Фабрика уродов

Глава 6 Несколько вопросов (Наемник)

Это был жаркий день. Самый жаркий за последнее лето, решил Гилберт Кёльдерер. «Будь я проклят, если это не так». Он закончил поливать мочой чахлую траву, подтянул завязки штанов, быстро пересек залитый солнцем двор, торопясь уйти с солнцепека. В последний момент, прежде чем войти в тень постоялого двора, молодой наемник на мгновение обернулся и поднял глаза вверх.

По истомленному жарой, выгоревшему до бела небу тянулись росчерки едва заметных облаков. Косматый шар солнца, словно взорвавшийся в опаленной выси, расплескивал вокруг море безжалостного огня. Когда Гилберт отвернулся, перед глазами заскакали черные пятна.

В следующее мгновение все вокруг сдвинулось. Гилберт едва удержался на разом ослабевших ногах… выпрямился, едва сдерживая тошноту. Это было похоже на предчувствие.

Словно по твоей могиле прошел гусь. Дурацкая поговорка, но…

Оставаться в Приюте более незачем.

Нет, безусловно, этому городишке, лежащему так близко от Наола, что он фактически можно считаться предместьем, было что предложить человеку с патентом наемника. Рубак, прибывших прощупать почву и присмотреться к командирам, под начало которых можно пойти, из-за слухов о грядущей войне с Лютецией было много. Вербовщики из Наола приезжали постоянно — что от герцога, что из Ура, так что пристроить свой меч будет несложно. И даже деньги, судя по разговорам за кружкой вина или бутылкой граппы, платят хорошие, но Гилберта не прельщала служба в солдатах.

Он предпочитал работу менее рутинную, и с как можно меньшим числом командиров за плечами.

Наверное, сюда вообще не надо было и приезжать-то. Не в первый раз он поддается наитию, и пора взять за правило — ничего путного из этого не выходит. Вот последняя попытка… дернула же нелегкая поддаться импульсу и взять билет на поезд, увязавшись за странной парочкой, встреченной в привокзальной таверне несколько дней назад.

Заика-дворянин из Ура и приземистый, но широкий в плечах телохранитель-варвар, его телохранитель варвар. В последние дни они занимали все его мысли.

От них веяло загадкой. Приключением.

Шансом на удачу.

И он пошел на этот флер, как ослик за морковкой.

Хотя по правде, не так много вариантов оставалось. Во Фронтире все равно нельзя было задерживаться. После заварушки в таверне, где было убито несколько солдат барон фон Талька, одного из многочисленных местных лордов, ноги следовало уносить подальше. Барона не зря называли Бесноватым — поговаривали, у него случались припадки бурной ярости.

Гилберт лелеял надежду, что уранийский дворянин вспомнит его, «случайно» встретив еще раз — уже в Наоле. Вспомнит и оценит услугу, которую он им оказал, когда помог немного уравнять шансы против людей фон Талька и наемничьего отребья, затеявших побоище. У уранийских нобилей, рассказывают, есть традиция набирать личные дружины для решения деликатных дел, а он, Гилберт, всеми статями для такой службы вышел. Увы, на месте все сложилось иначе.

На месте местный патруль тот час завернул всех наемников и отправил вон из Наола — в Рыцарский Приют, ныне просто Приют.

Похоже, и служба и приключение обошли стороной. Наитие в очередной раз подвело. Так стоит ли его слушать сейчас, когда оно кричит об опасности?

Гилберт почувствовал, как за шиворот между лопаток скатилась ледяная — в такую-то жару! — струйка. Нахлынуло непреодолимое желание бежать отсюда, рвануть прямым ходом на станцию… вскочить на поезд, в грошовый «медный» вагон, куда угодно, хоть на крышу. И чтобы каменный гигант уныло тянул поезд по степи, а Свинцовая тропа глухо стучала под его ногами.

Оказаться как можно дальше отсюда.

Сейчас, мгновенно. Не раздумывая.

Пока есть время.

Город давил на него атмосферой неизбежности. Он упорно притягивал войну и жил только ее ожиданием. Войны ждали солдаты, расквартированные по казармам и завербованные наемники, пропивавшие авансы по кабакам и тавернам.

Кёльдерер любил драться и не любил воевать. Его не устраивало, когда промежутки между драками заполнялись муштрой, командами и исполнением тупых обязанностей, половина из которых нужна исключительно чтобы держать солдат занятыми, дабы они не грабили окрестные огороды и не портили девок.

Если война приблизится к Наолу еще на несколько шагов, быть наемником без белой повязки станет просто опасно. Его уже несколько раз проверяли местные стражники, чтобы убедиться, что не шпион. Пока удавалось отбояриться байками про «пришел меч продавать» и мелкими взятками, но скоро не прокатит. Если не арестуют, то возьмут и поставят под ружье силой.

Надо уезжать.

Прямо сейчас.

Гилберт чуть так и не сделал. Он даже шагнул с крыльца обратно, в тень, в выгоревшую траву. И тут его настигла другая мысль.

