Жрица моря

Глава 24

Распоряжение Морган держаться от нее подальше до следующего полнолуния означало, что я не видел ее целый месяц. Впервые с момента ее появления в форте я скучал по выходным, и месяц этот показался мне необычайно длинным. Он со всей остротой заставил меня почувствовать, что Морган значила для меня, какую роль она играла в моей жизни и какой была бы моя жизнь без нее. К концу этого месяца мои мать и сестра уже со всей серьезностью рассматривали мое первоначальное предложение переселиться в отдельный дом. Что делала в это время Морган — я не знаю; но, вновь приехав в форт, я заметил некую странную, едва уловимую и не поддающуюся определению перемену. Запахи кедра и сандала настолько пропитали все вокруг, что форт просто благоухал ими. Казалось, форт представляет собой хорошо настроенную арфу, готовую к игре. С этого момента, подобно эоловой арфе, он периодически издавал едва заметные, вздыхающие звуки. Никогда не забуду ту атмосферу странного напряженного ожидания и всепроникающий аромат ритуальных курений, который издавало дерево.

Что-то необычное творилось и с морем. Описать это непросто: казалось, что оно стало будто бы ближе к нам и могло по желанию затопить все комнаты. Вместе с тем оно не было чем-то чужеродным, угрожающим погружению в пучину — ведь между нами и морем установилось родство, так что, казалось, даже под водой мы смогли бы дышать, подобно амфибиям. Не могу объяснить странное чувство, охватившее меня: освободившись от страха перед морем, я представлял, что теперь волна никогда не смоет меня с утеса, тогда как я смогу гулять в глубинах подобно тому, как делаю это в тумане, — осознавая, что вокруг лишь более плотная, но не враждебная среда.

Морган приготовила мне очень своеобразный ужин: здесь был и творог с миндалем, подобный тому, что делают китайцы; и гребешки в раковинах; и маленькие, в форме полумесяца медовые пирожные-марципаны на десерт — все было белого цвета. Воистину бледный вид обеденного стола оживляла большая горка гранатов на большом глиняном блюде, стоявшем в центре.

— Это — лунная еда, — с улыбкой произнесла Морган.

— Да, и поев гранатов, — добавил я, — назад уже не вернуться, — после чего взял один.

В этот вечер мы не делали ничего — просто сидели у огня; я пытался развлечь Морган, рассказывая ей смешные истории про Дикфорд, но ничего не выходило, ибо атмосфера была слишком напряжена. Спать мы легли рано.

Я заснул почти сразу — во всяком случае, мне так показалось — и мне приснился очень странный сон.

Мне казалось, что я стою в большой гостиной внизу, и что все изображения на стенах ожили и стали совсем реальными; точно так же реальными были и неокрашенная штукатурка, и Лунный Жрец на своем троне. Жрец подошел ко мне поближе и встал рядом со мной. На нем был странный, высокий головной убор, напоминавший царскую тиару в Верхнем Египте. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я почувствовал такую непогрешимую уверенность в нем, которой я не чувствовал в отношении кого бы то ни было.

Медленно и плавно, как это бывает во сне, мы покинули дом. Широкое стекло окна никоим образом не было препятствием для нас, так что мы понеслись к утесу — к тому месту, где погиб «жертвенный телец» — а затем дальше в море.

Затем я неожиданно очутился на той самой высокой горе с обрезанным верхом, в Атлантиде, где стояла Школа Жрецов. Я так и не смог понять: было ли это в действительности над поверхностью суши или же погружено в Великую Бездну Атлантики. Мой провожатый куда-то исчез, а передо мной находились две фигуры, окутанные сияющим туманом. Я не мог разглядеть ни их лиц, ни очертаний тел — лишь слабые колыхания одежд и громадные, сложенные за спиной крылья. Мне так и не узнать, о чем мы говорили, ибо единственное, что осталось в моей памяти, — это то, что я встал перед ними на колени, прямо на камень горного плато, и вокруг меня заплясал сияющий, пульсирующий свет, и почувствовал я в душе своей такое благоговение и такой ужас, что долго после этого сама простая жизнь казалась мне благословением Божьим.

