журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г.

Светлана Киселева
МОЙ МУЖ ГЕРОЙ АФГАНИСТАНА

Если у меня и был муж, то он пропал. Абсолютно и совершенно. Уже три года тому назад. Конечно, я его не искала, знала, что так и будет, зачем искать? Закрыла за ним дверь, и все, ничего не было. Или он меня просто бросил, или погиб, все может быть. Хотя первое для меня успокоительнее, зачем так сразу — погиб? Думаю, жизнь замужней дамы вообще цепь удивительных сюрпризов и длительная борьб? с печальными неожиданностями: муж может требовать по утрам горячий завтрак, храпеть во сне во всю мощь легких, читать запоем порнографическую литературу, любить жену по Кама-Сутре, может любить иначе, но не ее, а другую. У меня случай покруче, чем у прочих — мне выпало быть женой вечного солдата. У кого лобзиком выпиливает, а у меня воюет. Где какой военный конфликт, там и мой муж, на переднем крае. Каждую весну в нем просыпалось желание вновь подстегнуть свою беспутную жизнь. И это неизбежно, как таяние снега и прилет грачей. Где-то добрая и щедрая судьба раздает кому-то подарки, а он — вот он, сидит, горюет, упускает свой праздник. А к его неуравновешенности и злобе добавлялись всегдашние весенне-осенние, какие-то демисезонные боли. Словно собака медленно грызет череп, делился он ощущениями. Между зимой и летом у всех хищников бывают обострения. Эти боли, остаточное явление тяжелой контузии, доводили моего мужа до галлюцинаций и окончательного сумасшествия. В такие дни он никого не терпел рядом, и все, что я могла для него сделать, дать обезболивающее. Лекарства я тележками закупала во всех аптеках. Начало приступа было легко заметно: в глазах появлялся острый блеск, лицо ненадолго болезненно розовело, пальцы дрожали, постепенно румянец тускнел до мертвенной сероватой бледности. Я стелила ему старую перину в тесном закутке между шкафом и стеной, он так хотел, волк зализывает раны в укромном логове. Ночью я не могла уснуть, прислушивалась к его невнятному бреду. Это было похоже на страшное таинство: человек в одиночку одолевал боль и кошмар. Тогда я особенно его боялась, и старалась не оставлять одного с ребенком в комнате. Сначала, в первые эти приступы, я стыдилась своего страха, уговаривала себя, бояться нечего, но как уйти от мысли, что воспаленный мозг, истерзанный пыткой, непредсказуем? Что-то особенно печальное и тягостное я заставляла себя забыть, а что и правда забыла, время многое уносит с собой. Я редко вспоминаю своего мужа, просто не хочу и все. То, что иногда все же всплывает в памяти, до сих пор звучит как обвинительное заключение: я —истец, он — ответчик, я — ответчик, он — истец. Но вот уж действительно, не все ли равно? Кому ответить, с кого спрашивать?

Муж успел приучить меня к самым крутым поворотам своей переменчивой судьбы, но его последний, прощальный маневр был что-то уж очень шустр и скомкан. Утром муж был, а вечером — нету. В одночасье все и кончилось. Думаю, земля у него под ногами горела. Крепко он на зтот раз подзапутался в долгах и бабах, и рубанул прямо по узлу. Как всегда, наплевать на все: на дом, дела, работу! Пора на очередную войну. Вел он перед отъездом себя вызывающе, словно проверял, смогу я на этот раз промолчать или нет. В последний день нашей совместной жизни я вдруг узнала, муж оказался потомственным казаком старинного сибирского рода, что-то из „Даурии“. Ему даже форму выдали: штаны с лампасами и фуражку, то ли в казачестве, то ли в военкомате. И отбыл он на этот раз в свой окоп казаком. Но это так, к слову, маленькая подробность.