«Вещи». Гилберт остановился. Это мгновение и стало роковым.

Он не был жаден до помрачения рассудка, как многие ландскнехты. Не привязан к своим вещам как каторжник к чугунному ядру…

Но там, наверху, в каморке захудалой гостиницы, снятой в складчину на четверых, остался его цвайхандер.

Гилберт постоял еще мгновение, жарясь на взбесившемся солнце, которое било по лицу горячей подушкой. Кожа на лбу заныла, как от ожога… запах навоза и сухой травы лез в нос.

Другой, более опытный человек на его месте, человек, проживший хотя бы лет на пять больше, не медлил бы и секунды.

Потому что опытный солдат знает, как важно доверять инстинктам. Держать уши торчком, нос по ветру, а задницей чуять так, что если уж она сжимается от недоброго предчувствия — значит надо все бросать и бежать. Сразу. Можно и под чужие знамена — если нет других вариантов. Только так выживают.

Более опытный наемник бы уже был на полпути до станции.

Но Гилберту только недавно исполнилось семнадцать лет.

Всего семнадцать.

Оставшийся в гостинице цвайхандер, или фламберг, как его тут называли, означал полуторный заработок для наемника, а то и двойной, если согласится капитан (несмотря на молодость Гилберта, иногда соглашались). Даже сейчас в эпоху пороха и мушкетов, тертые капитаны считали не лишним держать в ротах парней специально для развеселых рукопашных заруб. Еще старый двуручник означал судебные поединки и возможность защищать невинных. Гилберт снова вспомнил — и это было так же остро и светло, как много дней назад… Девушка и ее мать, которых он спас от разорения, а то и худшего наказания. И они смотрели на него, как на настоящего рыцаря света.

Слезы в глазах блондинки… ее уютная, почти домашняя красота и веснушки на носу.

Он покачал головой. Возможно, это самое главное. Справедливость. Хотя думал в это время о красивых загорелых плечах. И о груди. Высокой крупной груди.

Но грудь ведь не мешает справедливости, верно?

Я быстро, сказал себе Гилберт. Развернулся и пошел к крыльцу. Запах навоза стал гуще, хотя должно было бы быть наоборот.

Я быстро, возьму меч и сразу уйду. Нечего здесь делать, это была ошибка и…

Ошибкой было рассуждать об ошибках вместо того, чтобы исправлять их.

Старое рассохшееся дерево скрипнуло под его длинными ногами, когда он шагнул на крыльцо. Позади лежал почти вымерший в это время дня городок.

Гилберт замер и прислушался.

Из глубины гостиницы доносились негромкие ленивые голоса. Наверное, хозяин с кем-то беседует. Или тот, единственный ленивый и заросший, как баран, слуга, чешет языком с кем-то из постояльцев.

Если пройти по задней лестнице, то его даже не услышат. Гилберт снял сапоги, взял их в руки. Медленно обогнул, ступая мягко, косяк двери. Двинулся к лестнице.

Скрииип.

Вонь навоза стала невыносимой.

Ему навстречу шагнули двое, звякая сталью и перебивая вонь такими знакомыми солдатскими запахами — железа и намасленной кожей. Только это были не солдаты…

Инквизиторы.

— Ваше имя?

— Мое имя? — Гилберт сморщился от боли в затылке и поднял глаза на говорившего. — А… а зачем вам мое имя, святой отец?

Мысли путались.

Еще бы не путаться после того, как по затылку отвесили так, что едва череп трещинами не пошел.

— Вопросы здесь задаем мы, сын мой, — мягко заметил маленький человечек в монашеском одеянии. Среди громил и их белых с зеленым старомодных сюрко, выдававших принадлежность к ордену инквизиторов, он в своей черной монашеской сутане казался совсем крошечным и совсем… неопасным. Точно маленький галчонок скачущий промеж небрежно раскрашенных игрушечных солдатиков.

Только Гилберт вдруг почувствовал, как покрылся гусиной кожей. Хуже нет сочетания — мягкий, располагающий к доверию голос и собственные руки, выкрученные за спиной так, что кисти немеют.

— Итак, ваше имя? — повторил маленький человечек.

У него был круглый подбородок, которому должно бы было изобличать человека мягкого и подверженного влиянию и с которым ну совершенно не вязалось скуластое лицо и пронзительный взгляд глубоко запавших глаз. Святой отец выглядел так, словно его сунули в кузнечный горн, а потом долго и со знанием дела лупцевали молотом, выбивая вместе со шлаком природные доброту и мягкость.

— Гилберт Кёльдерер.

Имя можно и сказать. Не такое у него известное имя, чтобы за него убивали.

— Вы родом из…

— Из Гродниц, святой отец. Это в пограничьях Йодлрума.

— Из Гродниц, что в пограничьях Йодлрума, — повторил маленький человечек задумчиво. — А я все гадаю, что это за акцент. Замечательно. Просто замечательно. Только в вашем наемничьем патенте написано, что он выдан Кёльдереру из Аусбурга.

— Гродницы это хутор под Аусбургом. Мне когда патент писали, сказали, что происходить из города — почетнее. Меньше будут обзывать деревенщиной.

