Фабрика воспоминаний

1

Мэтр Бюстель вошел в зал, и мнемофилы, явившиеся на вечерние торги дома «Кристис» под названием «Воспоминания о Париже: от бурных двадцатых до Второй мировой войны», встали, приветствуя его.

Открывали аукцион скромные лоты, сплошь малозначащие истории: «Жестянщик плавит олово на бульваре Орнано», «Спор цветочников на Центральном рынке», «Плетельщик стульев перевязывает пучки рафии на рынке Алезии» и тому подобные повседневные зарисовки, приводившие коллекционеров в восторг. Дойдя до десятого лота, аукционист с энтузиазмом объявил:

— Воспоминание посетителя выставки, посвященной Максу Эрнсту, в галерее «Сан Парэй». Андре Бретон и его невеста чиркают спичками у входа, Жорж Рибмон-Дессень не переставая кричит: «Дождь льет, льет дождь», периодически его толкает в бок Филипп Супо, который, убежав от Тристана Тцары, прячется за спинами посетителей. Луи Арагон прогуливается по галерее и мяукает в лицо каждому, кто проходит мимо. Отличное состояние. Предполагаемая стоимость от четырех до шести тысяч евро. Стартовая цена — две тысячи пятьсот евро!

Дама с шелковым платком на шее подняла холеную руку.

— Три тысячи справа от меня.

Воспоминание почти мгновенно ушло с молотка за девять тысяч евро.

По залу прокатился удовлетворенный вздох. Нарочитая невозмутимость и великолепное чувство юмора мэтра Бюстеля, очки в красной оправе на кончике его носа, синий костюм и галстук в горошек превращали аукцион в искрометное шоу. Когда кто-нибудь из потенциальных покупателей вздергивал вверх руку, мэтр повышал цену то на пятьсот евро, то на тысячу, давая понять, что размер прибавки он выбирает сам.

После десятого лота продажи пошли в гору. Жорж, дядя Габриэля, купил воспоминание об ужине у виконтессы Анн-Мари де Нуайе в феврале 1931 года. Описание звучало так:

— Сальвадор Дали, почетный гость виконтессы, не притрагивается к еде. Когда его спрашивают о самочувствии, Дали, отчеканивая слоги, с акцентом отвечает: «Я уже поел у себя дома. Мой десерт состоял из стекла и дерева. Последнее причинило мне особые неудобства». Воспоминание принадлежит дворецкому де Нуайе. Редкое и интригующее. Оценочная стоимость от восьми до десяти тысяч евро.

Аукционист умолк, и коллекционеры рассмеялись. «Классный лот, молодцы, что выставили», — отметила Сара.

Нетерпение Габриэля возрастало. Он надеялся заполучить лот, значившийся в списке семьдесят четвертым, — воспоминание о премьерном спектакле «Федра» по одноименной трагедии Расина. Оно интересовало его по двум причинам: во-первых, зная монологи Федры наизусть, Габриэль мечтал услышать их в исполнении Мари Бель, а во-вторых, это воспоминание должно было ликвидировать пробелы в материалах, которые он подготовил для серии передач об инсценировках «Федры».

Барабаня пальцами по каталогу, Габриэль прикидывал, кто из собравшихся в зале может составить ему конкуренцию. Так, господину в шляпе, скорее всего, оно ни к чему… А зеленоглазая дама с красным маникюром, сидевшая у стены? Габриэль не сомневался, что она актриса. «Вот ей точно охота завладеть воспоминанием о „Федре“, чтобы вдохновляться игрой Мари Бель, — рассуждал он. — Недаром Андре Мальро говаривал: „Увидеть Мари Бель на сцене — уникальная возможность получить ответ на вопрос, что же такое французский гений“». Сара заметила, что беспокойство Габриэля усиливается, и шепнула ему на ухо что-то ободряющее.

Лот сменялся лотом, воспоминания выводились на экран и находили пристанище в памяти новых владельцев, жаждущих подарить им вторую жизнь.

Наконец объявили номер семьдесят четыре:

— Воспоминание о премьере «Федры» в постановке Жан-Луи Барро, состоявшейся в «Комеди Франсез» в четверг, двенадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года. Предоставлено зрителем, сидевшим во втором ряду ложи первого яруса. Состояние идеальной сохранности. Редкий и весьма востребованный лот. Предполагаемая стоимость от полутора до трех тысяч евро.

Обстановка в зале накалялась, претендентов было много. Первой взметнулась рука человека в инвалидной коляске. Сотрудник, стоявший справа от помоста, что-то сказал мэтру Бюстелю, тот кивнул. Дама с красным маникюром сверкнула чарующими зелеными глазами и повысила цену. К моменту, когда в гонку включился Габриэль, «Федра» и Мари Бель преодолели планку в семь тысяч.

Восемь тысяч. Работники аукционного дома посовещались, и мэтр Бюстель, похоже, намеревался воскликнуть: «Продано!» Посетитель в инвалидном кресле предложил восемь с половиной. Дама с красным маникюром взвинтила цену до девяти. Габриэль вскочил со стула, и аукционист гаркнул:

— Десять тысяч!

Покупатель в первом ряду развернул кресло спинкой к помосту, выражая отказ от дальнейшего участия. Устроили перерыв. Возобновляя торги, мэтр Бюстель напомнил, что лот обладает высокой культурно-исторической значимостью:

— Старейшее воспоминание о театральной постановке «Федры», зафиксированное в памяти очевидца! Жан-Луи Барро на пике славы! Несравненный Расин! Десять тысяч — раз…

Конкурентка Габриэля заколебалась и предложила одиннадцать. Он перехватил взгляд ее зеленых глаз, улыбнулся и твердо произнес:

— Пятнадцать тысяч.

Спустя несколько мгновений безмолвия, показавшихся Габриэлю вечностью, аукционист гулко стукнул молотком о стол.

Лот достался Габриэлю, и он был несказанно счастлив. Лишь опустившись обратно на стул, Габриэль осознал, какую сумму ему предстоит выложить. На смену страстному желанию нередко приходит раскаяние. Так случилось и сегодня, — увлекшись, Габриэль потерял контроль над собой. Дядя Жорж, конечно, поаплодировал племяннику, однако радиостанция Института Франции, где тот работал, едва ли согласится возместить ему столь заоблачные траты. Но Габриэль не стал портить себе удовольствия от уникальной покупки. «Ничего, как-нибудь выкручусь: схожу на прием к академику, влюбленному в творчество Расина, и втолкую ему, что архиву на набережной Конти просто не обойтись без этого воспоминания. Я спас от забвения важный фрагмент театральной истории», — оправдывался он перед собой, не подозревая, что на самом деле совершил поступок, который перевернет его дальнейшую жизнь с ног на голову.

2

Систему «МемориПроджект» разработал в девяностые годы Шарль Обер, французский исследователь-нейробиолог. Ему удалось придумать способ дешифровки, перекодировки и экспорта на электронный носитель того, что человек видит, слышит, думает или ощущает, иными словами, способ извлекать из мозга то, что прежде не подлежало передаче, — воспоминания. Как ни удивительно, поначалу официальной реакции на революционное изобретение Обера не было практически никакой. Оно не вдохновило ни университеты, ни частные исследовательские фонды. Чтобы проект развивался и число «доноров» увеличивалось, сотрудники лаборатории Обера и помогавшие им студенты-волонтеры развесили во всех округах Парижа черные плакаты, на которых белыми буквами было написано: «МемориПроджект», а ниже указывался номер телефона. Любопытные одолели лабораторию звонками. Участвовать желали все — молодые и старые, словоохотливые и не очень. Молниеносный успех вывел Обера на мировой уровень, был создан банк данных, в него ежедневно загружались огромные массивы воспоминаний, для просмотра которых Обер спроектировал шлемы «А-Мемори». Сколотив на их выпуске состояние, он продолжал совершенствовать свое изобретение. Не в последнюю очередь коммерческий триумф его предприятия объяснялся интересом «доноров», которым выпал шанс делиться воспоминаниями и заодно извлекать прибыль из деятельности нового рыночного сегмента.

Аукционные дома считались эффективным каналом распространения и торгового обмена, тем более что их представители, дорожа репутацией, помогали выявлять подделки и гарантировали подлинность лотов.

Благодаря Шарлю Оберу даже самый проходной исторический факт отныне обретал бессмертие на совершенно ином уровне, нежели в виде фотографий и видеоматериалов.

Габриэль был не в силах ждать, ему требовалось немедленно посмотреть воспоминание о спектакле. В каталоге не уточнялось, какой фрагмент представления запомнился зрителю-продавцу. Что увидит Габриэль — разговор Ипполита и Терамена в первой сцене, признание Федры Ипполиту, отповедь Тесея сыну, смерть Ипполита, самоубийство Федры? Он так спешил, что, влетев домой, споткнулся о столик в прихожей, обругал себя: «Брата разбудишь!» — и только потом сообразил, что Эдуард сейчас в Лондоне. Скинув куртку, Габриэль не удосужился повесить ее на плечики, зная, что за него это сделает Нинон, ведь Габриэль и его брат, двое великовозрастных мальчишек, по-прежнему обитали в родительской квартире вместе с Нинон, воспитавшей их обоих. Он вбежал к себе в комнату и, не зажигая света, плюхнулся в удобное кожаное кресло. Габриэля охватило чувство блаженства. Он предвкушал наслаждение «Федрой» и трагизмом ее сюжета.

С тех пор как память стала объектом купли-продажи, качество закодированных воспоминаний неуклонно улучшалось. Если на заре этого метода передачи данных можно было увидеть лишь отрывочные изображения, картинка прыгала, а фоновый шум, близкий к ультразвуковому, ужасно мешал восприятию, сегодня помимо аудиовизуальной составляющей нейробиологам удавалось воссоздать запахи, прикосновения и даже вкус.

На покупку облегченной модели «А-Мемори VII», напоминающей солнечные очки, Габриэль пока не решался, слишком крепка была его привязанность к уже имеющемуся шлему — в нем он чувствовал себя комфортно, да и звук его абсолютно устраивал Датчики на висках, испускающие пульсации, воспроизводили тактильные ощущения, а расположенные спереди почти невидимые пульверизаторы выделяли особые составы, которые воздействовали на органы вкуса и обоняния.

Прежде чем погрузиться в воспоминание, Габриэль задумался: «В чью же память меня забросит? Дело-то происходит в ноябре сорок второго…»

Он очутился на площади Пале-Рояль, позади театра, среди обнаженных деревьев. Мимо проносились велосипеды, за рулем которых в основном сидели женщины в плотных твидовых брюках-кюлотах. Такое скопление велотранспорта на улицах Парижа военных лет озадачило Габриэля. Вдоль садов и вокруг театра теснились гаражи.

Человек, в чье воспоминание он перенесся, вошел в просторный вестибюль театра. Стоявшие здесь до войны статуи Мольера и Корнеля убрали до лучших времен, и только великий Вольтер по-прежнему оставался наверху лестницы, по которой зритель поднялся на первый ярус. Мужчины в темных костюмах суетились, желая поскорее занять места. Следом за своими кавалерами величаво выступали дамы в тюрбанах, расшитых золотом или блестками. По просьбе билетерши публика подобрала полы теплых пальто, пропуская вновь прибывшего зрителя к центральному креслу второго ряда.

Люстры едва горели, отопления не было и в помине. Габриэль поежился от холода.

Раздались три гулких удара. Занавес открылся и явил взорам сводчатый дворец с высокими колоннами. Из глубины сцены появилась Федра под руку с Эноной. Они шли по одной из четырех перекрещивающихся дорожек. Царица, пошатываясь, болезненно щурила глаза. На ней был церемониальный наряд с тиарой, вуаль ниспадала на лицо, бледность которого лишь подчеркивала соблазнительность Федры. Она зашептала:

Федра медленно опустилась на скамью, затем из последних сил выдохнула:

Габриэль расслабился, поняв, что успел на третью сцену первого акта — монолог Федры, ее первые признания, эпизод, в котором актриса умело раскрывает перед зрителем все грани своей героини — умирающей, царицы и влюбленной женщины.

Его раздосадовало, что человек, в чьем воспоминании он пребывает, смотрит представление вполглаза: «Да в самом же деле, нельзя, что ли, сосредоточиться на Мари Бель? Сколько можно пялиться по сторонам?!» Взгляд зрителя блуждал по залу и рассеянно изучал публику в боковых ложах бенуара, где, точно прилежные ученики, восседали немецкие военные в аккуратной форме.

Федра и ее спутница вели свой оживленный диалог понизив голоса. Вопрос Эноны: «Ты любишь?» — вырвал зрителя из полудремы, его взор опять устремился к сцене.

Царица словно окаменела, публика в зале затаила дыхание. Кажется, все знали наизусть, что скажет дальше Мари Бель, и вместе с ней прошептали:

В тот миг, когда прозвучала эта реплика, глаза Габриэля скользнули прочь от подмостков, неудержимо притянувшись к шее зрительницы, сидевшей в первом ряду ложи. Ее обнаженное плечо выделялось среди палантинов и манто.

Не обращая уже внимания на исповедь Федры, Габриэль почувствовал, что околдован этим бледным плечом, этой нежной шеей, этой атласной кожей, которая отражала отблески света в таинственном полумраке, словно шелковая ткань.

Габриэль не мог отвести глаз от силуэта, который вырисовывался перед ним в контражуре.

Трепеща, Габриэль привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть лицо женщины, губы которой, как ему представлялось, сейчас приоткрылись, а дыхание участилось, ведь Федра вот-вот должна назвать роковое имя.

Сомкнулись ли эти розовые уста, когда Энона задала свой простой вопрос?

Плечи и шея зрительницы в первом ряду напряглись. Зачарованная расиновским текстом, она с вызовом подняла голову, и Габриэль тотчас вообразил, как незнакомка декламирует в унисон с Федрой:

Габриэль не услышал ни слова из ответа Эноны, запричитавшей будто древняя плакальщица. Она заметалась, точно птица во время грозы, которая пытается улететь хоть куда-нибудь, но поочередно наталкивается на непреодолимые препятствия. Наконец Энона упала к ногам своей госпожи, чей дух, казалось, устремился под своды театра.

Стихи Расина доходили до Габриэля отрывочно, приглушенными отголосками, зато малейшие движения зрительницы из первого ряда будили в нем неожиданные желания и дарили бесконечные обещания.

