Жрица моря

Глава 31

Было две очевидных мне вещи, явившихся результатом ночного действа, — во-первых, Лунный Жрец пришел к нам так же, как пришел к Морган Ле Фэй в бытность ее компаньонкой мисс Морган Первой; во-вторых, он собирался использовать Молли так же, как в Атлантиде использовали жриц Луны. Я подумал: как Молли, которую воспитала миссис Макли, могла воспринять все это — и надеялся, что с Божьей помощью ей удалось получить свою долю первородного греха до того, как ее полностью охватил процесс воспитания.

Существующие условности привели к полярности между мужчиной и женщиной, настолько стереотипной, что мы оказались в тупике, выхода из которого не видел никто. Вместе с тем мы хотим от брака того, что находится под покрывалом, — динамическую женщину, которая должна прийти в образе Великой Богини, с осознанием своего статуса жрицы и в сиянии собственной силы; это — именно та уверенность в себе, которой так не хватает скромной женщине.

Существует множество очень важных вещей, о которых мы забыли. Думаю, что Морган Ле Фэй и Лунный Жрец работали как раз над тем, чтобы вновь вернуть их в нашу жизнь. Однако то, что Морган Ле Фэй была в состоянии сделать это, было недостаточным — ведь она, насколько я понимаю, не принадлежала ни нашей эволюции, ни нашей эпохе — она была посланницей иного мира. Было важно, чтобы это могли делать люди нашего возраста, нашей расы, чтобы проложить путь тем, кто придет после. Кто-нибудь должен был отыскать в браке не средство выполнения животной функции или способ уберечься от греха, но чудесно ниспосланный дар использовать необычную силу, энергию; и в смысле этого дара женщина должна была занять издревле принадлежавшее ей место культовой жрицы, призывающей молнию спуститься с небес; она должна была стать увлекающей, а не увлекаемой.

С этой точки зрения мне, как мужчине, предстояло еще многому научиться — что совсем нелегко для мужчины, которому сложно признаться в своих нуждах и который всегда желает оставаться самодостаточным, сохранять роль дарителя. Но, видит Бог, мужчине никогда не удавалось быть именно таковым! Если в этом подлунном мире есть то, чего не достиг мужчина, — так это самодостаточность. Нам — Молли и мне — придется повернуть вспять общепринятую полярность наших внутренних взаимоотношений, прежде чем наш брак засияет внутренним светом для нас обоих. Ей надлежало стать жрицей Богини — я же, коленопреклоненно молясь, должен был получить благословение из ее рук. Мужчина безусловно готов сделать это, если он преклоняется перед женщиной или страстно любит ее — ведь тогда женитьба на ней автоматически переходит для него в разряд благословения.

Не существует величия, которое могло бы быть сугубо личным и самодостаточным. Когда тело женщины становится алтарем преклонения перед Богиней, воплощающей саму красоту и магнетизм жизни, когда мужчина изливает себя, преклоняясь и жертвуя, не боясь продешевить, отдавая любви всего себя, видя в своей подруге жрицу, которая вместе с ним служит одному богу, — тогда Богиня входит в храм, и вздымает руки свои, и кружатся над ее головою голуби, призванные святой верой поклоняющихся ей. В нас нет веры, потому что мы не видим Богиню в женственности, потому что мы не можем вызвать ее; потому что мужчины не могут осознать святость Великой Изиды, а женщины не испытывают никакого почтения к тому дару, которым они награждают нас, мужчин.

Ведь если брак есть благоволение Божье, как это утверждает церковь, — то лишь потому, что он есть внешнее, видимое проявление внутреннего, духовного благоволения; но это благоволение не есть милость Распятого на Кресте — это есть благоволение Великой Изиды — создательницы жизни на Земле. Мы богохульствуем, когда считаем, что это грех, — на самом деле мы совершаем ритуал вызывания силы, имя которой — Жизнь. Это — ритуал поклонения Красоте, а также Мудрости и Силе, которые образуют Три Святых Столпа, подпирающих святые Небеса. В этом заключается мистицизм Природы, ее элементальных сил, а также мистицизм духа; и все это составляет не две сущности, но два аспекта одной сущности, ибо Бог есть проявление Природы, а Природа — самовыражение Бога; отрицая природное, мы отрицаем дар Божий, который служит нашей пользе и Его славе. Можем ли мы лучше служить Господу, нежели освящать акт творения, содержащий Его дар жизни? Существует ли что-нибудь более святое, лучшее средство от греха, чем попытка вызвать к жизни всю красоту души человека, его изъявление любви? Говорить подобное небезопасно — и тем не менее, необходимо.

