадр?! И нагло звонит и уже без всяких придыханий издевается: как будет „желание" по-английски? и нагло хихикает! И нагло не звонит потом целых три дня! С-сопляк!.. Нет, надо с ним поговорить! Надо позвонить, надо сказать: „Надо поговорить!" Ну и пусть поздно! Пусть глазки протрет, ножки разомнет!

Только к телефону подходит не он, а мать. И говорит: „А они ушли смотреть, как мосты разводят "...

Не мальчик, но муж! Да-а... Уже десять лет как муж. И Вика десять лет как жена. А общего языка мы с ней так и не нашли. Не только потому, что она „спикает", а я „шпрехаю". Во всех смыслах. У каждого свое. Молчим. Уже молчим.

Сначала был такой период легкой иронии. Которая с годами погрузнела, перешла в тяжелый вес.

............

— Тебе намазать?

— А как же!

Мажу. Сверху устилаю колбасой. Смотрит на меня, как на идиота. Что?! — Это что?

— Масло. Ты же сама сказала...

— А если бы я сказала: прыгни в окно?

.........

— Эти бумажки можно в макулатуру?

— А как же!

Сгребает тетрадки. Трамбует в общую макулатурную кучу в коридоре. Смотрю на нее, как на идиотку. Что?!

— Это еще непроверенные контрольные!

— Ты же сам сказал!

— А если бы я сказал: пойди утопись?

............

— Кактусы не забудь тиафосом обрызгать. Как следует. Не жалей яда. На месяц вперед. Я не иронизирую, учти!

Учитываю.

Возвращаюсь с ней через месяц из Баку — смотрит как идиотка на свои кактусы, поруганные вредителем.

—Я же сказала!!! — смотрит на меня, как на кактусного вредителя.

Что?! Я же думал, что она иронизирует, когда сказала, что она не иронизирует.

..............

Не получилось что-то у нас легкой иронии. Как в опере получилось. Каждый свою арию исполняет. Одновременно. На два голоса, слова разные, мелодия одна — ни черта не разобрать. Хотя дружно и вместе. Вроде обращаемся друг к другу, но разбежавшись в разные концы сцены и физиономией в зал. Звучно, унисонно. Каждый о своем. Как в опере.

Вика о том, что ее ранит моя неуместная ирония, что я ее очень обидел, что я ее всерьез не принимаю и все время издеваюсь. Откровенно издеваюсь!

Ага! Я — издеваюсь!.. Сижу с хитрым видом, изредка усмешки растягивая, на очередных Викиных домашних англоязычных посиделках. Сидят четыре гидши... или гидры. В общем, гиды женского рода. Кофием накачиваются, английским языком своим горло полощут: гл-гл-гл... в-вз... гл-гл... Чтоб я хоть что-то понимал! Поэтому молча кручу шарманочную ручку кофемолки сундучного типа. С зубовным скрежетом новую порцию проворачиваю. С хи-итрым видом. И получаю:

— Хватит издеватья! Нет, вы видали?! Сидит столбом и еще издевается!

Где она сидящие столбы видела?!

— Лучше бы сходил на кухню, еще воду поставил. Забери чашки, вымой. Тряпку не забудь — крошки. Тараканов еще тут разведешь. Не хватало нам их!

Встаю с хитрым видом, чашки с хитрым видом складываю, кофемолку на плечо взваливаю с хитрым видом — на кухню. Унес, вымыл, довел до кипения, разлил, принес. Все с тем же хитрым видом. И все четыре гидры, стоит мне вернуться с кухни, утыкаются в паузу. Потом соображают, что я все равно — ни бум-бум. И дальше практикуются.

Чувствую, мне тоже хоть что-то сказать надо. И говорю с хитрым видом:

— Там на кухне какая-то банка, в ней что-то плавает.

Вика сразу переключается на нормальный русский язык:

— Ой, девочки! Это Минька лягушку принес! Сказал: для школы надо!.. Ей же воду нужно сменить! Я же ему обещала!

И четыре гидры бегут на кухню. Окружают банку:

— А ей вода эта холодная, надо теплую налить!

— Нужно чтобы отстоялось! Там ведь хлорка. Ей вредно!

— Слушайте, ей нельзя так много воды! Надо на самом дне. И камушков туда насыпать. Чтобы ползала. Она же земноводная! Понятно? И земно, и водная! А так она устанет и утонет!

— Ее накормить надо! Она же голодная! Лягушки огурцы едят? Кто знает?! Едят они огурцы? Свежие!

— Лягушки мух едят! Надо несколько штук поймать!

И они начинают ловить мух.

Лягушка пытается наверх по скользкой стенке вползти, ногами судорожно дрыгает. Потом застывает на воде. Чуть покачивается, мух дожидается. На резиновую сразу похожа.

Смотрю на эту банку отрешенно от скачущих гидр — и тут мне прилетает по моему хитрому лицу: хлоп! От Вики! В охотничьем запале. Больно и обидно!

— За! Что! — утрирую голосом мухобойную пощечину. — За! Что! — С такой... легкой иронией.

— Хватит! Издеваться! — кричит Вика. И лицо у нее — у нее! — несчастное. Слезы накипают.

„ ...А сам из меня дурочку делает. Издевается на каждом шагу. Еще хихикает: что ты мне можешь сделать? какие у тебя претензии? Все отлично, и перспективы радужные.."

А ну вас всех! Сижу в комнате, слушаю возобновленный азартный визг с кухни. Чашки с кофейной гущей переворачиваю — все равно мне их мыть. С хитрым видом. Сам себе гадаю: если лягушка может в человека превратиться хотя бы в сказке, то вот как бы наоборот... мне — в лягушку. И все четыре гидры ловили бы тогда для меня мух, воду меняли, камушки рассыпали, огурцы свежие подкидывали. Эх! Ква...

Только не стала бы тогда Вика для меня мух ловить. Опыты бы стала на мне проводить — как лягушка на то и на се реагировать будет. Скальпелем полоснуть, электроды, доведение до кипения окружающей среды. У лягушки ведь рефлексы, на любой раздражитель честно реагирует, не скрывает эмоций. Не то что некоторые... столбы сидячие!

Если бы я эмоций не скрывал под толстым слоем своего хитрого вида, то...

То попрал бы неясно кем писанные законы деликатности и не делал бы отсутствующего лица при англоязычной полемике гидр о пользе щенков, например.

Они, щенки, мало что соображают, правда. И сказать ничего умного не могут. Но заводить у себя щенков надо иногда...

Я бы принял-таки участие в полемике. Я бы сказал, что только дурак в наши годы может не знать английского языка хотя бы в пределах общего понимания — о чем речь. Что только дурак в наши годы может не знать, о каких-таких щенках речь. Что меня эти разадидастые и обмонтаненные щенки уже пять лет как заставляют дураком себя чувствовать. Или шесть?.. Когда первый щенок появился? С такой... нервной французской челюстью.

... — Ты меня тогда очень обидел! — говорит потом Вика.

А что я сказал?!

Щенок при моем появлении только визгнул коротко и завилял своей челюстью. А я только и сделал, что радостно проорал: „Ага! Измена в замке!“

... — Ты и его очень обидел! — говорит потом Вика. — Он твои дурацкие шутки мог истолковать...

Причем подразумевается, что уж я-то истолкую верно — подумаешь, ничего особенного... Нет, не хочется почему-то воспроизводить ту развеселую ситуацию. Действительно, ничего особенного. А я неуместно: „Ага! Измена в замке! “

ОСОБЕННОГО-то ни-че-го! Это только в галантно-авантюрных книжках моих щенячьих лет кто-то там смело вешался от несварения семейной жизни. Теперь, правда, тоже вешаются. На шею. Неважно кому и которому по счету. Так мне Вика объяснила. Когда щенков что-то развелось, как на дискотеке. Прямо щенячий демографический взрыв у нас в квартире произошел. Как хочешь, так и толкуй! Вика и растолковала. Мне. На первый раз обошлось без Фрейда и супругов О’Нейл. На первый раз вранье попроще.

Мол, понимаешь... Суть... Видимость... Понимаешь, с щенками интересно. Они уже и там были, и сям были... Рю, авеню, стриты, пляцы. Закордонно-старинные обычаи, понимаешь... Кстати, того помнишь? С челюстью? Вот он как раз один из таких красивых обычаев вспомнил. И как раз хотел показать. А ты!..

Они все так увлекательно делятся впечатлениями! А ей никак себе приличного импортного турне не выбить. И вся экзотика только кактусно-домашняя. На подоконнике. Такая суть. А видимость... Она сама эту видимость и создает. Н-ну, как-то даже престижно сейчас, что ли... Поветрие. Хоть бы одним щенком обзавестись. Вот она по сути с ними беседы беседует. А видимость создает, будто... Дура, да?

Конечно, дура! И я дурак! Камень с-души сбулькнул!

— Какие мы с тобой дураки-и!.. Особенно ты-ы! — И пальцем тычем друг в друга.

— Я сейчас! — Хоть и денег — шиш. Но когда они вообще были?! Никогда?! — Кому „Камю“?!

А то с этой работой!.. Ежедневно втолковывать четырем классам: имперфект, перфект, плюсквамперфект... Ежедневно втолковывать четырем группам — Росси, Растрелли, Монферран... Ни посидеть толком, ни поговорить толком...

Нет, действительно! С этой работой ни на что не остается. Ни времени, ни нервов, ни мыслей. Ни времени даже, чтобы без нервов поразмыслить. Школа изматывает. А Вику экскурсии выматывают.

И мой полупрозрачный Виллс загибает второй палец:

— Другой сигарет курил: студент становить хотел? Сам такой работ хотел? 1

ЧТОБЫ ПОСТУПИТЬ В-ИНСТИТУТ ПО ЗОВУ ДУШИ, А ПОТОМ РАБОТАТЬ С ИНТЕРЕСОМ, НЕ СПУСКАЯ РУКАВА.

Хотел. Потому что Вика сдавала в иностранно-педагогический. И чтобы вместе. Вот вместе и...

По зову души, по зову души! Если бы Вика документы подала в какой-нибудь аппаратурно-арматурный, то я и туда бы увязался. А какая разница?!

„ ...Сначала так и казалось. Что радужные. Он на вступительных отвечал прямо блестяще! И потом тоже про него говорили. Особенно язык. Я в немецком плохо разбираюсь. Но даже на кафедре признавали. С его произношением — прямая дорога... А он со своим произношением — в школу, придурков натаскивать. Распределили так, говорит! Что он — не мог пойти на кафедру, кулаком стукнуть?! Ну, не стукнуть, а просто сказать.."