Габриэля терзали два противоречивых стремления — обнять эти, вероятно, озябшие плечи и в то же время обнажить их еще больше.

Речитатив Федры не умолкал, голос актрисы становился то громким и энергичным, то тихим и безжизненным.

Вместо того чтобы слушать Мари Бель, Габриэль рассматривал изящную спину незнакомки, любовался ее чуть склоненной головой, и его мысли уносились далеко. Габриэль парил. Мягкий голос актрисы погружал его в океан звуков, и Габриэль с упоением отдался фантазиям.

Габриэлю почудилось, будто они с незнакомкой переживают одно и то же: вот она покачала головой, вот вздрогнула… Видимо, она отслеживала темп монолога Федры, дожидаясь взрывных строк:

Публика бурно зааплодировала. Воспоминание оборвалось.

Габриэль снял шлем. Образ этих плеч, этой нежной шеи, этого наклона головы преследовал его всю ночь.

Наутро, идя по саду Тюильри, Габриэль испытывал те же эмоции, что и накануне, затем перебрался на другой берег Сены по мосту Руаяль, красота которого восхитила его, наверное, в тысячный раз. Оставив позади галереи набережной Вальтера, Габриэль оказался у дверей института.

Окончив курс литературы в Сорбонне, Габриэль прошел несколько стажировок и устроился на «Радио Академия» при Институте Франции составителем программ. Быстро поняв, что эта работа позволяет ему вести нескончаемые беседы о книгах, музыке и живописи с высокообразованными людьми, он с легкостью отмахнулся от каких бы то ни было карьерных планов и с тех пор ничего в своей жизни менять не желал. За без малого десять лет он постиг тайны сего легендарного учреждения, вник в тонкости здешней сложной системы приема в ряды академиков, полюбил извечные подтрунивания и споры, проникся сочувствием к неудачливым кандидатам. Друзья недоумевали, почему Габриэль продолжает торчать в этом «доме престарелых», он же не мог вообразить более приятного времяпрепровождения, поскольку оно дарило ему ощущение свободы и радости жизни.

По пути Габриэль прикидывал, с чего начать рассказ о вчерашней покупке своей начальнице Изабель, директору отдела культурных проектов. Трата была внушительной. В голове крутились формулировки: «важная инвестиция», «живая память о национальной истории»… Габриэль знал, что Изабель его обожает. Будучи супругой скрипача и дирижера, в юном возрасте поступившего в Академию изящных искусств, она относилась к Габриэлю как к сыну, причем достаточно благоразумному, такому, который не бросит все, чтобы уехать в Таиланд на остров Пхи-Пхи и стать инструктором по дайвингу. Воспитанный, вежливый, наделенный тонким чувством юмора, Габриэль омолаживал имидж учреждения и полностью соответствовал ожиданиям Изабель. Он, в свою очередь, тоже высоко ценил эту красивую элегантную даму, которая до сих пор не изменила своим круглым клипсам, только снимала их всякий раз, когда отвечала на телефонный звонок.

Войдя в кабинет, Габриэль уловил аромат ириса и фиалки и обомлел: именно этими духами, в его представлении, пользовалась незнакомка из воспоминания о показе «Федры». Габриэля мгновенно охватило чувство утраты, а вслед за ним — желание поцеловать Изабель в шею.

— Что за духи? — спросил он взволнованно.

— Доброе утро, Габриэль, — отозвалась начальница, привыкшая к неожиданным вопросам своего протеже.

— О, прости, доброе утро, Изабель. Я сейчас расскажу тебе об откровении, которое снизошло на меня вчера вечером, но сперва ответь, что за духи на тебе сегодня?

— «Лёр блё», разумеется…

Габриэлю захотелось подскочить к Изабель, прижаться носом к ее шее и впитывать тонкий цветочный аромат. Изабель смотрела на него приподняв брови и снисходительно улыбаясь.

— Э-э, бесподобные духи… — Он откашлялся и помотал головой, возвращаясь в реальность. — Речь о нашем цикле передач, посвященном постановкам «Федры» в двадцатом веке. Предлагаю сделать его инновационным: к сведениям из архивных документов мы добавим зрительские воспоминания. Что скажешь?

— A-а, вот в чем дело… — протянула Изабель, с уст которой не сходила ласковая усмешка.

Она хорошо изучила Габриэля. Особых недостатков у него не имелось, но на аукционах он вел себя как транжира, не в силах совладать со своей страстью; впрочем, она приносила зримые плоды — Габриэлю нередко удавалось раздобыть настоящие раритеты. Когда он являлся к Изабель и говорил таким тоном, чаще всего это означало, что он опять поддался порыву и приобрел фрагмент чьей-то памяти.

— Редчайшая находка! Эксклюзивное воспоминание о представлении в «Комеди Франсез» в сорок втором году, оккупированный Париж, Мари Бель на пике мастерства! Шедевральная, невероятно современная постановка, поражающая своей многогранностью.

— Довольно эпитетов. Мне уже ясно, что это было необыкновенно, фантастически, сенсационно, потрясающе, ошеломительно, изумительно и феноменально… В общем, я тоже за синонимами в карман не полезу. Сколько?

— Ты не понимаешь, Изабель! Ты не представляешь себе, как это непостижимо! Статуи Корнеля и Мольера убраны, в бенуаре люди в мундирах со свастикой, зрители, застывшие в страхе, и… И в тишине рождается красота. Фантастическая смесь позорного и возвышенного, которую слушатели сохранят в памяти благодаря нам.

— Сколько, Габриэль? — повторила Изабель, глядя на него прекрасными серыми глазами.

— Цена немалая, Изабель, признаю. Более того, признаю, что увлекся. В зале было полно покупателей, за лот боролись пятеро претендентов, все жаждали его заполучить, но мою ставку не переплюнул никто.

Габриэль говорил, и его глаза пылали. Стараясь убедить Изабель, он мысленно перенесся во вчерашний день и, казалось, проживал все заново. Габриэль описывал аукцион в таких красках, что у Изабель не хватило духа перебивать. Когда его пламенный монолог подошел к концу, она выжидающе посмотрела ему в глаза.

— Пятнадцать тысяч евро, — промямлил Габриэль.

Изабель облегченно вздохнула. С учетом его экивоков она ожидала худшего. Телефон на столе ожил, Изабель знаком дала понять, что должна ответить на звонок, и дружески махнула рукой, отпуская Габриэля.

— Что-нибудь придумаем, — сказала она, прежде чем снять трубку. — Но больше никаких безумств, обещаешь? И непременно покажи мне это диковинное воспоминание.

Изабель послала Габриэлю воздушный поцелуй. Выходя в коридор, он услышал ее смех.

Беззаботной походкой Габриэль направился к своему рабочему месту и, прежде чем приступить к рутинным делам, надел шлем и погрузился в воспоминание еще раз.

3

В одном из танцевальных залов Вест-Виллидж начался урок чечетки.

Флик-фляк! Флик-фляк!

Ученицы вечерней четверговой группы прикладывали все усилия, чтобы не пропустить ни па, одновременно улыбаясь и держа осанку. Басовый тон композиции «Пой, пой, пой» не давал передышки, ударные и духовые сменяли друг друга, темп изнурял, руки находились в постоянном движении, а ноги должны были выделывать то, что поначалу казалось дичайшей путаницей, превратить которую в идеально скоординированный танец могли только систематические упорные тренировки. К концу урока ученицы чувствовали себя Джинджер Роджерс, Энн Миллер и Дебби Рейнольдс, вместе взятыми.

На занятии присутствовали две девушки лет двадцати, уже кое-что умевшие, две очень старательные пенсионерки, крепкая рослая шатенка и три новенькие, которые с трудом поспевали за темпом. Роуз, их учительница родом с Западного побережья, миловидная блондинка с длинными, ниспадающими на плечи волосами, ярко-зелеными глазами, безупречными чертами лица и открытой белоснежной улыбкой, стояла перед зеркалом и подбадривала своих учениц.

Когда урок закончился, Роуз осталась в зале порепетировать. Эстель, агент Роуз, организовала для нее прослушивание в бродвейском театре «Сент-Джеймс» на должность хористки и дублерши на роль Беа, главной героини мюзикла братьев Киркпатрик «Что-то гнилое», действие которого происходит в шекспировские времена. Первые два отборочных тура прошли успешно, сегодня вечером должен был состояться последний, на котором Роуз предстояло станцевать чечетку.

Ученицы убрали в шкафчики свои туфли с металлическими набойками и столпились у двери, чтобы поглазеть на Роуз. Та подмигнула им и безукоризненно исполнила самые сложные номера будущей роли. Ученицы восторженно захлопали и осыпали учительницу комплиментами. Вскоре Роуз выпорхнула из студии «Тэп-Данс». Она не шла, а летела. Надев наушники, зашагала по Кристофер-стрит и села на поезд Первой линии метро, проходящей по Западному Манхэттену с севера на юг.

Роуз доехала до станции «Таймс-сквер — 42-я улица» и вновь испытала то же потрясение, что и в восемнадцать лет, когда перебралась в Нью-Йорк и навсегда влюбилась в неповторимое сочетание светящихся реклам на фасадах небоскребов, запаха сосисок на гриле и насыщенного аромата сладких пончиков, который, казалось, пропитывал все вокруг и проникал даже на фотоснимки, ежесекундно отщелкиваемые сотнями туристов на фоне металлических скамей и помпезных театров. Не сбавляя темпа, Роуз направилась к 44-й улице.

Опускалась ночь, уличная иллюминация становилась все ярче. Роуз лавировала между селфи-палками, людьми в костюмах статуи Свободы, Суперженщины, Халка и Бэтмена, рассеянно кивала полицейским, прислонившимся к глухо рокочущим на холостом ходу патрульным автомобилям с мигающими огнями. В ее голове крутились мелодии из мюзикла «Что-то гнилое», а громыхающий из динамиков магазинов хип-хоп норовил их заглушить. Роуз проходила мимо желтых кэбов с рекламой стриптиз-клубов, мимо простых и роскошных машин, которые стояли впритирку, их радиоприемники работали на полную мощь. Сигнал светофора сменился на зеленый, гудки зазвучали пронзительнее, кавалькада автомобилей пришла в хаотичное движение. Какой-то пешеход остановил такси, и оно, едва тронувшись, врезалось в заглохший внедорожник, нетерпеливый водитель идущей за ним машины еле успел перестроиться в самый последний момент…

Наконец Роуз свернула на 44-ю улицу и приблизилась к легендарному театру «Сент-Джеймс». Прежде чем открыть двойные двери с золочеными ручками, она остановилась, сосредоточилась и вошла в вестибюль, словно на сцену. Роуз проводили в зал и представили братьям Киркпатрик, одиноко сидевшим в седьмом ряду.

Напомнив себе, что мечтала об этой роли, Роуз заняла место рядом с белым гипсовым крестом, прикрепленным к антрацитово-черной пластине. Пианист заиграл, и ноги Роуз задвигались в ритме музыки, будто сами по себе. Танцуя, она стучала металлическими заклепками по полу и оставляла вмятины и царапины на уже покрытом зазубринами паркете. Страх ушел. Сцену освещал один-единственный прожектор, и Роуз сияла в его лучах.

Она завершила выступление и учтиво простилась с постановщиками. Роуз по опыту знала, что атмосфера кастингов всегда очень строгая, по окончании номера тебе не говорят ничего, кроме стандартного «спасибо».

С бурлящим адреналином в крови Роуз выбежала из театра и налетела на трех девушек, которые стояли тесной кучкой.

— Вообще-то по сторонам надо смотреть! — выговорила ей одна из них.

Роуз извинилась, и тут девушка ахнула:

— Ничего себе! Это же Роуз! Сто лет не виделись! Идем с нами, мы в Сохо собрались!

Растерявшись от неожиданности, Роуз приняла приглашение и вместе с давними знакомыми направилась к Шестой линии метро.

По пути девушки смеялись, припоминая их предыдущую встречу. Сотовый в кармане Роуз завибрировал, и она немного отстала, чтобы принять звонок.

— Роуз? Говорит Эстель!

Она затаила дыхание. Если агент звонит так скоро после кастинга, это хороший знак! А может, наоборот, она выступила настолько плохо, что режиссеры сразу вычеркнули ее из списка?

— Они мне три минуты назад сказали, что берут тебя! Ты будешь дублершей Хайди Бликенстофф! Лучшая женская роль в спектакле! Тысяча восемь сот шестьдесят один доллар в неделю! Ежевечерние выступления в хоре! Поздравляю, ты отлично справилась, моя дорогая!

От счастья Роуз едва не упала в обморок. Буквально онемев, она остановилась посреди улицы и помахала девушкам, которые продолжали болтать и смеяться, — мод, сейчас не могу, простите. Роуз горячо поблагодарила Эстель — между прочим, старейшего агента в городе. Восемь лет назад она единственная поддержала ее, новоиспеченную выпускницу балетной школы Джоффри, а нынешним вечером подарила ей роль мечты!

Роуз решила вернуться домой. Соседка куда-то ушла, чему Роуз только обрадовалась. Ей требовалось привести мысли в порядок. Она стала вспоминать свое выступление, и тут ей взбрело в голову увековечить эти мгновения. Включив компьютер, Роуз вошла в систему «МемориПроджект» и отправила запрос. Ей ответил исследователь с кафедры нейробиологии Колумбийского университета. Он заинтересовался воспоминанием Роуз и пригласил ее немедленно приехать к ним в Верхний Вест-Сайд. Она вышла из дома, на улице было тепло. Словно плывя на облаке, Роуз добралась до метро и, прежде чем спуститься под землю, подняла взгляд к небу и подмигнула блестящему желтому полумесяцу, который, казалось, специально наклонился поздороваться с ней.

Предупредительный молодой человек провел Роуз в небольшой кабинет, усадил в кресло и приставил к вискам электроды, надел на ее голову шлем, соединенный с компьютером, и кивнул. Она улыбнулась, заново переживая сегодняшнее прослушивание и телефонный разговор с Эстель. Молодой человек знаками показал, что передача данных проходит успешно. Завершив процедуру, он вручил Роуз чип в мягком пупырчатом пакетике, пообещал, что придет на ее выступление в мюзикле и с удовольствием присоединится к овациям, а также выразил уверенность, что поклонники передерутся за это воспоминание, если однажды она выставит его на продажу.