День за днем, по мере того как власть Луны все больше распространялась на Молли, я наблюдал, как она превращается из маленького, тихого, забитого и верного создания — очень милого, но совершенно лишенного Самости — в вариант карманного издания Морган, обладающий той же жизненной силой и магнетизмом, той же неуловимой грацией и голосом, напоминавшим перезвон колокольчика; похоже, что сила Луны награждает женщин именно этим.

Я также видел, как в Молли отражались изменения лунных приливов — они накатывали и отступали, подобно морским приливам, никогда не повторяя себя; и познал я ее право требовать поклонения, принадлежавшее ей как жрице святого храма — ведь только ей было позволено знать ритм лунных приливов; ведь приливы мужчин — это солнечные приливы: они меняются согласно временам года, причем в цивилизованном обществе эти изменения настолько незначительны, что ими можно пренебречь.

В эти дни на ферме жило не двое, а трое, ибо мы с Молли постоянно чувствовали гостя, периодически приходившего к нам из другого измерения. В вечерних сумерках, лишь только свет луны падал на дым костра, мы видели (или думали, что видели) неясную фигуру Учителя; в своем воображении мы создавали ее из теневых черт нашего воображения. Как и учила Морган, каждый из нас видел в священном костре лица, на наших глазах обретавшие жизнь и говорившие с нами. Мы не занимались измышлением фантазий — мы представляли тени реальности — и реальное спускалось к нам, одушевляя созданные нами формы. Думаю, что именно так боги являлись перед теми, кто им поклонялся.

Каждую ночь, призываемый нашей верой и воображением, Лунный Жрец приходил к нам — точно так же, как он приходил к Морган Ле Фэй, когда она была стареющей и чахнувшей женщиной, принося с собой хлеб и вино причастия, превращавшиеся в удивительную силу и жизнеспособность. Он был создан для этой работы, ибо секреты ее он унес с собой с берегов погибшей Атлантиды в те забытые времена, когда прибыл на Морские Острова с кораблями Морского Царя, — то были секреты зарождения и возрождения, осуществляемые с помощью вина жизни, являющегося также лунным вином — Сомой.

Он рассказывал нам о древней Атлантиде и ее забытых, утерянных искусствах, о ее знаниях, уничтоженных катаклизмом невиданных масштабов потому, что их использовали во зло. Он рассказал нам, как, предвидя приближавшуюся катастрофу, он совершил путешествие к Морским Островам, прихватив с собой свои книги, — это послужило основой легенды о Чаше Грааля, ибо по обычаю всем старым традициям примеряли христианские одежды.

Поскольку сердце человека становилось все более одержимым злом, секретные знания были изъяты, дабы не повторилась трагедия Атлантиды; однако сейчас возможно найти путь к восстановлению этих знаний, и он нашел начало этого пути с помощью Морган, и приступил к работе, и дошел туда, куда оказалось возможным.

Насколько я понимал, Морган всегда была странной — подобно Высшим Адептам, она соединяла в своем сердце черты мужчины и женщины; именно поэтому она не могла согласиться на роль камня, выстилающего дорогу к свету; так что, хотя она нашла Чашу Грааля на горе Салватч, принеся ее на сушу, она не собиралась идти обычными человеческими путями — она навсегда осталась Жрицей Моря, она всегда приходила к границе морских вод во время самого низкого прилива и выжидала, подняв над собою священный Грааль.

Наконец ее зов был услышан, и спустился с небес к ней некто, и отдала она ему Грааль в руки его, и возвратилась в море. Я вспомнил, что Морган, когда бы ни случалось ей посетить земную твердь, имела обыкновение закрывать свое лицо, подобно Великой Богине, которой она поклонялась, открывая его лишь над морским шельфом — там, почти в миле от берега.

Каждую ночь поднимался дым от Костра Азраэля, и мы понемногу восстанавливали проступавшие сквозь дымную пелену черты Лунного Жреца, пока он не стал столь же реальным, какими были мы с Молли друг для друга; и хотя мы знали, что формы его состояли из субстанции, похожей на ту, из которой складывались наши сновидения, но проступал из этих форм разум, касавшийся нашего разума, — и это было самым важным, и никто, испытавший это, не мог сказать, будто ему это привиделось.

