Фабрика воспоминаний

20

Роуз и Микки прохаживались по тенистым тротуарам Маунт-Вернон-стрит в Бостоне. Американское турне мюзикла «Что-то гнилое», в котором они теперь исполняли главные роли, подходило к завершению. Они объехали много штатов, побывали во Флориде, Северной и Южной Каролине, а также в Огайо, Оклахоме, Техасе, Теннесси и даже в Юте и Калифорнии. Неспешно прогуливаясь, друзья вспоминали важные моменты этого незабываемого приключения продолжительностью без малого полгода.

Когда они выступали в Сакраменто, неподалеку от Сан-Франциско, Роуз подумывала о том, чтобы наведаться в места своего детства, но, утомленная перелетами, отелями, автобусами и репетициями, отказалась от мысли поехать в район Сансет и встретиться с Джойс и друзьями из «Общества какофонии». Размышляя об этом сейчас, Роуз испытывала облегчение, ибо не знала, что могла бы сказать старой подруге матери, так поддержавшей ее в юности. Нынешняя жизнь Роуз настолько отличалась от той, которую вели Джойс и остальные, что, к сожалению, им не о чем было бы говорить.

Микки посещали похожие соображения, когда они выступали в театре «Фокс» в Атланте, родном городе Микки, ставшем для него символом плохих воспоминаний, растоптанных чаяний и опасных надежд. Семья, жившая очень скромно, ютилась в передвижном доме близ Атланты, мать работала в местном банке, отец преподавал борьбу. Он тренировал подростков, а затем пытался их куда-нибудь пристроить. Если это ему удавалось, он получал десять процентов от гонорара, которые неизбежно проигрывал в дни матчей, делая ставки либо на своих питомцев, либо против них.

Когда у Микки стали проявляться способности к танцам и пению, жизнь семьи превратилась в ад. Отец хотел вырастить его спортсменом. Каждое утро в шесть часов он заставлял сына пробегать несколько миль по обочине шоссе, следуя за ним в своем потрепанном «шевроле» и измеряя скорость его движения. Если Микки сбавлял темп, отец принимался сигналить, будто безумный. Местные полицейские, которым он давал советы по ставкам на борцов, не вмешивались, ведь в столь ранний час на дороге нет машин и потому он никого не беспокоит, да и пареньку нужно где-то тренироваться. После полуторачасовых пробежек отец отвозил сына в школу, и ад продолжался. Измотанный Микки едва не засыпал на уроках, а учителя были ничуть не более обходительными, чем его отец, но хотя бы более равнодушными.

Первоочередной вопрос состоял в том, как примирить отца с призванием своего ребенка, вернее, как скрыть от него это призвание, чтобы он не свернул сыну шею. Микки жил в постоянном страхе и на занятиях притворялся, будто борется всерьез, в чем теперь со смехом признавался Роуз. На тренировках Микки всеми силами стремился избежать переломов и прочих травм, отец понимал это и устраивал сыну выволочки. В периоды затишья отец искал новые оправдания, почему не приносит в семейный бюджет почти ни цента…

Выступая в Атланте, Микки даже не позвонил матери. Человеку сложно вернуться к тому, от чего он сбежал. Роуз и Микки считали себя везунчиками.

Заметив вывеску английской чайной, Роуз предложила зайти перекусить. В перерыве между двумя булочками она рассказала Микки о «Бамбино!», мюзикле Эдуарда, для которого ей предстояло пройти прослушивание, как только они вновь окажутся в Нью-Йорке. Сюжет этого мюзикла напомнил ей историю Микки и свою собственную — герои были похожи на них, потому что тоже создали себя сами в противостоянии со средой, в которой выросли.

— «Бамбино!» повествует о жизни Марио, мальчишки из Бронкса шестидесятых годов, мечтающего стать танцором, — с жаром начала Роуз. — Выросший в семье итальянских мафиози, он тайком готовится к вступительным экзаменам в Манхэттенскую школу танцев. Его поддерживает Джина, соседка-неаполитанка, которая берет Марио под свое крыло и клянется помочь ему добиться успеха там, где сама потерпела неудачу. Он построит карьеру, перейдет символический барьер Сотой улицы, отделяющей Манхэттен от остального мира. Во время учебы Марио знакомится с недосягаемой Эшли, девушкой из Верхнего Ист-Сайда. Они влюбляются друг в друга и объединяются в своем бунте против родительской воли. Из криминального Бронкса в роскошные кварталы Верхнего Ист-Сайда! В финале две семьи примиряются на грандиозной свадьбе.

Охваченной энтузиазмом Роуз казалось очевидным, что и Микки следует пойти на кастинг. Она просмотрела все видеозаписи выступлений Давиды и теперь изучала воспоминания о ней. Едва Роуз вытащила телефон и включила видео с концерта певицы, Микки остановил ее:

— Какой смысл узнавать подробности ее жизни, если в мюзикле о них ни слова не говорится? Не вздумай на прослушивании подражать ее голосу или жестам, иначе как пить дать провалишься. Сомневаюсь, что Эдуард и Сэм Бердман хотят увидеть на сцене копию певицы из восьмидесятых, да еще и неизвестной в США. Им нужна секс-бомба, энергичная и необузданная, ничего не стесняющаяся, словом, точь-в-точь такая, как ты! — твердо заявил он и погладил ее по волосам. — Не бери ничего из ее образа, и роль будет твоей. Даю голову на отсечение.

После триумфа в Бостоне гастроли завершились в Театре Проктора в Скенектади, штат Нью-Йорк, вопреки традиции — обыкновенно в этом театре обкатывались новые постановки. На сей раз спектакль проходил там в последнюю очередь как дань уважения преданности зрителей. О великолепном красно-золотом зале ходили легенды, с 1950-х годов в Скенектади ставились все американские мюзиклы. Войдя за кулисы вместе с другими участниками труппы, Микки и Роуз пришли в восторг. В каждой гримерной были увековечены имена актеров, которые здесь выступали, об этом свидетельствовали автографы и фотоснимки. С рвением начинающих художников Микки и Роуз также вывели на стене свои имена.

21

Эдуард пытался выяснить причину перепадов настроения брата, который попеременно то излучал непоколебимую твердость, то поддавался неконтролируемой панике. Иногда Габриэль отвечал ему: «Смерть, только смерть от ужаса избавит. Иль так ужасно — более не жить?», цитируя реплику Федры из третьей сцены третьего акта.

В отчаянии Габриэль воображал, что до тех пор, пока о смерти Орианы никто не узнает, она останется жива. Им владело желание найти новые воспоминания о пребывании Орианы в концлагере. Если его сознание отрицало истину, подсознание больше не сомневалось в ней, и потому душевное равновесие Габриэля нарушилось. Его страдания длились непрерывно.

Пантеонизация приближалась, подготовка к ней была подобна чаше горечи. Четверых именитых бойцов Сопротивления должны были захоронить в светском храме великих людей во славу тех, кто пал без вести. У Орианы никогда не будет своей могилы, никто не сможет посетить ее могилу.

Первоначально Габриэль намеревался отправить результаты своего исследования в отделение Сопротивления в Венсене, дабы с досье Орианы сняли пометку «Д/о», но передумал. «Д/о» заменят на «Ум.»? Нет уж, спасибо. Отсутствие определенности было еще сколько-нибудь сносным.

По просьбе Эдуарда Сара довольно часто проведывала Габриэля и, как раньше отцу, привозила другу воспоминания с аукционов. Сара регулярно посещала «Друо» и прочие аукционные дома. Она купила редкое воспоминание о первом концерте, организованном Жаном Винером в 1921 году. Возможно, Габриэль найдет Ориану среди зрителей, пришедших послушать, как Стравинский играет на механическом пианино во время исполнения своей «Весны священной».

Кроме того, стараниями Сары Габриэль побывал в воспоминаниях о различных заведениях тридцатых годов — барах «Табарен», «Шехеразада», «Пуассон д’Ор» и «Казанова». Но ничто не могло вывести Габриэля из оцепенения. Даже вечеринка, организованная семейством Ноай в 1926 году в своем отеле на площади Соединенных Штатов неподалеку от Триумфальной арки, где беседовали аристократы, банкиры и художники и где, несомненно, бывала Ориана, ведь туда заглядывали Сати, Жорж Орик и Жан Кокто, не пробудила его к жизни.

До пантеонизации оставалось два дня, и Габриэль должен был на ней присутствовать. Коллеги с набережной Конти не узнавали его. Они помнили Габриэля как идеалиста с блестящим образованием, приятного и остроумного собеседника. Существо, которое теперь появлялось на работе каждое утро в девять часов и исчезало в половине шестого, почти не раскрыв рта за весь день, вызывало у них беспокойство. Ходили разные слухи, кое-кто даже насмехался над Габриэлем и его метаниями. Зачем он тратит жизнь на то, чтобы лелеять несбыточные мечты?

Антуан, тоже встревоженный состоянием друга, вдруг вспомнил, как Пьер, отец Сары, вновь обрел вкус к жизни благодаря его нелепому воспоминанию. У него в запасе имелось несколько, которые, по его мнению, должны были помочь Габриэлю воспрянуть. Он выбрал одно, посвященное Кокто, и передал его Саре, не объясняя стратегии, но утверждая, что располагает также воспоминанием о «Шестерке», группе французских композиторов начала двадцатого века, произведения которых исполняла Ориана. Он стремился воссоздать точные условия, позволившие Пьеру исцелиться от амнезии.

Габриэль оказался рядом с Кокто, в квартире Марсель, вдовы авиатора Ролана Гарроса, в самом сердце Пасси, на улице Рейнуар, в гостиной, превращенной в курительную комнату. Гости возлежали на циновках, неторопливо вдыхая дым, стены начинали раскачиваться, потолок — опускаться, мир погружался в некое призрачное измерение. Это воспоминание подействовало на Габриэля усыпляюще, он забылся сном и не проснулся к началу пантеонизации.

Так и не дождавшись Габриэля на улице Суфло, Сара отослала ему видео церемонии, а еще продублировала приглашение на свадьбу своего отца и Аделаиды на случай, если Габриэль об этом забыл. Озабоченная его апатией, Сара прибавила в сообщении: «Пожалуйста, приходи, мы будем рады видеть тебя в мэрии куда больше, чем в могиле».

Габриэль приоткрыл один глаз, прочитал сообщение и опять заснул под успокаивающий тонкий аромат опиумного дыма, витающего в воспоминании.

22

Знаменательный день приближался. Поездка. Засвидетельствование счастья мэром. Свадьба. Костюмированный бал. Красивая одежда. Праздник любви. Радость. Танцы. Веселое застолье. Волшебный вечер.

Габриэль перечитал приглашение на бракосочетание Пьера и Аделаиды:

Заинтригованный топологической и насмешливой поэтичностью этого извещения, Габриэль, несмотря на горе, устремился навстречу безумию Аделаиды и кипучей энергии Пьера.

В квартире на Фобур-Сент-Оноре Габриэль, Эдуард и Сара готовились к отъезду в Орнан. В костюмы следовало облачиться сразу — Антуан предупредил друзей, что багажник у автомобиля крошечный. Сара пристально разглядывала свое отражение в зеркале, Габриэль уверял, что золотистое платье ей очень идет и гармонирует с маской, украшенной звездочками.

— А у тебя что за образ? — спросила она, наблюдая, как он примеряет цилиндр и поправляет черный галстук-бабочку, который надел к белой рубашке и черному костюму.

— Я в трауре, — ответил Габриэль с напускной серьезностью. — «Скоро овдовеем» в Орнане? Мне было не удержаться.

— «Похороны в Орнане»? Это и послужило тебе вдохновением? Мог бы переодеться Гюставом Курбе, хотя бы не так скорбно…

— Готов поспорить, твоя мачеха оценит мой выбор, — отозвался он.

Впервые за несколько дней Сара заметила, что Габриэль снова стал более или менее похож на себя. Должно быть, отыскал что-то приятное в воспоминаниях об этой Ориане, проявлять далее интерес к которой Саре было трудно. Она не догадывалась, что причина заключалась в ином — Габриэль оплакивал возлюбленную, и это было единственное извинение, подброшенное ему собственным разумом в оправдание участия в сегодняшнем экстравагантном мероприятии.