Затем я вновь увидел себя в обществе моего проводника — мы вновь неслись где-то над морем; тут я увидел внизу скалистую вершину Белл Хед, и мы пронеслись над местом, где погиб бедный «жертвенный телец», и вернулись к началу нашего путешествия — и тут я проснулся в своей постели.

Вот и все. Возможно, это был сон; но даже если и так, то это был сон, никогда не виденный мною ранее, изменивший всю мою жизнь. Одну-единственную вещь я принес с собой, когда с меня спал покров видения, — теперь я знал, что мое посвящение, моя преданность приняты, что я был тем избранником, которого Повелительница Волн намеревалась принести в жертву во имя достижения одной ей известной цели, было ли это во имя спасения земли от гнева моря, или для того чтобы море обновило эту землю.

Спустившись вниз на следующее утро, я начал было рассказывать Морган об увиденном, но она остановила меня, подняв руку.

— Мне известно все, — сказала она. — Не стоит говорить об этом.

Я был только рад, ибо чувствовал, что в результате моего рассказа все могло исчезнуть.

После нашего обычного завтрака мы пошли прогуляться вверх по холму, и я увидел, что попарно стоявшие лунно-белые пирамиды были восстановлены, а путь для торжественных шествий выглядел так же, как и в древности. Я заинтересовался, что сделали бы местные жители из упиравшегося в небо громадного пилона на вершине холма. Но местных было не так уж много, чтобы интересоваться пилоном: можно было встретить разве что случайно забредшего сюда ловца крабов да парочку воров, занимающихся резкой тростника на болотах. Я никак не прокомментировал увиденное — как, впрочем, и Морган, — и мы продолжили наш путь по древней дороге, подобно двум пилигримам. Тишина имеет особую силу, когда двое думают об одном и том же, не говоря друг другу ни слова, хотя каждый знает мысли другого. Пока длится молчание, предмет размышлений, оставаясь в другом измерении, сохраняет свою магию — но все это моментально рушится, лишь только один из двух заговорит об этом. Есть старая байка о драгоценных камнях, купленных у гоблинов: камни эти можно рассматривать лишь в лунном свете, иначе вы увидите у себя в руке лишь горстку жухлых листьев. Существует много разных реальностей, которые не смешиваются между собой.

Мы прошли мимо громадного пилона, и я понял, что должен был чувствовать Цезарь, переходя Рубикон. На все прошлое у нас за спиной была поставлена невидимая печать, избавиться от которой было уже невозможно. И все же мы хранили молчание, ступая по короткой, серой приморской траве — лишь волны шумели где-то внизу да над головами слышались крики чаек. Все-таки власть тишины в другом измерении очень необычна и сильна.

Морган прошла по спускавшемуся вниз, предательски крутому дерновому откосу к самому обрыву. Поскольку я не привык к высоте, я тут же почувствовал, как у меня ослабли колени. Но все же я последовал за ней, и мы ступили в небольшой овражек, превратившийся затем в ущелье. Пройдя по нему, мы вышли к высокому и узкому скальному карнизу, напоминавшему балкон на лицевой части скалы. На карнизе были заметны следы обработки инструментом; он равномерно спускался вниз и, будучи не менее ярда шириной, не представлял трудностей для человека, не страдающего головокружениями (если, конечно, не наступить на предательски качающийся камень). Прошло очень много времени с того момента, как этот опасный скальный путь обрабатывали с помощью инструментов; под влиянием ветра и дождей известняк выкрошился и, хотя скальный навес привел к тому, что более тяжелые породы упали относительно безопасно, дорога все же требовала немалой осторожности, так что не могло быть и речи о том, чтобы гулять здесь в темноте. Интересно, не сюда ли ходила Морган любоваться восходом луны, рискуя свернуть себе шею?