— Что ж, допустим. Вы позволите задать вам личный вопрос, сын мой?

«Позволите» было дежурным выражением. Никто его позволения на самом деле не спрашивал, поэтому Гилберт подумав, просто переспросил:

— Что?

— Вопрос, — терпеливо повторил маленький человечек. — Могу я задать?

По затылку Гилберта словно провели ледяной рукой.

— Ээ… да, конечно, святой отец.

— Зачем вы убили барона Иеронима фон Талька по прозвищу Бесноватый?

Скуластое лицо священника прянуло вперед и оказалось прямо напротив его собственного. Гилберт оторопел и не нашел что сказать. Только выдавил искренне недоуменное:

— Я?!

Образ покойника-графа сам собой возник перед глазами: мертвец, раскачивающий под потолочной балкой. Вытянутые ноги, посиневшее, почти черное, лицо. Гилберту даже показалось на мгновение, что он слышит жутковатый, замогильный скрип пеньковой веревки. Скри-ип. Скри-ип.

Он сам не понял, почему в голову пришло именно повешение. Если уж на него думают, это должен быть удар мечом. Причем знатный такой, от души — в полный замах, сопровождаемый поворотом корпуса в бедрах. Чтобы — хааак! — и от плеча до задницы, иначе Бесноватого не успокоишь…

И холод по спине.

Что-то случилось или случится?

Уже случилось. Странный барон мертв, и обвиняют в его смерти… Додумать Гилберт не успел.

— Вспоминаете? — тот же мягкий, слегка простуженный голос. Гилберт покачал головой.

Это было глупо. Сказать по правде, даже сейчас, стоя на коленях с руками, связанными за спиной, он до сих пор не понимал всей опасности, исходящей от этой группы инквизиторов. Во-первых не чуял за собой вины, а во-вторых — слишком уж привык видеть в монахах-воинах простых храмовых служек, чья задача обеспечивать безопасность монастырей от разбойников и заблудшей нечисти, да сопровождать паломников.

О том, как ведет дознание капитул инквизиции, он не имел понятия.

Познавать пришлось прямо сейчас и в ускоренном порядке.

Страшный удар сбил Гилберта с ног. Воздух в легких исчез, словно его никогда и не было… а еще исчезла земля под коленями. Подброшенный пинком, он подлетел вверх и начал было заваливаться на бок, но так и не упал, потому что сильные руки схватили, вздернули, поставили на обмякшие ноги — и только затем, чтобы пудовый кулак, отлитый словно из горячего металл, тут же пришелся по почкам.

Гилберт Кёльдерер заплакал в первый раз с тех пор, как покинул отчий дом. И не от боли, а от стыда и бессильной ненависти, потому что после удара мочевой пузырь предательски отказал и по ноге потекло, а штаны потемнели и намокли.

Потом его били еще — не бестолково и суматошно, а с толком и расстановкой, скупо отмеривая удары, от которых внутри взрывались пороховые бомбы, с каждым новым ударом вбивая понимание — надо говорить.

Вежливо и много.

Говорить хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось.

Проваливаясь, падая, исчезая, Гилберт вдруг вспомнил выражение лица того, кто висел (да почему висит-то? почему не отравлен, не застрелен, не проткнут шпагой?!) сейчас под толстой деревянной балкой — когда он еще был жив. И его слова:

— Важно, что это не твоего ума дела, мальчик. Ты понял? Отвечай, я приказываю.

А теперь ты умер, засранец-граф. Так, что ли? Отвечай, я приказываю.

— Довольно. Кажется, наш юный друг хочет что-то сказать.

— Почему… почему вы…

— Прежде, чем вы продолжите, хм, герр Кёльдерер, хочу предупредить: запираться бесполезно. Есть свидетели, молодой человек, которые видели, как вы угрожали графу.

— Я? Я не… я не…

Он запнулся, с трудом втянул воздух в легкий воздух и в бессилии обвел глазами холл гостиницы, из которой испарились и постояльцы, и хозяева. Помещение заполняли только суровые, высоченные, как на подбор, вояки в бело-зеленых сюрко поверх кольчуг и нагрудников. Лица у всех были одинаковые — точно из дерева вырезаны.

Торчащие из-под материи части нагрудников были исцарапаны клинками, а кольчуги латали — и не раз. Эти монахи точно не соборы от случайных лиходеев охраняли.

Собравшись с силами Гильберт, наконец, выдавил:

— Я не убивал.

Он сказал и сам себе не поверил, так жалко и неубедительно все прозвучало. Еще полдюжины таких ударов, и можно признаться в убийстве, которого не совершал.

«Не верят. Они мне совсем не верят».

Маленький священник, командовавший великанами в железе и коже, встал с кресла и, заложив руки за спину, двинулся по кругу. Когда он оказался за спиной молодого наемника, неподвижное лицо дрогнуло и на нем на короткий миг появилась скупая улыбка.

Глупый мальчишка.

Даже не понимает, что с ним делают.