Именно прикосновение разума Лунного Жреца к нашему разуму делало все возможным. Не будь его — и нам никогда не удалось бы сделать явью виденное нами; он дал нам начальный толчок, который позволил нам двигаться дальше самостоятельно, — и я был бесконечно благодарен ему за это, оставаясь навечно свидетелем происшедшего чуда вопреки всяческому скептицизму и очернительству. Г-жа Блаватская говаривала о своих Хозяевах с нотками искренности в голосе, хотя хлопанье пачками писем по носам присутствующих, как мне кажется, вряд ли было таким искренним, так как было рассчитано на polloi (простаков?), которые hoi (изобиловали?) в то время. Мы — Молли и я — не могли похвастаться ничем феноменальным; но нас не покидало ощущение контакта разума и исходившей силы. В конце концов, если считать, что и телепатия, и возвращение к жизни после клинической смерти — установленные факты, тогда почему бы пережившим клиническую смерть не обладать телепатическими способностями (даже если хлопанье письмами по носу остается под вопросом). Лично я бы предпочел ощущать оказывающий громадное влияние контакт разума, нежели располагать достаточным объемом объективных свидетельств.

Но Лунный Жрец точно так же не мог пересечь разделявший нас пролив, как и мы были не в состоянии присоединиться к нему. Возникала необходимость изобрести некий способ, который позволил бы всем нам встретиться посредине, в воздушной бездне, — и этим способом были магические образы, с помощью которых мы визуализировали перед внутренним взором те внутренние дворцы, которые он проецировал нам, как живые, силою собственного разума; тогда мы почувствовали контакт разума, хотя не видели человека; мы услышали слово, хотя оно и не было произнесено — ведь все это передавалось через разделявший нас поток силою одного лишь воображения, ибо, как говорилось в древних Тайнах, воображение — это тот ишак, который влечет на своей спине радугу.

Поэтому мне было странно, что я, способный визуализировать Лунного Жреца настолько, что он, казалось, стоял передо мною, подобно изображению в стереоскопе, тем не менее ощущал его тенью, заброшенной в наш мир из другой реальности; в то же время Молли, которая была в принципе не способна к такой визуализации, была совершенно уверена в его присутствии, в его реальности, внутренне общаясь с ним настолько уверенно, как если бы это происходило по телефону. Он учил меня, и от него я узнал очень многое об Атлантиде и древних путях, соединявших ее с Британией. Однако Молли он не столько учил, сколько изменял; я наблюдал перемены в ней собственными глазами до тех пор, пока не почувствовал, что Лунный Жрец принадлежал ей гораздо более, нежели мне, представившему ему Молли.

Наконец однажды Молли произнесла странные слова: она сказала мне, что помимо Лунного Жреца существует еще Нечто. Как, думая о Лунном Жреце, мы смогли сделать его реальным для себя — так и он делал реальной Богиню, визуализируя ее; и Богиней этой была Великая Изида, средоточие всего женского начала Вселенной. Опешив, я предоставил Молли действовать одной на собственное усмотрение, удовлетворившись ролью наблюдателя, — теперь пришел ее черед.

Точно так же, как она доверяла Лунному Жрецу, психологии которого она не понимала, — она доверяла и Великой Изиде, хотя и не разбиралась в Ее метафизике; но как бы там ни было, именно это доверие позволяло сделать Ее реальной, вызвав Ее к жизни, чего никогда не удавалось сделать мне с помощью своего просвещенного мистицизма.

Ибо Молли становилась кем-то определенным — во всяком случае, в собственных глазах; результатом же этого было то, что одновременно она становилась кем-то и в моих собственных глазах. Ей нравилось представлять себя жрицей Великой Изиды, и я скоро обнаружил, что и сам начинаю думать о ней как о жрице, посвященной Великой Богине, — ведь чувства Молли влияли на меня гораздо больше, чем я предполагал. Теперь я начинал понимать слова Морган о том, что моя вера в нее как жрицу позволила ей стать именно таковой. Да Бог с ним, со всем этим; это не было простой верой с моей стороны, ибо Молли действительно действовала, подобно жрице, — она вызывала к жизни Силу!

С каждым днем она все более утверждалась в себе, видя мою реакцию; затем она начала представлять, что в качестве жрицы она может вызвать дух Богини, — и однажды решилась на это.