Она воплощала американскую мечту в жизнь. Роуз Рекамье, девчушка, выросшая на Западном побережье и почти ничего не знавшая о своей семье, родилась на Бродвее заново. Пожалуй, ради сцены она откажется от фамилии, оставит только имя и ничего никому не будет должна. Welcome to the St. James Theatre! Good evening New York City![2]

4

В восемь вечера Габриэль погасил свет и вышел из института. Ему нравилось ощущение одиночества, которое он испытывал среди этих стен, населенных духами виднейших фигур французской истории.

Габриэль вспомнил, что сегодня его брат возвращается из Лондона и устраивает дома вечеринку в честь успеха своей постановки «Фауста» Марло. Эдуард был старше его и к тридцати семи годам добился гораздо большего, чем, вероятно, когда-либо сможет достигнуть Габриэль. После блестящего дебюта в театре «Нееле», где в 1998 году Эдуард поставил с любительской труппой «Подорванных» Сары Кейн, его карьера пошла в гору: он инсценировал «Спасенных» Эдварда Бонда в берлинском театре «Шаубюне», а затем шекспировского «Тита Андроника» в парижском «Картушри де Венсан».

Хотя братья всю жизнь жили вместе в родительской квартире, их отношения никогда не были простыми, да и разница в возрасте давала о себе знать: Эдуард появился на свет в 1977-м, а Габриэль в 1983 году. Один вырос в эпоху кассетных плееров, другой — в эпоху CD-плееров. Один умел перематывать катушки кассет, другой ловко спускался в метро через три ступеньки, не выключая музыки в наушниках. Эдуард был блондином, Габриэль — брюнетом, оба отличались редкостной красотой, в которой, казалось, сквозило трогательное извинение за то, что они так хороши собой.

Отперев дверь их квартиры на пятом этаже дома сто два по улице Фобур-Сент-Оноре, Габриэль тотчас увидел Нинон, которая расставляла чашки на столике в холле. Мебель, сдвинутую к стенам, задрапировали белыми скатертями. Сара с аккуратно убранными в пучок волосами уже была тут. На днях она открыла тайский ресторан в пассаже «Вердо», и Эдуард заказал у нее еду для праздника. В эти минуты Сара и официанты хлопотали в самой вместительной комнате, которая служила одновременно гостиной и столовой. При виде Габриэля лицо Сары просветлело. Они обнялись, и если бы мысли Габриэля не крутились вокруг незнакомки из «Комеди Франсез», он заметил бы, что поведение Сары изменилось. Она не сводила с него глаз, когда он с ней заговаривал, а если он к ней прикасался, по ее коже пробегала дрожь. О чем бы он ни рассказывал, она молча кивала в такт его словам, точно побуждала произнести некую заветную фразу.

Когда явились первые гости, по квартире разливалось остинато аккордеона «Оркестрины» Паоло Конте. Актер Жозеф с шелковым шарфом на шее и в коричневом вельветовом пиджаке снял с плеча сумку и подошел к Габриэлю, раскинув руки для объятий.

Народу становилось все больше, и Габриэль прибавил громкость музыки. Сообразив, что в плейлист неведомым образом закрался ремикс Помпуньяка на «Портрет птицы» в декламации Превера, он немедленно переключил трек, и из динамиков полилась композиция «Кингсмен» «Луи, Луи». Наконец прибыл лучезарно улыбающийся Эдуард, и собравшиеся кинулись ему навстречу. Не снимая пальто и кашне, он провел рукой по волосам, приглаживая их, а затем стал обнимать всех подряд.

— Жозеф! Рад тебя видеть, ты уже успел промочить горло? Нет? Сейчас налью тебе шампанского!

Жозеф кивнул. Эдуард отвернулся и обратился к начинающему писателю, обутому в черные сапоги.

— Как продвигается работа над романом?

— Со скрипом. Все не сочиню для Болтански нормальную биографию.

Заиграл трек группы «Кинке», Эдуард отступил на шаг и поцеловал молодую кудрявую актрису.

Чуть поодаль косматый эколог рассказывал Саре, сколь полезна для здоровья рисовая лапша, ведь она не содержит глютена. Перехватив умоляющий взгляд Сары, Габриэль подошел к ним и, вкрадчиво произнеся: «Извините, неотложное дело», спас свою подругу от необходимости выслушивать нудятину.

Трое гиков, создателей видеоигр, болтали о своем и, похоже, понимали друг друга с полуслова. При этом они не выпускали из рук пивных бутылок, словно лишь они кое-как удерживали их в реальной жизни. Наконец, двое режиссеров рекламного кино спорили на тему англицизмов со скрипачом, чья спина была такой же ровной, как футляр его скрипки.

Эдуард периодически поглядывал на входную дверь, словно побуждая припозднившегося гостя скорее войти.

И вот наконец на пороге возник высокий брюнет, небритый и непричесанный, в мятом бежевом льняном пиджаке и под руку с двумя молоденькими красотками. Это был Антуан, друг детства Эдуарда, фотограф, который неизменно появлялся в компании своих моделей, как правило, русских или молдаванок, чьи расшитые пайетками платья блистали до того ярко, что притягивали к себе все взгляды и заставляли тускнеть люстры.

Он обратился к Габриэлю:

— Принеси мне, пожалуйста, какой-нибудь коктейльчик, «Московский мул» например, и скажи брату, что я хочу познакомить его с одной замечательной актрисой! Верно? — добавил он чуть тише и погладил по щеке девушку справа от себя.

Габриэль, делая вид, что остолбенел перед лицом такой неотразимой прелести, пошел за Эдуардом, пафосно восклицая:

— Брат мой, брат мой, неужель ты ничего не видишь?

Увидев, что Эдуард разговаривает с актерами, Габриэль решил не отвлекать его.

— У артиста есть только два источника самовыражения, ты согласен, Жозеф?

Тот сдержанно кивнул.

— Если точнее, дыхание и позвоночник. Я ничего не выдумываю, так сказал Жан-Луи Барро.

Габриэль насторожил слух и принял бокал, предложенный ему официантом, но отказался от куриного шашлыка с соусом сатай.

— Эти два источника можно сравнить с мехами и кнутом, они пружинят в ответ на сердечные порывы и резонируют на протяжении всей нашей жизни: систола-диастола, систола-диастола, тамтам, там-там…

Замолчав, Эдуард глубоко вздохнул, и остальные невольно сделали то же самое. Артисты, окружившие Эдуарда, смотрели на него зачарованно, и Габриэль вдруг отчетливо понял, что брат действительно наделен талантом приковывать к себе внимание и властвовать над мыслями, а значит, и руководить театральной труппой.

Габриэль направился к Саре. По пути он слышал взрывы смеха, кокетливое перешептывание и обычные светские беседы:

— Так ты беременна?! Поздравляем! Это будет твой первенец?

— Нет, у меня уже есть сын.

— Ну надо же, а я и не знал! Как его зовут?

— Эдип. Хотя сначала мы планировали назвать его Гераклом или Улиссом.

Габриэль в недоумении приподнял брови. Поймав взгляд собеседника молодой матери, он понял, что тот озадачен не меньше.

Сара обсуждала с Антуаном воспоминание, которое купила для потерявшего память отца.

— Мы говорим о воспоминаниях, об этой форме идеализации прошлого, которая стала так популярна в наши дни, — пояснила она, взглянув на Габриэля.

— Мы все рождаемся с неудержимым FOMO, который мучает нас до конца жизни, — ответил он.

— Fear of missing out? — уточнил Антуан.

Габриэль кивнул, улыбнувшись, и продолжил:

— Боязнь что-то упустить, остаться без чего-либо. Едва человек приходит в этот мир, им овладевает меланхолия, побуждающая его исторгнуть первый вопль дискомфорта, причиной которого, раз уж тебе так по душе эта терминология, является FOBO, Fear of a better option, а по-нашему — страх выбрать не лучший вариант. Живот или жизнь? На этот вопрос мы отвечаем криком. Тут уже проще: восьмидесятые или семидесятые? Девятнадцатый век и гризетки на Итальянском бульваре или двадцать первый век и китаянки у ворот Сен-Мартен? Какой вариант лучше? Поскольку мы по природе своей не в состоянии существовать в нескольких эпохах, эта боязнь, которую мы преодолеваем за секунду, когда выбираем между концертом или званым ужином, по отношению к прошлому была и будет непреодолимой. Мы конституционально обречены тосковать, ощущая свою ограниченность во времени, мы несовершенны по своей сути.

— Хм-м… Что до меня, я тоскую вовсе не по прошлому, — помотал головой Антуан, — а по одному белому порошочку, который вам с братом посчастливилось невзлюбить и который я хочу сейчас нюхнуть в каком-нибудь укромном уголке. И кстати, если разобраться, о главном ты умолчал: именно ограниченность, нехватка чего-то важного лежит в основе всех наших желаний! А может, и наоборот, я что-то запутался.

Постояв на месте, Антуан поводил носом и, хихикая, ускользнул в коридор.

— А пожалуй, правду говорит этот… как бишь его зовут?

— Антуан! Да ведь ты его сто раз видела!

— Никак не запомню! Точно, Антуан! — рассмеялась Сара (внезапное веселье своей подруги Габриэль объяснил тремя выпитыми бокалами шампанского). — Повторяю, он правду говорит. Нет нехватки — нет и желания, нет боязни что-то упустить — нет поиска решений. Сожаления, иллюзии, страхи, неожиданности, трепет, прогресс, неудачи, надежда порождаются стремлением заново обрести время. Но не потерянное время, а непрожитое.

— Мы идеализируем то, чего никогда не узнаем, — кивнул Габриэль. — Сильнее всего мы любим, если любовь невозможна. Едва она становится реальностью, все рушится.

— А мне кажется, это заблуждение, — возразила Сара. — Его усердно тиражировали романтики, возводившие своих муз на пьедесталы. Ничто не мешает нам и дальше любить то, что мы идеализировали ранее. Любовь и идеал гармонируют между собой и увековечивают друг друга в счастье.

— Нет смысла в удовольствии, которое не заслуживает того, чтобы о нем стало известно окружающим, — вмешался откуда ни возьмись появившийся Антуан, чьи зрачки заметно расширились. — Я перефразирую высказывание Мариво и соглашаюсь с Сарой, для которой так важна искренность настоящего момента. Никакой безутешности, никакого пережевывания давно утраченного, никаких горьких раздумий о прошлом — я хочу жить сейчас!

— Зачем тогда ты продаешь свои воспоминания? — поморщился Габриэль.

— Вечное «зачем»! Габриэль, право слово, годы идут, а ты не меняешься! Еще в детстве только и знал, что выискивал повод, лишь бы ничего не делать! Проблема не в том, зачем или почему, а в том, как это сделать! Как мне продавать свои воспоминания? Проживая их! И просто живя. На самом деле мы хотим не более того, что нам доступно. Остальное — игра воображения.

Мимо собеседников прошел официант с блюдом аккуратных крок-месье с васаби. Взяв один, Антуан продолжил с набитым ртом:

— Вот, например, это маленькое чудо. — Он подставил ладонь, чтобы не уронить на пол ни крошки. — Я и не подозревал, что мне хотелось съесть его, однако теперь моя неосознанная потребность удовлетворена, за что спасибо тебе и твоему кулинарному таланту, дорогая Сара!

К ним присоединились Эдуард, Аня и Варя. Все трое были уже весьма навеселе.

— Не желаете ли потанцевать, дамы? — спросил Эдуард, вынимая телефон из кармана брата и прибавляя громкость песни «Лето в городе» группы «Лавин Спунфул». — Со мной две сестры из «Вишневого сада»! Напомните, которую из вас удочерили?

— Меня, — ответила Варя. — Это произошло, когда мне было пять лет.

Она улыбнулась и пошла танцевать с Эдуардом, а Антуан пригласил Сару, которая смотрела на одного Габриэля.

Почти все гости находились в том подвешенном состоянии, в котором разум и рассудок засыпают, а тело более не способно себя контролировать. Кто-то, уже совсем опьянев, не мог подняться и лишь кивал в такт музыке. Кто-то продолжал беседовать, помахивая руками и притопывая. Кто-то собрался с силами и пустился в пляс, а самые восторженные хором выкрикивали припев или, стоя на диване, колотили руками по стене. Когда Габриэль врубил «Убивая во имя», вечеринка приняла новый оборот: мальчишки средних лет кинулись на импровизированный танцпол и задергались в ритме пого, мысленно перенесшись в годы своей юности. Затем незамысловатость риффов Курта Кобейна и мощь барабанов Дэйва Грола втянули присутствующих в вихрь радости оттого, что они собрались сегодня все вместе.

Официанты внесли подносы с креманками, наполненными сорбетом из личи и лемонграсса. Эдуард подошел к Габриэлю, который, глядя куда-то в пустоту, сидел на диване и ворошил распущенные волосы Сары, положившей голову ему на колени.

— Ты почему сегодня такой грустный? — полюбопытствовал старший брат.

— Если скажу, будешь смеяться, — отозвался младший.

— С чего это? Ты возводишь на меня напраслину, братец, — покачал головой Эдуард, тоже опускаясь на диван. — Выкладывай. Что с тобой творится?

— По-моему, я влюбился.

— В нее? — спросил Эдуард, кивая на Сару.

— Нет, — выпалил Габриэль (слишком поспешно, на вкус Сары, которая слушала их сквозь полудрему), — в одну женщину.

— В женщину? Умеешь ты заинтриговать! Так, сейчас четыре часа утра, надеюсь, хотя бы к завтраку мы будем знать все в подробностях.

Габриэль улыбнулся, зная, что язвительность Эдуарда была не более чем маской, которую ему пришлось надеть слишком рано.

— Если помнишь, я говорил, что собираюсь купить воспоминание о «Федре»…

— В постановке Барро? Разумеется, помню, хоть и не возьму в толк, почему вас всех так возбуждают эти дефективные обрывки чужой памяти. Когда кто-нибудь взахлеб убеждает меня, что я непременно должен посмотреть то или иное воспоминание, мне на ум приходит либо тетя Симона, показывающая свои снимки из отпуска, либо священник, крутящий слайды диафильма с притчей о блудном сыне.

— Ты говорил совсем иначе, когда смотрел на повторе воспоминание одного из друзей Беккета, который стал свидетелем его беседы с Аланом Шнайдером и Рут Уайт на репетиции «Счастливых дней» в театре «Черри Лейн»… — не остался в долгу Габриэль.