Постепенно дорога сузилась до такой узкой тропинки, что даже Министерство Обороны не рискнуло бы использовать ее в качестве дороги; но мы уже почти пришли и, наконец, я увидел то, что надеялся, — узкий вход в пещеру, косо открывавшийся в скале. Однажды мы уже рассматривали его, сидя на террасе виноградника в Мареве жаркого летнего дня. Тогда я был в рубашке с короткими рукавами, а Морган — в легком голубом платьице; теперь же на мне был плащ, а Морган куталась в меха. Я с умилением вспомнил то время, когда само ее присутствие заставляло меня настолько смущаться, что я едва мог к ней обратиться; теперь же мы были настолько близки, что я мог иногда даже пререкаться с ней — в точности так, как я это делал со своей сестрой, когда она гладила меня против шерсти. Нет лучшей проверки на прочность отношений, чем возможность пререкаться с человеком, не ссорясь с ним по-настоящему.

Войдя в пещеру, мы спустились по небольшому пролету правильных, но грубо сделанных ступеней; посредине я увидел прямоугольный стол, сделанный из цельного куска камня — очевидно, его изготовили, вырубив вокруг него скальное основание пола, что объясняло и наличие ступенек, ведущих к нему от входа. Вдоль изогнувшихся полукругом стен был вырублен низкий небольшой каменный карниз, служивший сиденьем; а в центре, лицом ко входу и на одной линии со скалой-столом, стоял высокий каменный блок, напоминавший трон, или, по крайней мере, сиденье для верховного жреца. По внешнему виду каменного стола я не мог заключить, служил ли он алтарем, ложем или местом казни. Морган же ничего мне об этом не говорила. Мне подумалось, что внутренность пещеры недавно убирали, так как, в отличие от ведущей к ней тропы, здесь было незаметно наличие праха веков. Затем я заметил, что по обе стороны от входа находились две жаровни, напоминавшие те, что используются путниками; в небольшой нише была свалена куча угля. Потолок потемнел от копоти — наверное, дым выходил сквозь длинную расселину под куполообразным потолком. Судя по законченности его, я предположил, что Морган Ле Фэй бывала здесь довольно часто.

Она никак не объяснила мне происходящее, предоставив мне осматриваться в свое удовольствие.

Неожиданно я увидел стоявшую у входа небольшую портативную электрическую батарею; за ней лежал моток провода, один конец которого тянулся куда-то на вершину скалы.

— А это зачем здесь, Морган? — спросил я, не в силах сдерживаться более; я знал сферу применения таких батарей и проводов, использовавшихся для подрывных работ.

— С помощью этого я закрою дверь, когда закончу свою работу, — сказала она.

— По какую же сторону двери, когда она закроется, окажусь я? — спросил я, подумав, не является ли все это заменителем жертвенного прилива.

Она улыбнулась.

— Вы будете снаружи и на безопасном расстоянии, — сказала она. — Не волнуйтесь, Уилфрид, я не собираюсь приносить вас в жертву. Вы мне нужны живым, а не мертвым.

— Очень мило с вашей стороны, — с горечью произнес я. Затем мы вернулись тем же путем. Дул холодный ветер.

Я поднял воротник своего плаща, Морган поглубже закуталась в мех, и мы прибавили ходу. Было очень приятно войти в укрытие внутреннего дворика, защищенного от ветра брустверами амбразур.

— Морган, — сказал я, — когда вы позволите мне заняться восстановительными работами?

Дело в том, что после памятного шторма мы просто очистили внутренний дворик, сбросив следы разрушений в воду; поскольку ничего не было восстановлено, все вокруг выглядело немного разрушенным.

Не удостоив меня ответом, Морган направилась к утесу. Неожиданной вспышкой у меня в мозгу блеснула мысль о том, что она и не собиралась ничего восстанавливать.

— Если вы не уделите внимания укреплению фундаментных конструкций, торцевая стена развалится в следующий же шторм, — прокричал я ей вслед.

Она продолжала идти, не отвечая; я же повернулся и вошел в дом. Там я попытался согреться у ярко пылавшего камина, в котором между моими любимыми дельфинами горел плавник, — неожиданно я почувствовал, что холодный ветер пробрал меня до костей, а простуда — лучший друг астмы.

Я был расстроен и выглядел совершенно жалко, так что, войдя, Морган сразу увидела это. Однако она ничего не сказала; промолчал и я, ибо с некоторого момента у меня появилось ощущение, что любая сказанная одним из нас фраза звучала как-то не так. В молчании съев воскресный ужин, мы проспали до конца дня и проснулись, лишь когда совсем завечерело.