А ведь это так просто: если хочешь получить всю необходимую информацию от свидетеля — всю, без утайки — выстави его обвиняемым. Заставь его самого наполовину поверить в собственную вину, заставь быть готовым к самооговору и тогда, поманив призрачным шансом оправдаться, как скупца золотой монеткой, задавай правильные вопросы.

И польется речь аки мед по устам.

— Вас видели в таверне на безымянной станции у деревни Табор. Вы участвовали в потасовке с людьми Иеронима фон Талька, ранили некоторых из них и возможно убили одного.

Если бы его били чуть слабее, Гилберт бы не удержался от саркастической ухмылки: дворянин из Ура со своим телохранителем-варваром все-таки достали его. В драку он полез только из-за них.

И фон Тальк там был — страшный, с поломанным носом. Безумный.

Но ведь живой же!

— Барон… он сам спровоцировал все, святой отец. Мы не собирались устраивать неприятностей, просто остановились на ночлег в таверне. Но он искал повода задраться с наемниками. Он ненавидит нашего брата! Какие-то наемники за несколько дней напали на его деревню, и он просто искал, кого за это повесить. Клянусь, я не вру, мессир.

— Не называй меня так. Мой орден не признает мирских титулов. Продолжай.

— Я не знаю, что продолжать! Люди барона взяли верх, все, кто собирался в Ур торговать шпагами или искать патронов в Мятежных княжествах, были перебиты или взяты под стражу. Он… он велел повесить троих, а остальным резать уши!

Маленький священник хмыкнул. Сделал знак помолчать и обернулся в сторону писца — рослый детина, больше похожий на кузнеца, сгорбился над стойкой, за которой прежде суетился хозяин гостиницы, и торопливо царапал гусиным пером по листу бумаги, высунув язык от напряжения.

Дождавшись, когда перо перестало скрипеть, святой отец прошелся взад-вперед и остановился прямо напротив юного наемника.

— Уши, говоришь, резать. Я вижу у тебя оба на месте.

— Я… я оказался на другой стороне, м… святой отец.

— Но ты дрался с людьми Бесноватого?

— Нет. Была третья сторона.

Отвечать, стоя на коленях в луже собственной мочи было унизительно, но что ему оставалось?

— Продолжай.

— Там был дворянин из Блистательного и Проклятого. Молодой, но очень важный. Граф! Его сопровождал телохранитель. Южанин — весь в татуировках и шрамах. Они вдвоем целую свалку устроили.

— И ты присоединился к ним? По какой причине?

— Мы разговорились до того, как все началось.

— О чем?

— О войне.

— Подробнее! — резкий крик заставил его вздрогнуть, но удара за ним не последовало.

— О солдатах и рыцарях, — торопливо проговорил Гилберт. — О тех, кто едет воевать за Ур сюда под Наол, и о тех, кто воюет на стороне Лютеции.

— Войны еще нет.

— Да, святой отец… Но люди уже друг друга убивают.

— Я хочу знать подробности вашего разговора. Все.

— Вы не спросите, как зовут графа? — осмелился попытаться взять инициативу в свои руки молодой йодлрумец.

Доски пола больно шарахнули по лицу. Моча на полу смешалась с кровью из разбитого носа.

— Мне не нужно спрашивать о том, о чем я и так знаю, — сказал маленький священник, когда Гилберта подняли и легкими пощечинами привели в чувство.

Инквизитор подошел к писцу и что-то взял со стойки, какой-то белый предмет. Гилберт несколько раз сильно зажмурился, пытаясь вернуть зрению четкость.

Свиток. Это был свиток.

Рекомендательное письмо к знаменитому herzog Ришье Лисьему Хвосту, выписанное в таверне…

— …графом Генри Уильямсом Тасселом, — в голове путалось, и он не сразу понял, что голос священника звучит в унисон его мыслям. — Выписано на предъявителя сего. Когда мы обнаружили письмо в ваших вещах, печать не была вскрыта. Вы не читали письмо?

— Нет. Прочитать должен был тот, кому адресовано.

— Немного он бы вычитал.

Священник развернул письмо перед перепачканным кровью носом Гилберта. Вся рекомендация состояла из одного слова, размашисто написанного от одного края листа бумаги до другого.

«Самозванец», прочитал бы Ришье Лисий Хвост, попади оно в руки адресата.

Кто самозванец? Я — самозванец? Но почему?…

— За кого вы выдавали себя графу Генри Тасселу, Кёльдерер не то из Гродниц, не то из Аусбурга? — прошипел маленький инквизитор, подступая все ближе.

— М'сир, я клянусь… — залепетал Гилберт.

— Не называй меня так! — рявкнул священник, залепив ему пощечину.

Брызги крови полетели в стороны, но после побоев ублюдков-инквизиторов это по категории ударов не шло. Так, погладили слегка.

— О чем вы говорили? — заорал священник. — Почему ты лжешь? Кто ты на самом деле? О чем ты говорил с графом? Куда делась девушка?!