Этой ночью стоял сильный морской туман; он плотно окутывал узкую полоску земли между болотистыми солончаками и проливом, на которой стояла ферма. В туманной мгле исчезло все: и очертания земли, и контуры вздувшейся от прилива, напоминавшей погибшую Атлантиду морской поверхности, — лишь массивный силуэт Белл Ноул смутно проступал вдалеке. Единственное, что осталось, было эхо, долго перекликавшееся вокруг после того, как меланхоличный двухтональный гудок стоявшего у Старбера судна-маяка ударялся о пустынные скалы. Мы были отрезаны от земли, лишь море оставалось открытым для нас, ибо случайным порывом ветра приподняло туманную завесу, и низкая, уже заходившая луна осветила бескрайние морские пространства. Было странно наблюдать морские просторы вот так: их открывшиеся взору воды серебрились под лунным светом, а туман стоял по обе стороны от нас плотной стеной, напоминая скалы какого-то фантомного фьорда. Именно по такой морской дороге, проложенной Луною и начинавшейся далеко позади нее, — в том самом древнем времени и пространстве, когда сама Луна и Земля еще были эфирными телами, не сгустившимися до твердого тела и не разделившимися, — и должны были сходить к людям боги.

Начинался прилив. Я заметил, что с его наступлением Молли как будто пробуждалась — в противоположность Морган, набиравшей силу тогда, когда отлив был в самой низкой точке. Но ведь Морган была Жрицей Моря, тогда как Молли являла собой жрицу злаков, домашнего очага и садов, представляя другой аспект Великой Богини, которой обе они служили одинаково, хотя каждая по-своему.

По мере того, как. прилив той ночью усиливался, Молли становилась все более беспокойной: она то и дело подходила к окну; распахнув его, она вглядывалась в туман и позволяла ему беспрепятственно проникать в комнату — пока я, наконец, не запротестовал, так как туман вызывал у меня сильные хрипы. Тогда она вышла на крыльцо, плотно прикрыв за собою двери, чтобы туман не досаждал мне.

Молли не было так долго, что я начал волноваться и решил пойти поискать ее. Но ее не было ни у входа, ни в саду, узкой полоской тянувшемся перед домом и отделенном лишь низкой стеной от окружавших нас болот; я почувствовал, что впадаю в панику: что, если она, как и Морган, услышала зов Морских Богов? Тогда я опрометью бросился за ворота и сквозь туман помчался к берегу, отчаянно выкрикивая ее имя. Вскоре я услышал, что она отвечает мне откуда-то из тумана, — и тут же охватившее меня чувство огромного облегчения дало мне ощутить нечто очень важное для меня.

Я нашел ее там — в сероватом полумраке, у самой линии грохочущего прибоя; она вложила свою маленькую теплую ладошку в мою руку, и я понял, что мне до ужаса приятно это прикосновение; приобняв, я решил отвести ее в дом, чтобы не терять ее более. Я не хотел вновь испытывать свою судьбу с Богами Моря. Морган никогда и ни в каком смысле не была моей, так что я не имел никакого права протестовать, когда они позвали ее к себе, — все, что я мог — это перенести все как можно достойнее; но Молли была моей, определенно моей, — и в этом случае я отмежевывался от Морских Богов и всего прочего самым решительным образом. Я был готов сражаться за Молли даже с самими небесами, если это потребовалось бы, — эта мысль сильно удивила меня, почти так же, как и соображение относительно власти, которую имела надо мной продавщица из кондитерской лавки. Однако я не претендую на полное понимание всего этого. Вообще, все это весьма сложно.

Однако, как оказалось, у Молли не было никаких трудностей. Крепко взяв меня за руку, она заставила меня остановиться у самой кромки прибоя, нисколько не заботясь о моей астме: почувствовав, что стоит на грани чего-то большего, чем мое временное хорошее самочувствие, она, как и Морган, смогла ожесточить свое сердце. Я увидел, что на длинной, лежащей на берегу полосе сухих водорослей, отмечавшей уровень наивысшего прилива, она разложила крошечный Костер Азраэля, сделав его пирамидальным, как того требовала традиция; теперь же она ждала приближения воды, чтобы зажечь его. Я заметил также, что она была одета в полупрозрачные свободные одежды и что сапфиры Морган сверкали на ее груди и запястьях. Молли делала все правильно.

Поскольку происходящее было для нее реальным — оно стало реальным и для меня, воспламенив эмоциями мою душу. Забыв о своей астме, я полностью сосредоточился на созерцании разворачивающегося передо мной действа; я наблюдал, как набегавшие волны медленно поднимались вверх по песку, как усиливавшийся прилив продвигал все выше и выше на берег языки пены, подталкивая перед собой ленивые, окутанные туманом буруны, которые, казалось, были лишены возможности двигаться самостоятельно из-за придавившего их плотного туманного воздуха.