Раз, два, три, четыре, пять! В школу мы идем опять! И всем педсоставом вколачиваем в учеников программу. А выколачиваем из них стопроцентную успеваемость. Чему нас, в конце-концов, учили пять лет?!

Между прочим, черт знает — чему!

Специализация:

Как бы вы поступили, если бы отстающий ученик встал и сказал, что вы идиот?

Как бы вы поступили, если бы успевающий ученик встал и сказал, что он идиот?

Моделировали, моделировали. А все наоборот! Канонические образы некоторым образом преобразились. Активно хулиганствующие отличники. Печальные второгодники примерного поведения.

Не бывает плохих учеников!..

Значит, в скандале с вырванным глазом отличника Волобуева виноват учитель. То есть я. А кто же еще выписал „трояк “ физико-олимпиадному победителю Волобуеву?!

— Вы хоть подумали, что он — гордость школы?!

Подумал. Гордитесь на здоровье! Он же по физике гордость. А запас иностранных слов и произношение у него, как у киношного партизана: „хенде хох“, „хальт“, „гутен таг“. И пусть он на меня молится, что „трояк" получил, а не единицу.

Волобуев не молится. Ему мой „трояк" отсекает медаль и роняет средний балл.

Волобуев идет куда-то, достает где-то искусственный глаз. Потом — в кабинет директрисы. И просит туда же вызвать меня. И говорит:

— Я бы хотел, чтобы у меня не было троек.

И я отвечаю, что тоже этого хотел бы. Все только от него, от Волобуева, зависит.

Он говорит:

— Вот в присутствии свидетельницы... — отсылает директрисе высверк отчаянных глаз (количество: два). — Если вы не переправите, то... То я себе сейчас глаз вырву!

Я педагогично отсутствую эмоциями:

— Вырывай...

Тогда гордость школы Волобуев кричит:

— Ах, так?! — Подносит зажатый кулак к лицу, резко дергается, с ревом швыряет что-то на стол директрисе и выкатывается из кабинета.

И это самое что-то — глаз (количество: один ). Покрутился, покрутился и замер, с укоризной уставился на директрису. Искусственный, естественно. Который в кулаке был зажат. Но поди сразу разберись с перепугу.

Истерика — раз. Неотложка — два. Медаль — три.

Медаль не мне. Медаль Волобуеву. Ибо:

— Видите, до чего вы мальчика довели?! А вдруг он в следующий раз на самом деле инвалидом себя сделает?! Неужели вам мало двухнедельного бюллетеня директора?! А у нее, между прочим сердце! А у вас что, совсем сердца нет? Мальчик — прирожденный физик, а ны...

Мальчик, конечно, прирожденный поганец.. Но! Не бывает плохих учеников.

— И вот мы его еще раз спросим. Он еще подготовится, и мы по всему материалу его проверим... Нет, вам лучше не присутствовать, не нервировать... Вот видите! Мальчик просто отлично ответил! Видите?!

Вижу. Что мне еще остается.

А если вижу, то нечего было отличника Волобуева третировать вплоть до членовредительства! Мне бы стоило, между прочим, обратить внимание на отстающего Долбоносова, который из потенциального второгодника на глазах превращается в кинетического. И если я так дальше буду...

Хорошо! Обращаю внимание! Я уже пять лет обращаю внимание педсовета на Долбоносова! Ну, могу я его к водопою подвести, а он не пьет. Не пьет и все! Он еще в пятом классе две недели пропустил. И последующие пять лет выпрастывался из парты и грустно на меня смотрел: вы же знаете, что я еще в пятом классе две недели пропустил.

— Надеюсь, ты понимаешь, что можешь остаться на второй год? Отдаешь себе в этом отчет? — говорю я ему.

— Надеюсь, вы понимаете, что второгодников у нас не должно быть при нашей стопроцентной успеваемости? Отдаете себе в этом отчет? — говорит мне отбюллетенившая директриса при всем честно м педсовете.

Понимаю. Отдаю. Отчет. И клеточки в журнале справа-слева от очередной двойки оставляю свободными. Для бразильско й системы. 4-2-4.

— Вот видите! — говорит после дополнительно!-о допроса с пристрастием, учиненного теперь уже Долбоносову. — Видите, он знает кое-что! Видите, терпение нужно, оказывается. И подход! Ну почему — тройку? Может, на четверку стоит натянуть? Все-таки средняя цифре. Все-таки стопроцентная успеваемость. Все-таки он что-то ответил. Все-таки соображает...

Долбоносов-то? Он соображает! Он эту бразильскую систему усвоил еще с пятого на шестой класс. Он усвоил про стопроцентную успеваемость. Ему даже за искусственным глазом ходить не надо — ему и так устроят искусственный интеллект. Не о медали же речь. Он усвоил, что не бывает плохих учеников.

Значит, я плохой педагог. Несмотря на зов души.

Вот Вика — другое дело. Хотя, какое там другое?! Тоже мне — зов души! И позвал он ее в гидры.

Гливанна со своим Палгеничем из командировочных нетей раз в три года грядут, шапками забрасывают с бордюрными „Лахти“ и „Тойота", бюстгальтерами джинсовыми на платформе с капюшоном, мешками пестрыми для ручной клади, впечатлениями непередаваемыми.

Макароны все это! В том смысле, что вот Феллини сделал фильм о своей Италии. Полтора часа настоящей Италии. Смотришь и видишь — Италия. Так вот — за весь фильм никто ни разу у Феллини не ел макарон... Может быть, конечно, пробел какой у Гливанны с Палгеничем. Только Вику они этими „макаронами" закормили. И ушла Вика в гиды. В предвкушении импортных турне. И бредит легкими непринужденными раутами, коктейлями, нравами, декольте. И бередит себе душу, по зову которой ввязалась во все это. Никак у нее не получается махнуть в турне, поглядеть '— как там и что. Ее все время щенки опережают.

И она кушает очередные „макароны", насыпанные щенками. А днем ведет очередную группу на концерт ансамбля песни и пляски Сибири. И группа исхлопывается аплодисментами:

— Ит ыз бьютыфул!

И правда, бьютыфул. Только на лето все театры по гастролям разъехались, и песни-пляски Си бири — единственный гвоздь культурной программы для каждой группы. И Вика каждую группу на песни-пляски Сибири сопровождает и уже восьмой раз гвоздь программы наблюдает. Ит ыз бьюты-фул!

Утомительно? Утомительно. Зато хоть без непредвиденных осложнений. Как тогда...

Звонит. У меня на урюке проверяющий из РОНО сидит после истории с Волобуевым, после истории с Долбоносовым. Напряженка! А она звонит.

— Вас в учительскую,, — голова в дверь встревает, — к телефону... Нет. Сказали: попозже никак.

— Ты знаешь, чем нее это кончилось?! Знаешь? — стращает Вика в трубку.

Какая, думаю, разница, чем все кончилось?! Кончилось — и слава богу!

А началось с того, что ей группа сложная попалась — прилетела к нам после среднеазиатского наследования достопримечательностей. И здесь у них конечный пункт. Отсюда они после экскурсии по дворцам и паркам домой, за кордон возвращаются. Вике группу передают из рук в руки. Из Душанбе. Сразу из самолета в экскурсионный автобус.

Перепад времени, перепад давления, перепад температур. Главное, перепад кухни! Так что автобус каждые десять минут отклонялся от маршрута. А потом и вовсе про дворцы и парки забыли. Только и делали, что отклонялись. Сердцу еще i можно приказать. Но не желудку... А что делать?! Суровая проза жизни. Вся группа, надо думать, очень обогатилась впечатлениями.

А кончилось все тем, что в аэропорту одного не досчитались. Уже посадка, уже грузиться пора! А типа в мохнатом пиджаке нет! Того, который с собачкой. Он ее специально привез. Показать ей, каково у нас. Она у него с самого начала в кармане пиджака торчала. Маленькая такая. Высовывалась, тяфкала, мордой вертела.. . И вот оба сгинули.

Вся группа лопочет. Вычисляет. Варианты предлагает. Где потеряли? Где метро и площадь! Нет, тогда еще тяфкала!.. Где кони, где река! Тоже тяфкала... А где другая река? Мойва, да? Тяфкало, тяфкало!

А шофер уже усвистел. С другой группой. Только что прибывшей. Поэтому Вика мне и звонит... Она понимает — РОНО! Она понимает — проверяющий! Но ей-то что теперь делать?!

Интересное дело! Я-то чем могу помочь?! Мне:-то что теперь делать?!

В сортир сходить! ОНА НЕ И-РО-НИ-ЗИ-РУ-ЕТ!!! Что же ей — мужиков за рукав ловить у входа и просить посмотреть кретина в мохнатом пиджаке с мордой сбоку?! Да смотрели уже в аэропорту! Из его группы люди смотрели! Нет его там! А группу уже в самолет надо сажать! Он, скорее всего, по дороге потерялся где-то!

— Так ты сможешь подъехать?! Или нет?!

— Вот вы тут стоите, а у вас, чтобы вы знали, проверяющий сидит. Вы тут звоните, а телефон, чтоб вы знали, один на нею учительскую. Вы тут болтаете, а нам, чтоб вы знали, должны звонить насчет сводной ведомости по успеваемости. Вы тут прохлаждаетесь, а до звонка., чтоб вы знали, осталось всего десять минут. А вы...

Эх, жизнь позвоночная! От звонка до звонка! Успеваемость! Нет, не хватает у меня успеваемости для беготни по деликатным заведениям и одновременного высиживания выпускников.

Молчим в трубку.

Помолчали.

Отбой.

„Какой-то не пробивной! Или прикидывается. Турне ему до лампочки, понимаешь! Помощи от него никакой. Тогда пусть хоть не мешает. Щенков приручать. Я же их все равно на дистанции держу. Можно подумать, нужны они мне очень! Как же!.. Но должен ведь из них хоть один проявиться! Чтоб настоящий! И чтобы турне сделал.."

... Доплетаюсь. Звоню. В дверь. Вроде, в свою.

Какой-то за дверью нестройный шум и тяфканье. Значит, нашла своего собачника.

Открывает. Молчит. Нехорошо молчит. Я в ответ тоже нехорошо молчу. Не до легкой иронии с хитрым видом.