Морган вновь отправилась на утес; я же не мог отойти от камина.

— Ветер ослаб, — объявила она, входя.

— Приятно слышать, — ответил я.

— Сегодня в полночь — полнолуние, — сказала она.

Я промолчал, ибо мне нечего было добавить к сказанному.

Вечером мы устроили нечто наподобие плотного ужина с чаем, идею которого Морган почерпнула во время своих путешествий по Йоркширу. Это было достаточно экзотично по меркам Дикфорда, где обычный воскресный ужин состоял из холодной говядины со свеклой и бланманже. За ужином я решил отведать сдобы, которую счел вполне подходящей лунной пищей, ибо она была белой и воздушной.

Улыбнувшись своей странной улыбкой, Морган забрала из-под моего носа блюдо с мясным рулетом прежде, чем мне удалось взять второй кусок.

— Сегодня именно та ночь, — многозначительно сказала она.

Я знал, что это именно так, но никогда в жизни я не чувствовал себя менее склонным к эзотерике. Самому себе я поклялся, что буду никуда негодным партнером по танцам или по тому, что бы она ни задумала.

Около десяти часов я начал потихоньку клевать носом, когда внезапно она стала действовать. Она извлекла откуда-то нечто, напоминавшее кимоно, сделанное из грубой белой чесучи; было похоже, что ткань была оригинальной выделки и отбелена натуральными средствами. В любом случае, была заметна некоторая грубость фактуры и не совсем чистый белый цвет ткани. На ноги мне предстояло надеть мягкие резиновые туфли — наподобие тех, что надевают купальщики, с той лишь разницей, что они были выкрашены серебряной краской; головной убор же представлял собой большой, свободно повязанный кусок серебристой парчи. После того, как она расправила мои одежды, я стал напоминать египтянина. Затем вручила мне невероятных размеров накидку с капюшоном, сделанную из тяжелого бархата цвета темного индиго. Она скрывала меня всего до пят и, очевидно, на нее пошла уйма ткани — я знал, что она весила добрую тонну, но все равно был рад ей, ибо предстояла долгая, холодная ночь. Она скреплялась у ворота массивной серебряной пряжкой с изображением трезубца — символа морских богов.

— Я хочу, чтобы вы пошли в пещеру, — сказала она, — и занимались там медитацией до восхода луны, а затем вернулись бы ко мне.

— Над чем я должен медитировать? — спросил я.

— Над тем, что вам придет в голову, — сказала она.

— А не будет ли это всего-навсего пустым балаганом? — спросил я.

— Нет, — ответила она, — я занималась там медитацией в течение всего последнего месяца. Это не будет бестолковым занятием — попытайтесь и увидите.

Она дала мне электрический фонарик.

— Держите его под накидкой, когда будете спускаться по тропинке — я не хочу, чтобы с берега кто-нибудь увидел свет, ведь никто не знает о существовании прохода в пещеру.

Я вышел. Как и предупреждала Морган, ветер ослаб, и на дворе не было так холодно. Луна еще не взошла, лишь яркий свет звезд струился с безоблачного неба. Я медленно двинулся вверх по холму; проходя между двумя рядами стоявших на страже пирамид, я почувствовал, что они как будто ожили и зорко наблюдали за мной. Они как будто говорили: «Проходи, друг!» — но я с легкостью предложил бы любому желающему шествовать вместо меня между рядами молчаливых каменных стражей. Возможно, это было лишь разыгравшееся воображение, а может быть — всего лишь результат напряжения глаз с тем, чтобы в темноте разглядеть их едва заметные тела, но мне казалось: каждая из них светилась неясным мерцанием, а на вершинах пирамид горел белый огонь.

Я не заметил ничего особенного, подходя к восстановленному пилону, — но все же вблизи от него появилось ощущение чего-то странного, необычного. Я не мог рассмотреть ничего, кроме темной глыбы пилона, выделявшейся на фоне звездного неба; но, подойдя поближе, я почувствовал, что воздух насыщен мощными электрическими разрядами, и мое сердце взволнованно застучало. Мне трудно описать получше собственное состояние. Это было ощущение некоего жара, хотя взяться ему было неоткуда. Проходя под пилоном, я почувствовал, как будто перехожу из одного измерения в другое по своеобразному тоннелю. Восточная часть пилона теперь принадлежала другой, более древней земле, где любые наши галлюцинации становились явью.