Сияющий Эдуард появился из своей комнаты в голубом атласном наряде Арлекина, шелковых чулках и мягких кожаных туфлях. Он исполнил пируэт, и все трое вышли из дома. Антуан уже ждал их за рулем арендованного красного кабриолета «триумф-геральд» с белыми кожаными сиденьями, который удачно сочетался с его костюмом венецианского дьявола.

— Ты едешь на свою свадьбу или на свадьбу Сариного отца? — сострил Эдуард, элегантно перемахивая через борт и устраиваясь на заднем сиденье.

— Кто знает? — загадочно ответил Антуан и встал, чтобы открыть дверцу Саре и помочь ей разложить на сиденье многочисленные воздушные складки платья. Габриэль тем временем пыхтел над передним сиденьем, пытаясь опустить его и перебраться назад к Эдуарду. В конце концов он перелез через него, ударившись коленом о рычаг переключения передач.

Когда все расселись, Антуан открыл бардачок и с гордостью выудил оттуда стопку аудиокассет— другие носители «триумф» не принимал. Эдуард выхватил кассеты из его рук и вмиг узнал подростковые сборники песен и композиций, которые они записывали ночами напролет у себя в спальнях либо получали в подарок от подружек, заботившихся о том, чтобы они не забывали о них на летних каникулах.

— Ого, ты все это нашел? Я смотрю, тебя и впрямь одолела ностальгия! Неудивительно, что ты губишь себя воспоминаниями. Я, по-моему, все записи выкинул…

Эдуард передал кассеты Саре, и та засмеялась, увидев на них почерк Антуана, прилежно надписавшего названия черным фломастером.

Машина завелась. Габриэль ошеломленно взирал на Париж, который этим субботним утром был таким же пустым, как и в 1940 году; здания османовской эпохи следовали одно за другим, точно женщина, проживающая различные периоды своей жизни, всякий раз немножко другая и немножко прежняя. По бульвару Распай докатили до «Кафе дю Дом» — любимого места встреч парижской богемы начала двадцатого века, и Габриэль опять подумал об Ориане, которая, должно быть, проводила здесь замечательные вечера после репетиций в доме на улице Гюйгенса. Смешивались эпохи, жанры и люди, живые и усопшие, его семья, семья Орианы, любовь, неудачи… Габриэль вздохнул, ощущая на лице дуновение ветра, колеблющегося в ритме мигающего красного сигнала светофора. Наконец они добрались до Южного шоссе.

Спустя без малого четыреста километров пути, опьяненные музыкой «Ганз», «Скорпионе», «Квин», «Мано Негра», «РЕМ», Принца и «Эй-Си-Ди-Си», они переслушали весь репертуар с 1988 по 1996 год, любуясь видами на лес Фонтенбло, Бургундию, великолепную средневековую богадельню — хоспис города Бона, рядом с которым пообедали, Сону, а также заново проживая свои самые яркие воспоминания.

Песня «Все идет как по маслу» заполнила площадь Гюстава Курбе в Орнане, и местные жители, греясь на солнышке на террасе бара с бокалами в руках, салютовали ими пассажирам «триумфа».

Выполнив безупречный контролируемый занос, Антуан припарковал автомобиль перед зданием мэрии. Он выключил двигатель, и голос Пластика Бертрана умолк на середине припева. Четверо друзей, со спутанными волосами и слезами, выступившими на глаза от чрезмерного смеха и езды против ветра, выбрались из машины и размяли затекшие ноги. Габриэль снова водрузил на голову цилиндр, остальные надели маски. Всю дорогу Габриэль и его брат провели, то цепляясь за подголовники передних сидений, то постукивая по ним в ритме барабанов, то закатывая глаза во время медленных песен и погружаясь в собственные воспоминания. Музыка обладает невероятной способностью точно воспроизводить интенсивность давних переживаний, радости встреч, печали разлук и первых потерь, на фоне которых слабеет детская вера в собственное всемогущество.

Аделаида ждала их на ступеньках мэрии.

— Персонаж с картины Курбе! — воскликнула она при виде Габриэля. — Хоть кто-то уловил намек! Свадьба в Орнане — это дико забавно, правда?

Расцеловав гостей, она подхватила под руку Сару — та была свидетельницей — и увела ее в зал бракосочетаний показать, где она должна будет стоять, а также вручить ей кольца.

Мэрия, старинный особняк XV века, была величественным строением. Эдуард, Антуан и Габриэль прогулялись вокруг нее в ожидании начала церемонии. Они прошли под двойными рядами открытых аркад, спустились к реке и полюбовались деревянными мостами и увитыми рододендронами и глициниями домами, фасады которых купались в водах Ду, словно возрождались и вместе с тем уходили в мир иной.

Аделаида попросила гостей явиться в мэрию как на бал, и зрелище получилось поразительное, сплошь пышные одеяния и замысловатые маски. Церемония дышала безрассудным весельем, да и мэр произносил слова, касающиеся взаимных обязательств будущих супругов, куда более задорным голосом, чем обычно.

Но вот обмен кольцами и поцелуями остался позади, и шумная компания перебралась в фермерский дом, который Пьер и Аделаида сняли для праздника. Дом был декорирован как венецианский дворец — разноцветные люстры в муранском стиле на потолке, репродукции картин Тьеполо и Веронезе на стенах, пурпурные бархатные драпировки на окнах, прекрасный сад, гондолы на берегу. Истинное очарование!

Габриэль поздравил Аделаиду, а та взяла его под руку и провела по залу и саду, подробно описывая детали убранства. Выяснилось, что она изучала историю искусств и право, а затем попыталась сдать экзамен на аукциониста, но потерпела неудачу. В конце концов Аделаида занялась оценкой антикварной мебели и сделала себе имя в Каннах, где провела большую часть жизни.

— В Каннах? В самом деле? — встрепенулся Габриэль, мгновенно возвращаясь в счастливые воспоминания о том, как Джакомо и Ориана колесили по Франции в кабриолете.

Мысли Габриэля ускользнули, и это не укрылось от внимания Аделаиды, которая вдруг сделала нечто удивительное: прижала Габриэля к себе и мягко помассировала ему шею. Он смущенно отступил на шаг, но Аделаида положила руки ему на плечи, сильно надавила на них и глубоко вдохнула, знаком веля Габриэлю следовать ее примеру. Сам не зная почему, он повиновался, почувствовал, как подкосились ноги, и плюхнулся на траву. Аделаида села рядышком.

— Жаль, я не голая, — хмыкнула она. — На этом фоне и в этом костюме ты выглядишь так, словно сошел с картины Мане «Завтрак на траве».

Габриэль с улыбкой снял цилиндр и позволил Аделаиде провести руками по своему лбу.

— Сара мне обо всем рассказала, — произнесла она. — Хорошая ведь девушка… Я тебя не понимаю.

— Вы говорите об Ориане?

— Можешь обращаться ко мне на «ты». А сам ты настоящий болван, об этом она мне тоже рассказала… Ты все еще одержим своей невозможной любовью? — Она принялась растирать ему виски.

Пряча лицо от гостей, Габриэль по-детски расплакался.

— Их подозрения верны? Она…

— Умерла? Да…

Воцарилось молчание. Габриэль глотал слезы. Собственное признание превратило его горе в озлобленность на весь мир.

— Зато вы — образчик духовности. Я, значит, осел, а все вы здесь, на этой ферме, — милые и добрые собачки из той же лафонтеновской басни, которые научились радоваться жизни, даже если она уродлива, даже если вы, Аделаида, выходите замуж, чтобы поставить в паспорте заветный штамп, а потом беспечно ждать смерти супруга. Вам ли давать мне уроки? Меня тошнит от вашей морали и мудрых советов.

Он попытался встать, но Аделаида удержала его рядом с собой.

— До чего же ты прозаичен и приземлен. Это невыносимо, дорогой Габриэль. Я говорю «дорогой», потому что ты нравишься Саре, и мне тоже нравится твой энтузиазм, твоя страсть, твое желание отделиться от мира, чтобы лучше управлять им.

Она не ослабляла давления на лицо Габриэля, хотя тот гневно мотал головой. Пожилая дама в белом платье с тюлем и оборками и молодой мужчина в траурном костюме, барахтающиеся в траве, — сцена была поистине гротескной.

Аделаида переместила руки на темя Габриэля.

— Ты совсем не понимаешь юмора? Семидесятилетний месье женится на мадам, которая старается забыть, что ей давно за шестьдесят? Ты хочешь, чтобы мы притворялись, будто ничего не знаем? Чтобы я корчила из себя юную девицу, а он — героя-любовника? В самом же деле, Габриэль… Мы только принимаем факт, что смертны, и штампы в паспортах тут ничего не изменят. И мы напоминаем себе, что лучше умереть молодым, чем старым: по крайней мере, друзья смогут прийти на твои похороны. В девяносто восемь лет уже некому проводить тебя в последний путь, тогда как ты присутствовал на всех погребениях, пережил все горести! Я считаю, это несправедливо.

— Значит, для вас церемония погребения важнее жизни? Получается, что вы живете единственно ради своих похорон!

— Чья бы корова мычала! — резко ответила она. — И вообще, я тебя, кажется, просила, чтобы ты перестал мне выкать. Вот скажи, ты сам-то что ставишь на первое место? Красивую тридцатилетнюю женщину, свою подругу, или некую иллюзию величия? Двуспальную кровать или склеп?

— У нее и склепа-то нет…

— Ты смотришь не в ту сторону, — перебила Аделаида, бросая взгляд на Сару, которая изящно отклонялась назад в танце и смеялась над шутками Антуана и Эдуарда. — Видишь их? Они смотрят, куда надо.

— Что за бред вы несете? Он мой брат, с Сарой мы знакомы, считай, десять лет, и между ними никогда ничего не было.

Я не о красавце-блондине, а о втором — небритом пройдохе.

Габриэль покачал головой, встал и попросил Аделаиду сохранить их разговор в тайне. Он еще никому не рассказывал о трагической судьбе, настигшей несчастную Ориану.

— Знаешь, мальчик мой, — отозвалась она, принимая протянутую им руку, — нигде нет правды, кроме как в литературе.

Аделаида ушла, а Габриэль стоял, обдумывая ее последние слова. Он разглядел зеленые пятна, оставленные травой на свадебном платье Аделаиды, и сказал себе, что она наверняка оценит это нарушение протокола, как только заметит его. Она беззастенчиво обрушила на него свой юмор и непринужденность, позволившие Габриэлю лучше понять ту глубокую искреннюю любовь, которую испытывал к ней Пьер. Эта женщина была подобна легкому ветерку.

Пировать было пока рано, Сара и Эдуард позвали Габриэля и попросили его сесть за пианино. Просьбу подхватили молодожены, и Габриэль заиграл «Минни-прохвостку» Кэба Кэллоуэя, а гости тотчас принялись петь. Радостная игривость этой сцены в саду Франш-Конте, пианино, обращенное к водам Лу, над которой заходило солнце, окрашивающее небо в розовый цвет, и немногочисленные облака, рассеянные мягкими закатными лучами, были незабываемы. Эдуард танцевал с Сарой, ее золотистое платье развевалось в отблесках угасающего света.

Габриэль, поглядывавший на брата и Сару из-за пианино, вдруг заметил, что и Антуан повернулся в том же направлении. Получается, у него целых два конкурента в любовной связи, которая его никогда не интересовала? Антуан подошел ближе, обнял Сару за талию и властно навис над нею, крепко схватив за руку. Выпрямившись, Сара больше не смотрела в сторону Габриэля.

Гости, кто прислонившись к дереву, кто — облокотившись на пианино, кто — сидя в гондоле, вместе наблюдали, как тонкий солнечный луч погружается в землю и галантно уступает место отражению полной луны в речных водах.

Ужин подали роскошный, каждый стол накрыли в честь того или иного венецианского художника.

Пьер и Аделаида были весьма общительными людьми, а их друзья из Пассажа Вердо — рестораторы, вышивальщицы, книготорговцы, парфюмеры, антиквары, продавцы игрушек — легко нашли общий язык с медработниками реабилитационного центра, которых они тоже пригласили на свою свадьбу.