А в комнате — десяток откормленных мордоворотов. Все ходят и только и делают, что любят выпить. И все по-английски говорят. С ума сошли!

Один только по-русски пытается что-то сказать. Вот он-то этот самый иностранец и есть, оказывается. А остальные — сочувствующие Викины коллеги набежали. Из щенков.

— Да брось ты! — утешают. — Да брось!

На меня никак не реагируют. А чего на меня реагировать?! Ради родной жены в сортир сходить не мог! А вот они ради родной сотрудницы — могут. И теперь имеют право ее по плечу гладить. „Да брось ты!“ — имеют право говорить. Языками зажигалок своих макаронных ее дрожащую сигарету лизать.

А она имеет право курить. Хоть и не курит. Но курит в данном случае. Вот как я ее обидел! А щенки не унимаются:

— Да брось ты! Подумаешь, накрылось твое турне! Годика через два забудется все — и поедешь!

— Да брось ты! Нашла из-за чего! Из-за всякого придурка так расстраиваться!

Интересно, кого щенки имеют в виду? Иностранец, во всяком случае, отрешенно исследует наши кактусы. Говорит: „Ит ыз бьютыфул!“ Своего щенка из кармана вытягивает. Гляди, мол: как дома! Его щенок как раз где-то там родился. Где кактусы. Он и стал сразу чувствовать себя как дома — обнюхивает, лапой задней пистолетики делает.

А я как не домой пришел.

Щенки Викины волком смотрят на меня. Душевную рану своей коллеги зализывают и еще больше растравляют:

— Мы тебе зато такое привезем из турне!

— Уйдите! — головой трясет. — Отстаньте! — плечами дергает. — Оставьте меня в покое! — сигарету комкает.

У нее большое горе. У нее теперь задробят турне из-за отставшего иностранца, а вы пристаете!..

Г-горе у нее! Щелкаю дверью в свою комнату, спиной валюсь на тахту. Шумно дышу, как после кросса. Г-горе у нее!

Раньше у нее горе было, что в дом приличные люди приходят, а у нас даже мебели приличной мет. И я забираюсь в непролазные долги — зато теперь ее щенки обитают на фоне престижного „Людовика". Г-горе!.. По башке ее не било еще никогда! Ранимая она! А я этого не замечаю, только и делаю, что очень ее обижаю!.. А что мне сделается?! Я ведь не ранимый! Такого поранишь, как же!. Только и знаю, что измываюсь над ней с хитрым видом... Вот разве когда пластом ляжешь и не встанешь, тогда она что-то заметит. Может быть. И может быть, поймет... А то — горе у нее, поездка за макаронами сорвалась!... Нет, не заметит она, даже если я — пластом. Скорее вспомнит, что какой-то твари лягушечной воду сменить надо!

Зло меня берет, и я беру с „Людовика" пачку. Пусто смотрю перед собой, пусто курю. Собой не владею. Слышу, как за стенкой щенки Викины восвояси разбредаются.

Разбрелись. Пусто. Один только иностранец по-русски Вике извиняется, что он не стеснит, что он коврике может со своим догом расположиться, что утром он сразу „самольет флай эвей". Голос у него сочувственный. Тоже Вику жалеет.

Эх, меня бы кто пожалел!

Полупрозрачный Виллс третий палец загибает:

— Сигарет курил? Сам хотел?

ЧТОБЫ СОПЕРЕЖИВАЛИ, ЕСЛИ МНЕ ПЛОХО. ЧТОБЫ ЛЕЧИЛИ, ЕСЛИ Я БОЛЕН, ЧТОБЫ СОСТРАДАЛИ.

А вот это уже не так!! Не совсем так. Совсем не так!

Или так?

Ведь бессильно бесился. Какие-то неоформившиеся, зыбкие, непрофессиональные сигаретные кольца испускал в потолок. В голове такие же мысли плавали. Даже не мысли, а...

Щенки — чтоб их!.. Г-горести „макаронные"!.. „Л-людовик“ престижный... уже давно не: престижный. „Людовик I". Щ-щенок на хвосте зарубежную новость притащил — там, у них „Людовик II" в каждом доме. Значит, мне скоро предстоит объявление вешать. С руками оторвут. А „Людовика II" Вике устроит вся ее свора. Сколько их, Людовиков, всего было? Семнадцать? Восемнадцать? Охо-хо! И волочь все опять на себе... Вот лягу пластом. Камбалой на песочке... Что она тогда будет делать? Когда, наконец, не ее, а меня надо будет откачивать... И чтобы ни руки не поднять, ни голоса подать.

Короче...

— И грохот вдруг среди ночи! Вскакиваю на постели, руками по одеялу хлопаю. Как из глубины вынырнула. Ничего не соображаю. Потом соображаю — моего-то нет! Куда-то делся! А тут — грохот. Может, забрался кто? Дергаю торшер — никто не забрался. Зато мой-то лежит рядом с тахтой, ты не представляешь! И рука висит! Неподвижно! Глаза закатил, рот разинул — как лев в граните!.. Нет-., это я сейчас так рассказываю, а тогда — ты не представляешь! Я его пальцем тыкаю — а он холодный!!! Как лев в граните! Что со мной бы-ыло!!!

...После вчерашней волны щенков накатила вторая волна. Гидр. Вику утешать. Уже не по поводу иностранца с собачкой, а по моему поводу. По-русски утешают. Чтобы и я всю подноготную понимал. Чтобы я знал — все эти штучки, которые я выкидываю, гидрам давно известны...

— Ты не представляешь! Я его всю ночь в чувство приводила. Ты не предтавляешь! И это потом еще раза три повторялось. А на четвертый я его поймала. Ты не представляешь!.. Он ночью встанет, не спится ему что-то. На балкон выйдет, сигаретку выкурит. Возвращается, потоптался, прицелился, чтобы башкой об угол не приложиться. И — бу-бу-ух-х!!! Замер!.. Ах, ты! — думаю. Театр одного актера! Весь вечер на манеже! Сердечник долбанный! То-то он мне мужественно зубами выскрипывал, что „скорую" — ни в коем случае! Мол: сам! Симулянт! Ты не представляешь! На балконе ведь свежо — вот и холодный!.. Принципиально не проснулась! А он полежал и встал. Снова — бу-бу-ух-х!!! А я себе сплю без задних ног! Ты не представляешь... С той ночи выздоровел как миленький!

И гидры всем квинтетом втолковывают, что мужики вообще сплошь симулянт на симулянте, что попробовал бы кто из мужиков родить, тогда бы узнал. Что мужики любую царапину за сабельный удар наотмашь воспринимают. Что мужики...

А я лежу. Пятна. В глазах — разноцветные. И по всему телу тоже. Это не сразу. Это к утру.

Сначала всю ночь — самолет на посадку. Вверх-вниз. Пустоты внутри, в диафрагме... Шлеп-шлеп. Ванная. Сосредоточенное нависание над раковиной — лбом в зеркало, вцепив руки в фаянс. Ничего себе, собачка! С-собачка!!!

Она меня сразу, гадюка, укусила. Как только я открыл. Я сразу открыл. Как только Вика, звукопроницая стену, сказала этому собачнику:

— Какой может быть коврик? Когда есть отдельная комната! Сейчас только муж! Закончит в ней прибирать!

Понятно. Позвучал мебелью для правдоподобия — прибираю. И открываю. Собачка носом: шмыг! Тяф! Цап!

Ай, ой, уй! Иностранец забулькал, „насорил" кучей извинений, засуетился.

Ну, йод... Не унимается!

Иностранец тоже не унимается. Объясняет, что его дог не выносит табачного дыма именно от индийских сигарет. И если бы он знал, то прицепил поводок. Дог не унимается: тяф-тяф!

П-поводок! Приподнять бы эту собачку за поводок на вытянутой руке, раскрутить на манер спортивного снаряда молота и — за горизонт! И чтобы затихало вдали: тяф!! тяф!! тяф! тяф... тя... Тишина.

Только все наоборот. И уже не меня увещевают (я ведь пострадавший, я!), а собачника зарубежного:

— Да не стоит принимать так близко к сердцу! Да ерунда все это! Ну, что вы!

Что — он?! Он — ничего! Он со своей септической гадюкой уже наверное в своих кактусах гуляет. А я ... выслушиваю гидр. Для меня ведь все говорится. Подразумевая: хватит куражиться! встал бы лучше, кофе намолол!..

Я того парня хорошо понимаю. Который, охладившись, ронял себя на пол. Ничего такого ему от жены не требовалось. Самую малость. А то...

Повсеместно насаженная семейная взаимоироничность, ипподромные похлопывания друг друга по затылку. — Однажды я умерла, как ты стирал! — Какая же ты дура!

— Что-о?!

— То есть... м-м-м... Какая же ты... не дура!

Ну и вот... Самую малость!

„ ...А тогда он меня вообще под корень подкосил! Когда свалился как подкошенный! Всегда здоровый был, как наглядное пособие! И на тебе!..“

Да! Хочется! А что?.. Упал, ранен, болен, перебой! И чтобы душераздирающий крик, чтобы ладонь под затылком, чтобы бульон ложками: глыть-глыть, чтобы: все хорошо, мой хороший, все хорошо, чтобы: о чем вы вообще! у меня муж упал, ранен, болен, перебой! Чтобы...

Ну и вот. Самую малость!

Виллс мой небритый знает. Флюиды втягивает, как кит планктон. Отсеивая все лишнее. Вот и получи.

Холодно-горячо. Холодно-горячо. Никак. Снова пятна. Снова холодногорячо. Снова никак. Никак, нет?

Нет гидр. Уже нет. Уже дошло до них, что я не Смоктуновский — так сыграть. Что я не вживаюсь в образ, а сживаюсь со свету. Что-то в этом роде происходит.

Это очень удачно получилось! — заклинаюсь. Это оч-чень удачно! Ка-ран-тин! Щенки своих мокрых носов к нам не сунут — им турне всяческие предстоят, а тут загадочно-инфекционный. Болеть мне и болеть. Времени — до первого сентября. Пока Минька от моих из Баку не вернется к школе. А пока пусть у бабушки с дедушкой объедается витаминами. А то здесь какие фрукты-овощи?! Картошка в пакетах и черноплодная рябин? в банках. Нет, это очень удачно получилось! Почти два месяца. С Викой.

Без щенков. О чем вы: вообще! У нее муж упал, ранен, болен, перебой! Глядишь, стабилизируется все. Будем надеяться. Поживем — увидим. Если выживем. Ай, с-собачка!..