Сегодня мы с дочкой в квартире одни, мама на даче. Моя девочка спит в соседней комнате в своей кроватке. Я не вижу ее, но чувствую, спит она крепко, одеялко на сбилось, дочке тепло и спокойно. Она свернулась калачиком, белые длинные волосы рассыпались по подушке. Поздно, пора ложиться и мне, завтра трудный день. Но сижу, тупо глядя в зеркало. Пальцы машинально купают комочек ваты в баночке с кремом. Первые слезы, как первые капли дождя, тянутся по лицу неспешно и лениво. Ватка не дает им сползти до подбородка, размазывает по щекам вместе с кремом. Мне нужно просто хорошо выплакаться, до полного опустошения, тогда растворится комок в горле, я усну легко и быстро. Зачем нужно было копаться в прошлом? Надо заставить себя зареветь, громко, отчаянно, до истерики. Растягиваю рот в плаксивой гримасе — в зеркале безобразная лупоглазая лягушка. Просто я забыла технологию плача. Так можно просидеть до утра, смахивая вялые слезы.

Проводила я мужа в последний раз по-человечески: вещи сама уложила, и жратву собрала. Пусть хоть напоследок все будет нормальным, нельзя сводить счеты под занавес. Дверь за ним закрыла, пошла картошку на борщ дочистила (картошка в этом году ничего, хорошая: зима к концу, а она не гниет, не чернеет), и заплакала. Тогда у меня хорошо получилось.

Больше о себе муж мой не напоминал. Так что легким февральским ветром выдуло его из моей жизни, я надеюсь, навсегда. Поиски бессмысленны, выбор небогат: либо мой муж на земле, либо успокоился наконец под землей. Ладно, был и сплыл. А может, всех нас переживет. Где-нибудь в Кургане, Каргате или Курган-Тюбинской области независимой республики Таджикистан, куда я его, собственно, и проводила. Муж хорошо умел и любил убивать, за этим и уехал, сказав на прощанье все, что требовал случай, про несчастных соплеменников, про то, что кто-то должен. Он любил эффектные фразы. Я выслушала его без возражений, вопросов не возникло.

Как узнать, жив человек или умер? Для этого обязательно нужна его фотография и обручальное кольцо. Привязываешь на шелковую нитку кольцо и держишь над фотографией. Так вот, если человек жив, кольцо будет вращаться по часовой стрелке, если мертв — против. Судя по-всему, мой муж своих детей осиротил. Я знаю, у него их трое. Девочка и мальчик после развода остались с его первой женой, третий ребенок — моя дочка. Не знаю, может быть, есть и еще. Скорее всего, муж и сам не знает точно, сколько у него детей. А о том, что он женат и ребятишки есть, он мне честно и откровенно признался сам, когда я была на третьем месяце и, черт с ним, решила законным образом оформить наши отношения. Он крутился вокруг меня с утра до вечера, даже в голову прийти не могло, что у него есть семья! Узнав правду, я без разговоров выставила его за дверь. Бездумно пошла к знакомому гинекологу. Утром положила в карман талончик, собрала вещи, обулась. Села на стул, посидеть на дорожку, подумала и сняла сапоги. Он вернулся через месяц, в паспорте чернел штамп о разводе. А я в свою зачетку грехов приплюсовала еще один.

Для моей свадьбы январь выделил самый холодный свой день. Пока ждали в коридоре загса на страшном сквозняке своей очереди среди других брачующихся (словечко-то какое!), я застудила большой зуб. Надо отдать боли должное, она нарастала постепенно, давая мне короткие передышки. Гости должны были съесть и выпить все, что на свадебном столе, они за этим пришли. Пока они не уйдут, мне надо улыбаться.

Это очень несмешная шутка, идти в такой день к стоматологу.

К вечеру от боли я перестала понимать смысл слов. По счастью, никто этого заметить уже не мог, все изрядно набрались, гостям было хорошо, мне очень плохо. Я из последних сил улыбалась, нажимая на ноющий зуб, и тихо кивала всем головой, как китайский болванчик. Когда мы с мужем наконец остались один, десна, казалось, раскалилась, а зуб равномерно гудел от боли, словно трансформаторный столб. К двум часам ночи я дотащилась зачем-то до кухни и сползла по стенке на пол. Сидела в свадебном платье в углу у горячей батареи, ткнувшись лицом в полотенце (чтоб не так было слышно) и кричала, зажимая спекшийся рот, уже в голос. Мне нельзя было пить таблетки, но за ночь я сжевала стандарт. Только к рассвету, раздавив и уничтожив меня, боль стихла, затаилась, словно раздумывая — оставить в пркое или добить?