Наконец, первая мелкая, растекающаяся прибрежная волна коснулась сухих водорослей; Молли тут же поднесла спичку к ее Костру Азраэля, и мы наблюдали за тем, как он разгорался: сухое, пропитанное смолой дерево быстро вспыхнуло после годичной выдержки в казематах форта, и сложенная Молли пирамида вскоре была объята пламенем. Загорелись и водоросли, наполняя воздух необычным йодистым ароматом древнего бальзама, испокон веков пропитывавшего морской берег, — и тогда я вспомнил о мореплавателях с их золотыми серьгами в ушах и вьющимися бородами, пришедших на своих высоких кораблях к Иштар Беру.

Тут потянуло холодным сухим воздухом; туман расступился, и перед нами открылась ведущая прямо к Луне полоса безбрежной морской дали; мы увидели, как поверхность моря медленно переливалась чернотой и тенями по мере того, как прилив поднимался вверх по каналу. Несмотря на наше присутствие, море услышало зов Луны и, когда прилив, сменившись отливом, нарушил ритм волн, вода засверкала серебром; и мы видели, как забравшаяся высоко на сушу масса воды вновь устремилась обратно в неизведанные глубины. Волны проявили уважение к разложенному Молли костру — слегка лизнув его, они лишь заставили его зашипеть, а потом повернули вспять, медленно отступая и оставляя позади себя следы в виде мокрого песка и выброшенных на берег влажно блестевших водорослей.

Подняв руки в виде рогов полумесяца, Молли призвала Великую Богиню, подобно тому, как это при мне делала Морган. К этому времени луна была уже на западе, склоняясь к закату, а у ног Молли багровыми огоньками пылал Костер Азраэля, серебряная дорожка от которого соединила наш берег с континентом погибшей Атлантиды. Мне казалось, что на ее зов откликаются боги прошлого, их жрецы и верующие — ведь она заново пробуждала древнюю религию. Я видел, как над морем двигалась большая процессия — целая армия со стягами, вызванная ею из Великих Глубин Атлантики, где покоилась в пучине их затонувшая земля. Я видел, как они двигались вверх по вьющейся дороге для торжественных шествий, подымаясь к храму, расположенному на вершине священной горы, ибо настоящая жрица, принадлежавшая к родовому клану священнослужителей, призывала их к молитве.

Они шли мимо нас, разделяясь по правую и левую руку, и шли через болота туда, где среди ночи и звезд подымал свою увенчанную туманами голову Белл Ноул. И Белл Ноул принимал их; они проходили сквозь тело горы внутрь гигантских пещер — туда, где отправлялся древний культ, а мы с Молли остались наедине с луной и морем, дабы совершить в молчании и тьме, вблизи от природы, более великое и значимое моление.

Луна спускалась все ниже; но вот море перерезало ее диск, и морской туман заклубился вокруг нее подобно золотистому нимбу. И тут мы почувствовали, как будто Нечто начало вещать во мраке, приближаясь к нам сквозь повисший над морем туман, двигаясь по мерцавшей на воде серебристой дорожке лунного света; и было Оно столь великим, что голова Его касалась звезд; и было Оно закутано в покрывало, и лик Его был укрыт от постороннего глаза; лишь видели мы серебристые Стопы Его на поверхности моря, и были Они подобны лунному свету на воде.

И явилась Она, Та, что принадлежит Морю, в место, где соединяется море с сушей, и ждали мы Ее появления. И остановилась Она на линии прибоя, где разбивается пена морская, и были ступни Ее в воде, а голова — увенчана звездами небесными. И не было видно Лика Ее, ибо скрыт он был навек покрывалом, но все же сердца наши наполнились великим, святым ужасом, который рождается, как говорят некоторые, при виде одних лишь богов.

Ужас вошел в меня через глаза, заставил сжаться мое сердце и схватил своей холодной рукой за горло. Тут мои руки начали гореть и покалывать от пульсировавшей в них силы, а изнутри моих глаз, казалось, полились потоки света. Меня всего охватила сильнейшая испарина от жара богов, которая, по словам Морган, всегда была предвестником их появления; дыхание мое стало прерывистым — но это не было следствием астмы — и весь я словно окаменел и дрожал, как будто у меня была лихорадка. Посмотрев на Молли, я увидел, что она приподнялась на цыпочки, пытаясь дотянуться до своей Богини, и фигура ее, как бы повисшая между небом и землей, напоминала застывшее танцевальное па — неподвижное, напряженное, но не требовавшее усилий для своего исполнения.