— Нашел с чем сравнить — о той эпохе сохранились лишь исключительные воспоминания! Сегодня любой, кому посчастливилось сесть в один вагон поезда с Ги Карлье, несется на аукцион при первой возможности! А что творится в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе? Местные настолько обленились, что из дома лишний раз носа не покажут! Раньше нанимали каких-нибудь мексиканцев, чтобы те ходили вместо них за покупками, теперь отправляют их на концерты и спектакли, чтобы потом наслаждаться искусством при помощи фрагментов чужой памяти! Видел, что за лоты поступили в продажу после недавнего фестиваля «Коачелла»? На сценах «Блёр», «Феникс», «Ред Хот», «Ву-Тан Клан», а перед сценами тысячи абсолютно равнодушных зрителей, пришедших на концерт с одной целью — сбыть свои воспоминания побыстрее и подороже!

— То, о чем ты говоришь, составляет не больше процента от общемирового объема! И кроме того, ты лукавишь. Можно я расскажу свою историю? — добавил Габриэль, поглаживая Сару по голове.

— Прежде всего я хочу, чтобы ты согласился: богатство человеческого опыта нельзя адекватно передать при помощи упрощенного языка информатики, этой последовательности набора символов, к которым у нас нет ключа, поскольку они находятся в плену малопонятных алгоритмов.

К ним подошел Антуан, чьи глаза стали еще более выпученными, чем раньше.

— Разрешите пригласить вас на танец, мадемуазель?

— Подожди, тут Габриэль нам кое о чем рассказывает… Он влюбился.

— Влюбился? Габриэль? — расхохотался Антуан, присаживаясь на подлокотник дивана. — Какова она из себя на этот раз — брюнетка, блондинка, рыжая?

— Прекрати смеяться — случай, похоже, серьезный. Он весь в своих мыслях, на Аню и ее подругу за вечер даже не взглянул.

— О, да ему нужна помощь! «Святую тайну глубь моей души скрывает, — В ней вечная любовь оттиснула печать…»[3]

— «Но, мучась без надежд, я принужден молчать: Виновница любви о ней совсем не знает», — закончил цитату Габриэль, отталкивая Антуана, который потянулся к нему с нарочитой гримасой влюбленного, жаждущего поцеловать свою избранницу. — Я понятия не имею, как ее отыскать! Кто она такая, тоже загадка. Все, что я видел, это ее плечи и шею…

— Ну и дела! — присвистнул Антуан. — Да ты, друг мой, настоящий поэт! И где же ты встретил эту эротичную шейку?

— В воспоминании… — Сам обескураженный бессмысленностью своей нелепой страсти, на несколько секунд Габриэль утратил дар речи. — Она сидела на ряд впереди человека, чье воспоминание я купил на «Кристис». С того мгновения, как я заметил ее, «Федра» на сцене перестала меня интересовать.

— Может, стоит добыть и другие воспоминания о спектакле, который шел в тот день? — предложил Антуан.

— Я даже не знаю ее лица! Запомнил всего-навсего очертания профиля.

Эдуард, которого никогда не беспокоили не только любовные переживания, но и сама идея невозможной любви, растерялся. Его брат пытается найти женщину, которую увидел со спины, причем не в реальности, а в воспоминании, датированном 1942 годом… Эдуард сочувственно похлопал Габриэля по плечу.

Габриэль улыбнулся и нетвердым шагом пошел к себе в комнату, лавируя между последними танцующими парочками. Он лег в кровать и, наблюдая, как в пепельнице, стоящей на прикроватной тумбочке, тлеет зажженная сигарета, вскоре заснул.

5

Шагая по Элизабет-стрит, Роуз и несколько вокалистов из труппы мюзикла «Что-то гнилое» терялись в догадках, откуда исходит удушливый запах. Густой дым разъедал глаза, и артисты кое-как сумели разглядеть пламя, поднимающееся над крышей здания на границе Маленькой Италии и Чайна-тауна. В прилегающих кварталах начинали собираться толпы зевак, замотавших лица шарфами. Возгласы «О май год» смешивались с «Мамма миа», вторившими испуганным «Хао цзяхо». Ревели сирены, пожарные сноровисто расставляли лестницы и готовили брандспойты. Раздался взрыв, осколки раскаленного стекла полетели во все стороны с оглушительным звоном.

Понимая, что никому и ничем не могут помочь, артисты свернули на Принс-стрит. Когда они устроились за столиком в баре, разговор сам собой перешел на события одиннадцатого сентября 2001 года.

— Мне было двенадцать, — начала Даниэль, одна из певиц, выступавшая в мюзиклах уже много лет. — Мы жили на Мерсер-стрит.

— Мерсер-стрит, ну ничего себе! — ахнул Микки.

Даниэль, пять лет назад прекратившая всяческое общение с семьей, проигнорировала это восклицание и продолжила:

— Угол Мерсер-стрит и Говард-стрит. Наша квартира располагалась на самом верхнем этаже. Я опаздывала на контрольную по математике, которая начиналась в девять часов. Стоя в ванной, я чистила зубы и смотрела в окно на голубое небо. Не успела выплюнуть зубную пасту, как заметила первый самолет, врезающийся в башню. Отчетливо помню, что в тот момент я ничего не поняла. Отец ждал меня внизу, я сбежала по лестнице и ни слова ему не сказала. На мне была зеленая клетчатая юбка, такие носили в школах для девочек. Чтобы доехать быстрее, мы с отцом поймали такси, сели в него и только тут узнали, что стряслось. Машины по-прежнему ехали, но повсюду выли сирены. Водитель слушал радио, отец попросил его прибавить звук, и тогда впервые на моей памяти прозвучало слово «угон». Репортер повторял: «Террористы угнали „Боинг семьсот шестьдесят семь“ компании „Американ Эйрлайнс“». Нам удалось добраться до школы, которая находилась в Виллидж, то есть северо-восточнее района башен. Когда мы прибыли, все ученики и учителя стояли в вестибюле перед телевизором. Мы видели обрушение второй башни в прямом эфире, в девять часов пятьдесят девять минут.

Все прочие не были родом с Манхэттена. Они слушали Даниэль, не перебивая, и лишь изредка вставляли в ее монолог междометия. Наконец она умолкла.

— Мне исполнилось четырнадцать, я жил в Атланте, — заговорил Микки, один из самых экстравагантных танцоров труппы. — В одной из башен работал мой дядя, и он был среди тех, кто выпрыгнул из окна. До сих пор помню, как мы с мамой разглядывали изображение на телеэкране — записывали репортажи на видеомагнитофон, включали их, ставили каждый кадр на паузу и с помощью увеличительного стекла пытались обнаружить дядю. В какой-то миг у нас сложилось впечатление, будто мы его опознали.

Роуз сочувственно погладила его по плечу, а Даниэль окликнула официантку, заказала всем еще по бокалу и заметила:

— Надеюсь, потом мы сможем подняться на ноги.

— Роуз, а тебе тот день чем памятен? — спросил Микки.

— Я старше вас, — покраснела Роуз. — И вообще, это не имеет значения.

— Еще как имеет! — хором воскликнули они.

— Мы ведь почти ничего о тебе не знаем, — не унимался Микки. — Ты даже ни разу не упомянула, где провела детство. Рассказывай скорее, пожалуйста!

— Ох, история самая банальная, — смутилась Роуз, ставя бокал на стол. — Новость дошла до меня лишь спустя несколько дней.

— Быть такого не может! Репортажи об атаке крутили по всем каналам круглые сутки! Вы что, обитали вдали от цивилизации? — воскликнула Даниэль, подавив смешок.

— Вроде того, — уклончиво ответила Роуз, с юности не любившая откровенничать о себе и о своем незабываемом детстве.

Ее собеседники тактично сменили тему, и вечер закончился весельем и распеванием песен в полутемном баре на Принс-стрит, зал которого периодически освещали мигалки пожарных машин, направляющихся в сторону Чайна-тауна.

6

Сара суетилась на кухне своего ресторана, ежеминутно утирая со лба пот. Этим утром повар не пришел на работу, и Сара выкручивалась как могла, одновременно готовя бо бун и пад тай; на сковородах жарился дим сам; охлажденный лосось и нарезанное авокадо дожидались, когда их положат в боулы с отварным рисом.

Габриэль, примостившись за стойкой, изучал график работы аукциона в «Ля Газет Друо», когда рядом с ним уселся клерк, давний знакомый Сары, регулярно приходивший сюда обедать. Она представила его Габриэлю, и тот немедленно завел разговор на интересующую его тему:

— Я собираю воспоминания о показах пьесы «Федры» в постановке Жан-Луи Барро.

Габриэль с надеждой уставился на клерка, но, очевидно, сегодня удача была не на его стороне.

— А… Еще один мнемофил… На сайте «Друо» смотрите, там представлено все, что есть… — нехотя прошепелявил собеседник. — Просто ищите внимательно.

— Вы не правы, — горячо возразил Габриэль, — многие лоты не попадают в каталоги. Возможно, вы знаете кого-нибудь из администрации, кто согласился бы мне помочь?

Клерк опустил голову и долго что-то строчил в телефоне. Наконец он соизволил поднять глаза и произнес крайне недовольным тоном:

— Какую администрацию вы имеете в виду? Компании «МемориПроджект»? Правительство? Увы, молодой человек, у меня нет пропуска в министерство культуры…

— Да, конечно, я понимаю. — Габриэль разочарованно придвинул к себе тарелку с блинчиками нэм. — Прошу прощения…

Собеседник снова уткнулся носом в экран телефона, одной рукой набирая сообщение, а другой держа палочки, которыми обмакивал кусочки поджаристой курицы в соус.

Когда время бизнес-ланча подошло к концу и Сара освободилась, она сама предложила Габриэлю заглянуть к «Друо» перед его возвращением в институт. Они поднялись по эскалатору на второй этаж и, заглядывая во все залы подряд, наткнулись на шепелявого клерка, который помогал проводить аукцион. Габриэль хотел было пойти дальше, но Сара остановила его, кивнув на экран у входа, где в списке лотов значилось воспоминание о «Федре». Сведений о нем не было ни в каталоге, ни в анонсах «Ля Газет».

«Что за бардак», — разозлился Габриэль. Они вошли в зал и заняли первые попавшиеся места. Вскоре стало ясно, что слово «бардак» как нельзя лучше описывает то, что здесь творилось. Начать с того, что лоты никак не были связаны тематически. Список включал в себя воспоминание инженера об отключении электроэнергии в Нью-Йорке в ночь на девятое ноября 1966 года, воспоминание зрительницы незапланированного концерта Эми Уайнхаус и Пита Доэрти в берлинском ресторане «Уайт Трэш Фаст Фуд» в 2008 году и даже воспоминание о взрыве четырех миллионов литров отборного виски в марте 1960 года, проданное докером из Глазго. Восторженное выражение лица молодого человека, приобретшего этот лот за ничтожную сумму, навело Габриэля и Сару на мысль, что он подбирает материалы для романа, который сочиняет на писательских курсах.

Наконец аукционист объявил лот, относящийся к показу «Федры» в 1942 году в «Комеди Франсез». Не веря своим ушам, Габриэль гневно вытаращился на клерка, но тот лишь равнодушно пожал плечами.

Габриэль сделал ставку, клерк с бесстрастным лицом принял ее. Сара наблюдала за ними, гадая, чего ради ее знакомый солгал во время беседы в ресторане.

Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать. В противоположном углу зала какой-то человек поднял руку, с виду перекупщик. Клерк принял его ставку и повернулся к Габриэлю. Тот назвал более крупную сумму. Конкурент недовольно покосился на Габриэля и еще увеличил ставку. Вокруг лота с оценочной стоимостью пятьдесят евро разгоралась настоящая борьба! Не моргнув глазом Габриэль кивнул аукционисту. Противник, чьи седые усы дымились от негодования, сдался и через несколько минут вышел за дверь, напоследок сме(клерка разъяренным взглядом, но тот прилеж оформлял протокол продажи и споено нарочно i поднимал головы.

Ошеломленные Габриэль и Сара переглянулись Что за человек этот покупатель и покупатель ли он вообще?

— Давай выследим его, — порывисто предложила Сара. — Я сейчас побегу за ним, а ты оформляй покупку и звони мне, когда закончишь. — И она умчалась.

Габриэль спустился в торговый отдел и, предъявив паспорт, получил воспоминание о «Федре», чип которого был вложен в псевдокнигу с псевдостаринной обложкой. Десять минут спустя Габриэль вышел и набрал номер Сары, которая ехала в автобусе номер 74 в сторону Клиши.

— До следующего автобуса восемь минут, — вздохнул Габриэль. — Забудем об этом, Сара. Мне нужно на работу, — добавил он, раздосадованный тем, что им не удалось поиграть в сыщиков.

— Подожди, — прошептала Сара, приложив руку ко рту. — Он встал и идет к дверям. Я тебе перезвоню.

Она выскочила из автобуса.

Человек свернул на улицу Лежандр, миновал пару кварталов и отпер дверь магазинчика, над обветшалой витриной которого тускнела вывеска: «Уголок искусств, антиквариата и воспоминаний». Выждав минут десять, Сара приблизилась к двери магазинчика и отворила ее.

Продавец уже сидел за компьютером в дальнем от входа углу тесного помещения. Услышав звон колокольчиков над дверью, он едва поднял голову. Сара принялась изучать ассортимент. Она долго прогуливалась между оригинальными афишами сороковых годов и граммофонами марки «Хиз Ma егере Войс», затем присмотрелась к инструменту, похожему на пианино. Электрофон «Волны Мартено»! Сара в изумлении замерла, не осмеливаясь даже дотронуться до этого предка современных синтезаторов. Постояв так, она направилась к продавцу и спросила как можно более равнодушным тоном:

— У вас есть афиши «Федры»?

— «Федры»? — повторил он, подозрительно приподняв бровь. — Есть несколько. Какой период? — уточнил антиквар, подходя к прилавку с выцветшими афишами.

— Тридцатые, сороковые…

— Вот, пожалуйста, афиша к балету «Федра» по либретто Кокто. Музыка Жоржа Орика, представлен в Опера Гарнье в… сорок седьмом, сорок восьмом… Не помню. — Он перевернул лист. — В пятидесятом году.