— Это очень неудачно получилось! — говорит Вика. — Как же тебя угораздило! Вот черт!.. Ты меня слушаешь? Я насчет врача. Как ты себя чувствуешь?

(Хорошо! Отлично! То есть плохо... Снова — холодно-горячо. Но главное, что ты, Вика, чувствуешь! Что вибрация в голосе! Что „насчет врача“! Без разбавленного опытом гидр: „а я себе сплю!“).

— Так вот... Понимаешь, мне Влазнев сказал... А он точно сделает, у него есть „волосатая рука“ где надо... Ну, Влазнев! Ты знаешь! Он еще к нам приходил. Года два назад. Не помнишь? Солидный такой, в пиджаке...

(Какой-такой Влазнев? Солидный... В пиджаке... Что же ему — в трусах приходить, чтобы несолидным?.. Холодно-горячо. Никак. Пятна разноцветные...).

— Турне!.. Сказал, что даже без вариантов. Сказал, что даже не думай!.. А если врача, то карантин... Ты меня слышишь? И снова я не попаду... И группа, Влазнев сказал, очень легкая. И таблеток привезу. Там есть. Как раз противособачьи... У нас их все равно нет, потому что таких собачек нет. Врач только запрет на карантин, а толку никакого. А?.. Тем более, у тебя ведь последний экзамен был? Ведь последний? Вот видишь! И бюллетень не нужен! И Минька пока с твоими в Баку! А?.. Турне всего на две недели. А?.. Ты не думай, со мной ничего не случится. Тем более, Влазнев едет старшим группы... Ага?! А я тебе пельменями морозилку набью. Ага?!

(Морозилка... Кипяток... Холодно-горячо... Турне. Влазнев. Какой-та-кой? „Волосатая рука“. Павиан. На двух лапах. А когда надо первым успеть и урвать, третьей лапой для скорости помогает. А там и на четвереньки. И опять все сначала... Влазнев? В пиджаке? Это который с „телепатией", что ли? Два года назад?..).

— Он как раз там все знает. Он не первый раз. Кстати, и аптеку, где таблетки противособачьи есть, сыворотка специальная. Не можешь ты его не помнить. Еще который с „телепатией", ну?! Ага! Вспомнил? Ты, кстати, тогда его очень обидел. Очень! Видишь, а он тебе сыворотку. Несмотря на то, что ты всех нас обидел тогда!

(Сыворотка. Навыворотка. А катись ты!).

„... Я ему в сиделки не нанималась, между прочим! Да! Лежит и всем своим видом права качает! Влазнев уже с машиной ждет, опаздываем!.. Он, главное, еще и вид делает, что никак не вспомнить, про кого это я! Сам все время провоцировал. Оставляет одну с щенками и подмигивает на прощанье!.. “

Укатилась. На две недели.

Все две недели без продыху телефон мужским голосом разговаривал. Щенячьим.

— Ее нет!

<—Извините.

— Ее нет!

— Простите.

— Нет ее!

— Да-а?

— Ее нет!

— А-а-а...

Как Минька говорит: сколько народу в телефоне накопилось, которым мама нужна.

А вернется — и сразу: мне никто не звонил? а когда? а кто?

Не знаю. Не телепат. Хотя солидный и в пиджаке Влазнев пытался два года назад доказывать мне обратное. Ма-аленький психологический практикум! Повальное увлечение за кордоном! А давайте, проверим!

— Викуша! Значит, твой муж выходит за дверь, а мы все вместе задумываем предмет. Он возвращается, и мы все думаем этот предмет. Пусть попробует угадать.

Я тогда безропотно выхожу за дверь — пусть солидный Влазнев со стаей щенков развлекутся. И пробую, вернувшись, угадать. С первой попытки угадываю непочатый „Мартель". Потом — салями. Потом — камамбер. Потом — шпроты. И прочие деликатесные разности, которые Влазнев от щедрот вывалил. Со своими харчами в гости пришел. Наверно, там, за кордоном, так принято. И с деликатесами там, за кордоном, — не проблема. Он и привык. А я их всех угадываю.

— Не может быть! — надрывается большой щенячий сбор.

— Не бывает! — надрывается Вика.

— Викуша! Твой муж феномен! — надрывается Влазнев.

А феномен все угадывает и угадывает. И уносит на кухню все, что угадал. Чтобы не мешало думать над следующим предметом, чтобы в сознании феноменальном не укладывались.

Только когда вся развеселая орава осознает, что сидит за пустым столом с полной пепельницей, тогда перестает корчиться и любопытствует, что там на кухне делает феномен. И видит: сидит феномен, стоит сильно початый „Мартель", лежит поросячья веревочка от салями, изъеденный камамбер, весьма поредевшие шпроты... Присаживайтесь!

Очень я их всех тогда обидел. Особенно Влазнева. Он, добрая душа, хотел повальным закордонным увлечением поделиться, идиота из меня хотел сделать. А я, надо же, еще в Баку с Самвелом этого „телепата" проворачивал.

— Как ты мог?! Нет, как ты мог?!

Конечно, Вику больше устраивала перспектива наблюдения все более невменяемого мужа, не знающего правил. Верящего в свое НЕЧТО. Тут же подводящего базу под это НЕЧТО. Заявляющего после пятой удачной попытки, что бросает работу и уходит работать в цирк или в разведку.

Да, обычно где-то с пятой попытки такое говорят в „телепате". Те, кто попался. Те, кто не знает: какой бы предмет ни был назван, стая взревет: „Правильна-а!!!“ И никакие не телепаты сразу верят в себя, во все разыгранное. Размагничиваются, вещают, степенные жесты делают. Очень смешно наблюдать. Ма-аленький психологический практикум.

А большой что тогда? А большой психологический практикум — сплошь и рядом. Пусть через два года, но идиота из меня все же делают. И я верю во вес разыгранное. Викой. Щенками. Гидрами. Влазневым.

Лежу. Считаю пятна. Считаю дни. Холодно-горячо. Жду сыворотки. Жру пельмени. Жгу свои эмоции. „Все хорошо, мой хороший, все хорошо "...

Ишь чего захотел!

Ее нет. Ее нет. Нет ее. Е-ен-н-нет-т!

Такие две недели.

Потом такой звонок:

— Ты меня слышишь?! Ал-ло! Ленинград! Ответьте! Абонент! Не дышите в трубку!.. Ты меня слышишь?!

— Вика-а! Ты где?! Алло! Где ты?! Вика!

— Ты слышишь меня?!. Абонент! Говорите!.. Алло! Абонент! Не дышите!

— Я слышу тебя!! Вика!! Где ты?!

— Я не слышу тебя!! Да что же такое!! Говорите, абонент!!

— Я говорю!! Говорю я!! Только меня не слышно!! Вика!! Ты откуда?!

— Я говорю, тебя неслышно!!! Не слышно тебя !!! Вы будете говорить?!! Не дышите!!! Дышите!!! Не дышите!!!

— Мы застряли!!! Слышишь, нет?!! Я переслала тебе таблетки!!! Здесь тепло!!!

— Где тепло?!! Ты где?!!

— Принимать строго по... Пип-пип-пип... Абонент, повесьте трубку! Бряк! Снова звонок.

— Алло! Вика!!!

— Абонент, почему не снимаете трубку?!

— Я...

— Разговор три минуты. Тариф срочный. Международный. Кредит. Ждите квитанцию.

— Я...

— Квитанцию оплатить в недельный срок после получения. Хранить вечно.

— Я...

— Пип-пип-пип...

Поговорили.

Так что в долгу не остались. Оформили большой психологический практикум над невменяемым мужем. М-да... Дуэт „Вика-Влазнев“ в сопровождении квинтета гидр.

Первая гидра нагрянула всего через сорок минут после звонка. Я как раз уже одетый стою, в туфли погрузился. Ключ, железяка чертова, подевался! Мне бежать надо, узнавать надо — а он сгинул! Или Вика прихватила его в свое турне? Действительно, зачем постельнорежимному пластуну ключ? Инфекцию сеять? Только кто же знал, что надо будет бежать, узнавать!

Стоп! Куда бежать? Не вижу, но слышу. Как он, ключ, снаружи скворчит в скважине. Кто?

... Первая гидра все и объяснила. Вика ей ключ оставила — мало ли что. Видите, как пригодился. Вы почему встали? Немедленно обратно! Противо-собачьи таблетки нужно только лежа принимать. И усваивать тоже лежа. Они очень плохо усваиваются, но очень хорошо помогают. Видите, Вика целую упаковку переслала через одного коллегу... Да не кричите на меня! Все в порядке! Все у них хорошо! Что это с вами? Пятна какие-то. А что у вас с телефоном? Вика звонит, звонит... Хорошо хоть — до нее, до гидры, прорвалась. В общем, так. Все у них там хорошо. Только неожиданный наплыв туристов обнаружился, и каждый гид теперь — за троих. Они еще месяц там пробудут. А потом наплыв схлынет и... А Вика, видите, таблетки пересылает... А Вика, видите, не только ей, но и остальным гидрам тоже дозвонилась, очень переживает... Вика, видите, просила дежурство организовать, следить — чтобы таблетки по инструкции принимал, из постели не вылезал — как раз весь курс лечения на месяц рассчитан... Вика, видите, просила каких-нибудь витаминов вам обеспечить. Не все же на одних пельменях сидеть. (Все хорошо, мой хороший, все хорошо). Вот видите, витамины. Которые драже — это С. Которые в ампулах — это В. А пельмени надо в морозилку утрамбовать. Вот еще две пачки. Др завтра хватит. (Все хорошо, мой хороший, все хорошо).

Завтра другая гидра придет. Смена караула. Послезавтра — третья. Не беспокойтесь, не вставайте, не двигайтесь. ВСЕ У НИХ ХОРОШО...

И если бы не Самвел...

Полупрозрачный Виллс загибает четвертый палец:

— Сигарет курил? сам хотел, чтобы друг был, когда трудно?

Хотел.

ЧТОБЫ В ТРУДНУЮ МИНУТУ ДРУГ БЫЛ РЯДОМ.

И если бы не Самвел, то я, наверное, и не узнал бы ничего. Но кто знает — что лучше?

Давным-давно, когда еще в школе, когда еще в Баку, когда еще всем классом первый раз у меня собрались. Кто же тогда первый „телепатию" затеял?.. Неважно. А вот попался на этот маленький психологический практикум как раз Самвел. Очень смешно!.. Двенадцать попыток, и все — в точку! Воспарил!