Добивать уже некого, я едва отлепилась от стены и поплелась к кровати. Из зеркала в спальне мельком глянуло чужое опухшее лицо. Муж спал. Наверно, он подходил ко мне, что-то говорил, не помню. Но глядя на него, я подумала, что если бы он сидел возле меня всю ночь, утешал, советовал, пытался помочь, было бы тяжелее вдвойне. Я могу понять его: с болью надо оставаться один на один, свидетели тут не нужны.

Мир действительно тесен. Оказалось, жену его я несколько раз видела, она работала с мамой в одном НИИ, только в разных отделах. Милая, незаметная, худенькая женщина, одета на уровне достойной бедности. Внешне даже чем-то похожа на меня. Посмотришь на нее — болезненно хрупка, неприспособленна, кажется, ничего тяжелее сумочки с носовым платком не поднимет, жизненных сил, как у недельного котенка, а тянет одна двоих детей и парализованную мать. И тянуть будет сколько нужно, надорваться себе не позволит.

Моей будущей девочке отец мог понадобиться. Папа у нее был, но геройски погиб. К любой нормальной женщине в свое время приходит желание варить борщи и вышивать распашонки. Упускать время преступно. Потом можно делать научную карьеру или деньги, заниматься бизнесом или кикбоксингом. Я любила ее, свою еще не родившуюся девочку, свою беленькую дочку. Я чувствовала уже ее родной запах, видела маленькие розовые пальчики и сливочные твердые щечки. Впервые взглянув в роддоме в крошечное, с ладонь, личико с голубыми глазами и длинными мокрыми стрелками ресниц, я сразу узнала свою дочь. Балую я дочь ужасно, самые вкусные фрукты, первые ягоды, дорогие игрушки. Понимаю, что зря, но ничего не могу с собой поделать. Каждый вечер, как бы ни устала, присаживаюсь к ней на кроватку, беседуем об ее ребячьих делах, рассказываю на ночь сказку. Мудрый Наф-Наф уговаривает безалаберных братцев строить крепкий, теплый, общий дом, Братья отказались, решили строить индивидуально, по личным проектам, сам себе строитель, сам архитектор. В результате остались без жилплощади. Мы с мужем тоже хотели строить дом вместе.

— Милая моя, я тебя очень люблю, — шептал он когда-то, — У нас будет дом, свой дом, где спокойно и уютно, ведь с четырнадцати лет по чужим углам, на чужих харчах. И девочка у нас будет, обязательно беленькая и голубоглазая...