— Боюсь, это не совсем то, что мне нужно, — ответила Сара. — Сейчас объясню подробнее. — Она достала телефон и притворилась, будто ищет какую-то информацию в интернете. — Ага, вот оно. Спектакль «Федра» в «Комеди Франсез» с Мари Бель в главной роли, — протараторила она скороговоркой и, заглянув продавцу в глаза, добавила: — Это для друга.

Тот посмотрел на нее, наклонил голову влево, потом вправо. Прищурился, пожевал губами. Сара приготовилась к худшему.

— По-моему, таких нет, — сказал он, листая афиши на витрине. — Впрочем, есть афиши к фильмам с Мари Бель; возможно, они вас тоже заинтересуют?

— Нет, спасибо. Я ищу нечто уникальное, нечто, о чем еще никто не слышал.

Антиквар засунул руки в карманы широких вельветовых брюк, улыбнулся и, кажется, немного расслабился.

— Вот театральная афиша — это уже ближе к делу, — продолжила Сара, приободренная тем, что собеседник повел себя дружелюбнее. — Знаете, о чем я подумала… Когда увидела вашу витрину… Возможно, у вас в продаже есть воспоминания, связанные с этой актрисой?

Он молча выслушал ее, перекатываясь с пяток на носки своих изношенных «мефисто».

— Воспоминания? — повторил он ехидно. — Так я и думал! Вот где я вас видел — на аукционе, с вами еще парень был долговязый! Вы что, шпионили за мной?

Сара сконфуженно кивнула.

— Чего ваш упрямец хочет от Мари Бель?

— От нее ничего, но… Ох, история совершенно безумная.

Продавец вопросительно смотрел на Сару, и та запаниковала: «Атаковать или изобразить слезное признание? А может, просто соврать? Почему бы нет…»

— Тот парень — мой брат. Мы уверены, что член нашей семьи присутствовал на представлении в ноябре сорок второго. С кем он там был, нам еще предстоит выяснить.

— A-а, — протянул антиквар, — так вот почему он вырвал у меня то воспоминание.

— Вас оно чем привлекло?

— Это мое дело. Готовлю сборник…

— То есть у вас есть и другие?

— Да, почти все сцены. Не хватает лишь признания Федры Ипполиту. На мой взгляд, это апофеоз пьесы, и без него комплект будет неполным. Я рассчитывал найти его среди лотов, которые сегодня продавались на аукционе в «Друо»… — Он помрачнел. — А вы знаете, что, по справедливости, мне следовало бы послать вас вместе с братцем куда подальше?

— Пожалуйста, можете так и поступить, но для начала прошу вас выслушать мое предложение. Я не покупаю у вас эти воспоминания, а возьму их у вас на время и гарантирую, что брат отдаст вам то, которое приобрел сегодня, если там окажется сцена признания.

— Ну, не знаю… Что еще вы можете мне предложить?

— Рекламу! Мой брат расскажет о вашем сборнике сцен из «Федры» в своих передачах.

Продавец недоверчиво посмотрел на Сару.

— Он работает на радио Института Франции. Если включить в программу тему этих воспоминаний, слушатели непременно ею увлекутся. Согласитесь, ваша коллекция в своем роде уникальна, а потому станет для людей особенно желанной. И тогда ее цена сразу подскочит! — Она щелкнула пальцами.

Поколебавшись, антиквар, которого, по-видимому, позабавили риторические ухищрения Сары, растопырил пальцы правой руки и поднял ее.

— Ладно, ваша взяла! Вы серьезно хотите забрать все?

Сара кивнула. Продавец стал аккуратно вынимать чипы из коробочки и складывать каждый в отдельный конверт из пупырчатой пленки, надписывая на них номера.

Спустя несколько минут Сара шла по залитой солнцем улице, пересчитывая конверты. Дойдя до нужного дома на Фобур-Сент-Оноре, она крупно вывела на первом конверте слово «Сюрприз» и один за другим опустила их в почтовый ящик Габриэля.

Занавес медленно поднялся. Действие начиналось на заре. Забрезжила синева. Проступили контуры декораций, пока еще нечеткие. Справа налево по сцене пробежала тонкая полоска света, похожая на первый солнечный луч. Появился Ипполит, самый красивый эфеб Греции. Его светло-русые волосы, босые ноги и белое одеяние с ярко-желтыми украшениями оттеняли загорелую кожу.

«Сцена первая», — понял Габриэль. Его глаза постепенно привыкали к полумраку. Зритель, в чье воспоминание он перенесся, сидел сбоку и очень далеко от сцены — то ли на втором ярусе, то ли на галерке. Он часто наклонялся вперед, чтобы рассмотреть актеров, однако периодически закрывал глаза. Затем изображение исчезло, остались только голоса, заглушаемые скрипом кресел. Запахи вокруг тоже удручали — разило кишечными газами и, несмотря на холод, резким потом.

— Не буду тратить время на это зловоние! — проворчал Габриэль, после чего вставил чип, приобретенный у «Друо», и принялся смотреть.

Он рассеянно слушал вкрадчивый голос Мари Бель. Когда началась сцена признания Федры Ипполиту, Габриэль заозирался в поисках прекрасных, нежно любимых плеч. Увидев их обладательницу в нескольких креслах от себя, он не поверил своему счастью. Ура, воспоминание безусловно относилось к премьере двенадцатого ноября 1942 года! Поскольку владелец то и дело опускал глаза и строчил в блокноте, который лежал у него на коленях, Габриэль сделал вывод, что этот человек работает в какой-нибудь газете. Увлеченно читая его заметки, Габриэль даже на время позабыл о божественной шее.

Но вот взгляд журналиста опять устремился на подмостки: это произошло, когда Федра стала расхваливать перед Ипполитом своего возлюбленного, не называя его имени. Габриэль втянулся в ее игру и, ощущая, как потеют ладони, слушал чарующие строки:

Габриэлю до смерти хотелось продекламировать эти стихи, обращаясь к незнакомке, приникнуть к ней, ощутить аромат ее кожи, услышать ее голос…

Губы Габриэля сложились, будто для поцелуя. Действо, происходящее на сцене, дарило ему несказанное удовольствие. Ипполит, простодушный, искренний, глупый, обвинял Федру, но всепоглощающая страсть униженной царицы сметала эти пустяковые преграды. А позади, в темном углу слева, сын Федры слушал признания вдовы:

Габриэль испытывал те же чувства, его мучила столь же невозможная любовь. Глядя на плечи незнакомки, вслед за Мари Бель он безутешно забормотал:

Дух Габриэля блуждал, трепеща в одном ритме с голосом актрисы.

возгласил Габриэль в унисон с Федрой.

Забыв, что он сидит у себя дома, а происходящее вокруг — всего лишь воспоминание, Габриэль ерзал в своем кресле и покашливал, надеясь, что незнакомка обернется на звук.

Финал пролетел незаметно. Опасаясь, что воспоминание прервется, Габриэль стискивал зубы от напряжения. Неужели его поиски опять зайдут в тупик? Неужели он так и не сумеет встретиться взглядом с объектом своего желания? Габриэль на миг зажмурился.

На сцене появился Терамен, и спектакль продолжился. Шестая сцена была сыграна, занавес опустился, настало время антракта. В зале снова зажегся свет, и человек с мягкими чертами лица и ровным пробором наклонился к владельцу воспоминания, купленного Габриэлем.

— Что, Рене? — шепнул журналист.

— Когда спектакль закончится, никуда не уходите. Вместе поздравим Мари Бель. Вам для статьи как раз пригодится. Ориана с мужем пойдет с нами, — добавил он, указывая на незнакомку.

Итак, ее звали Ориана. Имя показалось Габриэлю романтическим талисманом, прообразом множества героинь от Дульсинеи Дон Кихота до герцогини Германтской. Бесстрашная Ориана, Ориана из классической литературы! Габриэлю хотелось, чтобы это мгновение длилось долго-долго. Он затаил дыхание, увидев, как недавний собеседник журналиста приблизился к Ориане и ее спутнику и о чем-то с ними пошептался.

Она обернулась. Реальность предстала перед Габриэлем еще прекраснее, чем он воображал. Глаза Орианы были ясными и веселыми, волосы создавали ореол света вокруг утонченного лица. За считаные секунды перед Габриэлем словно открылась галактика.

Что происходило в четвертом и пятом актах, владелец воспоминания забыл, и память привела его сразу к окончанию спектакля. Протиснуться сквозь толпу немецких офицеров и дам в длинных шубах было сложно. Все они двигались к выходу, а владелец воспоминания, направляясь в сторону сцены, был вынужден толкаться и извиняться на каждом шагу. Но вот он нашел того, кого звали Рене. Несколько минут они постояли вдвоем, затем в воздухе возник аромат «Лёр блё», который Габриэль тотчас узнал, и появились Ориана с мужем. Четверо проскользнули за кулисы, миновали помещение, уставленное декорациями к другим спектаклям, и запетляли по лабиринту коридоров, освещенных еще более тускло, чем зрительный зал.

Рене постучался в гримерную Мари Бель, и та, по-прежнему с макияжем и прической, но уже переодевшаяся в розовый шелковый халат, отворила дверь. В комнате некуда было ступить от цветов. Рене расцеловал актрису.

— Моя дорогая, ты была ослепительна! Скорей бы прошел месяц, и мы с тобой начнем работу над моим «Полковником Шабером»! Ты так великолепна, что мне нечего тебе сказать, ты прекраснейшая из всех наших актрис.

— Боюсь, в эпизоде воссоединения с Тесеем я была не очень убедительна…

— Да о чем ты говоришь? Богиня, ты просто переросла эту роль! Давай я познакомлю тебя со своими спутниками, — спохватился он и, повернувшись к владельцу воспоминания, провозгласил: — Жильбер Дютор, журналист из «Комедии».

Тот поклонился, поцеловал протянутую руку актрисы, сделал ей комплимент и отступил в сторону.

— Позволь также представить тебе выдающуюся виолончелистку Ориану Девансьер. Возможно, ваши пути уже пересекались, Ориана играла в оркестре, который записывал музыку для «Набережной туманов» и «Северного отеля». Вероятно, она будет работать и с моим «Полковником Шабером», не так ли, Ориана?

Та кивнула и поздравила актрису с премьерой, добавив, что чрезвычайно польщена знакомством.

— А это ее муж Поль, его ты, возможно, знаешь, он репортер в «Ле Пти Паризьен».

— Мы как-то встречались, — небрежно обронил Поль, беря за руку Мари Бель, которая заговорщицки улыбнулась.

Ориана закатила глаза. Тут дверь распахнулась, и в тесную гримерку набились немецкие офицеры с пышными букетами в руках.

— Нет нам прощения, мы даже цветов не принесли! — сокрушенно поцокал языком Рене. — Дорогая, обещаю, их доставят тебе завтра же.

Он наклонился поцеловать Мари Бель, а та шепнула ему на ухо:

— Не вздумай, пусть этой чепухой развлекаются немцы… — Обведя взглядом поклонников в форме, актриса любезно произнесла: — Герр генерал, была рада снова видеть вас сегодня вечером! Смотрите не переутомитесь…

— Niemals! Никогда! — горячо воскликнул генерал, галантность тона которого, впрочем, нисколько не смягчала его гортанного акцента.

На этом воспоминание закончилось. Несколько секунд Габриэль оставался неподвижным, затем медленно снял шлем и прошелся по комнате. Он услышал звук ее голоса, ему стало известно ее имя. Теперь у него было достаточно данных, чтобы вернуть к жизни виолончелистку Ориану Девансьер. Габриэль открыл поисковик и принялся гуглить ее биографию, дискографию, список концертов, на которых она выступала, список музыкальных композиций к фильмам, в записи которых она участвовала, — словом, все, что только можно отыскать в интернете.

В статье «Википедии», посвященной виолончелисткам XX века, имя Орианы было набрано красным шрифтом, отдельной страницы с ее биографией пока не создано. Габриэль тщетно пытался раскопать что-нибудь об Ориане в связи с Рене Ле Энафом, в котором без труда узнал режиссера «Полковника Шабера» и монтажера фильмов Рене Клера и Марселя Карне. В одном из блогов упоминалась книга «Авантюристы с радио», в которой автор Жак Песен представил Ориану как частую гостью радиостанции «Радиола».

Габриэль с облегчением вздохнул, суммировал в голове все собранные сведения и прилежно записал их в черный кожаный блокнот. Закончив, он не устоял перед искушением и снова погрузился в воспоминание, чтобы наполнить память изображением этого лица, которое так пьянило его.

Несмотря на поздний час, Габриэль, охваченный противоречивыми ощущениями, никак не мог заснуть. Воодушевленный приливом новой энергии, он ходил по квартире взад-вперед, его мозг был перевозбужден, Габриэль курил, пил вино и уплетал шоколад. В конце концов он уселся за пианино, открыл переложение «Силы судьбы» Верди и, нимало не тревожась, что нарушает чей-то покой, заиграл со всей отдачей.

7

— «Необыкновенный поход в Гималаи», воспоминание журналиста, — раз, «Необыкновенный поход в Гималаи» — два, «Необыкновенный поход в Гималаи» — три! Продано за пятьсот евро даме за колонной. Прошу, пройдите на кассу и оформите покупку… Следующий лот можно смело назвать уникальным — это воспоминание, выставленное на продажу самим Морисом Эрцогом, об ужине с Жаком Шираком в Елисейском дворце в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Стартовая цена полторы тысячи евро… Три тысячи, мадам? Четыре тысячи — участник по телефону…

Сара уже вышла из аукционного дома на улице Россини, радуясь, что получила желаемое по выгодной цене, и легкой походкой направилась к отцу по тихим, полусонным улицам субботнего Парижа. От мыслей о подарке, который она собиралась преподнести отцу, сердце Сары билось часто-часто.

Территория реабилитационного центра, где в данное время лечился ее отец, граничила с чудесным живописным парком. Шагая по нему, Сара блаженно вдыхала свежий воздух Тут и там по до рожкам перемещались люди разных возрастов, которые восстанавливались после несчастных случаев. Сара, знакомая едва ли не с каждым, еле успевала говорить «Доброе утро!», улыбаться и поздравлять с тем, что лечение продвигается успешно. Она помахала своему ровеснику, которому буквально на днях разрешили больше не носить шейный корсет. В данный момент он, опираясь на костыль, выполнял физические упражнения.

— Меня скоро выпишут! — крикнул он Саре.