Я с удивлением отметил полное отсутствие кроликов вокруг. Все они вдруг исчезли. Странно, ведь это было их обычное время кормления, так что они должны были тысячами скакать вокруг — но я не встретил ни одного животного. Очевидно, сторожевые пирамиды наслали на них гнев Господен, как поступили и со мной.

Ущелье в скале я отыскал довольно быстро — к нему меня вывели пирамиды. Ночью идти было не так страшно, как днем, ведь сейчас я не видел маячившего передо мной провала. Благополучно спустившись по тропинке, я с превеликой осторожностью ступил на неровную поверхность. Я тут же увидел слабое красноватое свечение между скал и понял: передо мной была пещера, и внутри нее горел огонь. Проскользнув в узкий, приземистый наклонный проход, я очутился внутри. Оказалось, что свет излучали две большие жаровни, добела раскаленные от пылавшего в них угля. Приятное тепло разливалось внутри пещеры, а дым от угля нисколько не тревожил, быстро просачиваясь в глубокую расселину свода пещеры. Странный наряд Морган, сделанный из шкур белых Самоедов [В оригинале — «Samoyeds» — очевидно, порода северных белых собак. ], был наброшен на камень, служивший, очевидно, троном для жреца; усевшись на нем, я начал свое бдение. Я вспомнил о том, что псы посвящаются Диане как богине Луны, управляющей силами приливов и отливов. Задумавшись о том, где был сейчас прилив, я поймал себя на мысли, что с удовольствием вообще забыл бы о его существовании. Во всяком случае, я попытался представить, что сейчас начинался отлив.

Поскольку ветер упал, а с болот не доносилось ни одного звука, свидетельствовавшего о чьем-либо передвижении, в пещере воцарилась абсолютная тишина, если не считать легкого потрескивания раскаленных угольев. Затем мне послышался слабый, едва доносившийся рев телившейся коровы. В некотором смысле это подпадало под общую канву — ведь воплощением Луны была Изида, в другой форме являвшейся под видом Хатор, рога на лбу у которой одновременно символизировали и рога лунного полумесяца. Корова ревела не переставая в течение всего отела — затем воцарилась тишина и я понял, что в мире прибавилась еще одна жизнь. И вновь исчезли звуки, лишь уголь тихо потрескивал в жаровнях; я погрузился в медитацию глубже…

Я почувствовал себя жрецом, восседающим на странном подобии трона, завернутым в тяжелый, плотный бархат складчатой накидки, с серебристыми носками сандалий, выглядывавших из-под ее полы. Я сбросил капюшон, и серебристая ткань моего головного убора упала мне на плечи, симметрично обрамляя лицо. Положив руки себе на бедра — подобно тому как это делали египетские боги, — я полностью отдался медитации.

Сразу замечу: здесь была проделана немалая магическая работа, так как образы возникали до странности яркими и двигались с совершенно спонтанной легкостью. Поверх угля в жаровнях был положен ладан, так что по мере продвижения огня по пещере заклубился ароматный дымок, собиравшийся в ее углублениях причудливыми фигурами; я видел, как в клубах дыма появлялись лица, подобно тому, как они возникали перед моим взором в морских волнах. Меня упорно не покидала странная мысль о том, что и другая пещера в теле Белл Ноул сейчас была также освещена, и что в ней осуществлял бдение кто-то другой, хотя разумом я понимал, что та, вторая пещера давно засыпана прахом веков и землею. Правда, сегодняшней ночью разум мой явно изменял мне — ведь своими глазами я наблюдал казавшиеся реальными картины, которые я в другой раз назвал бы иллюзией; да и сама моя обыкновенная земная жизнь прекратила на время свой бег для меня. Я был жрецом, который отправлял ночное бдение, думая о вещах, не принадлежавших этому миру.