— Я не… я… да! девушка! там была девушка! — завопил перепуганный и полностью сбитый в с толку наемник, внезапно обретая дыхание. — Все побоище началось из-за нее!

Страшно было не только получать новые побои. По-настоящему страшно — когда не знаешь за что тебя бьют. Одно дело подвергаться избиению и пыткам, храня тайну, которую никто не должен вырвать из твоей груди, и совсем другой, когда терзают абы за что.

По ошибке.

Потому что подвернулся под руку.

— Опиши ее! — коршуном прянул к нему священник.

— Молодая, красивая, — мысли путались, и он никак не мог собрать в голове хоть сколько-нибудь слов, какими можно описать девушку.

Он вообще с девушками до сих пор был неловок. Даже с той, веснушчатой, благодарной за свое спасение, он не посмел ничего лишнего. А она тоже была очень красивая. Потому на нее и взъелись.

Красивых не любят.

— Очень бледная. У нее… э… грудь была! И вообще она вся очень красивая. Как леди. Не hure, как назвал ее барон! Она не шлюха.

— Волосы! — закричал священник. — Цвет волос?

— Я… она…

— Цвет волос!

Его ударили сзади по голове — несильно, просто смазали по затылку, чтобы отвечал сразу, не тянул время.

Как на духу.

Как на исповеди.

— Белые! Белые, как молоко! И глаза были синие, как васильки в поле.

— Кто ее сопровождал? Кто ты? Почему ты врешь?

— Я не вру! Я Гилберт Кёльдерер из Гродниц, что под Аусбургом. А с девушкой был старик.

— Старик? Опиши его.

— Рослый… э… крепкий еще. В прошлом, наверное, из солдат или наемников. У него была длинная рапира и нелепая шляпа. И такой приметный шрам на лице.

— Имя! Его имя! Ее!

— Я не запомнил имен. Я не помню! Не помню!

— Где именно шрам? Как выглядит?

— Кажется… кажется у глаза. Такой треугольный, как от стрелы или выпада шпагой.

— Ты слышал? Запиши это! — рявкнул священник, оборачиваясь к писцу. — Приметы совпадают. Девушка с дезертиром из Башни!

Детина кивнул, снова высунул язык и еще ниже склонившись над стойкой, мучительно заскрипел пером.

Гилберт зачем-то отметил, что с начала допроса только два человека в гостинице открывали рот — маленький инквизитор и он сам. Монахи с лицами убийц в кольчугах и сюрко, напоминающих бело-зеленые рясы, не издали ни звука. Даже не хэкали, когда выбивали из него дурь.

— Я все вам сказал, святой отец. Отпустите…

Священник махнул молодому йодлрумцу рукой, приказывая молчать. В возбуждении он несколько раз прошелся мимо него, путаясь с длиннополой сутане и размахивая руками, точно мальчишка потешно марширующий рядом с полком солдат.

Затем, наконец, остановился.

Лицо его снова стало спокойным, только в глазах сверкал плохо скрываемый охотничий азарт.

— Мы с вами еще не закончили молодой человек, — его тон снова сделался вежливым и обманчиво-мягким, и Гилберт понял, что все плохое еще только начинается. — Куда делась девушка?

— Я не знаю. Когда началась заваруха, стало не до нее. Я не видел. Она улизнула со стариком. Кажется, он вывел ее. Бесноватый что-то кричал, но я не запомнил — мне там по голове прилетело, в ушах звон стоял.

— Не лгите мне юноша. Куда делась девушка? Куда делся старик?

— Я не знаю…

— Что ж, по-хорошему вы не хотите. Пойдем длинным путем. Кто вы? Почему вы лжете? Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга? О чем вы говорили с графом Тасселом? Зачем вы убили барона фон Талька?

— Я не…

Бац! Вспышка!

А потом еще.

— О чем вы говорили с графом Тасселом?

И еще.

— Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга?

И еще.

— Зачем вы убили барона фон Талька?

Вопросы повторялись, меняясь местами, меняясь в деталях, но одни и те же — снова и снова. А вот боль от ударов не повторялась. Она всякий раз была новая.

Всю свою недлинную, в сущности, жизнь Гилберт считал, что может постоять и за себя, и за других. Эта уверенность помогала ему в голодную пору отрочества, когда ему нужно было кормить себя и пятерых младших братьев и сестер, и в последний год, когда, уже неплохо владея цвайхандером (фламбергом… надо привыкнуть говорить «фламберг»), он выступал в качестве защитника в судебных поединках.

И еще Гилберт считал, что может отличить правду от лжи.

Но сейчас он не был уверен даже в том, что знал о себе раньше. Все путалось и мешалось в голове.

Боль умеет переубеждать.

Если он Гилберт Кёльдерер из Гродниц, то почему в патенте написано — «из Аусбурга», а в письме — «самозванец».

Кто он? Куда делась девушка? Зачем надо было убивать барона? Что он забыл и напутал? Ведь он должен знать ответы на эти вопросы, потому что это единственный способ прекратить боль! Надо только их вспомнить, сказать и все закончится…

Но он почему-то не вспоминал.

