Фельдшер XV века

Глава 3

Проснулся от характерного треска поленьев в печи и запаха варёной репы с чесноком. В избе было уже тепло, а сквозь щель в ставне тянуло светом. Похоже, Марфа уже поднялась.

Я потянулся, садясь на лавке. Одеяло сползло, и сразу стало зябко. Сел, натягивая куртку, под которой спал. Всё ещё не привык — без отопления, без электричества, без окон со стеклом… Только я, мир пятнадцатого века, и глиняный пол.

— Очнулся, лекарь? Возьми одёжку, батюшка помог. Твоя совсем плоха — раздался голос от печи.

Марфа стояла у очага, повязанная полотенцем, в тёмной длинной рубахе, с приподнятыми рукавами. На лице — ни тени усталости, хотя, судя по углям, встала она давно.

— Очнулся, — ответил я. — И уже чую, как пахнет репой. Не поверишь, в моём краю я её не ел лет десять.

— А тут придётся, — усмехнулась она. — Сегодня с утра к тебе заглядывал Григорий. Звал помочь в кузнице. Говорит, коль ты чужой — пусть руками поработаешь, глядишь, зауважают.

— Григорий — кузнец?

— Ага. Отец того самого мальца, что ты спас.

— Хорошо. Делать-то мне особо нечего. Заодно посмотрю, как тут устроено.

Я оделся в «новьё», покрутился, вроде не плохо сидит одежда на мне. Позавтракали в тишине. Репа с кусочком солонины, квас — кислый, резкий, но после пары глотков пошёл отлично. От еды веяло простотой, как и от всего здесь. Но я ел с благодарностью — всё-таки не каждый день тебя принимают без лишних вопросов.

Кузница стояла чуть на отшибе, за изгородью. Когда я подошёл, дверь была открыта. Изнутри валил чёрный дым, слышался глухой гул, звон металла и шипение — раскалённое железо погружали в воду.

Григорий стоял у наковальни, размахивая молотом. Его лицо блестело от пота, рубаха была расстёгнута, грудь подрагивала в такт каждому удару. Он был в своей стихии — весь в чёрном нагаре, с закатанными рукавами и мощными руками.

— Здорово, лекарь, — не поворачиваясь, буркнул он. — Заходи, не стесняйся.

Я прошёл внутрь. Жара ударила по лицу, глаза заслезились. Воздух был густой от угара и пепла. Где-то в углу пыхтели меха, из очага вырывался огонь.

— Помощь нужна? — спросил я, стараясь не кашлять.

— Да вот, подержишь щипцами, пока я ковать буду. Руку крепче держи, не баба ж ты.

— Не баба, — усмехнулся я и взялся за длинные железные щипцы. Металл в них пылал бело-красным светом. От жара пот стекал по спине.

Работа была тяжёлая, грубая, но в каком-то смысле… настоящая. Я следил, как Григорий поднимает молот и точно попадает в нужное место. Каждое его движение было выверено. Он не суетился, не говорил лишнего. Только дело.

Вдруг раздался резкий треск — с металла отлетела искра, обожгла мне ухо. Я дёрнулся.

— Ай! Чёрт… — пробормотал, хватаясь за ухо.

— Не дёргайся, — рыкнул Григорий. — Потерпишь. Это кузница, не девичья баня.

Я стиснул зубы и вернулся к щипцам. Ухо жгло, как раскалённое железо, но виду не подал.

— Ну ты крепкий, — после паузы сказал он. — Другой бы бросил и побежал. А ты — стоишь.

— Ухо — не нога. Переживу, — сквозь зубы ответил я.

Он усмехнулся. Потом ещё минут десять работали молча. Потом, как бы между делом, Григорий вытер лоб, отложил молот и спросил:

— Слушай, а ты где жить-то собираешься?

Я пожал плечами.

— Пока у Марфы. Но надолго в гостях не останешься. Хотел бы свою избу. Пусть простую, но чтобы не мешать и не быть нахлебником.

Он кивнул.

— Правильно говоришь. Есть у нас одна пустая, у опушки. Старик помер весной, с тех пор стоит. Хата крепкая, только печь подлатать бы да солому на кровлю кинуть. Я с деревенскими поговорю, подскажу, что ты — человек нужный. Думаю, не откажут.

— Спасибо, Григорий.

— Не говори спасибо. Ты моего сына вытащил из лап костлявой. Я тебе по гроб жизни обязан.

Ухо к вечеру болело — отёкло и покраснело. В избе я наложил мазь из сумки — благо, ещё был левомеколь. К счастью, ожог поверхностный.

Марфа, глядя на меня, только головой покачала:

— До кузницы ещё дорасти в мастерстве надо. А ты с первого дня лезешь.

— Работа отвлекает, — сказал я. — И я не могу сидеть без дела. Не умею.

Она кивнула. Потом молча подала мне миску — похлёбка с фасолью и луком.

Я сел у печки, греясь. В голове крутились слова Григория, ощущения от труда, боль в ухе, но ещё и странное чувство — будто я вплетаюсь в ткань этой деревни. Не гость, не чужак. А уже её часть.

Пусть и пока маленькая.

Поздно вечером — стук в дверь. На пороге стоял мужик с порезом на ладони. Глубоким, рваным.

— Сказали, ты люд лечишь, — пробормотал он. — Так глянь, что с рукой. Больно, блин…

Я осмотрел. Порез неглубокий, но грязный. Взял воду, промыл. Обработал спиртом — мужик взвыл.

— Что ты делаешь, душегуб!

— Дезинфекция. Чтобы гниль не пошла. Потерпи.

Зашивать не надо было. Наложил повязку, дал советы.

— Руку держи в чистоте. Повязку меняй. Через два дня — зайди, гляну.

Он кивнул. А потом добавил:

— Спасибо, лекарь. Будь ты хоть с края света — видно, что дело знаешь.

Когда он ушёл, я долго смотрел в потолок.

Я действительно становлюсь частью их мира. Через боль, кровь, труд… через простые вещи.

И это, чёрт побери, придаёт силы.