Всею силою собрав остатки разума, я попытался сосредоточиться на своей обязанности медитировать. Мысленным взором представив себе раскинувшуюся у подножья пещеры страну такой, какой видел ее в видениях ранее, я попытался перенестись туда. Однако из этой затеи ничего не вышло. Запечатленные в памяти картины прошлого не имели ничего общего с живым изображением — плоские и двумерные, без какой-либо глубины, они были мертвы и напоминали холсты художника. Убедившись в бесполезности сознательных попыток, я сел ровнее и позволил картинам создаваться по их собственным законам.

Болотистые низины и пересекавшие их канавы потускнели и постепенно преобразились в высокую голубизну ночного беззвездного небосвода. В центре появилось легкое серебристое облачко, которое затем начало расти, превращаясь в полосы, напоминавшие кольца Сатурна. Небо чертили длинные столбы света, походившие на свет от фар автомобиля; постепенно все вокруг начинало раскачиваться, а затем вращаться вокруг меня все быстрее и быстрее. Я увидел, как в небе появились звезды и солнца; подобно кораблям в строю, они четко сохраняли дистанцию между собой. И тут я услышал, как небесная механика заработала; она издавала замечательно синхронные синтетические звуки, подчинявшиеся удивительному ритму, — и звезды, сохраняя дистанцию, неслись в пространстве и пронизывали все. Когда звезды заговаривали друг с другом, в космических глубинах раздавались тонкие звуки арфы, гармоничные аккорды и громкие удары гонга. Я прислушивался в ожидании радостных криков детей Божьих, которые громким звоном оповестят все вокруг о своем существовании; но ничто не нарушало тишину, и я знал, что не хватает чего-то, ключи от которого были у Морган и у меня.

По словам Морган, каждая из небесных сфер сопряжена с особым ее видением; так Сфера Луны была связана с Видением Небесной Механики — именно это, думаю, и должен был наблюдать я.

Гигантский механизм действовал, напоминая динамо-машину скорее органического, чем механического типа, чувствительность которой была вполне сравнима с чувствительностью живых существ. Я увидел, как появилась жизнь; я видел волны жизни, двигавшиеся подобно морским и не имеющие формы: подобно приливу и отливу, они накатывали на эстуарий реки у подножья Белл Хед и отступали обратно. Мне казалось, что в водах жизни, подобно плавучим морским водорослям, перемещались зародыши форм.

Я чувствовал тот особый, присущий всему окружающему волновой ритм, напоминавший исполинское дыхание. И вспомнил я, что Луна прозывалась Нашей Повелительницей Ритма и Правительницей Волн Жизни. Неожиданно в моем мозгу всплыли строки из песни, напевая которую Морган обрекала меня на сладкие мучения:

Я то беззвучное, беспредельное, горькое море.

Все приливы и отливы — мои и подвластны мне.

Приливы и отливы воздуха, приливы и отливы самой Земли,

Таинственные молчаливые приливы и отливы смерти и рождения,

Приливы и отливы человеческих душ, сновидений и судеб

Подвластны мне — Изиде Сокрытой и Рее, Винах, Гее.

Я знал, что Изида с Покрытой Главой была Хозяйкой Нашей Природы, тогда как Изида с Непокрытою Главою была Небесной Изидой. Эа была душою Космоса и прародительницей Времени, более древней, чем сами Титаны. Винах — Темная Непорочная Мать Всего Сущего — являла собою Великое Море, в котором зародилась жизнь; она была воплощением женского начала и первородной сущности всего. Гея же была магнетической землей подобно ауре, окаймлявшей земной шар; этой ауре повиновались волны, которые на Востоке прозвали Таттвас. Зная все это по рассказам Морган, я понимал, что сейчас наблюдаю это собственными глазами.

Не знаю, сколько я прождал в пещере, сидя на троне жрецов и наблюдая; но вот краешек поднимавшейся луны коснулся вершины Белл Ноул, и первый луч лунного рассвета озарил мое лицо.

Поднявшись, я вышел из пещеры и направился по извилистой тропинке, испуганно жавшейся к выступам скалы. Вдоль хребта холма виднелись сиявшие в лунном свете пирамиды-часовые. Ветра не было, снизу до меня доносился голос моря, и по замиравшим вдали отзвукам прибоя я понял, что на море царствовал спокойный отлив.