Мать Сары явилась к десерту — она всегда и всюду опаздывала. Ее появление вызвало некоторое замешательство, но Пьер быстро исправил дело, сердечно обняв бывшую жену и воскликнув:

— Ты все-таки приехала! Ну, теперь я совершенно счастлив. Знакомься, это Аделаида.

Дамы поцеловались, Сара обняла обеих. Антуан открыл бал, пригласив мать Сары, та, в свою очередь, танцевала с отцом, а Габриэль — с Аделаидой. Эдуард, любитель паясничать, вальсировал сам с собой.

Танцевали долго и упоенно, тела сплетались под музыку, вышивальщица кружилась с медбратом, антиквар — с книготорговкой… С воодушевлением пели, исполняя оду жизни, ее безграничному удовольствию, ее вечному удовлетворению. Габриэль бродил от маски к маске и периодически погружался в глубокие раздумья, считая себя не вправе развлекаться, но Аделаида всякий раз вытягивала его из этой трясины многозначительным взглядом или жестом.

Что касается Сары, она провела необыкновенный вечер. С нею флиртовали все молодые люди, она танцевала то с одним, то с другим. Антуан, не в силах оторвать глаз от Сары, отвоевал ее у одного из соперников и закружил в танце, шепча на ухо слова, от которых на губах Сары играла улыбка. Потом Антуан позвал ее подышать свежим воздухом, и когда они вышли на улицу, она позволила ему поцеловать себя.

— С кем ты сейчас? С Катариной или со Светланой? — насмешливо спросила Сара, высвобождаясь из объятий. — А может, с Анастасией?

— С тобой, Сара. Исключительно с тобой, — ответил Антуан глубоким, серьезным голосом.

— Сколько раз ты говорил это девушкам? Не надоело повторять одни и те же фразы, одни и те же формулировки? Повторять поцелуи, сплетения пальцев, от которых по всему телу пробегают мурашки…

Она придвинулась ближе к Антуану. Обнявшись, они прошли в конец сада, ночь была ясная, Большая Медведица без стеснения подсматривала за их рандеву. Сара и Антуан улеглись позади гондолы.

— Один и тот же жар на коже, — шептала Сара, — отлетающие пуговицы рубашек, спадающие пиджаки…

Она раздевала его не торопясь.

Антуан пожирал ее глазами, в которых читались удивление и нерешительность. Вскоре он включился в игру и, распуская завязки ее платья, подхватил:

— Одни и те же ласки… напряжение, желание… поцелуи, нежность и бесконечные обещания…

Поездка домой началась мрачно. Накануне, перед тем как лечь спать, Габриэль увидел, что Сара и Антуан в обнимку возвращаются с берега. У Эдуарда с утра раскалывалась голова, и теперь он храпел на заднем сиденье кабриолета, верх которого пришлось расправить, чтобы не мокнуть под моросящим дождем. Габриэль отчужденно молчал. Сара и Антуан испытывали смущение, их руки соприкасались, когда Антуан переключал передачи. Они не знали, как себя вести. Обоим хотелось кричать о своем счастье, смеяться, целовать друг друга, благословлять Пьера и Аделаиду за то, что они устроили эту прекрасную свадьбу, но угрюмое настроение, царившее на заднем сиденье, мешало им это сделать.

В районе Дижона развиднелось, они притормозили и откинули верх, однако при этом крышу заклинило. Эдуард выругался сквозь дрему, перевернулся на другой бок, удобнее подложив под голову скомканную куртку, и снова уснул. Ближе к Осеру с неба опять посыпались мелкие капли, Антуан поморщился и с тревогой посмотрел на бургундские облака. Дождь припустил не на шутку, и Антуан съехал с шоссе, к ближайшему торговому центру.

Все попытки расправить крышу оканчивались безуспешно. Ситуация была настолько плачевной, что Антуана охватил неконтролируемый смех, который передался сначала Саре, затем Эдуарду. Габриэль продолжал безмолвствовать. Эдуард подтолкнул его в сторону тента игрового клуба, где они спрятались от непогоды. Идя туда, Габриэль попытался пнуть камешек, но промахнулся, что усилило общий смех. Бурлеск-квартет, состоящий из пары, находящейся в самом начале любовной истории, о которой они не задумывались прежде, непроспавшегося ворчуна и насупленного одержимого, удрученно смотрел на машину. Где-то на полную громкость раздавалась песня Рианны «Мы нашли любовь». На кожаных сиденьях «триумфа» образовались лужи, стук капель эхом отдавался от капота.

Антуан подошел к багажнику и достал бутылку шампанского, которую взял с собой по совету Аделаиды.

— У меня есть то, что нам нужно.

Они сели, бутылка переходила из рук в руки. Сара устроилась на коленях у Антуана. Когда Эдуард протянул шампанское брату, тот раздраженно отмахнулся.

— Габриэль, хватит скрытничать. Это длится уже несколько недель, и мы ничего не понимаем.

Тот упрямо не поднимал головы. Эдуард придвинулся и обнял брата за плечи. Габриэль отстранился, процедив:

— Не начинай, а? Отвяжитесь от меня!

— Он заговорил! — воскликнул Антуан, воздев руки к небу. — Боже милосердный, архангел Гавриил открыл уста свои, а уж что из них полилось, мед или горечь, это не столь важно! — И он одарил Габриэля ободряющим взглядом.

Габриэль расправил плечи, затем сделал глубокий вдох и повел речь сначала с трудом, потом все легче. Спутники слушали его затаив дыхание. Вопросов они не задавали, ведь настоящие друзья не лезут в душу, а просто обнимают тебя, чтобы заглушить твою боль и освободить тебя от нее хотя бы частично.

От Осера до Парижа дождь останавливал их не меньше десяти раз. Ливни следовали один за другим, едва давая время затормозить, и тут же налетали снова. Они решили ехать по второстепенным дорогам, чтобы легче было находить укрытие. В газетном киоске купили зонтики, которые ветер переворачивал, точно листья. Они благословляли дороги, усаженные платанами. Когда дождь затянулся на пятнадцать минут, друзья подъехали к кафе, и Габриэль продолжил свою исповедь, рассказывая обо всем в хронологическом порядке.

За Мелёном на небо опять вышло солнце, и в Париж они въехали торжественно, гордые своим нерушимым союзом.

23

Дядя Жорж согласился финансировать «Бамбино!» на пару с Сэмом Бердманом. Вернее, «согласился» — это еще мягко сказано, он был в восторге, причем в куда большем, чем все американские спонсоры, с которыми Эдуарду довелось иметь дело. Братья пригласили дядю на ужин, трапеза удалась на славу, и Габриэль, испытывая облегчение оттого, что разделил с кем-то свое бремя, терпеливо реагировал на шуточки Жоржа:

— Слыхал, твоя Сара ушла к Антуану? Бесстрашная девица! Забавно, никогда бы не подумал, что она авантюристка. Она по тебе сохла, правильно я помню?

Габриэль сдержанно кивнул.

— Вы с ней все равно не подходили друг другу. Но знаешь, я беспокоюсь за нее, этот Антуан раздавит ее морально. Что в нем хорошего, кроме цветистых речей? Готов поспорить, он из тех, кто всякий раз влюбляется по-настоящему и ныряет из одних отношений в другие счастливым, не в силах представить, что другому человеку после этого паршиво.

Он налил себе еще рюмку коньяка, а братья в задумчивости закурили.

— Сара крепче, чем ты думаешь, — наконец ответил Габриэль. — Именно это всегда меня пугало. Не то чтобы она мне не нравилась. Когда я взглянул на нее как на женщину, она показалась мне очень красивой. Но у нее есть сила, до которой мне расти и расти.

— Что-то я тебе не верю, — удивленно протянул Жорж. — Отступил из-за какой-то силы? Можно сколь угодно разглагольствовать постфактум, однако ты потерял ее, упустил, проворонил, друг мой. Так бывает. Мы все кого-нибудь или что-нибудь упускаем. Ну-с, детишки, куда же мне вас отвести?

Братья заулыбались, дядя любил обращаться к ним как к несмышленышам. Смолоду он не горел желанием обзавестись потомством, а когда Эдуард и Габриэль осиротели, на его плечи легла слишком серьезная ответственность. Потому-то Жорж и старался делать вид, будто ко всему относится крайне беспечно.

— Что насчет бара «Матис»? Я сто лет в нем не был. В последний раз мы заходили туда с тобой, Габриэль, у тебя тогда случился приступ гипогликемии или чего-то в этом роде, и… как бишь звали того симпатягу-официанта? Марсель? Иван? Жак? Ну, не беда, телят мы с ним вместе не пасли… В общем, он принес тебе копченого лосося. Бар находится в Восьмом округе, это единственный уголок Парижа, где головокружение лечат блинами!

Жорж заволновался, ему донельзя захотелось немедленно повидаться с Марселем-Иваном-Жаком. Они просто обязаны туда поехать! Габриэль сосмехом отказался, а Эдуард быстро надел пиджак, держа во рту новую сигарету. Когда Жорж опять затараторил, так и сыпля своими каламбурами, Эдуард уже стоял у двери.

— Ну, дядя, долго ты там еще?

Тот немедленно поднялся, чмокнул Габриэля в лоб, сунул несколько купюр в карман Нинон, чмокнул ее в обе щеки и присоединился к Эдуарду.

Сделав буквально пару десятков шагов, дядя и племянник очутились на улице де-Понтье. Жорж вытащил из коробочки, заклеенной пластырем телесного цвета, сигару, о которой быстро забыл, погрузившись в поиски адреса бара в телефоне. Наконец он поднял голову и закурил.

У дверей «Матис» никого не было, заведение стояло на замке. Прохожий-полуночник сообщил Жоржу и Эдуарду, что хозяин бара, Жеральд, недавно умер. Жорж приуныл, но не сдался, а поймал для них с Эдуардом такси и через десять минут жизнерадостно целовал Кати, входя в «Кастель» на улице Принцесс. Кати предложила выпить по бокальчику в обеденном зале с красно-белыми клетчатыми скатертями. Им повезло, в этот вечер там собрался весь Париж. Оперный певец исполнял арии в стиле бельканто вместе со своей дочерью и друзьями. Атмосфера была восхитительной. Эдуард в красках представлял себе финал своего мюзикла.

Дядя то и дело вскакивал из-за столика и отбегал поздороваться — в зал беспрестанно входили его приятели и знакомые. Лишь после нескольких бокалов Жорж угомонился, и Эдуард смог поведать ему о злоключениях брата. Дядя внимательно выслушал, достал из внутреннего кармана блокнот и записал все имена, которые назвал Эдуард: Ориана и Поль Девансьер, их дочь Луиза, Джакомо Франчезе и Жанна Дюффе.

— Если найдем дочь, Луизу, это будет уже здорово… В каком году она родилась, в двадцать седьмом? Не исключено, что она еще жива, ей сейчас должно быть восемьдесят восемь. Совсем молоденькая!

— Может быть, это она, — усмехнулся Эдуард, кивнув в сторону пожилой дамы, потягивавшей «Сьюз» за столиком в глубине зала.

— Что ты, это Марыся, она никогда отсюда не уезжала! Погоди, я схожу с ней поздороваться!

Ожидая дядю, Эдуард оглядел зал: оперный певец с трудом поднялся со стула, дамы смеялись. Жорж возвратился, и вечер продолжился до поздней ночи. Серьезные беседы чередовались с выпивкой, ее подносили хорошенькие официантки, которые хихикали над остротами Жоржа, не забывая бросать заинтересованные взгляды на Эдуарда. Дядя и племянник отправились по домам около пяти часов утра, когда гуляки обычно ищут такси на бульваре Сен-Жермен.

Эдуард был в восторге от проведенного вечера. Дядя пообещал прийти Габриэлю на выручку, и Эдуард не сомневался, что уж кто-кто, а дядя не подведет. Жорж знал всех и везде, ничто и никогда не могло ему помешать добиться поставленной цели.

— «Бессильны лекарства при неизлечимой любви», — продекламировал Габриэль брату, когда тот с гордостью представил ему результаты своих расследований.

— Нет, ты меня выслушаешь, и на этот раз до конца. Лекарства, как ты это называешь, не облегчат твою боль, но способны отвлечь внимание. Уже что-то.