Но раз от разу становилось все несмешней. Жутковато становилось. За Самвела. И за нас самих тоже. Он уже тогда на кандидата в дзю-до шел. И что станет, когда ему откроют глаза на истинное положение угаданных вещей? Тем более после переключения с объектов на субъекты. Когда он взглядом „исцелил" головную боль одному подопытному и зателепал другого на китайском заговорить.

Когда вдруг застыл. Вдруг заторопился, закопошился в карманах, выскреб трешку, сказал: „Мало!", собрал по кругу четвертак, сказал: „Наверно, хватит теперь “. Когда весь класс по инерции еще загонял внутрь выпрыгивающее хихиканье. Когда Самвел пояснил: „Для гаишников! “ Когда перегнулся через подоконник и воззвал через спящий двор к спящему соседу:

— Иса-бала! Иса-бала!!! У тебя мотоцикл на ходу?!

Когда пробудил мотоциклетного погорельца, и тот разбудил весь остальной двор сложными русско-азербайджанскими отглагольными.

Когда Самвела оттащили от окна: „Ты что, с ума поехал?!“ А он, употребив все свое кандидатство в дзю-до, отщелкивал усмирителей и прорывался к двери:

— Дураки! Сволочи! Дед-Петросов! Не понимаете, да?! Я же теперь могу!.. Пустите! Вдруг все кончится!

Вдруг все кончилось. И хихиканье запряталось вглубь. У всех. У каждого.

Самвел верил!.. Он рвался к деду-Петросову. Пока вдруг все не кончилось. Пока телепатические способности не пропали.

Дед-Петросов. Дед Самвела. Мастер на буровой. Возил Самвела с собой на Нефтяные Камни. Здорово! Насосы на вышках „башкой" кивают, нефть склевывают. Здорово! По лесенке с эстакады — сразу в воду. И под тобой не взбаламученное бежевое пляжное варево, а зеленоватая видимость десятками метров. Здорово!

... Когда дед-Петросов заметил вспухающий бугорок, то без всяких лесенок прыгнул с мешком с эстакады и буквально вынул пацана-Самвела из эпицентра извержения в последний момент. Подводный выброс. Вулкан. Их на Каспии — часто... В последний момент деда-Петросова нагнало и шлепнуло об железо... И он перестал ходить на буровую. Осел в Карадаге. В домике. Тихий. Молчаливый. Безоблачный...

И усмирители расступились. А Самвел, хватаясь двумя пальцами за свой кадык в типично бакинском жесте „мянулюм-сянулюм", говорил мне:

— Спроси Иса-балу! У него бензина хватит до Карадага?! Пойди ты, спроси, да! Объясни, да! На меня он ругать будет! А ты спроси... — И бормотал, грызя ногти: — Если хотя бы полбака, то если через Волчьи Ворота, то хватит...

„Дураки! Сволочи! “ Так он наорал на нас, когда мы не поняли. Правильно! Так подумали все, когда поняли.

Наше счастье — мы еще совсем пацанвой тогда были. И до сволочей никто в нашем полуночном сборище не дорос еще. Одни только дураки были. И у этих дураков хватило ума осознать результат очень смешной игры в „телепатию".

Дураки путанно-научно заубеждали Самвела: расположение звезд, психополе, притяжение Луны, еще всякую ересь. Эрудированные ведь дураки, нахватанные. Не сможешь ты, Самвел, помочь деду-Петросову. И не смог бы...

И ни один дурак за двенадцать лет с тех пор не посвятил Самвела в правила увлекательной игры „телепат". Разбегались в разные стороны, сталкивались, снова разбегались. И никто...

И в малом, и в большом психологическом практикуме лучше не знать. НЕ. Хотя, кто знает? Когда как.

Когда из-за Миньки очередное „макаронное" турне у Вики погорело, например.

Когда они с Самвелом на пляже потерялись.

Когда она выборочно загорела особенно слева. В Баку.

Когда вместо его турне...

Сказал бы тогда Самвел, и что? Лучше было бы? Хуже? И что лучше? Что хуже? А может, лучше бы ее турне тогда, чем Баку? Это очень удачно получилось...

— Вы что?! — говорят. — Какое турне?! На третьем месяце!

— А в Баку, не сказали? В Баку можно?

— Нужен мне твой Баку!

„... Делал вид, что инициативу мне оставляет. А сам только и делал, что все пути перекрывал. Каких только „ежей" не наставлял! Только мне что-нибудь засветит, а он тут как тут! И гасит. Чем угодно. Даже Минькой!.."

Очень я ее тогда обидел. Турне из-за Миньки сорвалось, а я какой-то Баку ей предлагаю!

Да что же тебе надо в конце-концов?! „Макароны"?! Что тебе надо, если все киношные Тегераны, Стамбулы, Багдады в Баку снимаются!.. Хочешь в Тегеран? В Стамбул? В Багдад? Вот и поехали! В Баку!

Там Ихтиандр в щелку кафе „Наргиз" подглядывает: „Эй, моряк! Ты слишком долго...“

Там Бриллиантовую Руку в лабиринтах Старой крепости от сомнительных связей отмазывают: „Ай-лю-лю потом!"

Там целый Аллен Делон по Дворцу Ширваншахов прыгает, отстреливается.

— Н-ну, если Аллен Делон...

И все равно я ее очень обидел.

Баку!!!

На улицах пальмы. И в клумбах, и так. Растрепанные. Перьями хлопают. Ветер. Моряна.

На базаре фрукт причудливый. С интригующим названием „фейхоа". Вкус — тонна ананасов за одну только штуковину! А всего остального — каждый прилавочник норовит лишний килограмм подбросить. Только забери, чтоб не пропадало!

На опушке вечернего сквера — всезнающее коловращение кепок. Разговариваем, да!

— „Нефтчи" вылетит, это я говорю!

— Маршал Жуков — это был да-а!

— Петросян почему проиграл? Он Спасского бы выиграл. Он специально проиграл. У него ход есть! Для сына бережет!..

На лотках через каждые сто метров развеваются штанинами нахальные джинсы „Рэнгл", переплевывая прочностью и покроем оригинал. Ошейные висюльки покачиваются, на солнце блеском изнывают. Переплевывая оригинал „бритву на цепочке" количеством — мы им дадим жизни! Этакое монисто из бритв! Чесалки пластмассовые с резьбой на рукоятке тянут лапки, маникюром багровеют...

На перекрестках пешеходы с „Жигулями" соревнуются — кто кого задавит. Никто никого. А, интересно! Прямо — фиеста! Только „Жигули" никого на рога не поднимают, никого под копыта не подминают. Милиционер сверху из будки взглядом снисходит — ну, разрезвились!

На этажах в аквариумных колодцах внутренних двориков бельевые ролики попискивают. Хозяйки перетягиванием шпагата занимаются — белье на просушку только вывесишь и уже снимай. Сухое. Внетелефонный обмен новостями окно в окно — через пространство, иссеченное веревками. Сверху тутовины переспелые об асфальт: голом! плюм! Снизу: треск нард.

— На-а-азим!!! Поднимайся кушить! Я кому говорю, э?! Кушить иди, э!

— Иду, э!

— Что за „э“! Не экай, э-э-э!

А по утрам муэдзинно-заунывное:

— Суха-а-ая хыле-е-б! Суха-а-ая хыле-е-б! — Для своей скотины пропитание в мешки собирают.

Баку!!!

И Вика с головой окунается в экзотику. А я — в знакомые улицы. Лица. И то и дело откуда-то изнутри выскакивает беспричинно-ликующее тихое междометие „Гы-ы-ык-к!“

...Отец.

— Куришь?

— Нет.

— Молодец! Пьешь?

— Нет.

— Врешь!

— Нет.

— Молодец! Давай, пока мать возится... Ты такой цвет видел когда-нибудь? А запах? А? скажи?.. Да-а... Это очень удачно получилось... что меня снова в Баку направили. А? Скажи? Ты что, не видишь?! Насморк! Не-ту!.. Теперь разницы нет, правда. Когда в отставку ушел — что насморк, что не насморк. А все равно — это очень удачно получилось!.. Долго она еще будет возиться?! Ты еще долго будешь возиться?!

Мать.

— Не кричи, э! Уже последние кидаю. Раскричался!.. Во-от! Еще кушай, да! Ты совсем ничего не кушал! Еще один жалко, что ли, скушать?!. Слушай, почему ты их называешь „чебурек"? Всю жизнь кутабы назывались, теперь какие-то чебуреки!.. Не знаю! Я всегда кутаб говорила. И делала тоже кутаб. Чебурек можешь там у себя кушать, а здесь кутаб кушай. Я кутаб делаю, а не чебурек. Ну, еще один?..

Томка.

— И ничего не растолстела! Зачем говоришь! Смотри, талию — видишь?.. Что ты опять смеешься?! Знаю я твое „умиление"! Подумаешь! „Толстые" роли, знаешь, как у нас в ТЮЗе нужны?! Сейчас набрали совсем младенцев. Сплошные Красные Шапочки — Бабушку некому сыграть... Вот как дам сейчас по шее за „бабушку"! На меня одну грима уходит килограмм, чтобы состарить! И Самвелу даже больше нравится, когда я поправилась... Ой, а можно еще одну?.. „Невский факел", да? У нас шоколад в коробках — на каждом углу, но таких нет. Самвел, можно, да?

Самвел.

— Ты все-таки плохо сделал, что на свадьбу не приехал... Ада, какие экзамены?! Потом сдал бы! Заболеть не мог, что ли?! Заболел бы и прилетел! Я бы тебе справку здесь сделал! На неделю... Такая свадьба была! Семь подносов с подарками было! Семь! Когда Адиль женился — у него и то на свадьбе пять подносов всего было! Ну, Адиль, ну! Еще дрались, не помнишь?.. Оркестр такой был — весь двор не спал. Иса-бала с кеманчей пришел. Хочешь, говорит, свой мотоцикл подарю на свадьбу? Шутит, да!.. Ребята пришли из техникума еще. Помнят. И вся команда, все „Трудовые резервы". Ракеты пускали! Танцевали прямо во дворе знаешь как?! Утром хоть новый асфальт клади!.. А я сижу с Томкой — жених, сидеть надо, танцевать нельзя. Единственное, что пожалел на своей свадьбе — это что я жених!.. Что ты смеешься?! Ада, я не в этом смысле!..