Моя дочка неслышно дышит во сне. Он — снова бездомный. Муж любил многое: войну, секс, свой пистолет, детективы, мужской бесконечный треп под коньяк в тесной компании. А вот дочку мою он не любил. Кто его знает, может верил сначала в то, что говорил: и в дом, и в дочку, и в тихую жизнь, может хотел простого и обычного, но полюбить все это не смог, не получилось. Раз нет, так нет. Каменную стену лбом не прошибешь. Когда мы поженились, его пацан должен был в школу пойти, в первый класс. Мой муж ему к сентябрю ранец купил, а в ранец все что положено: альбом, краски, цветные карандаши, пластилин. Но купить— купил, а отдать — не отдал. Помню рисунок на ранце — Карлсон с красным носом, веселый такой Карлсон. Запомнила потому, что ранец у меня в кладовке год провалялся, полезу за чем-нибудь и запинаюсь об него. Напомнила мужу — промолчал, так и не отвез. Потом я вещичку эту в Китае сбагрила, у них в Китае в то время с портфелями и ранцами была напряженка. Он у меня спокойно на кроссовочки пошел. Ченч. Больше муж про тех детей своих не вспоминал. В самом-самом начале только, когда я еще пыталась бороться, о чем-то спрашивать, на мой нажим, где ты столько времени болтался, объяснил, мол устраивал сына в больницу, сын под машину попал. Больницу назвал, номер палаты. Ничего не надо, там с ним мать неотступно, у мальчика все есть. Наврал, конечно. У меня в той больнице знакомая медсестра. Но так-то зачем? Не понимаю! Ну скажи, на работе задержали, у друга свадьба, мало ли что мужики придумывают! Током его не пытали, из дома не гнали, раз так приспичило, сочини что-нибудь попроще, знал ведь, проверять не буду! Исключительно из любви к драматическим эффектам? Дальше я постаралась обходиться без вопросов. Но если муж хотел, он мог быть легким, обаятельным, рубаха-парень, всем лучший друг. Не крохобор, не жадный, есть лишняя копейка, отдаст, не поморщится. Мог всю зарплату в подарок вбухать. Однажды приволок из комиссионки огромную настольную лампу с пестрым оранжевым абажуром и тяжелыми пыльными кистями. Чем она ему приглянулась, величиной, что ли? Натыкаясь на лампу в дальней комнате, я всегда удивлялась: редкая по уродству вещь, неужели кто-то, кроме мужа, мог добровольно отдать за нее такие деньги? А то, что завтра мне ребенка кормить нечем, так то завтра. Куда идти — скажут, что делать, научат. Командир без пшенки не оставит. У него вообще было очень детское отношение к жизни, словно к сложной игрушке, интересно, пока не разберешься в механизме. Устроился в милицию, сам до блеска начистил ботинки, выгладил китель, прикрутил погоны. Домой приходил другой человек, взахлеб делился. Через месяц-другой привык к приключениям и острым ситуациям, яркость ощущений стерлась, жизнь вновь не стоила того, чтобы быть прожитой. Наркоману требуется все большая доза для блаженного забытья. Когда муж впервые увидел дочку, вернувшись из южной командировки, она была само очарование: хитрые раскосые глазенки, густые короткие волосы щеткой, как иголки у ежика. Она делала первые шаги, смешно и важно вышагивала, высоко поднимаясь на неуверенные нетвердые пальчики. Муж привез дочке в подарок маленькую стиральную машинку, сказала, что она хоть и маленькая, но совсем как настоящая.

Бывают инвалиды: нет ноги, руки, у кого — глаза, а есть без души. Или родился таким, или выгорела душа. Волк не станет выпрашивать кость. Пытается человек все поменять: город, работу, жену, дом, детей. Кажется, вот оно, наше, кажется, на этот раз, точно мое. Нет, ребята, все не так, все не так, ребята. Если не любишь, то все кругом капкан, и надо лапу перегрызть, но вырваться.

Вопрос „Почему именно на меня все это свалилось?" — волновал меня не очень долго. Остро встал другой, классический — что делать? Я задумалась над ним еще в роддоме, я думала об этом по дороге домой, неся на руках крошечный сверток — дочку. Вы бы, наверно, тоже удивились, узнав, что ваш муж внезапно уехал воевать, оставив вас без копейки. Вам интересно, на что вы будете жить? Мне тоже было интересно, я это точно помню. Конечно, у него контузия, и друзьям он своей рукой глаза закрывал, все это было, но все же?

Надо было помочь там ребятам, — прояснил он потом внезапный отъезд. Помогал он долго, а я выкраивала дочке на фрукты, таскала ее по врачам, покупала лекарства. Садик с ее здоровьем исключался напрочь. В порыве бескорыстной помощи ребятам про помощь семье вспоминать неуместно. Может, он просто забыл, что людям иногда нужны деньги? Я всеми силами цеплялась за любую возможность заработать копейку. Маме (что делать без мамы) пришлось уйти из НИИ, нас с дочкой надо было лечить, я перебралась к ней, свою квартиру сдала, и лишь встала на ноги, принялась работать. Челночила (Китай и Польша), писала курсовики, вязала шапочки, брала часы в школе.

— Эй, пани, пани!

— Да то не пани, то курва!