— Я больше ничего не ищу, слышишь, Эдуард? Ничего. Я жду, когда пройдет время, когда воспоминания потускнеют, перегниют глубоко внутри меня. Каждый день я вливаю немного Орианы в эфы своего сердца, как Джакомо сыпал прогретый ячмень в ее виолончель. Я точно так же перемешиваю, стираю, очищаю, даже скребу.

— Что за образы! Да ты стал поэтом, Габриэль! Будешь и дальше перечислять синонимы к слову «обезжиривать» или позволишь мне договорить? Повторяю, я нашел Жанну. Жанну, которой не удалось спасти Ориану, но которая была рядом с той в последние минуты ее жизни. Жанна помнит ее, она совсем старенькая, но памяти не потеряла. Живет, кстати, в Нью-Йорке.

Габриэль ответил равнодушным жестом, с трудом скрывая свою заинтересованность.

— Нью-Йорк! Я пересек Атлантику, чтобы пройти по единственному имеющемуся следу, и что же? Брат меня даже доброго слова не удостаивает! Габриэль, ты не вправе так со мной обращаться.

— Помнится, когда погибли родители, ты тоже не очень-то пощадил мои чувства.

— Я всегда винил себя за это. И воспоминания о той ночи до сих пор не дают мне покоя, Габриэль.

— Прекрати называть меня по имени, я не на исповеди, — проворчал тот, прижимая ладони к вискам. — И врать, пожалуйста, прекрати, ты пересек Атлантику вовсе не ради меня, а ради себя, своего мюзикла, своей карьеры, своего успеха. Если ты вдруг заинтересовался Орианой, сомневаюсь, что к этому тебя подтолкнул альтруизм. Душевные порывы подобного рода тебе не знакомы.

Эдуард не хотел ссориться с братом — горячиться, выкрикивать в ответ что-то колкое, и так до бесконечности. Он пропустил упреки мимо ушей. Эдуард собирался помочь Габриэлю выйти из состояния, которое любой врач (от помощи специалистов Габриэль упорно отнекивался) назвал бы депрессией.

Габриэль, не брившийся несколько недель, в грязных спортивных штанах и футболке, сел на диван. Эдуард расценил это как желание его выслушать и не стал реагировать на бессмысленный выпад брата.

— Дядя дал мне ее адрес. Я прошел по Парк-авеню до угла Шестьдесят шестой улицы и представился швейцару. Тот проводил меня на сорок седьмой этаж. Дворецкий в парадном облачении распахнул дверь в гостиную, из окон которой открывался вид на верхушки деревьев Центрального парка. Я ждал, с интересом разглядывая резную деревянную отделку и богато украшенные кофры, эти неизменные приметы нью-йоркской роскоши. Минуты ожидания подарили мне превосходную идею для будущего мюзикла. Детство Эшли, моей героини, пройдет в такой вот квартире, где бесценная мебель только и ждет, чтобы ее опрокинуло мимолетное безумие… Впрочем, я отвлекся.

— Отвлекся, и это меня не удивляет, — ответил Габриэль, скрещивая ноги и откидываясь на диванную подушку.

Эдуард подавил вздох раздражения.

— Делая что-то для брата, в конечном итоге ты работал прежде всего на себя. Какие еще доказательства тебе нужны? Явившись потревожить бедную старуш ку, ты нашел место действия для своего первого акта.

— Меня проводили в комнату Жанны Дюффе. Она сидела в кресле у окна. Когда Жанна подняла на меня глаза, я тихонько подошел. О чем пойдет разговор, она уже знала. Я поведал ей о нашем деле, и Жанна сказала: «Я помню Ориану, помню ее недюжинную смелость, неукротимую силу. Как и я, она с нетерпением ждала окончания этой кровопролитной войны. Но вы, мой мальчик, вы так молоды… Вам-то это зачем? Полагаю, судьбой Орианы интересуется ваш дядюшка?» — «Не совсем, мадам, в нее влюблен мой брат». Жанна сняла очки в черепаховой оправе и озадаченно уставилась на меня. «Вы записали свои воспоминания, они есть в интернете… Габриэль, мой брат, нашел их. И не только их. У Орианы был один друг…» — «Итальянец? Джакомо, если мне не изменяет память?» Я кивнул. «То есть он выжил… Ориана всей душой на это надеялась. Она молилась, чтобы ее скрипичный мастер остался жить после этой гнусной мясорубки».

Между нами установилось молчание, наполненное эмоциями и воспоминаниями. Жанна заговорила вновь: «Приехав в США, я отправилась на поиски ее дочери Луизы. Они увенчались успехом, но встретиться с ней мне не удалось». — «Как так?» — удивился я, доставая телефон, чтобы сделать аудиозапись, совершенно позабыв, что специально ради тебя нацепил эти линзы памяти, фиксирующие все в мельчайших подробностях. «Я объясню, но сначала мне нужно понять. Ваш брат влюбился в Ориану?..» — «В ее шею, если быть точным. Он увидел ее на премьере в „Комеди Франсез“. Габриэль приобрел воспоминание зрителя, посетившего спектакль „Федра“ в сорок втором году, но его внимание привлекла не постановка и не Мари Белл, а шея и плечи Орианы. Целый год она составляет смысл его жизни». — «А как он узнал, что это именно Ориана? Пожалуйста, расскажите подробнее, вы уж извините мое любопытство, просто современные технологии для меня — темный лес. То, что я выложила в Сеть воспоминания о жизни в концлагере, заслуга внучки, это она обо всем позаботилась. Любезные молодые люди приехали сюда и увезли остатки моего прошлого. Я бы предпочла, чтобы они стерли их, но это невозможно, да и неправильно. Они правы, эти ребята из „МнемоФликс“, что побуждают нас делиться воспоминаниями. Поскольку отныне каждый может увидеть мои, их груз для меня уже не так тяжел. Полагаю, в этом и заключается долг потомков: облегчить память пожилых людей, передать ее новым поколениям, разделить прошлое между всеми нами и не дать ему кануть в забвение. Теперь, когда я больше не являюсь единственной хранительницей своих воспоминаний, я чувствую себя вправе отпустить их, отстраниться от них. Передать их — значит избавить себя от необходимости управлять собой».

Я ошеломленно слушал ее, не решаясь перебить и забросать вопросами. Какое-то время Жанна расспрашивала меня сама, и я рассказал ей твою историю, она рассмеялась, представляя тебя в Кремоне перед «большим ящиком» Джакомо. После войны она слышала о появлении сего армейского изобретения: с ней связались бывшие участники Сопротивления, которые хотели получить ее воспоминания, однако Жанна уступила доводам мужа — тот убедил ее не делать этого. Она любила его сильнее всего на свете, своего спасителя. Представь себе, Жанна вышла за офицера, возглавлявшего конвой, который освобождал Шлибен. Он был сыном промышленника, сумел развить дело отца до такой степени, что они жили то в Нью-Йорке, то в Юте, где располагались заводы. «У меня для вас кое-что есть, — оживилась Жанна, выдвигая ящик столика возле своего кресла. — Не сомневаюсь, ваш брат будет тронут. Когда я оставила мертвую Ориану в той лачуге, меня душили слезы, но нужно было идти дальше, чтобы выжить. Я надела ее пальто поверх своего и побрела по дороге. Когда после двух утомительных дней пути я добралась до американской базы, во внутреннем кармане пальто обнаружила платок, а на нем — письмо. Ориана берегла этот платок, вероятно, со времени своего заключения во Френе. Прочтите его вслух, мне нравится слышать эти слова». Я так и сделал. Вот он, этот платок, — добавил Эдуард, протягивая заветную вещь Габриэлю, который со слезами на глазах замотал головой.

— Я не могу, — пробормотал он, — прочитай ты.

Габриэль разрыдался и обнял брата.

— Рассказывай, что было потом, — проговорил наконец Габриэль.

— Я закончил читать, и Жанна сказала: «Когда я приехала в Париж, город и его жители праздновали. Вместе с Максом, человеком, ставшим моим мужем, мы искали следы Луизы в военных документах, к которым он имел доступ благодаря своему статусу офицера американской армии. Сначала мы нашли адрес Поля Девансьера, мужа Орианы. В конце войны он был арестован и заключен в тюрьму. Мне удалось переговорить с ним. Поль был подозрителен и немногословен. Когда я показала ему платок, он не выдержал и открылся мне. Поль считал, что Луиза сбежала из интерната в Нормандии во время освобождения и уехала на юг. Ей было семнадцать, и обида начисто лишила ее желания воссоединиться с родителями. Все четыре года войны она чувствовала себя брошенной. Она мечтала уехать в колонии, в Америку, куда угодно, лишь бы подальше от них. Казалось, она впала в яростное отрицание и не хотела ничего слышать ни о Франции, ни о своей семье. Она выросла одна и больше не нуждалась ни в ком из родственников». Жанна замолчала, я взял ее за руку. Глаза Жанны были невыразимо печальны. Она не могла простить себе, что не сумела передать письмо получательнице. Она доверила эту миссию мне — на случай, если дочь Орианы еще жива.

— Так она нашла ее или нет?

— Нашла, но Луиза отказалась с ней встречаться.

— Что ты имеешь в виду? Объясни внятно, ты тут не сценарий пишешь, ты говоришь со мной, своим братом, о том, что для меня важнее всего. Почему Луиза, этот одаренный и воспитанный ребенок, захлопнула дверь перед лицом лагерной подруги своей матери?

Габриэль вскочил и начал ходить кругами. Эдуард призвал его успокоиться. Он пытался отвлечь внимание брата, втолковать ему, что у Орианы осталось потомство, а значит, ее жизнь не оборвалась и его ожидания оправдались. В глазах Габриэля вновь загорелся огонь. Эдуард старался как мог, чтобы знакомство с новой информацией прошло для брата наименее травматично.

— У меня нет ответов на все вопросы, Габриэль.

Тот хмуро посмотрел на него.

— Не взыщи, — продолжил Эдуард, — но ведь это твое имя, разве нет? В общем, — вздохнул он, — кое-что я все же нарыл. Луиза вышла замуж за посольского атташе, когда и как — не знаю. В пятидесятые годы они жили в Новом Орлеане при французском консульстве, именно там Жанна ее отыскала. Если ты согласен, я продолжу расследование, буду искать воспоминания и приносить их тебе.

Габриэль покачал головой, одолеваемый внезапно нахлынувшей усталостью и чрезмерным напряжением, которое опять охватило его. Предстояло начать все по новой, а он не был уверен, что у него хватит на это духа. Прошлое подобно листу бумаги: когда он становится слишком громоздким, мы его складываем. Неужели ему мало этого платка?

Брат говорил слова утешения, а Габриэль кивал в такт его голосу, который вдруг сделался очень далеким — очевидно, Габриэль задремал или у него закружилась голова. Недомогание длилось уже довольно долго, но он отказывался обращаться за медицинской помощью. Самым эффективным антидепрессантом для него было бесконечное погружение в воспоминания о счастливой Ориане, о ее выступлениях в переполненных залах… Он уснул. Эдуард накрыл его одеялом и ушел, оставив линзы и платок на тумбочке возле дивана.

24

Эдуард не додумался уточнить у Жанны новую фамилию Орианиной дочери. Поиск Луизы в интернете и недрах «МнемоФликс» не дал сколько-нибудь примечательных результатов. Ничего, что привело бы его к дочери Орианы.

Он вспомнил, что Жанна Дюффе упоминала о французском консульстве в Новом Орлеане 1950-х годов. Увлекшись игрой в детектива, Эдуард листал списки имен дипломатических работников на сайте министерства иностранных дел, но все тщетно. Тогда он снова попытался найти ее по девичьей фамилии. На десятой странице в Google он увидел заветное имя в статье о французской колонизации Кот-д’Ивуара, вышедшей во франко-африканском издательстве «ИФРА».

Открыв «МнемоФликс», Эдуард запустил поиск по воспоминаниям колониальной эпохи. Их оказалось много. Он купил одно, принадлежавшее торговцу экзотическими фруктами в Трейчвилле, промышленном районе зоне Абиджана, где «ИФРА» печатала свои брошюры и книги. Эдуард долго плутал по африканским грезам, но не продвинулся ни на шаг.