— Кто вы? Почему вы лжете?…

Его вытащили во двор и бросили на землю лицом вниз. Удара о землю он даже не почувствовал. Блаженная темнота! Два мгновения сна… из которого его тут же выдернули. А! Вода была ледяной, она обжигала как раскаленный металл. Спина превратилась в огромный ожог.

Гилберт заорал.

Снова плеснуло.

Две вечности в Аду. Кричи, Гилберт, кричи. Он кричал.

Вода лилась. Солнце затопило все вокруг, глаза нестерпимо резало, но жары больше не было. Его колотило от холода. Из-за слез он почти ничего не видел. Гилберта снова подняли и потащили; он чувствовал, как босые пятки бороздят дорожки в пыльной траве. Его втащили уже не в гостиницу, — на конюшню, в пахнущий навозом полумрак, издырявленный световыми пятен. В последний момент, прежде чем пылающий, затопленный солнечным светом, двор исчез, он увидел, как один из «зеленых» служек наклонившись над ведром, шепчет и делает знаки.

От ведра тут же повалил пар, клубами взвился в небо…

Колдует. Магия холода, сообразил Гилберт. В отличие от церкви инквизиция не чурается магии, хотя на послушников, использующих ее, потом накладываются суровые епитимьи.

Белоснежный туман наплывал, обхватывал мягкими прохладными руками. Сейчас они принесут это ведро сюда…

— Нет, — попросил он. — Не надо… больше.

Над ним снова оказалось скуластое лицо святого отца. В уголках глаз и рта застыли скорбные складки. Святой отец не наслаждался пыткой. Он страдал.

— Признайся, сын мой. Правда исцеляет душу и снимает боль грешного тела. Покайся! — он вдруг перешел на доверительный тон. — Ты удивишься, насколько все проще будет, когда я услышу правдивый ответ.

— Я… я сказал правду.

В стойлах фыркали и переступали копытами лошади.

— Ты самозванец и упорствуешь.

— Это не я… — в помутившемся сознании мелькнула какая-то мысль, и он вцепился в нее, как утопающий в соломинку. — Самозванец — это Лисий Хвост! Граф знал это!

— Почему именно вы, молодой человек? Что вас связывает с человеком по имени Лисий Хвост?

— Я… хотел служить под его началом. Во Фронтире его считают великим herzog. Капитаном! Ходили слухи, что Лисьих Хвостов несколько. Наверное, граф хотел разоблачить одного из них.

— Какого?

— Я не знаю.

Три этих слова уже вызывали в нем самом ужас, потому что влекли за собой новую боль, но других просто не было.

— К какому из них вы хотели наняться? Почему?

— Я не знаю. Это не было планом. Просто мысль, идея… Мечта.

— Куда делась девушка?

— Я… н-нет…

— Почему вы лжете? Зачем вы убили барона фон Талька? Кто такой Гил…

— Да будьте вы прокляты! Я не знаю! Я не видел! Я не убивал! Я — Гилберт Кёльдерер, сын Йохана Кёльдерера из Гродниц под Аусбургом! Я не знаю…

— Растяните его лошадьми, — сухо приказал человечек, оборачиваясь к одному из своих людей.

Тот кивнул.

— Последний шанс, молодой человек. После дыбы — даже такой, импровизированной — вы вряд ли сможете взять в руки свой меч.

Фламберг. Надо говорить фламберг.

Не будь он так оглушен болью, наверное, смог бы найти какие-то нужные слова, чтобы если не переубедить их, то потянуть время. Но удары выбили не только дух, но и всякие мысли. Если и можно было что-то сказать, то только то, что прямо на языке, а на нем ничего кроме «не знаю, не убивал».

Жаль инквизиторов такой набор слов не устраивает.

— Ну же!

Ему развязали руки за спиной, но лишь для того, чтобы снова стянуть их жесткой волосяной веревкой уже над головой. Избитое тело юноши закачалось под балкой конюшни (что-то это должно напомнить), когда дверь вдруг события непредсказуемо изменились.

Двери конюшни приоткрылись, пропуская внутрь человека в сопровождении трех вооруженных спутников, чьи мундиры и стигмы свидетельствовали о принадлежности к личной дружине герцога Наольского. Волосы одного были когда-то рыжими, но так сильно выгорели на солнце, что казались не темнее, чем у Гилберта, и годами он был ненамного старше. Они вполне могли сойти за братьев.

Инквизиторы синхронно развернулись, хватаясь за рукояти шпаг и пистолетов, но священник властно поднял руку, призывая их оставаться не двигаться с места. Цветов в драме стало больше — к зелено-белым сюрко и черной сутане клирика прибавился малиновый мазок. Человек, вошедший в конюшню демонстративно расправил складки плаща на своих плечах, скомканный и помятый, точно его только что вытащили из коробки.

Ярко-красный, с отливом в малиновый, плащ, по которому наверняка — никто не мог этого видеть, но почти все знали — струится вышивка серебром; два клинка, выходящие из одной рукояти посередине, на посреди одного из которых значится «кара», а другого — «оберег».