Курва — это я. В Польше всех русских челночниц называют курвами. Глаза красные — на морозце водку пили, руки к коленкам вытянулись, баульчики толкают, зато в гостинице сегодня горячей водичкой умывалась! Милые женщины, смотреть на нас — радость! После кормлений, рынков, работы, неврозов, отчаяния, бессонниц, депрессий живого веса во мне осталось, как в вобле, и глазенки — к переносице.

— Машенька, как Вы чудно похудели! Стройненькая, как елочка! Гербалайф, массажик или диета какая особенная?

— Новый комплекс физических упражнений. С гарантией, встанете на весы, и тень от стрелочки не шелохнется!

Ох, трудно мышке заползти в свою нишу! Но уже во взгляде не было панического страха, и про день завтрашний думалось без ужаса, и я даже немного загордилась — отыграла у жизни этот раунд, и начала потихоньку улыбаться.

А вот и он, мой муж вернулся! Да какой!

Нет, опять все за гранью.

То он возвращался с войны, как из соседнего подъезда, добавь мусорное ведро в руки, готовый типаж, то весь израненный, в лохмотьях замусоленных бинтов, вшивый, мерзко пахнущий вагонами и вокзалами. Дикая, непонятная жизнь! Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве. И это мой муж, надежда и опора! А что? Я курва, его недострелили... Я не плачу, я смотрю на него спящего: серое нездоровое лицо, запавшие глаза, темный провал приоткрытого рта. Почему он здесь? Почему в моем доме должен спать чужой человек, которого я не знаю, боюсь и отстраненно жалею. Одно то, что он рядом, низводит мою жизнь на уровень сковородки с тараканами. Конечно, прежде, чем выходить за него замуж, я должна была отрезать ему руки, ноги, язык, все, что можно отрезать, затолкать в инвалидную коляску и сойти с ума. По вечерам можно было бы читать ему газету и каждый месяц получать пенсию по инвалидности. Впрочем, я и так стану сумасшедшая, все это добром не кончится. Мы будем долго и счастливо жить в желтом доме и умрем в один день. След от пулевого ранения очень похож на след от заживших фурункулов.

— Мама, — заявила недавно дочка, — а папа к нам потому так долго не приезжает, что всех своих врагов победить не может, их ведь у него много! Вот победит всех и приедет!

— Правильно, доченька. Перестреляет всех к чертям собачьим и приедет!

Нет, нет, мама шутит, шутка!

Чего-чего, а пошутить муж любил, есть что вспомнить.

— Маша, я там мясо на машине привез, ты глянь!

— Купил — неси домой, если и дрянь, обратно ведь не потащишь!

— Нет, ты посмотри, все-таки, а? — тон настораживает, надо смотреть.

С земли не видно, придется лезть в кузов. Понятно. Главное, попробовать теперь слезть. Конечно, он пошутил. Ноги мягкие, во рту сухой вкус железа. Мне надо слезть... Там, в машине, пятнистый снег с недлинными соломинками, клочки бумаги, обрывки грязного тряпья — и мертвец. Лицо того же оттенка, что темный снег в кузове, на щеке и затылке — вишневая наледь, под головой — бурая каша. Он мне будет сниться...

В чем соль шутки?

Когда муж кантовался дома, он чаще всего оседал в милиции, покойников на милицейском жаргоне называют мясом, привез мясо — привез покойника. Игра слов, шутка некрофила, заехал на обед и пошутил, чтобы настроение поднять.

— Господи Боже! — беззвучно кричу я, — Научи, что мне делать! Что мне сейчас делать? Как с этим жить? Психбригаду что ли вызвать? Заорать? Завыть?

Я поднялась в квартиру, молча прошла на кухню и поставила на плиту кастрюлю с остывшим супом. Я знала, я чувствовала, что это должно было скоро кончиться, все равно кончиться! Он обречен, он уже мертвый. Все хуже и хуже. Главное, чтобы он ушел сам, — войн кругом много.