Он позвонил дяде Жоржу, который в детстве жил в Кот-д’Ивуаре, и спросил совета, в каком еще направлении поискать Луизу Девансьер.

— Ты имеешь в виду Луизу Рекамье? Мальчик мой, она порядочная женщина, супруга уважаемого человека, не смей говорить о ней как о незамужней девице, — усмехнулся Жорж в трубку и, не слушая удивленных возгласов племянника, продолжил: — В самом же деле, дети, ну почему за вас все приходится делать мне? Трудно, что ли, самим мясорубить фарш — ну, ты понял, о чем я? Пропадете вы без дядюшки Жоржа! Что я сделал? Поспрашивал там-сям, друзья-дипломаты быстро нашли мне нужную информацию. Луиза уехала из Абиджана с Мишелем Рекамье, за которого вышла замуж, далее они перебрались в Новый Орлеан, где твоя несравненная родила малютку Виктуар, затем то ли в Бразилию, то ли в Мексику, то ли в Сальвадор, не помню уже… Короче, я все записал. А завершилась их карьера в Брюсселе, где Луиза Мятежная умерла в восьмидесятом году.

Эдуард повторил последние слова дяди, в его голосе звучала нотка разочарования.

— Ты чем слушаешь? Или тоже влюбился с первого взгляда? У Луизы была дочь Виктуар, она родилась в Новом Орлеане в пятьдесят пятом году. Вот тебе новые сведения, продолжай поиски. Яблочко от яблони и все такое.

Эдуарда обуревали противоречивые чувства. Дядины легкомыслие и равнодушие относительно судьбы Луизы были ясны, он же разрывался между огорчением и любопытством.

— Она была беглянкой, из породы авантюристов, — вздохнул он. — Хочешь сказать, ее судьба оборвалась в Брюсселе, где-то между пакетиком картофеля фри и карамельной вафлей рядом с Писающим мальчиком?

— Знаешь, а ты такой же чокнутый, что и твой брат, — гоготнул Жорж.

Эдуард хмыкнул.

— Ладно, мне пора, еще созвонимся.

В душе Эдуарда поселилось смутное сожаление. Как человек театра, он тревожился из-за отсутствия концовки в этой пьесе. Неужели не будет ни счастливого финала, ни объятий, ни поцелуев? Он не исполнит роль гонца, чьими стараниями Луиза наконец прочтет письмо Орианы? Увы, с грустью понял Эдуард, он никогда не примирит эту особу с ее матерью, как никогда не простит себя за то, что беззаботно веселился в тот миг, когда его брат стал свидетелем катастрофы, которая отняла у них родителей.

Ему хотелось найти фотографию Луизы, чтобы спасти бедняжку от забвения. Антуан отвез его на аукцион в «Друо», повторяя, что «МнемоФликс» — развлечение для любителей. Он собирался напоить друга нектаром полноценных воспоминаний.

Сегодня в этом небольшом помещении на последнем этаже парижского аукционного дома выставлялась на продажу часть не самой благовидной французской истории, прямо-таки источающая запах серы. Сара присоединилась к Антуану и Эдуарду около трех часов дня. Лоты, составленные из воспоминаний поселенцев и колонизированных народов, были классифицированы по странам. Эдуард, будучи неофитом, чувствовал себя неловко. Поведение аукциониста создавало у него ощущение, будто он стал свидетелем работорговли. В то время как незатейливое в использовании «МнемоФликс» приучило его к тому, что купля-продажа фрагментов частной жизни — дело простое и приятное, такие вот офлайн-аукционы, проводимые мэтрами, похожими на дирижеров, и предполагавшие непомерные ставки, напоминали ему торговлю совестью, воровство мыслей, обман душ. Эдуарду казалось, будто он участвует в легализованном бандитском бизнесе. Он вдруг осознал, насколько уязвима цивилизация и до чего тонка грань, отделяющая благовоспитанность от варварства.

Эдуард вознамерился было уйти, но Антуан удержал его, сделав ставку на воспоминание о приеме, устроенном губернатором в Абиджане в 1951 году. Луизу наверняка пригласили тоже, возможно, они точно узнают ее местонахождение, угадают ее силуэт среди вальсирующих. Затем последовало воспоминание о типографии в Трейчвилле, и Антуан снова поднял руку. Коллекционеры посмотрели на него с удивлением. Круг мнемофилов был узким и специализированным. После того как приложение «МнемоФликс», которое было создано меньше чем за шесть месяцев и уже через год работы зарегистрировало миллиард пользователей и поставщиков со всего света, сделало продажу воспоминаний массовым и даже глобальным явлением, офлайн-аукционы начали уходить в прошлое и в залах физически присутствовало не так уж много людей. Вот почему этих троих пришлых сразу заметили «свои», принадлежавшие к той же нации, что и герои воспоминаний о колониальной эпохе. Они воздержались от участия в аукционе по молчаливому соглашению и не мешали Антуану приобретать нужный лот, хотя при этом на всех лицах читалось явное неодобрение.

Чтобы разобраться, кем из гостий могла быть Луиза, ему пришлось дополнить эти два лота воспоминаниями о посольствах, в которых делали карьеру супруги Рекамье. Данная операция заняла у Эдуарда несколько недель, Антуан и Сара помогали ему столь активно, будто их любовь должна была усилиться от этих бессмысленных поисков. Все выступления, приемы, вечеринки, награждения были просканированы, проанализированы, увеличены и рассортированы. Пьер и Аделаида, вернувшиеся из медового месяца в Гималаях, счастливые как никогда, тоже внесли свою лепту в эту охоту за сокровищами.

Чтобы Габриэль не догадался о расследовании, проводимом его друзьями, в квартире Антуана для этого была отведена специальная комната, по стенам которой висели фотографии и вырезки из прессы. Эдуард не мог не наслаждаться атмосферой творческого товарищества. Никто из них не обращал внимания на все ухудшающееся состояние Габриэля, ради счастья которого они трудились с такой страстью и под таким секретом.

А тем временем Габриэль тонул в своей печали. С тех пор как Эдуард передал ему письмо-платок, принадлежавший Ориане, Габриэль стал обладателем реликвии, и его почитание теперь граничило с поклонением. Он почти не осмеливался прикоснуться к этому хрупкому кусочку ткани и подолгу созерцал его, клал на подушку рядом с собой, чтобы наполнить Орианой свои сны, заучил текст послания наизусть, читал его, точно молитву.

Старший брат бывал дома нечасто, а при встрече бросал на младшего загадочные взгляды. «Наверняка продолжает поиски, чтобы выйти на след Луизы», — думал Габриэль. Но какой смысл искать ту, кому было адресовано это письмо? Зачем передавать ей эту последнюю весточку, которую, по убеждению Габриэля, Ориана отправила ему с того света, чтобы успокоить его сердце и доказать, что ему не удастся воскресить прошлое, ведь даже ее собственная дочь отказалась это сделать, а возлюбленный потерял надежду ее дождаться.

Иногда Габриэлю хотелось проглотить эту частичку Орианы, чтобы их тела стали единым целым. Тогда он впадал в безумие и ложился, прижимая платок к груди. Тот, кто никогда не молился, стал мистиком.

Его брат, Сара и Антуан вели себя как заговорщики. Приближалось лето, но у Габриэля не было желания ехать в отпуск. Само слово вызывало у него отвращение, перспектива проводить дни, лежа в неудобной позе на камнях, гальке или песке, пускай даже мелком, и наблюдать, как другие развлекаются, его абсолютно не вдохновляла, Габриэль предпочитал оставаться зрителем собственного страдания. Эдуард не стал уговаривать брата, пообещав, что в сентябре возьмет его с собой в Нью-Йорк, однако и туда Габриэлю тащиться охоты не было. Притворяться, будто интересуется мюзиклом, Далидой, замыслами дядюшки Жоржа, который выступит в качестве сопродюсера, какой-то там Роуз, якобы вундеркинда сцены, этой калифорнийкой, лет десять — пятнадцать назад с помощью Антуана сбежавшей из общины постмодернистов, было выше его сил.

Эдуард проводил вечера у Антуана, к которому недавно переехала Сара. Они делились открытиями и собирали воедино тонкие ниточки. В пятилетием возрасте Виктуар, дочь Луизы Рекамье, слушала концерт камерной музыки во французском посольстве в Мексике, и друзья были тронуты этой символической сценой, связующей Виктуар с ее бабушкой, чего девочка, само собой, не осознавала. Реакцию Габриэля они предугадали без труда. Оркестр играл Сен-Санса, то же произведение, которое Ориана исполняла на сольном концерте сорок лет назад.

Эдуард, Сара и Антуан формировали представление о жизни Виктуар, выискивая знаки, листая страницы судеб и угадывая призвания. Им виделось, что Виктуар тоже стала музыкантом, переняв эстафету у Орианы. В воспоминаниях о посольстве Виктуар появлялась в период до назначения отца в консульство Лос-Анджелеса, то есть с 1968 по 1972 год, но затем начисто пропала с радаров дипломатической жизни. Виктуар было семнадцать, когда ее родители переехали в Брюссель. Вероятно, она осталась в США, чтобы продолжить учебу.

Трое друзей пытались найти воспоминания о выпускных балах в разных калифорнийских университетах, но безуспешно. Движение хиппи монополизировало всю память о той эпохе, так что отыскать молодую девушку, пусть даже француженку, было бы равносильно чуду.

С приходом утомительного августовского зноя их энтузиазм угас. Азарт поиска, который Эдуард чувствовал вначале, постепенно сходил на нет.

Расследование окончательно застопорилось. Если посольские воспоминания оставляли какой-никакой шанс заметить Виктуар, в интернете она вообще не упоминалась. В биографии Виктуар определенно были пробелы, о которых никто не задумывался до начала этих поисков. Эдуард и его друзья считали, причем совершенно справедливо, что существуют в мире, где забвению больше нет места и где жизнь каждого человека, можно сказать, отслеживается от рождения до смерти. Пожалуй, по отношению к нынешним поколениям это и верно, однако прошлое, причем не самое далекое, все еще могло остаться вне досягаемости интернета.

Неделя мелькала за неделей, премьера «Бамбино!» должна была состояться через два месяца. Роуз играла начинающую певицу Эшли, Микки — главного героя Марио.

Антуан был рад, что его роль посредника между Роуз и Эдуардом оправдала себя, в то время как Сара старалась не обращать внимания на эту давнюю интрижку Антуана. Она не тревожилась ни из-за чего, что касалось ее нового кавалера, и всегда была готова к худшему. Антуан собрался встретиться с давней подругой — что тут плохого? Несмотря на его заверения, Сара не могла отделаться от мысли, что кто-то другой отнимет его у нее. Будет это Роуз, Наташа, Эмбер или Гертруда — разве есть разница? Сара вела себя как фаталистка и эпикурейка одновременно.

Осенью Эдуард должен был месяца на три-четыре перебраться в Нью-Йорк, чтобы руководить репетициями и присутствовать на спектаклях. Он решил взять с собой Габриэля, с Изабель в институте они обо всем условились, место на «Радио Академия» будет ждать Габриэля, сколько потребуется. Габриэль поддался на уговоры, тем более что друзья не оставили ему выбора: либо он принимает их предложение, либо они его увозят принудительно. Он решил ехать, в том числе ради того, чтобы повидать Жанну Дюффе.

Сара сама пригласила себя в поездку, а Антуан обещал присоединиться к ним позже — ему предстояло побывать на Западном побережье, чтобы освещать для «Вог» фестиваль «Бернинг мэн».

25

Роуз с нетерпением ждала окончания лета и начала репетиций. Эдуард сообщил ей, что скоро приедет, и она хотела предстать перед ним в наилучшем свете. Гонорар за исполнение главной роли во время гастролей позволил Роуз переселиться в светлую двухкомнатную квартиру в самом центре Челси, в типичном нью-йоркском доме, с крыльцом из песчаника, на котором можно было сидеть часами. Микки жил в двух кварталах от нее, и если не считать поездки на выходные в Майами, чтобы отпраздновать его день рождения, они все лето провели в городе.

