Фельдшер XV века

Глава 27

Я как раз сидел у печи, просматривая записи о вытяжках из грибов, когда в дверь постучали.

Трижды. Твёрдо, не как пациент или деревенский.

Я сразу понял — официально.

На пороге стоял вестовой в простой, но добротной одежде, с сургучной печатью в руках.

— Дмитрий, лекарь? — спросил он, не оглядываясь.

— Я.

— От власти. Велено передать письмо. Из Новгорода. От самого дьяка приказного, от имени старших.

Он протянул запечатанный свиток. Поклонился — и ушёл, не сказав ни слова больше.

Я остался на пороге, сгорбившись над красной печатью.

Письмо было коротким. Почерк — строгий, деловой, ровный.

«Дмитрию, врачу, известному своими трудами в северной земле.

До нас дошли сведения о твоей деятельности, построенной на новых и, быть может, полезных основаниях.

Однако вызваны и тревоги, ибо необычайность методов требует осторожности.

Мы наблюдаем. Мы взвешиваем. Мы советуем действовать с рассудительностью и умеренностью.

Если воля твоя не изменится, готовься к встрече. Возможно, вскоре будет дано повеление явиться в Великий город для доклада.»

Я перечитал трижды.

И каждая строка резала не меньше, чем нож хирурга по живому.

Это было не только предупреждение. Это было — приглашение. Или ловушка. Или и то, и другое.

Я показал письмо только Кате и Пашке.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Пока — ничего. Продолжу. Но теперь я точно знаю: нас не только видят…

Нас оценивают.

Запись в тетрадь:

День 99.

Пришёл гонец. Письмо — из центра. Власть — замечает.

Значит, делаем не зря.

Но с этого дня — каждый шаг, как по стеклу.

Каждый успех — не только помощь, но и вызов.

Приняли бой? Значит, идём до конца.

Населённый пункт, где мы поставили лечебницу, назывался Неревская слобода — один из окраинных районов Новгорода, ближе к земляному валу. Место было бойкое: тут и торговцы с телегами, и ремесленники, и нищие, и люди, сбежавшие от барщины.

Сначала к нам относились с недоверием. Некоторые называли нас чародеями, другие — "сумасшедшими травниками", третьи шептались, что Дмитрий «не отсюда, и не совсем человек».

Но после эпидемии и спасённых жизней слухи начали меняться.

— Лекарь — страшный, но добрый.

— Учеников держит в строгости, но и сам не гнушается грязь убирать.

— Лечат быстро. Без молитв, зато с толком.

— А лекарства у них — хоть и горькие, да живительные.

Теперь к нам приходили со всех концов слободы: старики с язвами, бабы с детьми, калеки, торговцы с нарывами на ногах, и даже один писарь, страдавший от геморроя — пришёл ночью, под капюшоном, красный как рак.

Но были и те, кому мы мешали.

— «Бабы перестали зелья у меня покупать!» — злилась одна старуха.

— «Он отнимает у нас хлеб», — шептали городские цирюльники.

— «Если он прав — выходит, мы жили во тьме?» — говорил один купец.

А я продолжал лечить. И знал: если наверх дошли слухи, значит, здесь у меня уже враг не один — а десятки.

На следующее утро я велел вывесить на двери лечебницы:

«Здесь лечат тех, кто хочет жить. Без платы. Без страха. Без чудес. Только знание и руки».

Катя подала руку, Пашка кивнул. Остальные ученики — молча встали рядом.

Теперь мы были — не просто людьми с бинтами. Мы стали делом.

Поздно ночью я сидел у себя. За окном — ветер гонял листья по двору. В доме было тихо: ученики спали, пациенты дышали ровно. Плесень в кувшинах медленно росла, как и моя тревога.

Я держал в руках последние записи и результаты испытаний.

Пенициллин… он работал.

Из всех партий, только одна давала положительный эффект без побочек. Та, что росла на старом ржаном хлебе, в глиняном горшке с соломенной крышкой.

Я назвал её про себя: "родная".

Сделал уже шесть обработок.

Пятеро выздоровели. Один — получил лёгкий отёк, но без угрозы.

Я медленно, осторожно, дозировано — начал внедрять её в практику.

Но всё ещё опасался применять на детях и стариках. Слишком тонка грань между лекарством и ядом.

Я открыл тетрадь. Долистал до конца.

Взял перо и записал:

День 100.

Пенициллин — результат получен. Работает. Осторожно.

Метод хранения зафиксирован. Пробу сохраняю.

Нужны условия, помощники, опыт.

Это не конец — это только начало.

Но с каждым днём — я не врач. Я символ.

И чем ярче свет — тем темнее тени.

Я отложил тетрадь, потушил лучину и сел у стены.

Всё внутри сжималось от мысли:

что будет, когда меня позовут?

Я знал: либо смогу объяснить, защитить — и вырваться на другой уровень.

Либо они уничтожат меня, как слишком шумную искру в куче сухих веток.

Но другого пути не было.