Самвел.

— Конечно!.. Иди, спи, Том!.. Какие секреты?! Разговариваем, да! Иди, спи. Завтра пораньше на пляж. Чтобы до жары успеть. Мы еще посидим...

Смотри, небо — да?! Белые ночи у вас есть, зато такие звезды у вас есть?!. А помнишь?.. А еще когда нас с физики выгнали. За дегенератор!.. Не-ет, это ты первый тогда сказал! Точно, ты!.. А еще помнишь... Спички? Ада, ты же не куришь!.. Ада, все говорят: под настроение. Потом отвязаться не могут... „Wills"? Пачка красивая... Нет, что ты! Тренер меня убьет, если запах увидит. И вообще зачем?.. Да-а... Знаешь, дед-Петросов умер. Зимой еще...

Самвел.

— Подожди! Не дергайся! Кефир намажу — не будет жечь. Ада, это не спина — это пожарная машина! Ты зачем на песок вылез?! Что, не знал — это тебе Бузовны, это тебе не ваше солнце! Отвык он, ада! Отвык — сиди в беседке! Окунулся -—ив беседку... Не шипи — ты мужчина или кто?! Как маленький! Меня не было — к беседке тебя привязать, чтобы не высовывался... Вы куда на пляже с Томкой сбежали?.. Мы сбежали?! Ада, это вы сбежали!.. Стой, еще спину намажу!.. Томка? Ты зачем встала?.. Нет, ада! Мы не ругаемся. Это он обгорел и кричит. А я кричу, чтобы он не кричал... Иди, спи, я сказал!.. Видишь — слушается... Правильно слушается. Женщина должна слушаться. Взгляд должна понимать. Пальцем не тронуть — просто посмотреть. И она должна сразу понимать и слушаться... Ты вообще свою жену ударял? Нет?.. А надо было...

— Что?!

— Ничего. Смотри — твой отец смотрит. Иди, а то обидится. Скажут: к кому приехал — к нам или к Самвелу?!

— Что ты сказал?!

— Сказал: иди, а то обидятся.

— Нет! До того. Что ты сказал?!

— Ничего!..

Ничего больше Самвел не сказал тогда. Ничего — про Вику. Которая остаток дней в Баку провалялась со своим новым большим горем на почве перегрева в пляжных дюнах Бузовнов. Где мы потерялись. С Томкой. И Самвел с Викой...

Спины. Спины. Спины. Спины...

— Вы вообще где были?!

А вы вообще где были?!

„ ...Тогда я вообще плюнула на все! У меня ведь тоже самолюбие есть, как-никак!.. “

Так ни черта я и не понял тогда. Сделал вид, что не понял. Сам себе сделал вид.

Отвлек, называется, Вику! От „щенков", от „макаронов“, от „гидр“! Окунул в экзотику!..

Самвел — полутяж дзю-до, мышца на мышце. Вот это настоящий мужчина! Ах, экзотика! Одна его свадьба чего стоит! Как он про нее рассказывал! Вика ведь слышала! Это ведь прелесть, а не свадьба!

А что — я? Ну, что — я?! Ничего толком. Даже свадьбу...

Она хотела „Чайку“ — приехала раздолбанная „Волга" с шофером в обломанной фуражке, который всю дорогу анекдоты травил: приезжает муж из командировки.

Она хотела Чайковского — Мендельсона она недоваривает. И монумент с ленточной перевязью объявляет про новую ячейку, одновременно на кнопку под столом давит:

— Ув-в-важ-ж-жаем-м-мые м-м-молодож-ж-жены! — Жим! Жим!

Наконец, зазвучало. Нехотя раскручиваясь. Сначала жутким басом — скорость аппаратура набирала!

— М-м-му-у-ул-л-ля-ля-ляля-ляляля-ля!..

Мендельсон!!!

А на машину — куклу хотела французскую. В шляпе и пеньюаре, красивую такую. Не достали куклу. В последний момент. И привязали мишку без лапы и одного глаза. Какого-то гадкого цвета, серо-буро-малинового.

И шарики, которые гроздьями должны были по воздуху трепыхаться за „Чайкой11, полопались. И на скорости хлестали линяющие бока „Волги11 неприличной резиновой рванью.

В общем, очень я тогда ее обидел... Единственное, о чем на собственной свадьбе пожалела — это что она невеста. Нет, как раз в том смысле. В прямом.

„Ты вообще свою жену ударял?.. А надо было...“

Когда мы с Томкой вернулись с пляжа, Самвел с Викой уже дома сидели, нас дожидались.

— Вы где были?!

— А вы где были?!

Вика тоже обгорела вся. Особенно лицо. Особенно слева. Прямо-таки полыхает... Особенно слева. На боку, что ли, загорала? Подставив лицо солнцу? В профиль?

Тьмы низких истин нам дороже обходятся. Большой психологический практикум продолжается. Все хорошо. Все хорошо...

И даже взбесившись от многонедельной лежки и противособачьих таблеток, даже изнывшись ночами в пустоте и темноте... Закрываешь глаза. На многое. Все хорошо. Все хорошо. Никто никогда ничего не стирает — лучше подправить, приписать, дописать. Такая память. Врезается — не стереть. Остается дописывать. Так лучше. И ничего другого не остается.

И практикой подтверждено. Самой что ни на есть. Вот в школу очередной раз сваливается инспекция РОНО. А в парты глубоко врезаны слова, отнюдь не входящие в школьную программу. И закрасить буковки — они только рельефней будут. Тогда весь штат уборщиц, вооружившись колющими и режущими предметами, призвав на помощь воображение и мужскую часть педсостава, корябает парты, дописывает. Преобразует в приличные...

Все хорошо. Остальное допишем. В воображении. А если нет, если заклинания не помогают, если от этого „хорошо" становится совсем плохо, то...

Самвел с Томкой сначала вопят мне сквозь дверь:

— Какие гидры?! Какой ключ?! Открой!

А потом, когда соседи тянут шеи с нижней площадки и свешиваются с перил верхней, Самвел вопит:

— Та-а-ак!!! Понятые на местах!!! А-а-астарожна!!! — и бельмондово двигает плечом, впадая внутрь вместе с дверью.

„Сигарет курил? Сам хотел, чтобы друг был, когда трудно?"

Хотел. Курил. Как раз тогда в Баку. Сидючи с Самвелом на балконе. Тогда, правда, не было трудно, а было наоборот. И очень захотелось, чтобы так всегда было. Ведь было потому, что Самвел был рядом.

А теперь он вопит, что соревнования, что дзю-до, что он тут всем покажет! А у Томки сезон кончился в ТЮЗе!.. А замок он новый вставит! А почему я такой пятнистый?! И сейчас он, Самвел, будет злостно нарушать спортивный режим! Совсем чуть-чуть, за встречу! Чувствуешь запах?!

Еще как чувствую! И сетку набрякшую тоже вижу. Которая рухнула вместе с дверью и Самвелом...

Ничего! Он сейчас! Он еще лучше достанет! Хотя лучше не бывает! Но не хуже! Магазин хороший есть рядом?! А где?! Ада, отстань, он лучше знает — что надо, что не надо! Он сейчас! Вы пока разговаривайте!

Мы пока разговариваем. Мы с Томкой последовательно минуем неестественную естественность — неизбежное следствие долгого перерыва в общении. Потом — естественную неестественность. И находим, наконец, середину...

Потом вдруг понимаем, что Самвел запропал. Что его нет уже больше двух часов.

— Вдруг с ним что-то случилось?!

— Что с ним может случиться, Том! Просто в очереди застрял. У нас тут очереди...

— Он никогда в очереди не стоит! Ты что его не знаешь?! Ввяжется в какую-нибудь драку. Порядок наводить!

— У нас здесь драк не бывает.

— Ничего! Он устроит! Ты что, его не знаешь?!

— Да вот он! Пришел!..

Это не он.

Вика взрывается с порога. Вика!

Буйство звуков!

Томка и я, оба мы ловим воздух ртом. В воздухе носится грязюка слов. И мы ее глотаем.

,,... Ты вообще свою жену ударял?.. А надо было!..“

— Кобель вшивый! И эту... вызвал! Я еще тогда поняла!.. Больным прикинулся! В постельку спрятался!.. Квартиру черт знает чем провоняли! Дверь выломали! Не терпелось, да?! Стоило мне уехать, как...

,,...Ты вообще свою жену ударял?.. А надо было!.."

Самвел вырастает в проеме двери.

Вика, почуяв спиной, оборачивается. И сразу иссякает.

Самвел громко дышит носом. Он не делает лицо „зарэжу, зараза!“ Просто лицо у него делается „зарэжу, зараза!" И он говорит Вике:

— Я тебя предупреждал?! Я тебе говорил?! Еще в Баку?!. Говорил?! Чтобы ты его уважала! Мало было, да?! Плохо объяснил?! Не поняла, да?!

„... Ты вообще свою жену ударял?.. А надо было!.."

... И если бы не Самвел, так бы и не узнал ничего. Снова бы стал дописывать-приписывать. Вместо того, чтобы стереть. Но! Сам хотел, чтобы друг был рядом, когда трудно.

— Я, понимаешь, сразу в гостиницу пошел — там буфет на этаже работает всегда. Я же в очереди не буду стоять, ты же знаешь. В буфете тоже очередь, но маленькая. Я чуть там не подрался с одним, ты же меня знаешь! Выхожу из гостиницы, смотрю, понимаешь, твоя жена. Мимо идет! Говорю: „Вика!" Говорит: „Вы ошиблись" . Говорю: „Как — ошибся?!" Голос, понимаешь, ее!.. Я, понимаешь, не сумасшедший! Иду. Она, понимаешь, говорит: „Не идите за мной! Я милицию позову!" Потом в такси — прыг! Я тоже — прыг! Там частник как раз стоял. И я сразу за этим такси поехал. Кино, ада!.. Она приезжает. Дом какой-то. В подъезд идет. Я тоже иду — слушаю, где дверь хлопнет. Поднимаюсь, звоню... Понимаешь, надо же выяснить! Я не сумасшедший — твою жену перепутать! Открывает мужчина. Солидный такой!

— В пиджаке?

— Зачем? В трусах... Но все равно солидный. Понимаешь, "говорю, ошибся, кажется. И туфли ее вижу — лежат. Мы с тобой еще в Баку ей выбирали!

„...Ты вообще свою жену ударял?.. А надо было!.."