Символ дрессированной стаи уранийского вице-канцлера Витара Дортмунда — Псов правосудия. Прямо скажем, весьма неуместный здесь и сейчас.

Человек в малиновом плаще демонстративно огляделся, вбирая взглядом обстановку, нашел взглядом маленького священника, безошибочно определив в нем главного, почесал щеку и холодно произнес:

— Я рассчитываю на объяснения. Мне донесли он незаконном захвате собственности, насильственных действиях, гражданском аресте и возможном применении пыток. Вижу, что все подтверждается.

Инквизиторы машинально выстроились в линию. Руки на оружии, лица собранные, глаза — холодные. Их было полтора десятка против Пса и трех его сопровождающих. Кроме того, еще столько же сейчас выходили из гостиницы, перекрывая выход из конюшни полукольцом. Малый капитул всегда насчитывает тридцать человек плюс командир.

Человечек в монашеском одеянии поднял полную руку. Громилы, зеленые служки замерли.

Томительная тишина.

Пес правосудия против здоровенных служек в зеленом. А посередине — истерзанный белобрысый наемник. Странный расклад. Что делить Псам и инквизиторам? Здесь, в конце концов, не Ур!

Молчание стало вдруг тягостным.

— Не ожидал встретить здесь малиновый плащ, — наконец, сказал маленький священник. — Это Наол.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы юрисдикции, — произнес Пес с холодной уверенностью человека за спиной которого не три нервничающих стражника против трех десятков убийц в рясах, а целая армия.

— И тем не менее у нас юридический casus, — мягко улыбнулся маленький священник. — Наол — мессианское герцогство и признает власть Большого собора. Я — отец Гурджиа, нунций Верховной курии и iegatus магистра ордена Святой инквизиции. Наделен правом вести расследования, допрашивать подозреваемых в то время, как светские власти обязаны оказывать мне посильную поддержку и помощь. Извольте ознакомиться с моими бумагами.

Он мотнул головой и писец, положивший письмо и бумаги на круглый табурет, который притащил из гостиницы, чтобы взяться за короткий мушкетон, полез за пазуху. Пес остановил его властным движением ладони.

— Самостоятельные задержания и пытки в вашу компетенцию не входит. И на территории протектората власть вашей церкви и вашего ордена заканчивается там, где начинаются законы Ура, Блистательного.

— Наол — независимое герцогство, — напомнил отец Гурджиа.

Стражники за спиной Пса несколько оживились — двое. Белобрысый стоял не двигаясь, и в глазах его горела холодная ярость.

Маленький священник позволил себе легкую улыбку. Он прекрасно понимал этих служак: если есть законные основания не вмешиваться в склоку сильных мира сего, это будет славно. Потому что даже с Псом правосудия, о боевой подготовке которых ходили легенды тягаться против целого капитула инквизиторов, если дойдет до бряцания шпагами — гиблое дело.

— Независимое. И именно поэтому по доброй воле, самостоятельно выбрал вхождение в уранийский протекторат на правах конфедерата. Основные законы Ура здесь действуют, и я слежу, чтобы их буква соблюдалась. Моя имя Робур Конст, лейтенант-инвестигатор Второго Департамента Ура, Блистательного. Я осуществляю инспекцию Свинцовой тропы в виду участившихся нападений на поезда и вооруженных конфликтов с ними связанных. Указанный молодой человек свидетель такого конфликта.

— Это было во Фронтире, во владениях барона фон Талька!

— Согласно пакту о Свинцовой тропе все станции являются территорией совместного ведения Ура и государства, на которой они находятся. Вы отдадите мне этого человека.

— Он не гражданин Ура или Наола. Это наемник из Йодлрума.

— Если его патент подтвержден пограничной стражей Блистательного или Наольского герцогства, это не имеет значения.

— Мой патент заверил капитан Расмус из форта Вурхст! — собрав остатки сил, прохрипел Гилберт.

Он был наслышан о крутых нравах людей из Второго Департамента, но между дыбой, на которую его уже вздернули и туманной перспективой определенно выбирал второе.

— Вы отдадите мне этого человека, — спокойно повторил Пес правосудия.

Тон, каким это было сказано не подразумевал ни «или», ни «иначе». Робур Конст говорил, как человек, который не допускает и мысли о том, что ему могут не подчиниться.

— Кроме того вы явитесь сегодня вечером лично, или пришлете своего человека в комендатуру Наола для служебного разбирательства относительного данного инцидента. Если действия вашего ордена будут признаны незаконными, либо избыточными вы уплатите штраф в казну герцогства, а архиепископ Наольский получит надлежащее уведомление. Здесь не Лютеция. Священники не вертят ни властями, ни правосудием.

В наступившей тишине громко фыркали лошади.

— Что ж, — мягко сказал человечек в монашеском одеянии, назвавшийся отцом Гурджиа. — Что ж, полагаю… вы можете его забрать. Мы узнали все, что хотели.

Он сделал знак своим людям. Бело-зеленые громилы молча двинулись к дверям. В конюшне остался только писец, продолжавший сжимать в руках кургузый ствол мушкетона.