На этом крыльце друзья много веселились, танцевали и вели нескончаемые беседы о будущем.

— «От одного к другому ее сердце колеблется», — ехидно напевал Микки.

— Что за бред ты несешь? — Возмущению Роуз явно не хватало убедительности.

— Антуан или Эдуард… — произнес он имена на французский манер, — кого ты выберешь?

— Никого, дорогой мой. Я никому себя не предлагаю. Во-первых, Антуан — давняя история.

— Которая оставила след на всю жизнь, — драматически прошептал Микки, опершись на кованые перила и обращаясь к воображаемой аудитории.

— А во-вторых… я никогда не путаю работу с личной жизнью, — улыбнулась Роуз. — Тебе ли не знать.

Микки хихикнул и, повернувшись к Роуз со склоненной головой, сладострастно вымолвил:

— Будто у тебя был выбор.

И они, смеясь, наконец вошли в подъезд.

Едва Эдуард, Габриэль и Сара приземлились, как братья получили сообщение от дяди, который собирался вместе с ними побывать на репетиции. Его кипучая активность напоминала бурю, сопоставимую с ураганом «Сэнди». Живя в квартире, снятой в Сохо, в округе они толком ничего не видели, зато вскоре знали все бары и клубы Челси, а также рестораны в центре Нью-Йорка, перепробовали уйму блюд из черной трески, открывали для себя фруктовые и терпкие вкусы коктейлей, вин и даже сигар, хотя кубинские, находящиеся под печатью эмбарго, бесспорно оставались вне конкуренции.

Жорж прекрасно поладил с Сэмом Бердманом. Репетиции шли хорошо, Сара бродила по городу, а Габриэль ежедневно сопровождал брата в театр «Нил Саймон», где, несмотря на постоянное движение, работу техников, колдующих над светом и декорациями, стук туфель по деревянным подмосткам, гром духовых оркестра, словом, несмотря на весь этот гвалт, он чувствовал себя спокойно, точно в коконе, оберегающем его от опасностей шумного мегаполиса.

На улицах Габриэля потрясала ветхость зданий, грязь и даже нищета, которую выдавало присутствие тощих старух-азиаток — те плелись по тротуарам с коромыслами на плечах, на каждом конце такого коромысла висело по огромному прозрачному пакету, набитому пустыми банками и бутылками из мусорных баков. С 1982 года здесь действовал закон об утилизации бутылок, позволявший выручить по пять центов за каждую емкость, принесенную в заведение, название которого можно было перевести как «Центр искупления». Ирония в этих словах, казалось, превращала ад в освобождение.

Каждый сам за себя — еще одна особенность этого города, где люди-муравьи ползали у подножия небоскребов-великанов. Здания казались Габриэлю урбанистическим, промышленным и финансовым переосмыслением роскошно украшенных монументальных базилик, которые возводились ради того, чтобы вынудить людей признать силу Бога и тем самым ощутить, насколько ничтожна их собственная жизнь. Здесь победу одержал свой бог — доллар, о чем свидетельствовали башни Рокфеллер-центра, затмившие своей высотой собор Святого Патрика, расположенный через дорогу.

Габриэль скучал по классическим пропорциям фасада Института Франции, прогулкам вдоль Сены, террасам кафе, походам по аукционным залам. Торговля воспоминаниями в Нью-Йорке была начисто лишена прелести, характерной для парижских аукционов. Экономика памяти была глобализована, эргономика шлемов была одинаковой по обе стороны Атлантики, но Габриэль понимал, что вознаграждение, связанное с приобретением новых воспоминаний, было связано для него не с Францией, не с результатами поиска, а скорее с пройденным расстоянием на пути к ним.

Проезжая по 80-й автомагистрали, вдоль которой возвышались гранитные пики Сьерра-Невады, за рулем «кадиллака» 1990-х годов с прицепленным к нему автофургоном, Антуан вспоминал автобус «грейхаунд», увозивший их с Роуз по этой дороге из Сан-Франциско полтора десятка лет назад. «Общество какофонии», где она выросла, стояло у истоков фестиваля «Бернинг мэн», о котором во Франции заговорили только в середине двухтысячных, хотя к тому моменту он существовал уже более полутора десятков лет. Мероприятие приобретало глобальный размах, вся планета жаждала попасть в Блэк-Рок-Сити посреди пустыни Невада. Входные билеты, цена которых выросла в десять раз, распродавались за день. Двадцать семь тысяч парковочных мест, минимум вдвое больше участников, гигантский, широко разрекламированный фестиваль, чрезвычайно далекий от спонтанных вечеров на пляже Сан-Франциско, где все начиналось. Почему жизнь такая экспоненциальная? Этот вопрос Антуан намеревался задать организаторам, с которыми заранее условился о встрече.

Журнал «Вог» заказал ему фотосъемку мероприятия. Придерживаясь своего метода работы, подготовительных исследований Антуан провел мало. Он предпочитал сперва испытывать удивление от места или человека и лишь потом наполнять увиденное смыслом, символикой, фотографиями. Антуан ограничился тем, что прочитал тонкую брошюру, которую бернеры получали в комплекте с билетами. На пыльном, обсаженном кустарником Шоссе 34 он остановился возле заправки с мигающей вывеской, извещавшей, что в продаже имеется «специальная продукция для „Бернинг мэн“». Каждый участник был обязан купить пятигаллоновые разборные бочки и обеспечить себя как минимум шестью литрами воды на день. На девять дней, с тридцатого августа по седьмое сентября, Антуан запасся семьюдесятью литрами воды. Загрузить их в фургон ему помог заправщик в промасленном стетсоне и клетчатой рубашке, словно вышедший из фильма братьев Коэнов.

Согласно рекомендациям, бернерам следовало есть соленую пищу, чтобы избежать электролитных нарушений. Напуганный гигантскими размерами пакетов с едой, лежащих на прилавке, Антуан набрал чипсов, которые продавались в упаковках высотой до колен. Купил первоклассный спальный мешок и, все на той же затерянной в пустыне заправке, разные шляпы, боа, очки, леопардовые шорты, леггинсы в полоску и кучу другого маскарадного барахла. Блэк-Рок-Сити был не тренировочным лагерем для спортсменов, а местом, где можно превесело провести время в компании дизайнеров, художников и прочей богемы.

Сара и Антуан договорились не созваниваться, а переписываться, найдя этот способ коммуникации между двумя Америками, между ухоженным Нью-Йорком и песчаной пустыней Невады, между желтыми такси и машинами-мутантами, между работами, выставленными в галереях с высокими потолками, и эфемерным искусством, обреченным на сожжение, особенно романтичным.

Письма по электронной почте следовали одно за другим. Антуан сообщил Саре о своих приобретениях, а та в ответ поделилась новостью о Габриэле — тому наконец удалось встретиться с Жанной Дюффе, и разговор с нею глубоко тронул его. Дни напролет Габриэль ошивался на репетициях «Бамбино!», сидя в одном из кресел подальше от сцены, и редко когда снимал с головы шлем. Казалось, он совершенно не обращал внимания ни на танцевальные номера, ни на Роуз, которая тем не менее покорила своей изысканной красотой и жизненной силой абсолютно всех вокруг, включая Сару.

Дядя Жорж уехал из Нью-Йорка. Эдуард и Сэм работали над мюзиклом день и ночь. Сара продолжала поиски неуловимой Виктуар Рекамье. Она не могла дождаться возвращения Антуана, тем более что погода изменилась и зарядили дожди. Сэм заверил ее, что это нормально, ведь с 1983 года на выходные в честь Дня труда солнце ни разу не выглядывало из-за туч.

Невзирая на массовость, «Бернинг мэн» не утратил своего радикализма. Дип-хаус гремел без малейших ограничений по децибелам, одеяния и макияж участников смотрелись безумно, на разных площадках были представлены все виды циркового искусства. Вера воодушевляла это собрание, которое могло бы показаться нелепым где угодно, только не здесь, посреди враждебной к людям пустыни Блэк-Рок с ее песчаными бурями и невыносимыми температурами. Немного освоившись, Антуан вытащил из заплечной сумки свой «Хассельблад».

В центре лагеря было отведено место для организаторов, чьи палатки отличала сдержанность. Антуан вошел на охраняемую территорию, предъявив аккредитацию. Вентилятор, подключенный к генератору, охлаждал горячий сухой воздух. В холщовых креслах вокруг белого деревянного столика сидели трое мужчин и женщина лет шестидесяти, чья неброская одежда особенно контрастировала с вычурными нарядами участников фестиваля. Антуан с первого взгляда узнал старейшин «Общества какофонии». Они поднялись, когда он вошел, и приветствовали его, точно давнего друга.

— Как поживает Роуз? — спросили Джон Лоу и Ларри Харви, исторические основатели «Бернинг мэн».

Прежде чем Антуан успел ответить, Джойс крепко обняла его.

— Антуан, это Антуан, — повторяла она, проводя руками по его лицу.

У нее были длинные волосы, по шее спускалась седая коса с вплетенными в нее нитями. Джойс отвела Антуана в угол палатки и усадила рядом с собой.

— Ты еще успеешь взять интервью у Джона и Ларри… А вообще, можно просто почитать о них в интернете, они вечно талдычат одно и то же. Возраст, понимаешь ли, — рассмеялась она, предвкушая, что наконец-то узнает новости от Роуз, которую называла своей «маленькой девочкой».

Антуан рассказал ей, как недавно они снова отыскали друг друга, хотя до сих пор не встретились лично.

— Ты увидишься с ней через неделю! Фантастика, — с умилением произнесла Джойс. — Итак, она добилась своего, стала актрисой. Я не сомневалась, что у нее есть талант. Скажу по секрету, я ходила на ее выступление в прошлом году, когда их мюзикл гастролировал близ Сан-Франциско. Роуз была великолепна. У меня не хватило смелости попробовать встретиться с ней: слишком тяжело было на сердце и слишком много воды утекло. Она мне не позвонила и, вероятно, не сумела выкроить минутку повидаться со своей старой Джойс. — Она улыбнулась, ее взгляд обратился в далекое прошлое, в те дни, когда Роуз еще жила дома. — Знаешь, после ее отъезда, — сказала она, сделав глоток чая со льдом, — я надолго впала в депрессию. К счастью, ребята были рядом, — добавила Джойс, кивая на друзей. — Если бы не они, я никогда не восстановила бы душевное равновесие.

Антуан с трудом скрыл удивление. Как так — Джойс, скала, которая помогла Роуз пережить побег матери, рухнула?

Джойс взяла себя в руки и полюбопытствовала:

— А теперь расскажи о себе, Антуан. Что происходит в твоей личной жизни?

Джойс не изменилась. Ее интерес не был наигранным, а доброта ощущалась даже в ее поведении, которое свидетельствовало о глубокой любви к людям.

— Сам не могу поверить, но я встретил женщину своей мечты. Ее зовут Сара. Она красивая, яркая, умная и великодушная. Думаю, я ей тоже нравлюсь. Наша история была бы безоблачной, если бы один из наших друзей не впал в беспросветное уныние, которое нас очень тревожит.

Антуан поведал Джойс о своих опасениях за Габриэля. Он пересказал историю невозможной любви, вспыхнувшей благодаря воспоминанию, купленному на аукционе, и начал было объяснять принципы работы «МнемоФликс», но Джойс нетерпеливо махнула рукой — об индустрии воспоминаний она знала все. Ранее Джойс готовила ретроспективу, посвященную эволюции их коллектива от «Общества какофонии» до фестиваля «Бернинг мэн», от района Сансет до Блэк-Рок-Сити. По словам Джойс, теперь их дом можно посетить виртуально и «пилигримы» скачивают себе лучшие воспоминания о каждой комнате, для этого есть QR-коды. Их сумасшедшая организация была рационализирована до крайности, и основатели, попавшие в ловушку инвесторов, этих бизнес-ангелов, уже не узнавали во всем этом маскараде места своих первых путешествий.