Сара, по традиции пришедшая не с пустыми руками, угощала всех рисовыми лепешечками с манго. К ней подошла поздороваться дама по имени Аделаида, которая жила в доме напротив и много времени проводила в этом парке. Это была экстравагантная дама со своей идеей фикс, коей она охотно делилась со всеми, кто желал выслушать. Аделаида искала мужчину, за которого рассчитывала выйти замуж и быстро овдоветь. Сейчас она жила одна, до того успела побывать в браке и развестись и теперь, по ее словам, мечтала «перед смертью поставить все возможные штампы в паспорте». Сара, поначалу шокированная этими рассуждениями, давно уже лишь кротко кивала, стоило Аделаиде в очередной раз завести соответствующий разговор в ее присутствии.

Зайдя в лифт, Сара поздоровалась с самой пожилой постоялицей в инвалидной коляске, основным занятием которой было ездить вверх и вниз по этажам в ожидании момента, когда провидение ниспошлет ей лифтера. Сегодня дама была в скверном настроении и колесом коляски отдавила Саре ногу.

Пьер, отец Сары, находился в своей комнате. Одетый в спортивный свитер, свежевыбритый, с аккуратной длинной стрижкой, он сидел на стуле и смотрел в одну точку, отчего Сара вмиг пала духом. Пьер входил в число самых отважных альпинистов своего поколения, именно он приводил на вершины гор всемирно известных геологов и климатологов. Его экспедиции, его достижения, повторить которые до сих пор не удалось никому, были увековечены во множестве документальных фильмов. В реабилитационный центр Пьера пришлось поместить несколько месяцев назад после того, как он напрочь утратил воспоминания о своей альпинистской жизни после неудачного падения с ледника Боссон. Врачи объяснили Саре, что для того, чтобы поправиться, ему крайне необходима стимуляция памяти, и она бросилась выполнять это назначение.

Сара верила, что лицезрение гор и проживание воспоминаний, пускай даже не своих, помогут отцу восстановить память. Ей нравился современный мир, где воспоминаниями можно делиться, а прошлое становится источником надежды.

Обняв и расцеловав отца, Сара вставила чип с «Необыкновенным походом» в его шлем, запустила программу и села рядом. Лицо Пьера сразу стало расслабляться — судя по всему, гималайское солнце действовало точно капельница. Сара гадала, что сейчас видит отец. Описание лота было сумбурным, но она все равно его приобрела и теперь радовалась, наблюдая, как Пьер вздрагивает, на что-то реагирует, смеется и бормочет себе под нос, будто к нему возвращались собственные воспоминания.

Он снял шлем.

— Если найдешь еще такие, приноси, очень интересно! Вот уж рванул так рванул! Просто потрясающе! — Пьер подмигнул дочери, вставая, обнял ее, потянул за собой и выполнил несколько танцевальных па.

Счастливая оттого, что отец приободрился, Сара не решилась ни о чем его расспрашивать.

— Пойдем в пекарню, — предложил он. — Я есть хочу!

В парке они встретили Аделаиду, и Пьер предложил ей составить им компанию. Наслаждаясь солнечным весенним утром, они уселись за уличный столик и заказали пирог с заварным кремом. Пьер курил сигарету. Когда с десертом было покончено, они втроем вернулись в парк. По пути Сара обратила внимание, с каким блеском в глазах отец смотрит на завитые локоны Аделаиды.

Габриэль дожидался Сару на улице Одеон, в ресторане «Сова». Примчавшись туда, Сара принялась взахлеб рассказывать о визите к отцу. Слушая ее, Габриэль отметил про себя, что Сара коротко подстриглась. На ней была расклешенная темно-синяя шелковая юбка и ярко-желтая майка, подчеркивающая загар, который она привезла из Тосканы, куда недавно ездила вместе с матерью. Красивая и умная Сара могла бы нравиться Габриэлю, не будь он столь одержим Орианой. Сара, со своей стороны, месяцами только и делала, что ждала знака, дабы осмелиться вложить свою руку в его, приблизить свое лицо к его и приложить свои губы к его.

— Ладно, хватит о моем отце. Как там твои воспоминания о «Федре»?

— Кайф, экстаз! Я видел ее, Сара, видел ее!

— Значит, не зря я гонялась за тем старым антикваром? Его, кстати, зовут месье Лабрю.

— В тех обрывках, что он тебе отдал, не было ничего примечательного. Зато воспоминание, которое я вырвал у него из рук на аукционе в «Друо», открыло мне двери рая!

— Выходит, мои старания были напрасными?

— Ну что ты, вовсе нет! Один из зрителей сидел во втором ярусе, другой в партере, третий — в ложе бельэтажа, их воспоминания по-своему занимательны, просто мне ни одно из них не пригодилось. Аты — настоящее сокровище, спасибо тебе огромное за помощь! Все расходы я оплачу.

— Не заморачивайся, я сама все улажу. Но уговор есть уговор, и теперь тебе придется подарить ему то воспоминание, которое ты купил в «Друо».

— Ни за что на свете! Я видел ее, видел — можешь себе представить?

И он, перескакивая с пятого на десятое, рассказал Саре об антракте, о встрече в гримерке.

— После просмотра ты, конечно, полез в интернет и стал разузнавать, кто такая эта Ориана Девансьер?

— Полезть-то я полез, да вот только в интернете про Ориану нет ничего, ну или почти ничего. Она стала известна благодаря участию в радиоконцертах. Я прошерстил архивы Национальной библиотеки, СФМ, СФЕ, СФАМ, АФИМ… Это названия музыковедческих сообществ, — пояснил Габриэль, встретив недоумевающий взгляд Сары. — Перелопатил сотни статей, но безрезультатно. Потом, совсем отчаявшись, пересмотрел воспоминание, снова увидел ее мужа Поля, эдакого щеголя с зачесанными назад волосами, и тут меня осенило: он работал в «Пти Паризьен»! Бинго! Я понесся в Нантер, в МБСД. — Снова увидев непонимание в глазах собеседницы, которая медленно перемешивала кофе со сливками в своей чашке, Габриэль расшифровал: — В МБСД, Библиотеку современной документации. Что означает «М», понятия не имею, да это и неважно.

Сара с улыбкой кивнула.

— Я прочитал все статьи о парижских концертах двадцатых-тридцатых годов…

Теряясь в догадках, она ожидала продолжения.

— Разве я не сказал? Она виолончелистка!

Сара опять кивнула, стараясь сдержать смех, потому что ей не хотелось охлаждать пыл своего взволнованного друга.

— В двадцать шестом, во время одного из концертов, которые освещала «Лё Тан», ей было девятнадцать лет.

— Значит, она родилась в тысяча девятьсот седьмом… — протянула Сара. — Как кто? Как твоя бабушка? Нет, что это я говорю… Как твоя прабабушка? — По-прежнему улыбаясь, она взяла Габриэля за руку, чтобы хоть немного его успокоить.

— Моя прабабушка тут ни при чем, — отрезал Габриэль. — Я вижу ее девятнадцатилетней: вероятно, она только что окончила консерваторию и играет Шумана, наисложнейший Концерт для виолончели, перед публикой, очарованной ее красотой и молодостью. Воспоминания о нем, увы, не нашлись и вряд ли отыщутся, но, читая эту статью, я легко представляю себе ее душераздирающий ля минор, слышу ее уверенную игру, ярко ощущаю эмоции, которые она передает, упиваюсь ее чувственностью, гармонией богатого, выразительного, полного звучания… — Дрожащими пальцами Габриэль вытащил из кармана куртки блокнот и прочитал фрагмент рецензии в «Лё Тан»: — «Как известно, виолончелисты-виртуозы, даже мужчины, редко берутся за концерт Шумана и ограничиваются тем, что выражают восхищение его сложностью, в особенности финалом, чрезвычайно трудным для исполнения. А вот Ориана Девансьер не побоялась и сыграла данное произведение, причем с необычайным изяществом и легкостью. Концерт стал одним из наиболее запоминающихся событий нынешней зимы».

Глаза Габриэля сияли.

— Никто не мешает тебе испытывать страсть к этой Ориане, — прокомментировала Сара. — Никто не мешает тебе написать о ней книгу, тем более что сегодня мы понятия не имеем, какой была жизнь женщины-виолончелистки в начале прошлого века. Никто не мешает тебе рассказывать о своей прелестнице по радио, и все же такое упорство в невозможном чувстве любви кажется мне абсурдным, Габриэль, и граничит с безумием.

— Нет тут ничего столь уж безумного или абсурдного, — запротестовал он. — Да, я встретил ее в воспоминании и с тех пор не могу стереть из своей памяти. Будь я, к примеру, фанатом современной кинозвезды, мое поведение не шокировало бы тебя, но разницы-то никакой нет! И вообще, не тебе учить меня уму-разуму!

Сара засопела и опустила взгляд.

— Когда ты бежишь к отцу и надеешься, что чужие воспоминания вернут ему память, чем ты отличаешься от меня? То-то же! В отношении к иррациональному мы с тобой два сапога пара.

Сара не отвечала. Габриэль спохватился, встал из-за стола и обнял ее за плечи.

— Прости, — прошептал он, целуя ее в висок. = Я не хотел тебя обидеть. Сейчас я почти не бываю в институте, дни провожу в библиотеках, а ночи за компьютером, просматривая каталоги воспоминаний…

Сара растаяла от его ласки, в очередной раз поражаясь, где были ее глаза, что она так долго оставалась равнодушной к красоте Габриэля. Поначалу она даже не воспринимала его как потенциального возлюбленного, он был для нее всего лишь приятелем, с которым они вместе ходили на вечеринки и обсуждали прочитанные книги. В конце прошлого года то ли отец, то ли кто-то другой из близких обратил внимание Сары на то, насколько Габриэль обаятелен, и тогда она совершенно иначе взглянула на его темные волосы, на непринужденное движение головы, которым он отбрасывал их со лба, на его пронзительные глаза, изящные запястья и прекрасные руки пианиста.

Сара ощутила его дыхание рядом со своим ухом. Отстранившись, она вытерла глаза и смущенно улыбнулась. Размолвка осталась позади.

— Так что там насчет концертов Орианы?

— Пока я ни одного не видел, но, сопоставив источники, сумел найти воспоминания о ее турне по Новому Орлеану и Мексике в тридцатых годах.

Сара удивленно воззрилась на него.

— В конце статьи «Лё Тан» сообщила, что Ориана уезжает… А, и еще в Современной… О-ох, какой же я тупица! — Он хлопнул себя по лбу. — «М» в аббревиатуре МБСД означает «Международная»!

Сара одобрительно кивнула, а про себя подумала, что такое неистовство чувств до добра не доведет.

— Я полистал американские газеты за тридцать четвертый год и нашел упоминание в «Таймс Пикейн», в заметке от семнадцатого февраля. Ориана играла Форе, Вивальди, Равеля и Сен-Санса. Критик восхваляет ее исключительные качества. — Опять открыв блокнот, Габриэль прочел: — «Прекрасное звучание и изысканность интерпретации и техники. Манера исполнения по существу женская, но без всяческой суетливости или преувеличенного акцентирования, отношение типично мужское». — Он хмыкнул. — Сегодня на такую формулировку вряд ли кто-нибудь отважился бы. Ты права, жизнь Орианы — настоящий роман, мы могли бы записать о ней цикл передач, поговорю об этом с Изабель… В «Монинг Трибьюн» тоже опубликовали статью о выступлении Орианы во французском консульстве в Новом Орлеане. К сожалению, воспоминаний Рене Десажа, тогдашнего консула, я не нашел… Далее турне продолжилось в Мексике. Жан Суарон, сын посла, выставил на продажу свои детские воспоминания в «МнемоФликс». Ты в курсе, что это?

Сара покачала головой.

— Приложение, разработка команды «МемориПроджект». Воспоминания классифицируются по категориям и по аукционным домам, возможен также поиск по ключевым словам.

Не мешкая, Сара принялась скачивать приложение на телефон, вполуха слушая бессвязные объяснения Габриэля.

Именно тут, на «МнемоФликс», я наткнулся на недавно размещенные воспоминания посольского сына… Одно из них касалось Орианы, я тут же его купил. Ты должна это увидеть, Сара! Идем, я покажу его тебе, и ты сама рассудишь, можно ли устоять перед сладостью ее смычка.

Не дожидаясь ответа, он оплатил счет. Несколько минут спустя они уже ехали в такси по улице Дофин и дружно критиковали велосипедистов, катящих не по своей полосе. Лувр купался в лучах солнечного света, Сена плавно несла свои воды.

Габриэль усадил Сару в кожаное кресло, надел ей на голову гарнитуру и провозгласил:

— Слушай и смотри!

Оркестр заиграл так оглушительно, что Сара болезненно сморщилась — Жана Суарона, сына французского посла, посадили чуть ли не на сцену, и Сара видела, что дирижер этим крайне возмущен.

Понемногу привыкнув к громкой музыке, Сара сфокусировала внимание на Ориане. Та — Сара не могла не отдать ей должного — была ослепительна в белом атласном платье, с заколотыми по моде того времени волосами и бледно-розовой помадой на губах. Лицо виолончелистки выражало сосредоточенность, но не теряло мягкости. Ориане было двадцать семь лет, то есть почти столько же, сколько сейчас Саре, которая отчетливо ощутила, какая пропасть отделяет ее от этого воплощения женственности, этой утонченной леди в сверкающем вечернем наряде. В смятении Сара вперилась в Ориану, понимая, что выглядит грубоватым подростком в слишком желтой майке и слишком длинной юбке по сравнению с этой одухотворенной красавицей, которая, казалось, не играла произведение по нотам, а сама сочиняла его, рождая таким образом музыку.

Воспоминание подходило к концу, и Сара привела себя в чувство, заранее зная, что Габриэль захочет услышать от нее море комплиментов в адрес Орианы, а также получить безоговорочное одобрение своей страсти к сладостному звучанию инструмента, которую он ошибочно переносил на личность виолончелистки.

Сара в очередной раз удостоверилась, что человек воспринимает и запоминает события субъективно. От осознания этой непреложной истины у нее даже голова пошла кругом. Именно субъективность восприятия зачастую становится причиной недоразумений и конфликтов. В конечном итоге не что иное, как свобода и разобщает нас.

Стремясь прогнать мрачные мысли, Сара отправилась на кухню и сварила кофе, после чего открыла окно и закурила.

Вскоре к ней присоединился Габриэль. Он отвел Сару в гостиную, сел за рояль и самозабвенно исполнил переложение прелюдии Баха для виолончели, которую Ориана записала для «Радио Париж». Сила музыки рассеяла негативное впечатление, которое произвело на Сару воспоминание о концерте.