Мой бедный муж был героем. Нет, не Советского Союза и даже не России. Но у него были медали и орден, или даже два ордена. Я читала о нем статью в районной газете, публикация времен агонизирующего застоя. Заголовок мужу нравился: „Их можно узнать по взгляду". Это про афганцев. Помимо всего прочего, муж три года воевал в Афганистане, но это было еще до меня. После рассказов мужа о посаженных на кол, о забитых камнями пленных, статья показалась мне сдержанной и пресноватой. „Бой у населенного пункта Джабаль-Усарадж закончился. В жестокой схватке мотострелковое подразделенье выбило „духов" из „зеленки". Командир тяжело опустился на землю, снял каску, отложил в сторону раскаленный автомат. Его одолела смертельная усталость. Он безразлично взглянул на дымящееся расплавленное солнце и поежился, как от холода." Так и дальше. Про подбитые бэтээры, про убитых на заставе Даши, о том, как мой муж вытащил с нейтралки раненого лейтенанта по имени Андрей, ему оторвало ногу. Заключительный аккорд статьи в контексте с тем временем: „...На южных рубежах осталась дружественная нам страна. Ведь нельзя перечеркнуть столько лет помощи Советского Союза. Правительство утвердило для всех воинов медаль „От благодарного афганского народа"...".

Была у нас где-то такая медаль...

Что я могу .сказать?

Я не видела такого солнца. Как утихает дрожь в груди, когда все заканчивается и считают убитых? У черной от пороховой пыли сигареты особый вкус, в той жизни муж был героем. Когда дочка вдруг вспоминает папу, я достаю афганский альбом. Рассматриваем фотографии, рисунки с подписями: „Солдаты не умерают, они возвращаются на небеса". Вроде грамотно всегда писал. „Не умерают..." Наверно, солдатик-первогодка за него старался.

— Видишь, мальчики черненькие с осликом — афганские детишки, а за ними — твой папа на танке.

Может, и похоронен мой муж где-то там, возле границы теплой дружественной страны. Пал от пули благодарного афганца.

Круг замыкается.

А я все думаю, Афганистан — это основа или добавление к уродству? Насколько виноват Афганистан? Начиналось все не так, я хорошо помню, как это было: полулегальные слухи, страшные истории шепотом о матерях, сошедших с ума на цинковых гробах, трогательные и наивные первые афганские песни. „Еще недавно он с девчонкою гулял, дарил цветы и на гитаре ей играл и в миг, когда на снег упал, он имя той девчонки кровью написал". Тогда я работала в школе, тогда мы с ним впервые и встретились. В плане работы классного руководителя была обязательная графа „военно-патриотическое воспитание". Тематический вечер „Юность, опаленная войной" вписывался в эту графу как нельзя лучше. Ученики подобрали стихи, я принесла пластинки с военными песнями, через клуб пригласила воинов-интернационалистов. На этом мероприятии ему досталась роль без слов, так до конца вечера и промолчал. Я и лица не разглядела, спроси какой, ответила бы — никакой. А уже у школьного подъезда вдруг подошел, попросил разрешения проводить. Зимой темнеет быстро. Не супермен, но чувствуется, что сильный. Почему бы и нет, поможет дотащить сумку с учебниками, тетрадками, пластинками. Шли почти молча, после уроков и дурацкого этого вечера говорить не было сил. У дома вежливо раскланялись. На другой день он снова стоял у школьного подъезда с тремя красными гвоздичками в хрустком целлофане. Я к нему быстро привыкла. Все хорошее закончилось, когда привык ко мне он.

Телефонный звонок. Снимаю трубку.

-Да? ?

Писклявый женский голос:

— А с кем я говорю? Вы его квартирная хозяйка, что ли?

— Я его жена, мать третьего ребенка.

— Странно, а он ничего... А тебя не волнует, что у твоего мужа любовница?

— У тебя что — спид, чтоб я волновалась?