Так что в долгу ни Вика, ни Влазнев не остались. И гидры чисто сработали: все в порядке, болен, сыт, заперт. И международную связь чисто сыграли.

И вот Вика врывается, не без успеха пользуясь лучшим способом защиты...

^„ ...А он шпионить стал! Представляешь?! Каждый сам по себе судит! Я его тогда же и накрыла с этой... Ну, теперь, думаю, никто из нас ничего друг-другу не должен!."

И если бы не Самвел, то ходил бы я идиотом идиот. И лапшу на ушах поглаживал. Так что все это очень удачно получилось. Все узлы одним махом развязались...

Сижу, завязываю узел. В узле — рубашка, простыня, туфли, пара книжек. Что еще?

Звонок. Телефон.

— Что еще?!

:— Это я, — говорит Влазнев.

— Здравствуйте.

Молчит. Полчаса.

— Знаете, — говорю, — наши темпераменты не совпадают!

Иду бриться, долго и тщательно вожу помазком, меняю лезвие.

Возвращаюсь бритый, беру трубку.

— Как дела? — спрашивает Влазнев.

— Хорошо! — отвечаю.

Спускаюсь вниз, вытряхиваю из почтового ящика газету.

Поднимаюсь, по дороге просматриваю. Опять к телефону возвращаюсь.

— А здоровье? — спрашивает Влазнев.

— Отличное! — ору я. — Вся ап-па-ратура работает нормально! Вы не с Марса на связь вышли?! Звук от вас очень медленно доходит!!! -

Он не с Марса. Он даже не из турне. Ему надо поговорить. Нам с ним надо поговорить. Нет, не по поводу Вики — и так все ясно...

По поводу Миньки надо поговорить.

— Что-о-о?! — вкладываю огромный букет эмоций в риторический вопрос. — Что-о-о?!

Полупрозрачный Виллс загибает пятый палец:

— Сигарет курил? Ребенок хотел, чтобы жена держать?!

Хотел.

И сначала действительно только чтобы Вику удержать. Толком не признаваясь себе в этом. Главное, чтобы был ребенок.

ЧТОБЫ У НАС БЫЛ РЕБЕНОК. И ЛУЧШЕ СЫН.

Хотел. Не сразу созрел, но созрел.

Уже после первой ее версии про видимость щенков и про суть чисто „макаронной" заинтересованности.

Уже после второй версии про „мы же интеллигентные люди!" Когда в ход пошли и Фрейд и супруги О’Нэйл. Когда полузастуканный с Викой щенок взялся за кофемолку, чтобы и на мою долю намолоть, если уж я пришел. И молол, и молил:

— Мы же интеллигентные люди! Сам подумай, зачем мне твоя жена? Мне и своя-то не нужна!.. А вот Фрейд утверждает... А вот открытый брак супругов О’Нэйл... Как — не знаешь?! Как можно этого не читать в наше время?! Мы же интеллигентные люди!.. Я тебе достану. По-английски читаешь?! Нет?.. Ладно, я тебе сделаю подстрочник...

Уже после третьей версии про мое гнусное нутро с хитрым видом. После периода демонстративного доверия с моей стороны. Ну, сидит с щенками. Ну, облизывают они ее. Ну, мосты развели... Я с хитрым видом подмигиваю — мы-то с тобой знаем, что все это несерьезно.

— Ты меня тогда очень обидел! — говорит Вика. — Ты как будто нарочно меня подкладывал. Со своим хитрым видом. Я еще подумала: вот иезуит! Ах, так?! — подумала. — Ну, ладно! — подумала. — Смотри-и!..

Уже после четвертой версии про порочность безнаказательной методы дрессировщика Дурова:

— Ты что, не мог размахнуться как следует и заехать мне?! Я же сама не своя была! Корда вообще женщина отвечала за свои поступки?!.

Ну, замахнулся бы. Ну, врезал бы. Тоже не очень бы помогло, так я думаю. Ведь тогда в Баку Самвел ее ,-,предупредил"? Пока мы с Томкой по пляжу рыскали. Предупредил... Когда ее, Вику, на экзотику потянуло. Предупредил... Судя по локальному загару особенно слева.

А появление дитяти, говорят, весьма преображает женщину. Только Вика никак не желала преображаться. Ни до, ни после.

До:

— О чем ты говоришь?! Каждый день на контроле надо держать! Ведь турне могут перехватить! А если... то это ведь на два года минимум из колеи. Отстань! Не приставай! Я говорю, не приставай! Не понимаешь, что ли?!

После:

— Это очень неудачно получилось! Как раз турне подвернулось! И вывернулось из-за... Из-за тебя, между прочим! А теперь когда еще случай выпадет! Вот я говорила?! Нет, я говорила?! — И комнату диагоналит: ноги длинные, пижама зеленая, лапки на животик свешиваются. Такой... динозаврик. Очень похоже фигурой. — Нет, я говорила?!

Она говорила:

Что будильник на шесть — мне в молочную кухню бежать. А то она не успеет. Что пеленки в баке прокипятить как следует — мне. А то она не успеет: Что доктору сказать „какие-то хрипы и ночью просыпался, плакал". Побюллетенишь, ничего страшного! Ученики только „ура!“ скажут, если дома посидишь. Никуда твоя школа не убежит! А она, Вика, побежала. А то не успеет. Что колготки теплые дают. Детские, дешевые. Она мимо пробегала, только там очередь в три хвоста. А у меня когда „окно"? Значит, я смогу выскочить, постоять?.. А то она не успевает. В садик надо на собрание и к логопеду Миньку записать. Возьму я это на себя?.. А то она не успевает.

А я только и успеваю.

И мы с Минькой собираем „колдунные" камни в летних лужах. Охотимся за гречневой кашей, вынюхивая след на четвереньках по всей квартире. Победно голосим, „подстрелив" кашу на кухне и слопав добычу без былого дрыганья руками-ногами.

Переползаем от буквы к букве: „Ма-ма мы-ла pa-му. Ми-ла е-ла мы-ло“.

Валяем снежного Винни-Пуха, когда затихает „пурган".

Решаем вечную проблему: кто победит — кит или лев? А потом: может ли кит проглотить дом?

Потом „скорая":

— Уа-а-ау-у! Уа-а-ау-у-у!!!

И Вика:

— Это все ты!!! Это из-за тебя!!!

И Минька мычит за хирургической дверью, и коротко брякают об стекло какие-то жуткие блестящие железяки, и приглушенные увещевания:

— Ну, потерпи... Ну, еще чуть-чуть...

Кит не может проглотить дом. У него большой рот, а глотка ма-аленькая. Как у пятилетнего ребенка. Поэтому и усы, чтобы не подавился. Они у него, как сито. У него в глотку еле-еле детский кулак пролезет. Не веришь?

„Это все ты!!! Это из-за тебя!!!“

Минька верит. И решает проверить — а у него какая глотка? Как у кита? Или больше? Или меньше?

... Тетрадки. Тетрадки... На тройку вытянет?.. Тетрадки... А этому и четверку можно... Тетрадки...

Минька притих в своей комнате. Подозрительно притих.

Только успеваю насторожиться — и Минька мычит! Он проверил. У него глотка — как у кита. Он, пыхтя, пропихивал свой кулак в рот: И вдруг челюсть — щелк! Получилось!.. А обратно — не получилось. ,

„Уа-а-ау-у! Уа-а-ау-у-у!!!“

...— Доктор, что ему теперь можно есть?

— Все! Кроме собственный кулаков. Забирайте своего героя. Робин-Бобин-Балабек! Скушал сорок человек! Ну-у! Сейчас-то чего расквасился? Все уже!

— Твое счастье! — сказала Вика. — Если.бы что-нибудь... то я не знаю, что бы я сделала!

А что бы она сделала?!

Нет, Минька хоть и не вовремя появился („Это очень неудачно получилось! “), и турне из-за него пролетело... но сын есть, сын, и мать есть мать. Только привязанность какая-то,., на уровне щенков. Не в смысле Викиных щенков, а в лохматом, повизгивающем, сопящем смысле. Когда у папы-мамы выканючивается разрешение на лохматого, повизгивающего, сопящего: „У-у, какой пупсик! У-у, какой веселый! У-у, какой умненький!" Но истисканный пупсик все норовит из рук вывернуться. Его ведь не только тетешкать надо..За ним лужи подтирать надо, гулять с ним надо, туфли от него прятать надо, ночные скулежные концерты выслушивать, купать, кормить.

„Если бы что-нибудь... то я не знаю, что бы я сделала!" Ну, а раз все обошлось, то:

— Там в холодильнике найдешь, разогреешь, нарежешь, намажешь. И про посуду не забудь.

А то она не успеет. На два года из колеи выбилась. Не по своей, между прочим, милости! И вот теперь догонять надо — все турне наперед расхватали.

Как же, догонишь теперь! Нет, „волосатая рука“ нужна! Иначе никак. Проверено.

И всплывает Влазнев.

Ему надо поговорить.

Нам с ним надо поговорить.

С квартирой они меня не торопят, все понимают — куда я со своим узлом пойду. Непрописанный!

Они меня не торопят, все понимают — надо подыскать, снять, обосноваться. ‘

Они понимают...

А вот с Минькой вопрос — его надо бы решить.

И чем скорее, тем лучше.

Не сегодня — завтра сентябрь, и...

— Что-о-о?

Иск. Встречный иск.

— Истец, у вас есть отводы к составу?..

— Я уже говорила, но повторюсь. В пословице сказано: ребенок без отца — половина ребенка, ребенок без матери — не ребенок. Эта пословица...

— Вы что, на уровне поговорок решения принимаете?!

— Истец, суд объявляет вам замечание!

— У нас по закону равные права!

— А кто спорит?

— Ага! Значит, я имею право?

— Имеете, имеете.

— Ага! Значит, я могу...

— Нет, нет! Не можете...

— Еще был случай, когда ребенок из-за него чуть не задохнулся. Три года назад!

— Вы же педагог! Держите себя в руках!

— Истец! Суд объявляет вам замечание!

— В пословице сказано...

— Истец! Сядьте, истец! Как вам в школе детей доверяют с такой психикой?

— В народе говорится...

— Успокойтесь, истец! Вы весь пятнами пошли! Что это у вас? Да вы в зеркало посмотрите!

— Я говорила — он заразный! Ему нельзя доверять ребенка! Он... он алкоголик!

— Я-а-а?! Ах, ты!.. . '

— А ты-ы-ы!..

