Эйфельхайм: город-призрак

XVI Март, 1349 Великий пост

С мартом пришел новый год. Сервы и селяне обрезали виноградную лозу и срубали колья, ремонтируя покореженные снегом заборы. После того как герр Манфред объявил перемирие, страсти охладились, многие крэнки вернулись на постой в свои прежние дома в деревне. Ганс, Готфрид и некоторые другие разбили лагерь на месте кораблекрушения. Становилось все теплее, и Циммерман с племянниками поставил для них сарай с печью из плитняка. В результате странники могли не отрываться от починки корабля, да и встречи их с недавними противниками свелись к минимуму. Герлах-егерь, который часто забирался далеко в лес, охотясь на волков, рассказывал, что по вечерам иногда видел, как те пытаются исполнить свой скачущий танец «сообща»:

— Получается у них не очень. Они забываются, и дальше каждый скачет как хочет.

Дитрих часто навещал лагерь Ганса и обыкновенно прогуливался с ним по ныне хорошо размеченным лесным тропинкам, обсуждая натурфилософию. Деревья вновь начали зеленеть, и некоторые нетерпеливые цветы раскрыли свои объятия, призывая пчел. На крэнке поверх кожаных штанов красовался овчинный жилет, ибо собственная одежда пришельцев давно истрепалась.

Дитрих объяснял, что, хотя французы и начинают год Господень на Святки, немцы полагают правильным принимать за начало календарного отчета Вочеловечение Христа. Светский год начинается, разумеется, в январе. Ганс не мог понять такого непостоянства.

— На нашей родине, — говорил он, — время меряют не только годами, но и каждым часом дня и даже одной двухсоттысячной частью дня.

— Скребун делит ваш час на двенадцать дюжин минут и каждую минуту на двенадцать дюжин мигов. Что можно совершить так быстро, что понадобился «миг» для измерений?

— «Миг» — это ваше слово. Оно для нас ничего не означает.

Может ли человек узреть усмешку в золоченых граненых полусферах, улыбку на ороговелых губах? С высокой ели раздался стук дятла. Ганс защелкал, словно отвечая, затем рассмеялся:

— Мы находим подобные интервалы полезными для измерения свойств «моря еlektronik», чьи… приливы… поднимаются и спадают бессчетное число раз за один миг.

— Вот как, — сказал Дитрих, — волны, что катятся без воды. А что для вас этот самый «миг»?

— Я должен справиться у «домового».

Дальше оба шли в тишине, которую нарушал только хор пеночек и соек. Дитрих остановился у прогалины, заросшей ясменником. Он сорвал один из бледно-розовых цветков и поднес поближе к глазам. Из корней растения получалась хорошая красная краска, а остальное могло пригодиться Терезии для снадобий. С тех пор как в Большом лесу появились крэнки, она сюда больше не ходила, а потому пастор выкопал несколько цветков и положил в свой мешок.

— Один миг, — возвестил Ганс наконец, — это две тысячи семьсот четыре мириады[200] волн невидимого света из… особой субстанции, которая вам неизвестна.

Дитрих какое-то мгновение неподвижно смотрел на крэнка, прежде чем осознал абсурдность ситуации, и расхохотался.

Когда они возвратились в лагерь, Ганс спросил о Скребуне. Дитрих принялся рассказывать ему об их многочисленных схоластических диспутах по различным вопросам натурфилософии, но пришелец прервал его:

— Почему он не пришел в наш лагерь?

Дитрих внимательно посмотрел на своего спутника:

— Быть может, он придет. Он жалуется на слабость.

Ганс внезапно замер, и Дитрих, думая, что крэнк заприметил кого-то в лесу, тоже остановился и прислушался:

— Что такое?

— Боюсь, мы слишком строго придерживаемся Великого поста.

— Великий пост — это трудное время, — сказал Дитрих. — Мы ждем Воскрешения Господня. Но ведь Скребун не крещен, так почему же он тоже постится?

— Из чувства товарищества. Мы находим в этом утешение. — Более Ганс ничего не сказал, и остаток пути прошел в молчании.