Дождавшись, когда инквизиторы покинули помещение, святой отец повернулся к Гилберту.

— Сын мой, — мягко сказал он; от этой мягкости мечника замутило. — Сын мой, не озлобляй своего сердца перед церковью. То, что было сделано — сделано по велению свыше, дабы приблизить пришествие Мессии.

— Пошел ты, старик, — хрипло каркнул Гилберт.

Он попытался плюнуть в священника, но попал только себе на грудь. Отец Гурджиа улыбнулся и, склонив голову на плечо, осенил его знаком истинной веры. Конст машинально отметил, что это был не новомодный крест, принятый после Реформации, а старый знак — священный квадрат.

Нунций церкви и iegatus ордена инквизиции в одном лице приблизился к Псу правосудия на несколько шагов.

— Вы ведь даже не знаете во что вмешиваетесь, лейтенант-инвестигатор. Не так ли?

— Узнаю, — холодно отрезал Пес. — Второй департамент всегда узнает все, что нужно знать.

— Есть дела, которые лучше оставить церкви.

— Я служу закону, — голос прозвучал чеканно, и серебро в нем звенело о сталь.

Так звучат голоса тех, кто истово верит в то, что говорит. Так звучат голоса фанатиков.

Всем Псам промывают мозги в Палатах правосудия, приучая слепой верности делу, которому они служат. Вот бы так с прихожанами…

Отец Гурджиа поморщился.

— Грядет час, когда мирские законы будут иметь мало значения. Дикий час! Час огня и крови, хаоса и смерти. Мешая мне и моим людям, вы приближаете его, лейтенант-инвестигатор Конст.

— Беззаконие приближает хаос, — спокойно отрезал Пес. — Я буду ждать вас около шести вечера в комендатуре. Решение по вашему делу будет принимать помощник коменданта Кегнит. В случае, если не прибудете, я отправлю людей, чтобы доставить вас силой. Не советую злоупотреблять моим терпением… И не пытайтесь покинуть город без его разрешения.

Не оборачиваясь, не отрывая взгляда в упор от маленького священника, он кивком головы отдал приказ сопровождающим.

— Снимите парня.

Двое стражников замялись, и тогда вперед шагнул рыжий. Он прошел мимо отца Гурджиа, едва не врезался плечом в писца, который и не шелохнулся, чтобы уступить дорогу и, оказавшись рядом с Гилбертом, принялся усердно пилить веревку коротким ножом. Веревка была жесткая, ее волокна сопротивлялись тупому лезвию и все, оставшиеся в конюшне были вынуждены терпеливо ждать, пока он справится.

Наконец, молодой мечник тяжело рухнул к ногам освободителя.

У него достало сил порадоваться что инквизиторы во дворе гостиницы окатили его водой. Не придется стыдиться обмоченных штанов.

Тело не слушалось, а стражник не сделал попытки помочь ему встать. Гилберту пришлось собрать все силы, чтобы заставил себя сначала упереться все еще связанными руками в пол, а затем выпрямиться на трясущихся ватных ногах.

Стало видно, что он повыше молодого стражника и пошире в плечах. И что на самом деле они совсем не похожи, как могло показаться поначалу из-за светлых шевелюр — разные лица, разные осанки, разное сложение.

— М'сир…

— Жалобу подашь позже, когда придешь в себя, — отмахнулся Пес.

— Пи… — голос Гилберта прервался.

— Что?

— Письмо. Мое письмо. Мне… оно… Гилберт с ужасом понял, что не может объяснить внятно, что это за письмо и почему оно настолько важно. Что скажет Псу Правосудия имя какого-то там Лисьего Хвоста? И что они подумают про «самозванца», когда его прочитают — а они не могут не прочитать?

Пес правосудия перевел взгляд на маленького инквизитора.

— Письмо.

Тот не шелохнулся.

— И цвай… фламберг. Мой меч!

— Выдайте моим людям вещи и бумаги этого человека. Все, по описи — вы наверняка ее делали, так уж положено. Сержант — примите. — приказал Пес.

Рыжий стражник кивнул и повернулся к писцу:

— Бумаги и вещи, мессир рыцарь. Но сначала — опись.

Детина в зелено-белом сюрко смерил его презрительным взглядом и вопросительно посмотрел на отца Гурджиа.

— Опись, бумаги и вещи. Передайте их моему человеку, — потребовал Конст жестким, звенящим голосом. Словно перетянутая струна, что вот-вот лопнет. Тишина.

Маленький человечек облизнул губы и пожал плечиками.

— Брат, выполни это требование. Это все уже не важно.

Детина что-то пробурчал, но наконец подчинился.

— Протокол допроса вы не получите.

Пес правосудия промолчал.

Наемник благодарно кивнул. Стены конюшни завертелись перед его глазами, он неуклюже переступил ногами и начал падать. Сержант не сделал попытки его поддержать, и Гилберт Кёрдерер из местечка Гродницы что под Аусборгом ничком рухнул на земляной пол.

Тот нестерпимо вонял навозом.