— Истец! Вы сядете или нет?! Ответчица, успокойтесь...

— Взрыд-взрыд...

— Как вам не стыдно, истец!

— Мне-е-е?!

— Ответчица, вы можете отвечать?

— Взрыд-взрыд...

— Народная мудрость гласит!..

— Засуньте вашу мудрость знаете куда?!

— Истец-д-ц!!!

„...Вообще врал с самого начала. Ходит, вздыхает. И ведь притворяется! Ведь видно! Как будто роль плохо выучил, но продолжает ее тянуть. Измором. А сам из меня дурочку делает. Издевается на каждом шагу. Еще хихикает: что ты мне можешь сделать? какие у тебя претензии? Все отлично и перспективы радужные... Сначала так и казалось, что радужные. Он на вступительных отвечал прямо блестяще! И потом тоже про него говорили. Особенно язык. Я в немецком плохо разбираюсь. Но даже на кафедре признавали. С его произношением — прямая дорога... А он со своим произношением — в школу, придурков натаскивать. Распределили так, говорит! Что он — не мог пойти на кафедру, кулаком стукнуть?! Ну, не стукнуть, а просто сказать. Какой-то непробивной! Или прикидывается. Турне ему до лампочки, понимаешь! Помощи от него никакой! Тогда пусть хоть не мешает. Щенков приручать. Я же все равно их на дистанции держу. Можно подумать, нужны они мне очень! Как же!.. Но должен ведь из них хоть один проявиться! Чтобы настоящий! И чтобы турне сделал... А тогда он меня вообще под корень подкосил! Когда свалился, как подкошенный! Всегда здоровый был, как наглядное пособие! И на тебе!.. Я ему в сиделки не нанималась, между прочим! Да! Лежит и всем своим видом права качает! Влазнев уже с машиной ждет, опаздываем!.. Он, главное, еще и вид делает, что никак не вспомнит: про кого это я! Сам все время провоцировал. Оставляет одну с щенками и подмигивает на прощанье!.. Делал вид, что инициативу мне оставляет. А сам только и делал, что все пути перекрывал. Каких только „ежей" ни наставлял! Только мне что-нибудь засветит, а он тут как тут. И гасит! Чем угодно. Даже Минькой!.. Тогда я вообще плюнула на все! У меня ведь тоже самолюбие есть, как-никак!.. А он шпионить стал! Представляешь?! Каждый сам по себе судит! Я его тогда же и накрыла с этой... Ну теперь, думаю, никто из нас друг другу не должен!..".

Так получается, что я сам и есть гад-паразит

Если бы Вика все это непосредственно мне плела, то я этому знал бы цену. А то ведь лучшей гидре исповедуется. И верит.

И гидра верит, и Вика тоже. В то, что говорит.

Я себе отлеживаюсь в своей комнате после раздрая Самвело-Томко-Викиного. И по идее сплю. По Викиной идее, а я не сплю... Так получается...

Я думаю. В чем таком я виноват?! Чего такого я хотел особенного?! Не владычицей же морской! Я ведь хотел всего-то:

ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я ЛЮБЛЮ, СТАЛ МОЕЙ ЖЕНОЙ.

ЧТОБЫ ПОСТУПИТЬ В ИНСТИТУТ ПО ЗОВУ ДУШИ, А ПОТОМ РАБОТАТЬ С ИНТЕРЕСОМ, НЕ СПУСТЯ РУКАВА.

ЧТОБЫ СОПЕРЕЖИВАЛИ, ЕСЛИ МНЕ ПЛОХО. ЧТОБЫ ЛЕЧИЛИ, ЕСЛИ Я БОЛЕН, ЧТОБЫ СОСТРАДАЛИ.

ЧТОБЫ В ТРУДНУЮ МИНУТУ ДРУГ БЫЛ РЯДОМ.

ЧТОБЫ У НАС БЫЛ РЕБЕНОК. И ЛУЧШЕ — СЫН.

Сбылось?

Сбылось.

Зря, что ли, полупрозрачный Виллс в семечке тысячелетие опыт накапливал? И действительно: чудес нет, верблюда с неба нет. Так только, чуть — регулировщик подрегулировал.

А дальше?!

А дальше последствия. Кушай большой ложкой. Сам хотел.

WILL(-s) — 1. желания;

2. блуждающие огоньки;

3. сбившиеся с пути (запутавшиеся)...

Так-то! Многозначный ты мой Виллс!

Книжки надо читать. Мне. Словари, например. Когда, например, к тебе пристает полупрозрачный псевдохоттабыч наутро после всего, что произошло:

— Сам хотел? Сам хотел?

Когда не отстает, окутывает, опутывает:

— Что хочешь? Что хочешь?

А ты хватаешься за шестую из семи сигарет как раз потому, что ничего не хочешь. Потому что ДОСТАЛО! Потому что нервы!

Отцепись, регулировщик многомудрый!

Не отцепляется:

— Сам хотел? Сам хотел?

Ладно! Бубни! И чихать мне на тебя! Чихать на то, что „пока все семь сигарет не куришь, отцепляться не могу“. Не можешь — не надо. А мне и пяти штук за двенадцать лет хватило!

Правильно Минздрав предупреждает! И если я шестую закурил, то желание одно — пропади все пропадом! А не можешь — плавай себе на здоровье под потолком и бубни! А я занят!

Я буду на тебя чихать. И читать. Выдерну из насыпи обвалившихся книг первую попавшуюся. И буду читать...

Завлекательнейшая книга! Словарь английского! За уши не оттянешь!

Ты что, не видишь, не слышишь, что я тебя не вижу, не слышу?

Ну, и бубни! А я весь поглощен! Я весь — внимание! К словарю!

Глаза прыгают по страницам. Буквы врассыпную, как тараканы. Сосредоточишься тут!.. Мелькают, шелестят... Ю ... Дабл-ю... Wills... Ну-ка, ну-ка!

И вот. Прочел.

— Сигарет курил? Сам хотел? Пока все семь сигарет не куришь, отцепляться не могу! Что хочешь?

Подплыла к нему рыбка, спросила...

Цветик-семицветик чертов!

Палка волшебная!

Wills — желания, блуждающие огоньки, сбившиеся с пути (запутавшиеся) ...

Сам хотел? Сам. Хотел.

А тот, кто семизарядный „WILLS" на приступочке телефонной оставил, — тоже сам хотел?

И где он сейчас?

И кто?

Ему тринадцати штук хватило, судя по всему. А мне — шести! И отцепись! Я сам!

Ключ ворочается и ворчит. Замок новый — не привык. И хозяин новый — не привык. Солидный такой хозяин. В пиджаке.

— A-а... Вы здесь... Нет-нет. Я не к тому... Викуша поручила ее косметику забрать. И вот записочку оставить. Вам.

Записка!

А вдруг!

Что — а вдруг?! Нужен мне этот „вдруг"!

„Не забудь, пока живешь, поливать кактусы".

Спасибо...

А чего я ждал от записки? От бывшей жены, ставшей женой на почве оскорбленного самолюбия и карьерных успехов, ожидаемых от мужа?!

„А я как раз тогда купил тюльпаны..."

Чего я ждал от нее уже после пятой и последней версии:

— Як тебе всегда хорошо относилась, но и только... А твое поведение в суде, ты меня извини!

Чего я ждал после задушевного монолога лучшей гидре?! Разве очередного „ты меня очень обидел"?

Но теперь-то уж и голову не нужно мне морочить. Кончился большой психологический практикум.

А потому:

„Не забудь, пока живешь..."

Так понимаю — пока живу в этой квартире. Тесть-тещинской.

Не забуду.

Пока живу...

Про кактусы.

Влазнев насобирал полную сумку запахов и красок. Стоит, мнется, позвякивает:

— М-м... Вообще должен сказать... Не могу не сказать... Единственное, чего бы я хотел...

Не на-до! Не хочу знать, чего бы ты хотел!

Стоим.

Молчим.

Скользим и падаем в глубо-окую паузу.

Надо хоть за что-то зацепиться. За сигарету хотя бы.

И Влазнев себя пингвином по карманам хлопает:

— Тьфу! В машине оставил!.. И все-таки должен сказать, не могу не сказать... Единственное, чего бы я хотел...

Ах, единственное?! Ах, хотел?!

На!

— О-о! У вас же последняя. Зачем же... A-а, бросили? Ну, тоща конечно... Интересная пачка, никогда не видел.

Красиво курит. Мужественно. Задумчиво. Солидно. Это вам не я. Это вам Влазнев! За ним, Вика мне сказала, как за каменной стеной. Это ее вроде устраивает. Каменная стена с четырех сторон — и ни гу-гу! Вот тогда другое дело! Тогда — никаких взбрыков! И никакого демонстративного доверия ей не надо. И размахиваться-заезжать особенно слева не Надо. Уют, Покой. Как за каменной стеной.

— И все-таки должен сказать, не могу не сказать... Единственное, чего бы я хотел...

— ....

— Ну, как хотите! — У него теперь есть основание дрогнуть плечами и удалиться.

Вместе с выхлопом двери унося прянувший к нему смог последней „виллсины", псевдохоттабыча моего унося.

Уже не моего!

Единственное, чего бы он, Влазнев, хотел! Хоти на здоровье! Желай!'

А я — сам. По себе. И Минька.

Это очень удачно получилось, что ему уже восемь. Это очень удачно получилось, что он уже сам соображает...

А осенью на каникулы я его у них заберу. И мы с ним сходим...

Куда только мы с ним ни сходим!..

...А подниматься я к ним не буду. Достаточно звонка. И Минька сейчас выскочит из подъезда, разбрызгивая октябрьские стылые лужи. Вот сейчас!

А я пока посижу на скамеечке.

Покурю.

Хоть и вредно.

Хоть и предупреждает Минздрав...

Но не „WILLS" же...

„Астарожна! Акрашено!"

Нет, прямо уникальный какой-то дворник здесь во дворе! Все дворники как дворники — кандидаты наук, доценты, филологи. Грамотные люди! А этот — все с ошибками.

Что там мой полупрозрачный йог говорил?

„Когда ашипк справляешь, ивсе правильна получается! Только немножко грязно..."

Правильно говорил!

С другой стороны — охота мне пачкаться?!

А с другой стороны...

Эх, шарик бумагу рвет! Ручки стали делать — никуда!..

Ничего, зато правильно теперь. Без ошибок.

Поживем — увидим.

Еще поживем!

Бух — дверь!

— Па-а-апка!!!