Мне действительно было уже абсолютно все равно. Чем хуже, тем лучше. Уязвим зависимый, проще всего обидеть того, кто ждет от тебя помощи. Беременным женщинам полезно гулять перед сном. Вечером в темноте гулять одной страшно. Но я обязательно гуляла, на балконе. Я чувствую, что он мне мстил за то, что обречен, что всегда и всем чужой, за мое молчание, за то, что стала неуязвимой. Пусть так, но я же не „душман“! Я могу испугаться только из-за ребенка. За дочку я вырву горло любому. Чему я еще не научилась, чего не освоила? Послать в поездке проводника, чтоб к багажу не цеплялся? Легко и просто:

— Ты, мужик, глаза-то разуй, какой перегруз? Это не баулы, пушинки! Весы найди, взвесь, тогда ори! (Где он в вагоне такие весы найдет, это ж не овощебаза!) Пошел ты со своим штрафом знаешь куда? В хвойный лес. Штраф я платить буду! — пусть знает, идиот, с кем связывается.

Можно и самой любовника завести, как положено, с „черемухой". Можно, но не нужно, утренние размышления, кто ты — проститутка или любимая женщина, перечеркивают всю черемуху.

С девицей можно разобраться — нет проблем, бесплатное развлеченье. Возвращаюсь как-то с дачи раньше, чем хотела, а без меня в моей квартире кто-то поселился. С новосельем, девушка! На новом месте приснись жених невесте!

— Что Вы делаете в моей квартире, мадам? Какое совпадение, я здесь тоже живу! Это — мой дом, я — хозяйка этой квартиры. Как, что тебе делать? Вещички собирать, побыстрее, пока я милицию не вызвала. Скажу, что у меня кольцо с бриллиантом пропало, доказывай потом в отделении, что ты не воровка. Собираешься? Вот и умничка, да шевели ножками, мне за тобой еще бардак выгребать. А с мужем моим ты в другом месте разберешься! Книжечку-то свою не забудь — „Как победить соперницу“!

Я представила, как мы с дочкой будем жить без него — просто и спокойно. По вечерам будет мягко гореть зеленая лампа, мы зароемся в мою старую шубу и станем читать сказки, можно про соловья...

„В Китае — все жители китайцы и сам император — китаец...“

Однажды с началом ночи я заблудилась в околобарахольных трущобах чертовою китайского приграничного городка. Этого ужаса я не забуду никогда! Напрочь чужая ночь, чужие непонятные звуки и запахи. Ощущение полной заброшенности, какой-то вселенской отъединенное™, смертельного тоскливого одиночества. Темно и очень холодно, холодно. Я вжимаюсь в стену какой-то хибарки, замираю и не дышу. Здесь со мной может случиться все самое дикое и страшное, меня спокойно могут здесь убить, и никто, никогда об этом не узнает. Куда идти, в какие окна стучаться, как объяснять? Я вздрагиваю от каждого шума, любой шорох угрожает. Вдруг шаги мне навстречу, неужели — все? Нет, Бог послал мне чудо! Я слышу родной российский мат! Как же я бежала на огонек сигареты! Как боялась снова остаться одна! Спотыкалась и оступалась в темноте, падала на камни и битый кирпич и не чувствовала боли. Но баульчики не выпустила, они словно к рукам приросли. Неужели судьба снова пронесла?

— Ребятишки,.миленькие, русские! Выведите меня отсюда, пожалуйста!

Парни-челноки посмеялись надо мной, но налили из фляжки водки и отвели в гостиницу. Они знали этот город, как родную барахолку.

„В Китае все жители — китайцы и сам император — китаец...“

Я знала, уже скоро. Мы замолчали. Он молчит и я молчу. У него снова был приступ. Смотрел на меня розовыми от боли, мутными беспомощными глазами. Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведет? Это не лицо, а маска из тугой зеленовато-серой резины. Как у противогаза. Молча протянула горсть горошин анальгина. Он молча их взял. Муж возвращался из Афганистана, из Приднестровья, с Кавказа. Верно, Бог и правда троицу любит. Сколько виновных в его жизни: страна, время, судьба, люди и я тоже. Война — хороший учитель, но учит она не жить, а выживать, она стерла для него границы и полутона, по-звериному обострила ощущения, вкусы, запахи. Достал буханку хлеба и банку тушенки — съешь сейчас, может быть, потом это будет закуска для других к твоей поминальной рюмке.

Вальс, белый вальс. Нам уже не вернуться домой. Кто без рук, кто без ног, кто без сердца и памяти вышел...

Мой муж с войны не вернулся...

1995