— Один только Джон этим доволен, но он у нас вообще любитель покрасоваться перед журналистами, — усмехнулась Джойс. — Так, я отвлеклась, давай вернемся к тому, что тебя волнует, к вашему другу Габриэлю. Путь к исцелению ему способны проложить лишь те, кто находится с ним рядом. Медитация, конечно, тоже не помешает, но дружба лечит души гораздо эффективнее, чем любой сеанс гипнотической релаксации. Инаковость как ничто другое позволяет сформировать личность. Вспомни, так гласил наш девиз, наша мантра, поэтому мы и основали «Комьюниверсити». Мы верили, что группа позволяет человеку освободиться от страхов. Именно вы, друзья Габриэля, поможете ему заново обрести вкус к реальной жизни.

Антуану заметно полегчало, когда он услышал от Джойс такие слова. Он чувствовал, что она права, и ее совет наполнил смыслом их с друзьями розыски потомков Орианы. Он рассказал ей обо всем, и Джойс была тронута тем вниманием, которое они уделяли Габриэлю.

Когда Антуан дошел до исчезновения Виктуар Рекамье в Калифорнии в 1970-х годах, он выразил надежду, что она участвовала в деятельности «Комьюниверсити». Антуан упомянул, что отец Виктуар работал во французском консульстве в Лос-Анджелесе и, предположительно, она осталась там, когда родители переехали в Европу, в Брюссель… Виктуар, родившаяся в 1955 году в Новом Орлеане. Виктуар Рекамье…

— Виктуар Рекамье? — повторила Джойс в недоумении. — Постой, я тебя правильно поняла, ты говоришь о Вики, матери Роуз? Я не слышала ее полного имени с того самого дня, когда мы ездили в мэрию зарегистрировать рождение малышки!

Антуан остолбенел. Выходит, Виктуар была внучкой Орианы, а Роуз приходится ей правнучкой? И ему больше незачем ее искать, он и так найдет ее на следующей неделе. Месяцы поисков и догадок позади, и вот он, великолепный эпилог — с блужданиями в потемках покончено! Он потянулся за телефоном, чтобы отправить сообщение Эдуарду и Саре, но Джойс не позволила. Она хотела узнать все, однако предупредила его:

— Если ты разыскиваешь воспоминания о Вики, то не питай иллюзий: их нигде нет! Я искала их везде, где только можно, и каков результат? Ничего, nada[11]. — Джойс зажгла сигарету и продолжила, отгоняя дым рукой: — Хочешь увидеть единственное воспоминание о ней, которое у меня сохранилось? Вот оно.

Джойс достала из бумажника потрепанную фотографию восьмидесятых годов. Вики сидела на пляже, прижимая к себе годовалого ребенка, и махала изящной рукой. Позади них горел первый в истории фестиваля деревянный человек. Момент был историческим.

Антуан попросил разрешения сделать снимок этой карточки, но Джойс, тоскливо вздохнув, протянула ее ему и ответила:

— Отдай фото Роуз. Я давно должна была это сделать. Оно принадлежит ей — в конце концов, здесь запечатлена ее мать.

В глазах Джойс блестели слезы.

Поднялась песчаная буря, палатка задрожала от порывов ветра. Антуан обнял Джойс, смущенный тем, что ему придется уйти после такого судьбоносного разговора. Но Антуан не мог не увековечить «Бернинг мэн» под натиском ветра. Он пообещал, что еще вернется и они с Джойс наговорятся всласть.

— «Слова, слова, слова…» — пропела она строчку из песни Далиды и подмигнула ему. — Это была любимая песня Вики, благодаря ей я знаю текст, месье, хоть и не все понимаю… Передай Роуз, что я горжусь ею.

Антуан собрал всех членов «Общества какофонии», и те с удовольствием принялись позировать перед камерой, заботясь об освещении, чтобы их оригинальные наряды смотрелись на снимках наиболее выгодно. Затем Антуан вышел навстречу шквалистому ветру.

Фото получились великолепными. Едва различимые тела, борющиеся с песчаными вихрями, призраки в непонятных одеяниях, бредущие неведомо куда.

Палящее солнце прогнало ураган, и небо опять стало безоблачно-голубым. Антуан отослал Эдуарду и Саре сообщение с прикрепленной фотографией: «Роуз и Виктуар Рекамье, известная как Вики, „Бернинг мэн“, 1986». От восклицательных знаков он воздержался, ибо новость сама по себе была чрезвычайной.

Роуз он отправил лишь снимок Джойс и членов «Общества какофонии»: «Они все тебя целуют, и я тоже. Увидимся на следующей неделе».

Что до Габриэля, его Антуан счел слишком неуравновешенным и решил раньше времени не огорошивать друга столь важными сведениями.

26

Коротая часы в кресле с красной бархатной обивкой, Габриэль все чаще откладывал в сторону шлем с воспоминаниями, плененный энергетикой брата, который непрестанно выбегал из своего третьего ряда на сцену и руководил действиями актеров. Эдуард осознавал, что театр «Буфф дю Нор» не идет ни в какое сравнение с «Нил Саймон» ни по своей программе, ни по ожиданиям публики, и Сэм Бердман подбадривал Эдуарда, повторяя, что если он и выбрал его, то исключительно из-за его мятежного французского духа, нового дыхания, которое он принесет на Бродвей. Сэм не только не ограничивал Эдуарда, но и поощрял смахнуть пыль с базовых принципов мюзикла, выйти за рамки жанра, чем и занимался сейчас Эдуард, давая уроки актерского мастерства своим артистам и как можно лучше передавая заветы Дидро Роуз, Микки и остальным, которые увлеченно его слушали.

— «Чувствительность делает посредственных артистов; чрезвычайная чувствительность — плохих артистов; хладнокровие и ум — великих артистов». В этом и состоит парадокс. Подключите к делу свой мозг, друзья, а слезы и смех публики придут сами собой. Прежде всего, не играйте со своей душой, берегите ее для друзей, для любимых: «чувствительность отнюдь не является качеством великого гения».

Труппа впитывала каждое его слово, и Сэм внутренне аплодировал. Какую встряску получат критики, когда узнают о его новой постановке! Назад к Дидро, что за смелый ход! Станиславский и его студии позабыты! Эдуард возвращал на подмостки рассудочную актерскую игру.

Габриэль тоже восхищался своим братом, стоящим посреди сцены. Все завораживало его в этой замкнутой вселенной, окруженной толстыми стенами театра, в этом микрокосме, сосредоточенном вокруг текста и игры артистов, которая разворачивалась на каждом спектакле через, используя терминологию Дидро, четвертую стену — рампу, дабы полнее передать эмоции зрителям.

Эдуард продолжал, лихорадочно проводя рукой по волосам:

— Актеру важно подолгу прислушиваться к себе, и его талант состоит в том, чтобы передавать внешние признаки эмоции столь скрупулезно, чтобы зритель поверил в иллюзию. Вот ты, Джина, например, — продолжал он, обращаясь к самой старшей из актрис, — когда ты исполняешь свою песню «Ему только что исполнилось восемнадцать», Марио поступил в школу танцев, и ты знаешь, что увидишь его не скоро и что он будет вспоминать о тебе с благодарной улыбкой, не более того. В твоих ушах должен звучать сдавленный крик боли. Вот так, — сказал он, подойдя к ней и аккуратно сжав пальцами ее ушную раковину.

Актриса отпрянула, а Эдуард рассмеялся и добавил:

— Испытывать эмоции ты должна не здесь, — он коснулся ее живота, — а здесь. — Он поднял руку к ее голове. — Все происходит только в мозгу и только посредством мозга. Да-да, и любовь тоже.

Габриэль подумал об Ориане, женщине, к которой он никогда не приближался и не прикасался и которая при этом властвовала над его телом. Разве любви не нужна плоть? Можно ли управлять своими чувствами при помощи мышления? Он обводил взглядом актрис, каждая из них была красивее предыдущей, и не ощущал ничего, даже зачатков влечения, во всяком случае, именно в это ему хотелось верить.

Его брат продолжил:

— Ваша жестикуляция на сцене, твоя радость, Роуз, когда Микки получает приз за мастерство, твое отчаяние, Микки, когда отец пытается забрать тебя из школы танцев, — все это вы воспроизводите по памяти. Вы готовили эти отрывки дома, здесь, передо мной, перед Сэмом, нашим общим компасом.

Бердман одобрительно улыбнулся.

— Вы знаете, когда потекут слезы, вы ожидаете их на таком-то слове, с точностью до слога, не слишком рано и не слишком поздно. Ваш трепет, воодушевление, недосказанности, признания в любви, проявления ярости есть не более чем заранее приготовленные уроки. Вы создаете иллюзию. Но проживать ее вам ни в коем случае не следует.

Объяснения брата пронзили душу Габриэля, будто острый нож. Холодея, он гадал: «Может, и мои чувства к Ориане — это нечто искусственное, выученное слово в слово в процессе поиска воспоминаний?» Он сопоставлял свое отношение к Ориане с эмоциями, которые Сара проявила в Лувре, когда они читали Гюго и Габриэль внезапно бросился за похожей на Ориану туристкой. Действительно ли он испытывал эту страсть, как Сара, или только довольствовался тем, что имитировал ее, играл в Дон Кихота, дабы избавить себя от необходимости сражаться с настоящими великанами? Была ли его страсть к Ориане всего лишь иллюзией? Неужели все эти месяцы он просто упивался собой, отыгрывая роль? Неужели в день свадьбы Аделаиды и Пьера он, такой несчастный и печальный, плакал фальшивыми слезами?.. Наблюдая за игрой артистов на репетиции, Габриэль вдруг с ужасом понял, что несколько месяцев подряд жил в сплошном самообмане, в истинности которого сумел убедить свое тело силой мысли.

Он помотал головой и прислушался к голосу брата.

— Вы все чудесно поете, лично у меня от ваших тембров по коже мурашки бегут. Следующим шагом вам необходимо осознать магическое влияние ваших голосов на публику.

Эдуард попросил пианиста сыграть «Умереть на сцене» — Микки и Роуз пели ее дуэтом во втором акте, когда по сюжету становится ясно, что общие устремления помогут им полюбить друг друга. Напевая вместе с исполнителями, Эдуард обращал их внимание на эффект крещендо, чрезвычайно важного для этой песни.

— Помните о паузах, — повторял он, — молчание имеет решающее значение, даже когда вы поете, именно в тишине…

Развить мысль Эдуард не смог: пианист прекратил играть, потому что его одолел приступ жуткого кашля. Роуз сбегала и принесла ему стакан воды, но музыкант был не в состоянии сделать ни глотка. Не переставая кашлять, он оперся на техника и побрел за кулисы, жестом успокаивая Эдуарда и предлагая продолжать без него.

Эдуард, который обычно терпеть не мог простоев в работе, вдруг просиял и повернулся к Габриэлю.

— Раз уж ты все равно торчишь здесь каждый день, — сказал он по-английски, — пусть и от тебя будет хоть какая-то польза. Поднимайся.

Габриэль встал с охотой и одновременно с опаской. Слегка конфузясь, вышел на сцену. Актеры наблюдали за ним, радуясь, что этот человек, чье ежедневное присутствие в зале вызывало у них недоумение, наконец-то примет непосредственное участие в репетиции. Роуз, знавшая о семейной драме братьев Пармантье, подростками оставшихся без родителей, иногда улыбалась Габриэлю и махала ему рукой, однако он никогда не отвечал, словно не видел ее. Она даже поинтересовалась у Эдуарда, не страдает ли его брат от того или иного недуга, на что Эдуард со смехом ответил, что тот просто плохо воспитан. По некоторым намекам Эдуарда она догадалась, что Габриэль переживает душевную драму и что Нью-Йорк должен стать его местом исцеления.

Габриэль сел за рояль, пробежал взглядом партитуру. После ряда проб и ошибок Роуз и Микки подстроились под ритм его игры. Он модулировал ноты, слушал дыхание артистов и извлекал из клавиш мягкие мелодичные звуки. Наблюдая за происходящим, Эдуард вспомнил о сообщении от Антуана из Калифорнии. На фоне напряженного графика он совсем про него забыл. Сейчас Эдуард во все глаза смотрел, как Роуз поет, стоя перед Габриэлем, а Габриэль играет, сидя перед Роуз.