Затем Великая Изида медленно повернулась спиною и плотнее запахнулась в Свое Покрывало, и двинулась Она в путь по равнине моря, и шла Она к западу, и туман смыкался за Нею.

Повинуясь отливу, море отступило, обнажив то место, где ступала Ее нога, — и мы увидели на песке серебристые озерца воды, которые можно было принять за остатки отлива, — но мы-то знали, что это были отпечатки Ее ног. Она покинула нас так же молча, как и появилась, но место, где Она ступала, осталось святым и наполненным божественной силой. Что-то вновь наполнило наши души ужасом благоговения, и мы сочли это нашей реакцией на уход Богини.

Теперь мы знали, что Та, которая звалась Великой Изидой, снизошла на зов Своей жрицы и что огонь алтаря был зажжен в святилище, столь ревностно вычищенном и украшенном Молли, — то был пустой храм лишенного любви дома, в который я привел свою жену в горести, одиночестве и болезни и в который она вошла во имя великой любви, что ищет своего воплощения и совершается во благо возлюбленных Богиней верующих.

Возможно, в это же время мы использовали магическую силу — ведь в магии, говорила Морган, не существует иной силы, кроме силы жертвоприношения, — подобно тому, как это пытались проделать со мной морские боги, заполучившие бедного «жертвенного тельца» перед тем, как принять форт в качестве собственного храма. Точно так же Великая Изида потребовала от Молли, чтобы она жертвою легла на алтарь, — а затем, подобно жестокому племенному идолу, которому Авраам принес искупительную жертву по предложению Исаака, забрала жизнь Молли, вернув на землю ее телесную оболочку. Изида взяла Молли, позволившую Ей это.

Панический, горький страх пронизал меня, как только я понял, что вновь вынужден принести в жертву морю того, кто уже становился очень дорог мне. Я прямо заявил морю, что если оно возьмет к себе Молли, то я последую за ней. И казалось мне, что откуда-то из-за звезд до меня доносится легкий серебристый смех, и я знал, что Богиня была довольна и что смех этот был выражением Ее радости, ибо я предложил приемлемую жертву, без которой невозможно было совершить соитие, посвященное Великой Богине. Ведь в каждом союзе предлагает женщина, ибо она, спускаясь к вратам смерти, открывает их, впуская в этот мир новую жизнь; так разве не должен мужчина, руководствуясь здравым смыслом, поддержать ее в ее желании отдать? Ибо нет искупления без кровопролития, где бы это ни случилось — в детской кроватке ли, или на поле брани, — ибо последние суть в своем роде распятия и имеют силу искупления, если свершаются во имя достижения идеала.

Затем мы вернулись домой; земля под нашими ногами светилась и была теплой, как будто это было тело живого существа; но ведь разве не принадлежала она телу Богини? С началом отлива туман поредел, ибо континентальный бриз уверенно сдувал его дальше в море. Бриз все крепчал и становился свежим; и мы брели по крутому берегу моря, слушая, как волны хрустели галькой. На ночном, цвета индиго небе проступили звезды — ведь Великая Изида, направляясь в Атлантиду, скрылась в пучине морских вод; возможно, там Она держала совет со своими жрецами, сидящими кружком в глубоководных дворцах, и рассказывала им о том, как, согласно установленной Ею древней мудрости, Ее вызвали на землю двое — мужчина и женщина, которые, несмотря на многие трудности, пришли к взаимной любви.

Море за нашими спинами пело, подобно хору; волны, накатывавшие с обеих сторон бухты, бились в узкий перешеек, на котором стоял наш дом, напоминая две партии хора, голосами перекликавшиеся в гигантском соборе. Белл Ноул возвышался темной пирамидой на фоне звезд, подобно стражу, охраняющему болота; а длинная глыба Белл Хед вытягивалась в сторону моря. Между небом и землей медленно проплывали огни судов, направлявшихся в Бристоль, а в прояснившемся после тумана воздухе длинной цепочкой огней на горизонте дрожало марево морских портов Уэльса. И тут до меня дошла великая трагедия движущихся огней, зажженных трудящимся человеком; трагедия светового облака, окутывавшего забитые людом города, которые вытянулись вдоль узкой полоски земли, соединявшей железный берег с железными холмами; трагедия долин, видевших упорный и тяжелый труд, — в то время как сама Афродита Пандемос бродит грязными улочками, а молодые верующие отправляют молитвы, адресованные полубогом получеловеку.