8

Находясь в пяти тысячах восьмистах тридцати семи километрах от Габриэля и Сары, Роуз повторяла хореографические номера, которые ей предстояло исполнить вечером в театре «Сент-Джеймс». Впервые за время участия в этой постановке ей наконец позволили выступить в роли Беа, на которую ее наняли дублершей.

Постукивая каблуками по паркетному полу своей комнаты, она двигалась необычайно грациозно и стремительно, отгоняя мысли о том, как отреагируют зрители, когда прочтут на афишах, что вместо Хайди Бликенстофф, многократной обладательницы премии «Тони», Беа сыграет совершенно никому не известная Роуз.

Дверь распахнулась, на пороге возникла соседка и тотчас испортила все настроение — видите ли, топот Роуз напугал ее эфиопскую карликовую мышь.

— Прекрати немедленно! — потребовала соседка.

Эту комнату в мезонине в районе Бушвик Роуз сняла на несколько недель. Отношения с соседкой были мирными, пока Роуз нахваливала помидоры, которые та выращивала на подоконнике, и терпела толпы неохиппи, оккупировавших гостиную.

Нередко Роуз задавалась вопросом, почему поселилась как раз здесь, ведь много лет назад она покинула Западное побережье, спасаясь именно от полукочевого образа жизни. Негодуя насчет мыши, чье спокойствие не следовало нарушать, она мысленно перенеслась во времена своего детства в Сан-Франциско, когда мать уехала с ней из их дома в районе Сансет и отправилась в Скалистые горы вместе с такими же зелеными юнцами — просветленными основателями «Общества какофонии». Они жили как заблагорассудится, утвердившись во мнении, что общее выживание зависит не от отдельных личностей, а от группы, сформировавшейся после испытания, из которого они вышли невредимыми, — восхождения на мост Золотые Ворота в непогожий день и без всякого снаряжения. В конце семидесятых годов они дерзновенно основали сообщество под названием «Комьюниверсити», которое привлекло множество людей. Каждый участник рассказывал о главном страхе своей жизни, и коллектив брался помочь этому человеку в его преодолении.

Они жили все вместе, мнили себя людьми искусства и сооружали на берегу огромные деревянные фигуры, которые потом сжигали на закате. Когда Роуз была маленькой, ей разрешали забираться на эти шаткие сооружения. Она веселилась, раскачиваясь на самой верхотуре и рискуя жизнью, а взрослые только смеялись.

Понятие собственности не применялось ни к материальным благам, ни к духовным связям. «Не оставлять следов» — такова была концепция сообщества. Создаваемые ими произведения искусства, чтобы иметь право так называться, должны были сохранять эфемерность, что, возможно, и побуждало членов общины отрицать биологические связи. В графе «Отец» любого свидетельства о рождении ребенка неизменно ставился прочерк. Вероятно, в Сан-Франциско тревожились из-за ежегодного увеличения количества матерей-одиночек, однако строгая мораль была не в чести, и потому власти предпочитали закрывать на это глаза. Соответственно, фамилия наследовалась по материнской линии, а «Общество какофонии» было матриархальным, хоть и не претендовало на звание феминистического. Более того, подобные термины не вызывали особого трепета среди его участников, поскольку сами по себе являлись символом собственничества.

Роуз затруднялась сказать, каким ей видится детство, проведенное в компании этих какофонов. Любовь она получила в избытке, но подлинной близости с ними не чувствовала. Уже в подростковом возрасте Роуз не разделяла их воззрений, ее мечтой были танцы и театр. Они устраивали уличные шоу, например «Сантанархию»: переодевшись Санта-Клаусами, отправлялись в поход по окрестным барам; она же грезила о большой сцене. Роуз вспомнила один особенно странный день — полуголая, она ехала по городу на трамвае в компании взрослых, тоже обнаженных. Для них был важен перформанс, тогда как ей хотелось одобрения и тепла, и она страдала оттого, что не находила поддержки у этих людей, которые, разумеется, ненавидели Бродвей, Голливуд «и все театральное производство, самодовольное, выхолощенное и ханжеское, которое сбивает мир с толку».

Поэтому, когда Роуз было то ли шестнадцать, то ли семнадцать, она восстала против этих прирожденных бунтовщиков и отказалась участвовать в их поездках в пустыню, которые они стали называть «Бернинг мэн» — «Горящий человек». Лишь Джойс, одна из основательниц общины и лучшая подруга ее матери, понимала Роуз и принципиально отказывалась заглушать ее порывы. Джойс очень помогла Роуз в тот период, записав на уроки пения и танцев. На своем старом пикапе, превращенном друзьями в автомобиль будущего, она возила девушку на противоположный конец города и даже поощряла ее ходить на кастинги, хотя самой Джойс была противна одна мысль о них. То, что мир крутится исключительно вокруг оси постоянного псевдосоревнования, вызывало у нее отвращение, но Роуз она об этом не говорила.

При этом Роуз была единственной, кого бросила родная мать. В отличие от нее все прочие дети становились сиротами либо по причине каких-то трагедий, либо передозировок, приведших к смерти, либо самоубийств. «Общество какофонии» продуцировало исключительно счастье и ничего кроме счастья. Ситуация Роуз оказалась более щекотливой. Однажды ее мать Вики просто ушла из общины. Она обрела новый идеал в лице некоего музыканта и решила мотаться с ним из города в город. «Да здравствует панк!» в чистом виде.

Роуз не могла забыть день, когда Вики вычеркнула ее из своей жизни. На плечах матери блестела черная куртка-косуха, на руках красовались белые кружевные перчатки, в ушах и на губах сверкал пирсинг, а на запястьях золотые браслеты, светлые кудри были перехвачены черной повязкой с бантиком. Роуз до сих пор помнила ярко-красный рот и густо накрашенные ресницы матери. К дому подкатил раздолбанный туристический автобус, и Вики запрыгала от радости. Водитель посигналил, Вики метнулась на кухню, подхватила сумку, из которой торчали вперемешку трусики, ожерелья и шарфы, и, едва взглянув на дочку, помчалась навстречу своему барабанщику Джиму. Он вышел из автобуса, пожевывая жвачку, глаза его были ярко подведены, кожаная куртка испещрена металлическими заклепками. Когда Вики бесшумно затворила за собой дверь и подлетела к Джиму, тот поднял указательный палец и мизинец, высунул язык и без всякого стыда поцеловал Вики. Они вместе заскочили в автобус, и тот немедленно тронулся под аккомпанемент громкой музыки, тарахтения двигателя и звуков выхлопа.

Джойс рассказывала о том, что случилось после отъезда Вики, описывала лицо Роуз, маленькой девочки, которой недавно исполнилось шесть, с криво подстриженной челкой, с двумя дырками во рту от недавно выпавших молочных зубов… Девчушка с бесконечно печальными глазами сидела на третьей ступеньке лестницы. Джойс погладила ее по щеке, на которой остался след помады — на прощание мать все-таки чмокнула дочурку, — и потащила ее к пляжу, чтобы купить мороженого. Малышка молча зашагала рядом с Джойс, молча дошла с ней до побережья, молча съела два клубнично-ванильных шарика, слезы струились по ее лицу, мороженое таяло, и солено-сладкие ручейки стекали вниз по пальцам. Каким же безнадежным, вероятно, был вид этих двух потерянных девочек в тапках на босу ногу, которые сидели на скамейке, смотрели на океан и не знали, чего ждать…

Джойс верила, что Вики рано или поздно вернется к ним. За годы их знакомства она не впервые вот так сбегала. Джойс называла это капризами и пыталась втолковать маленькой Роуз тем серым утром, что мама скоро приедет и будет любить ее в тысячу раз крепче, чем прежде. Что именно с мамой Роуз однажды прибежит сюда, на берег, и они вместе съедят столько мороженого, сколько душа пожелает, и мама будет веселой-веселой…

Они принялись отмечать дни в календаре, ноте превращались в недели, месяцы, а затем и годы, и в конце концов Джойс и Роуз перестали считать. Джойс собирала новости о панк-металлистах, выискивала сведения, которые могли бы пролить свет на житье-бытье подруги, но ничего не обнаруживала. Им с Роуз так и не удалось выяснить, как сложилась судьба Вики после того, когда она, надев белые кружевные перчатки, помахала им на прощание, рассмеялась и запрыгнула в автобус. Аста ла виста, детка!

Приехав в театр, Роуз по-прежнему мысленно блуждала в своем прошлом. Вспомнив, что сегодня ей предстоит впервые выступить в известном бродвейском мюзикле в главной роли, она приободрилась. Костюмерша Хайди, актрисы, которую заменяла Роуз, провела ее в гримерную, где уже сидели персональный парикмахер и визажист. Здесь все было совсем иначе, чем в помещении, отведенном хористам, которые гримировались самостоятельно, толкаясь перед зеркалами, а двое ассистентов развешивали на стойках десятки костюмов.

Внимание, которым окружили Роуз, лишь усилило ее страх перед сценой. Костюмерша, заметив, что артистка вот-вот расплачется, обняла ее, не считаясь с тем, что зеленое платье в стиле эпохи Тюдоров может помяться. Даниэль и Микки заглянули в гримерную, чтобы подбодрить Роуз перед спектаклем.

Они вместе прошли за кулисы, и Микки по традиции вопросил голосом Синатры:

— Как все эти люди попали в мой номер?[4]

Прозвучал третий звонок. Занавес еще не был поднят, Микки вышел на сцену и произнес вступительный монолог, призванный разогреть публику. Роуз дрожала, на ее губах застыла натянутая улыбка. Этот спектакль, который она репетировала сто раз и в котором сегодня выступит в роли Беа, показался ей неведомой бездной. Она боялась, что забудет все слова.

Минута, отведенная Микки, приближалась к концу, занавес вот-вот должен был подняться, а танцоры и певцы — появиться на фоне декораций в стиле эпохи Возрождения. Роуз даже не заметила, как ее нервозность исчезла.

На то, чтобы волноваться, у нее просто не нашлось времени. Раньше она полагала, что сложнее всего будет выучить текст. Она не ожидала, что придется так часто переодеваться. К счастью, каждая секунда постановки была выверена и откалибрована. Роуз отпустила тревогу и отдалась на волю закулисной хореографии, мастерства рабочих сцены, скорости работы костюмеров и внимательности режиссеров к деталям.

Когда спектакль завершился, публика устроила Роуз оглушительную овацию. Труппа поздравила дебютантку с успешным выступлением, продюсеры и режиссер зашли к ней в гримерку и тоже осыпали комплиментами.

После этого триумфа она решила, что никогда больше не будет ничьей дублершей и перестанет жить в тени. Отныне Роуз будет играть в своей жизни лишь главные роли.

9

После того как Пьер, отец Сары, посмотрел воспоминание о походе в Гималаи, он совершенно преобразился — память полностью вернулась к нему. Недавние исследования ученых подтвердили, что гиппокамп лимбической системы становится очень активным, если испытуемые видят изображения пейзажей, например южноамериканского тропического леса или тибетского горного хребта. Когда эта часть мозга получает новый стимул, в действие вступает сеть, охватывающая левую лобную долю, и человек получает доступ ко множеству ассоциаций и смысловых нюансов. По крайней мере, именно так врачи объяснили поразительное улучшение состояния Пьера.

Медсестра позвонила Саре и поведала о случившемся чуде. Ее отец, пребывая в отменном настроении, пришел на кухню и попросил на завтрак кусок хлеба с медом. Вид у Пьера был бодрый, он без умолку болтал о дожде, хорошей погоде и горах, по которым успел ужасно соскучиться. Казалось, он начисто забыл, по какой причине сейчас живет в реабилитационном центре.

Не желая терять ни минуты из-за забастовок, парализовавших Девятую линию метро, Сара поймала такси. Шагая через парк, она, как всегда, приветствовала знакомых, улыбнулась молодому человеку, который ходил уже без костылей, сорвала по пути ромашку и преподнесла ее самой пожилой постоялице, стараясь держаться подальше от колес ее коляски, и поднялась в комнату к отцу. Он был там, и причем не один — компанию ему составляла Аделаида.

— Здравствуй, дорогая! Что новенького? — спросил Пьер, вставая и целуя дочь.

Сара не верила глазам и ушам — впервые за время болезни отец вспомнил, как люди ведут себя при встрече.

— Я дал медсестрам немного денег, и они купили мне нормальный крем для бритья и мой любимый «О Саваж», — лукаво промолвил Пьер, шурша банкнотами в кармане брюк. — А еще я сообщил им код своей карточки, чтобы они сняли для меня наличных. Слышишь шур-шур-шур? — хохотнул он.

«Вот и все, папа снова сходит с ума», — сникла Сара. Когда она была ребенком, они любили шуршать банкнотами и звенеть мелочью в карманах; обычно после этого отец выдавал дочери несколько монет, и она вприпрыжку бежала за лакомствами в пекарню на углу. Чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы, Сара велела себе не впадать в уныние. Только теперь она обратила внимание, что Пьер сменил спортивный свитер на рубашку и пиджак.

— Этот костюм я нашел в шкафу, — весело заявил он. — Надеюсь, ты не берегла его для моих похорон? Я чуть-чуть заляпал рукав, когда ел тост.

Аделаида рассмеялась, и Пьер повернулся к ней, радуясь, что его острота пришлась ей по душе. К изумлению Сары, Аделаида сказала, что специально намочила свою перчатку, дабы оттереть мед с костюма Пьера.

— Я оставлю вас одних, вам наверняка есть о чем поболтать! И вообще, еще ничего не решено! — хихикнула она, кивая на безымянный палец своей левой руки.

Сияющий Пьер поцеловал ей руку, и Аделаида удалилась.

— Папа, ты знаешь, кто эта мадам? — спросила Сара, перестав улыбаться.

— Конечно, дочь моя! Кто не знает местную фею Аделаиду?

— Значит, ты в курсе ее матримониальных планов?

— Все это слухи! И потом, ты же не думаешь, что я завтра умру, ведь я только-только поправился! Скажи лучше, голубушка, не за тем ли ты пришла, чтобы испортить мне настроение?

Сара обняла отца.

— Конечно, нет…

Он погладил ее по руке.

— Я просто хотела предупредить тебя… и кое в чем разобраться. Мне врачи многое растолковали, а ты-то сам соображаешь, что с тобой произошло?