Когда репетиция подошла к концу, актеры покинули сцену. Роуз попросила Габриэля остаться хоть ненадолго, чтобы она смогла еще попеть под его игру, поразившую ее своей экспрессивностью. Эдуард и Микки отправились проверить, как дела у пианиста. Перед уходом Эдуард напомнил Габриэлю и Роуз:

— Когда напоетесь и наиграетесь, не забудьте запереть двери. Вы остаетесь тут одни.

После ухода труппы оба ощутили неловкость. Габриэль не знал, почему он с такой готовностью решил остаться с Роуз. Что бы она ни думала о нем, на самом деле он наблюдал за ней с первых репетиций. Если он и не отвечал на ее приветствия и улыбки, то лишь ради того, чтобы защитить башню из слоновой кости, воздвигнутую им вокруг истории своей любви к Ориане, смутно чувствуя, что живость глаз этой привлекательной блондинки может однажды заставить его дрогнуть и обратить вспять ту боль, с которой он упорно не желал расставаться.

Он окончательно свыкся со своим состоянием непреходящего уныния. На то, чтобы что-то изменить, потребовалось бы слишком много усилий. Возможно, именно из-за этого странного объяснения собственных страданий Габриэля так тронули слова брата о парадоксе актера. Габриэль знал наперед, что Роуз представляет опасность для его жизни. Влюбиться в эти зеленые глаза, столь похожие на Орианины, в этот искренний смех, в эти хрупкие плечи, в эту нежную шею, которую хотелось ласкать, в эти блестящие губы…

Теперь он играл «Умереть на сцене» только для Роуз, охваченный легкостью, и эта легкость и радовала, и огорчала его. Габриэлю нравилось это зависание на краю пропасти.

Сара заехала за ним к окончанию репетиции, чтобы провести в его компании свой последний одинокий вечер в Нью-Йорке — Антуан прилетал на следующий день. У выхода из театра она встретила Эдуарда, который с загадочным видом сообщил ей, что его брат остался порепетировать с Роуз.

Потихоньку зайдя в зал, Сара увидела Роуз, облокотившуюся на рояль, не сводящую глаз с Габриэля и своим чудесным мягким голосом поющую о том, как ей хочется умереть в свете прожекторов. Лица Габриэля отсюда было не разглядеть, однако чутье подсказало Саре, что ей лучше уйти. Несколько растерянная из-за того, что вечер придется провести в одиночестве, она прошла квартал до кинотеатра и отправилась смотреть «Миссия невыполнима», посмеиваясь над символическим смыслом этого названия. Габриэль влюбится в Роуз, и их с Эдуардом и Антуаном ждет поистине невыполнимая миссия — сообщить Габриэлю о родстве Роуз и Орианы.

Тем временем Роуз и Габриэль репетировали в свете единственного включенного прожектора. По ее просьбе он исполнил «Джиджи-ловеласа», «Бамбино», «Любовь в Портофино». Габриэль не поднимался с места, словно забаррикадировавшись за роялем. Это она села рядом с ним на один табурет.

Габриэль слушал пение Роуз, аккомпанируя ей только арпеджио, силы ее голоса было достаточно, чтобы он резонировал по всему залу. Точно так же когда-то Ориана исполняла произведения Баха одна на сцене перед тысячами зрителей без малейшей дрожи и с бесконечной грацией. Роуз тоже обладала этой грацией, но она не играла на виолончели, а пела песни Далиды. Габриэль не мог думать ни о чем другом. Он отчетливо понимал, что готов открыться новой любви, перебраться в США, уйти из института, забыть, возродиться… Он мог бы черпать силы в этой любви, стать для Роуз своего рода Джакомо, сопровождать ее на гастролях, быть с ней рядом, куда бы она ни направлялась.

Роуз пела, касаясь плечом его плеча, а он в эти мгновения размышлял и приходил к выводу, что способен все это сделать. В тот момент, когда их лица оказались в нескольких сантиметрах друг от друга и ее дыхание смешалось с его, он оставил всякое сопротивление и отдался сладости первого поцелуя. Он прекратил играть и обнял Роуз, снимая с нее микрофон, этот маленький шарик, прикрепленный к ее лбу, который гротескно усиливал звуки их поцелуев. Оба рассмеялись, и это развеяло напряжение, все еще довлевшее над Габриэлем. Их тела сливались воедино на подмостках, освещенные лишь направленным на них прожектором.

Ощущение было невероятным, и Габриэль недоумевал, почему упорствовал так долго. В эти секунды он вновь переживал необыкновенные эмоции, он, твердо веривший, что шлем позволяет ему чувствовать все через воспоминания других, он, забывший, насколько приятны объятия с красивой девушкой, насколько велико удовольствие от физического контакта… Он был подобен узнику, разбившему свои цепи, артисту, вышедшему на сцену, писателю, дописывающему книгу, был свободным человеком, живым и счастливым. Это его ощущение передалось Роуз. Она поняла, что Габриэль, словно путешественник, наконец крикнувший «Земля!» при виде льдины, никогда не покинет ее, что их соединит та самая любовь, которой люди не страшатся и от которой ожидают, чтобы она продолжалась бесконечно, та радость без тревог, та неизменная гармония. Впервые в жизни Роуз испытала такое умиротворение от встречи с человеком, знающим, казалось, все о ней и ее прошлом, хотя она не сказала ему ни слова.

С того вечера они были неразлучны. Эдуард, Антуан и Сара ума не могли приложить, что делать. Если сейчас Габриэль обо всем узнает, это может сломить его и разрушить вновь обретенную уверенность. Следовало найти способ, который позволит Габриэлю и Роуз воспринять сенсационные сведения максимально спокойно. Рассказать им обоим одновременно? Эдуарду этот вариант представлялся сомнительным.

— Я поговорю с братом, а ты, Антуан, позаботишься о том, чтобы все объяснить Роуз. Ведь вся каша заварилась по твоей вине. Не познакомь ты меня с Роуз, она никогда не попала бы на кастинг, а Габриэль мог бы тихо-мирно исцелиться в обществе какой-нибудь леди Икс…

Нарочито обвинительный тон Эдуарда вызвал общий хохот. Он осознанно стремился снизить драматический накал ситуации, которая ни в коей мере не была трагической. Импульсивность Габриэля не позволяла ни его брату, ни его друзьям даже предположить, как он отреагирует на столь оглушительную новость.

Тем временем Габриэль становился счастливее день ото дня, а его отношение к Нью-Йорку сменилось на оптимистичное. Даже метро больше не вызывало у Габриэля прежнего отторжения, и вместо звука, напоминающего скрежет мела по доске, он повсюду слышал там голос Роуз.

Секрет затянулся слишком надолго, Эдуард опасался, что брат его не простит, если он не откроет ему правду в самом ближайшем будущем. Однако Габриэль был неуловим, он пропадал до трех часов ночи, горячо благодарил Эдуарда за то, что он выбрал Роуз на роль Далиды и заставил его согласиться на эту поездку. На смену Орианиному платочку на подушке Габриэля обосновался локон Роуз. Эдуарду все не удавалось улучить момент и объяснить брату, что к чему. Стоило ему только затронуть эту тему, Габриэль воздевал руки к небу и опять расхваливал Роуз. Если он и говорил об Ориане, то исключительно как о некой подруге, привязанность к которой сохранит на всю жизнь, а свою новую любовь считал знаком, посланным ему виолончелисткой с того света.

Словом, Габриэль был необычайно весел.

Тем не менее однажды вечером Эдуард сумел уговорить брата выслушать его.

Габриэль с безмятежным видом сидел в кресле и внимал исповеди Эдуарда, который предварительно налил брату бокал превосходного коньяка. Старший брат, подготовивший целую речь в оправдание того, почему они лишь сейчас решились рассказать Габриэлю о родстве Роуз и Орианы, был сбит с толку его спокойствием.

— Интересно, неужто я действительно такой тупица, каким вы меня считаете? — наконец заговорил Габриэль. — Сперва Сара с Аделаидой, теперь ты! Держу пари, ты выписал цветистую цитату из «Федры», чтобы убедить меня в своей невиновности.

Эдуард покраснел, не отводя взгляда от ухмыляющегося брата, а тот продолжал:

— Роуз — правнучка Орианы. Нам обоим было интересно, когда же вы соизволите нас об этом известить. Едва Антуан пригласил ее на ужин, мы заключили пари, что это произойдет сегодня. Расслабься, с разинутым ртом ты выглядишь глупо, — добавил он смеясь, после чего подошел к Эдуарду и обнял его. — Благодарю тебя, брат мой. Как я догадался? А так, конспираторы из вас никудышные. При всей своей меланхолии я без труда заметил, что вы с Антуаном и Сарой что-то замышляете. К тому же периодически до меня доносились имена Луизы, Виктуар… Потом я обратился к дядюшке Жоржу, и он добросовестно выложил мне все, что знал, ругая себя — мол, я не вправе раскручивать эту бобинную катушку — кажется, так он выразился. От Жоржа я и услышал имя Виктуар Рекамье.

Эдуард не мог произнести ни слова.

— Через пару дней после той памятной репетиции я увидел на твоем столе контракт. В нем стояло имя Роуз Рекамье. Конечно, это могло быть совпадением, и я полагаю, ты именно так и решил.

Вконец ошарашенный Эдуард неуверенно кивнул.

— Ты не обратил внимания? — прыснул Габриэль. — Просто невероятно!

— Контракт был все это время у меня, я никому его даже в руки не давал. Мы с Роуз подписали его несколько месяцев назад, я его, разумеется, читал, но ее фамилия совершенно не отпечаталась у меня в памяти… — признался Эдуард, которому вдруг стало ужасно смешно.

— Короче говоря, — перебил его Габриэль, — это и впрямь могло быть совпадением. Впрочем, я ни о чем не подозревал, хотя присутствовал на всех репетициях твоей дурацкой пьесы! На всех! Далида нон-стоп! Спасибо еще раз…

— Дурацкой пьесы, дурацкой пьесы… Нельзя ли повежливее?

— Ты прав, я шучу, тем более что с твоим сценарием, переводом, новыми аранжировками и тембром Роуз песни Далиды стали неузнаваемы. Французы откроют их заново, а американцы непременно полюбят. Возвращаясь к Роуз… Ее глаза, ее жесты! Инструмента у нее нет, но его отлично заменяет голос. Ориана выбрала виолончель, потому что та была громоздкой, а Роуз, напротив, не желала ничем себя отягощать. Она ничего не знала о своей семье, росла сиротой. Когда я рассказал ей о том, что мне известно, она захотела встретиться с Жанной. Увидев Роуз, та ахнула: «Ориана! Ты вернулась!» Это было так волнующе!

Братья растроганно обнялись.

Вскоре возвратились Антуан и Роуз, которая тотчас бросилась к Габриэлю и продемонстрировала ему свой снимок: улыбающаяся девчушка прильнула к матери, они сидят на пляже на первом фестивале «Бернинг мэн».

— Это единственная фотография, на которой мы запечатлены вдвоем! Благодаря всем вам, вашему коллективному безумию, я наконец отыскала следы своего прошлого! — воскликнула она.

— А я — следы нашего будущего, — откликнулся Габриэль, притягивая ее к себе.

На премьере присутствовали Пьер с Аделаидой, а кроме того, Джойс и все члены «Общества какофонии». Была здесь и Нинон, по традиции проплакавшая весь спектакль своего «малыша Эдуарда». Габриэль пригласил академика, который дал ему столько ценных советов, Изабель и весь коллектив «Радио Академия». Один лишь месье Лабрю, антиквар-мнемофил, остался в Париже, не пожелав пропустить аукцион, где предлагали исключительные воспоминания, касающиеся Мари Бель. Жанне также удалось присутствовать на выступлении правнучки Орианы. Дядя Жорж и Сэм Бердман ликовали. «Бамбино!» стал беспрецедентным триумфом, он был показан тысячу восемьсот раз и исколесил с гастролями США, Азию и Европу.

В следующем году Роуз выступала в «Бамбино!» на сцене парижского Театра дю Шатле, и Габриэль повел ее на «Федру», новую постановку которой давали в «Комеди Франсез». Он купил два билета в ложу первого яруса. Роуз села впереди, Габриэль в следующий ряд точно за нею и во время представления, под жаркие вздохи царицы афинской, дочери Миноса и Пасифаи, осыпал шею Роуз поцелуями.