— Не знаю и знать не хочу! Этот Антуан спас мне жизнь!

— Антуан?

— Парень, который продал воспоминание! Необыкновенный человек, смельчак и безумец! Дело происходит в Непале. Он болтает с друзьями в подсобке парикмахерской. Одному из них только что сделали стрижку, и волосы у него мокрые от воды, которую ему вылили на голову, чтобы их сполоснуть. Они что-то курят. Что? Не знаю, но тоже хочу! Затем у Антуана возникают занятные галлюцинации. Он обнимает двух красивых молодых девушек. Гм, возможно, тебе неловко слушать, как я говорю на эту тему…

— Нисколько, продолжай… Не ты первый.

Сара подумала о Габриэле, который информировал ее о каждом своем открытии. «Теперь и папа туда же — докатился до виртуального секса втроем! Нет, больше в этом мире меня ничто не удивит».

— От подробностей я тебя избавлю. Наконец друзья встают и отправляются бродить по городу. Эти бесцельные блуждания словно вернули кислород в мои легкие. Катманду именно такой, каким я его помню. Похоже, Антуан ездил туда в конце девяностых или в начале нулевых. В отличие от эпохи моей юности, хиппи там уже нет, но город дышит трансгрессией. Компания шагает по улицам, мимо проносятся рикши, слышно кудахтанье куриц и блеянье коз, остро пахнет благовониями. Антуан идет впереди, он дезориентирован, словно тело с пятью головами, ни одна из которых не осмеливается думать. Внезапно ему на плечо прыгает обезьянка, спускается по его руке, хватает за кисть, смотрит на него своими круглыми глазами и вонзает зубы в его указательный палец, после чего улепетывает. Антуан с окровавленной рукой кидается в погоню. Его друзья останавливаются у киоска, увешанного красными и желтыми цветами. Задыхающийся Антуан бежит, не упуская обезьяну из виду. Та временами оглядывается, будто играет с этим высоким упрямым человеком. Чем дольше продолжается гонка, тем сильнее кажется, будто обезьяна увеличивается в размерах. Тяжело дыша, весь в поту, Антуан приближается к вершине холма, поднимается по лестнице одной из старейших непальских ступ и встречает процессию людей в белом, пришедших кремировать покойного. Обезьяна исчезает из поля зрения Антуана, а он, измученный, с пересохшим горлом, ложится на камни и разглядывает свою рану. Его разум в смятении, цвета знамен сливаются в одно большое пятно с голубым небом, ароматы специй кружат голову… Антуан поднимается и, полузакрыв глаза, в оцепенении ходит вокруг ступы Сваямбунатх вместе с верующими, вращая почерневшие медные молитвенные колеса, умиротворенный красотой и спокойствием этого места. Внезапно он опять видит ту обезьяну, машет ей рукой и переводит взгляд на долину Катманду, над которой возвышается Эверест. Заканчивается воспоминание тем, что Антуан с забинтованным пальцем сидит в неубранной комнате и рассказывает кому-то по телефону о том, что с ним приключилось. Затем велит двоим приятелям сфотографировать храм, но так, чтобы в кадр непременно попали обезьяны. Судя по выражению лица, он счастлив, что работа над статьей завершена.

Сара задумалась. Может ли этот корреспондент быть ее знакомым Антуаном — авантюристом-фотографом, которого всегда сопровождают дивной красоты модели?

Отец сказал, что пойдет обедать с Аделаидой, Сара поцеловала его на прощание и написала сообщение Габриэлю, прося организовать в обед встречу с Антуаном. Ответ пришел быстро: «В обед? Вряд ли получится, он редко встает раньше четырех часов дня». Спустя несколько минут Габриэль прислал еще одно сообщение: «„Фюмуар“, семь вечера».

Габриэль изменил направление своих поисков, после того как узнал, что Ориана выросла на острове Сен-Луи, неподалеку от кафе «Место встречи моряков» на набережной Анжу. В наши дни кафе не существует, однако некий академик посвятил ему целую книгу.

Сидя в своем мансардном кабинете на верхнем этаже института и взирая на хмурую Сену и печальный Лувр, Габриэль решил, что подойдет к этому академику после четвергового заседания. В пять часов он уже стоял на верхней площадке покрытой зеленым ковром лестницы и приветствовал академиков, у которых недавно брал интервью.

Наконец появился автор книги, обсуждая с кем-то из коллег феминизацию названий профессий. Улыбаясь, Габриэль приблизился к нему и объяснил, что хотел бы задать несколько вопросов об острове Сен-Луи и «Месте встречи моряков». Глаза мэтра засияли. Вскоре они расположились в зале Эдуарда Боннефу, где в тот же вечер должна была состояться церемония вручения гран-при фонда.

Бессмертный начал с рассказа о своем детстве на острове и о том, что побудило его погрузиться в историю кафе, расцвет которого пришелся на двадцатые и тридцатые годы. Габриэль достал блокнот и сосредоточенно записывал все до последнего слова.

— Кто там только не бывал — Селин со своими разбитыми иллюзиями, не менее унылый Мориак, Арагон, Шагал, Пикассо, Дос Пассос, Хемингуэй, Сименон, Блез Сандрар и многие другие…

— А музыканты? — не утерпел Габриэль. — Например, известная виолончелистка Ориана Девансьер? Вы о ней слышали?

— Известная? Вы уверены?

— В те времена она была настоящей знаменитостью, выступала в лучших концертных программах, ездила в турне по Мексике и США. Мужем Орианы был Поль Девансьер, журналист «Пти Паризьен» и светская персона.

— Ориана Девансьер? Нет, имя мне ничего не говорит.

— Наверное, это нормально, — вздохнул Габриэль. — Сейчас о ней уже никто не помнит.

— Кроме, пожалуй, вас, молодой человек, — рассмеялся академик.

— Кроме, пожалуй, меня… В газетах тех лет так мало писали о ее необычайном таланте, и отрывки ее выступлений я нашел только на «МнемоФликс»… Знаете, я порой начинаю сомневаться, существовала ли ока вообще где-либо помимо моего воображения. Мне хочется собрать коллекцию свидетельств и воспоминаний, достаточно внушительную, чтобы убедиться в их глубине, а значит, и в их правдивости. — Габриэль по-детски трогательно улыбнулся.

— Я провожу исследования на острове. Видите ли, я там родился, как и ваша Ориана. У меня солидная подборка документации. Если хотите, заглядывайте в гости, все покажу.

Под конец беседы академик поведал, какой вид открывался из окон его родительского дома — баржи, по-братски соприкасающиеся бортами, моряки, дети с волосами конопляного цвета, белье, сохнущее на натянутых веревках… Он зачитывал вслух отрывки из книги, их поэтичность очаровывала Габриэля. Он мысленно перенес Ориану в эти декорации — вот она любуется видом, вот машет рукой завсегдатаям «Места встречи моряков», вот изучает меню на доске, установленной прямо на мраморной плите…

Габриэль с сигаретой в руке дожидался друзей за столиком на террасе «Фюмуар» и отрешенно смотрел на квадратный двор, освещенный солнцем, которое ни с того ни с сего решило напомнить о себе незадолго до заката. Первой пришла сияющая Сара, вскоре явился и живший неподалеку, на улице Сен-Жермен-л’Оссеруа, аккуратно причесанный Антуан в льняном пиджаке и домашних тапочках, благоухая ароматами эфирных масел. Когда он заказал имбирный сок, Габриэль разинул рот от удивления.

— С тех пор как я нашел свою любовь, с прошлым покончено, — просто сказал Антуан. — Наташа переехала ко мне, а она веганка и отказывается терпеть мои загулы. Ну, я и решил сделать ей приятное. Теперь на завтрак у меня разные семечки и матча. Думаете, я похудел? Фиг вам! Еще и потолстел на три кило. Ох уж этот мне современный мир!

Он провел рукой по волосам, взлохмачивая их. Сара подавила смешок.

— Хорошо, что ты не выставляешь на аукцион воспоминание о сегодняшнем дне! Оно не помогло бы моему отцу.

Антуан вопрошающе посмотрел на нее.

— Укушенный обезьяной в Катманду лет пятнадцать назад — это был ты?

— Укушенный обезьяной в Катманду? Хм, так меня еще никто не аттестовывал… А в Катманду я и вправду ездил, готовил один из первых своих репортажей для «Пари Матч».

Он вспомнил ряд статей, которые тогда написал для газеты, — об обезьянах в непальской ступе Сваямбунатх, о марках кедов, которые носили монахи в Лхасе, о быстроте засыхания коровьих лепешек на берегу Ганга в Бенаресе, о дыме над угольными электростанциями, различимом с Транссибирской магистрали…

— Для публикаций я выбирал именно такие ракурсы. А вот геополитических вопросов, рассуждений на тему которых ждали от меня читатели «Пари Матч», старался избегать. Мой редактор, человек с тонким чутьем, предложил мне попробовать свои силы в фотографии, и моя жизнь переменилась! Слова ничто по сравнению с изображением. Я понял, что не обладаю журналистским духом и терпением исследователя, зато наделен душой эстета, мечтателя в мире, лишенном иллюзий…

— То есть это был ты, — не дала ему договорить Сара. — Ты спас моего отца.

Она широко открыла глаза, сама не в силах поверить тому, что сейчас осознала.

— Ты хоть помнишь, что тогда продал? — хохотнул Габриэль. — Свои воспоминания этот месье выставляет на аукцион, как герои Эжена Сю — свои рубашки с жабо, — пояснил он Саре.

— Что не мешает мне время от времени заходить поздороваться со служащими банка на улице Франс-Буржуа. Пусть воспоминания заканчиваются — главное, чтобы квартира оставалась моей!

— И как же ты живешь? — спросила Сара.

— В надежде понравиться тебе, красавица, — обольстительно улыбнулся Антуан.

Габриэль изумленно уставился на него и покачал головой, — даже начав беседу с комплиментов Наташе, Антуан продолжал вести себя точно заправский сердцеед.

— С ломкой-то сам справляешься? Или вступил в общество анонимных алкоголиков, как Брэд Питт и Брэдли Купер?

— О, это было бы шикарно! Однако я нашел решение попроще. «МнемоФликс» помогает в борьбе с амнезией… — произнес он, глядя на Сару, и та кивнула. — Но и с зависимостями тоже. Я больше не принимаю наркотики. — Руки Антуана коснулись ноздрей, точно объектов, независимых от его воли. — Я больше не пью ни капли спиртного. — Он сделал еще глоток имбирного сока и скривился. — Зато я погружаюсь в воспоминания о различных вечеринках, проживаю вторую жизнь через высокотехнологичную гарнитуру! — Антуан снова взъерошил волосы и добавил — Тот, кто разработает «МнемоПорн», озолотится, а приложение станет регулятором сексуальности и здравоохранения!

— Ну и как, нравятся тебе воспоминания о чужих вечеринках? — вернул разговор к прежней теме Габриэль.

— Ты в своем репертуаре — ни шагу без вопросов! — Антуан поморщился. — Сам-то как думаешь? Я кайфую на афтепати концертов Мика Джаггера и «Аэросмит», наслаждаюсь вечерами в компании Бегбедера, Джонни Деппа, выдающихся наркоманов мира! Теперь понял? Ты удовлетворен? Достаточно ли тоскливой тебе кажется моя жизнь?

Габриэль удивился, до чего болезненно Антуан отреагировал на его вопрос.

— Дай сигарету, ты меня выбесил.

— Сигарету? Ты же сам минуту назад сказал…

— Ничего я не говорил, и вообще, кто ты такой? Мамаша моя, что ли? Гони сигарету, жадюга, — потребовал Антуан, хлопая его по плечу.

— В любом случае, — миролюбиво заключила Сара, — мы с отцом в долгу перед тобой, потому что только твоя погоня за обезьяной по улицам Катманду смогла пробудить его память. За это огромное тебе спасибо. И отдельное спасибо за название воспоминания.

— Как бишь я его озаглавил? — уточнил польщенный Антуан.

— «Необыкновенный поход в Гималаи».

Он рассмеялся.

— И впрямь необыкновенный, я почти бегом поднялся в гору на полкилометра. А как продвигаются дела с твоими Любовями, Габриэль?

— Я многое разузнал, теперь мне известно ее имя, есть сведения о ряде концертов, на которых она выступала; вот, пожалуй, и все. Не женщина, а настоящая загадка.

— И загадочность делает ее во сто крат важнее для тебя! Любовь, она ведь штука простая…

Габриэль вздохнул. Что знает о любви этот Дон Жуан, этот соблазнитель моделей-веганок? По какому праву он вздумал поучать его?

— Я подкалываю тебя, но в подколке есть и доля истины. «Желание возрастает, когда эффект ослабевает», как говаривал старина Корнель. Да-да, именно эффект. Долго уже длится эта его одержимость? — спросил Антуан, поворачиваясь к Саре.

— Месяца три.

— А если бы твои исследования принесли немедленные результаты, разве ты не переключился бы на что-то другое?

— Вероятно, переключился бы, — пробурчал Габриэль.

— И кстати, тебе посчастливилось наконец увидеть ее лицо?

— Ну конечно, и тебе оно тоже безумно понравилось бы. Каждый раз, когда я вижу Ориану, она становится все моложе. На премьере «Федры» в «Комеди Франсез» ей лет тридцать пять, но в самых отдаленных воспоминаниях, которые мне удалось отыскать, ей всего около двадцати. Я бросаю вызов законам времени, и ты не представляешь, насколько это прекрасно. Чем дольше я за ней наблюдаю, тем сильнее влюбляюсь. Она ангел.

— А ты докопался, где жил твой анкелъ, как сказал бы старик Нусинген?

— На острове Сен-Луи, там я уже был, но ничего интересного не обнаружил. И хотя сейчас я знаю этот район вдоль и поперек, вплоть до звука, с которым шелестят деревья, и преображений, которым подверглись местные витрины, никаких ниточек, имеющих отношение к Ориане, там, увы, нет.

На миг призадумавшись, Антуан воскликнул:

— А ее виолончель? Ты выяснил, где и кем она была изготовлена? Такие вещи обычно имеют клеймо мастера, или что там они ставят, да и любой музыкант над своим инструментом чуть ли не трясется!

Лицо Габриэля просветлело. Он вспомнил, что муж его дорогой Изабель, недавно избранный в Академию изящных искусств, дирижер и скрипач.