В лагере к Дитриху подошла крэнкерин Ильзе:

— Верно ли, пастор, что те, кто присягнул на верность вашему господину-с-неба, будут жить вновь?

— Doch, — заверил ее Дитрих. — Их души станут жить вечно среди святых, дабы соединиться со своими телами в Судный день.

— Твой господин-с-неба — существо из energia, а потому не сможет ли он найти energia моего Герда и вернуть ее в его тело?

— Ах, Герд… Так, значит, ты — его жена?

— Еще нет, хотя мы и говорили о том, что найдем… по нашем возвращении. Он был членом команды, а я всего лишь совершала паломничество, но он казался столь… столь властным… в своем корабельном наряде и таким красивым с виду. Именно ради меня — чтобы мне не пришлось пить бульон алхимика — он выступил против герра Увальня и присоединился к еретикам. Если ваш небесный господин соединит нас в новой жизни, я тоже принесу ему свою клятву.

Дитрих ничего не сказал о том, что Герд не принял крещения. Он не был уверен, что сможет все правильно объяснить. Закон любви гласил: никто не может быть осужден за отсутствие веры, которую он не имел возможности обрести; но, с другой стороны, только через Иисуса человек мог попасть на небеса. Возможно, Герда допустят в небесный предел, предназначенный для праведных язычников, место совершенного естественного счастья. Но если так и если Ильзе примет Христа, то они не воссоединятся. Непростой вопрос, но Дитрих пообещал подготовить наставление для нее и двух других в лагере, обратившихся к нему с тем же.

Его порадовал их интерес и заодно сильно заинтересовало упоминание о некоем «бульоне алхимика».

Произведение юнкера в рыцарское достоинство — дело накладное, ведь рыцарская честь требовала, чтобы празднества соответствовали поводу: торжества, пиры, дары, выступление миннезингеров и bohorts[201] — состязания на копьях. Поэтому герры часто проводили сразу несколько акколад, уменьшая расходы. Когда Манфред объявил, что собирается посвятить Ойгена, Тьерри решил даровать титул Имайну.

Циммерманы соорудили трибуну со скамьями, с которых народ мог наблюдать за состязаниями; звуки молотков и пил заглушили ворчание по поводу сверхурочной работы. Серв по имени Адольф так разозлился из-за дополнительной работы, что сбежал — или во Фрайбург, или в один из новых городов на неизвестном Востоке. Имущество его стало выморочным и перешло Манфреду, тот сдал надел в аренду на паях Гансу и Готфриду.

— Земля крепостная, — предупредил Дитрих новых арендаторов, — так что придется вам за нее батрачить на Манфреда, но сами вы — свободные арендаторы. — Он посоветовал нанять Фолькмара Бауэра для пахоты надела и жатвы в обмен на половину урожая. Тот, естественно, стал жаловаться, дескать, завален работой на своих наделах и тех, что арендовал у герра, но, в конце концов, оказался человеком предусмотрительным, ведь его отпрыскам однажды могли понадобиться лишние фарлонги. Заключили соглашения, по которым различные обязательства с этих земель передали другим, условия договоров засвидетельствовал сельский староста и записал в вайстюмер. Хотя после сделки фогт не стал относиться к крэнкам дружелюбнее, она, по крайней мере, сгладила его неприкрытую враждебность.

Весь день накануне церемонии, которая пришлась на третье воскресенье великопостной Четыредесятницы, юнкеры постились с рассвета до сумерек. Затем, нарушив пост на закате, они надели рясы из белой чистейшей английской шерсти и провели всенощную на коленях в часовне. Рана Ойгена заживала, как и обещал савояр, хотя шрам бросался в глаза; улыбка парня навеки приобрела зловещий оттенок. Имайн сражался отважно, но остался без увечий и теперь наблюдал за косой ухмылкой соседа чуть ли не с завистью.

— Мне грустно смотреть на столь убогое торжество, — признался Манфред Дитриху в тот вечер, когда осматривал трибуны для зрителей. — Ойген заслуживает большего, но пока приходится скрывать наших вассалов-крэнков. Эйнхардт будет страшно раздосадован, что я не пригласил его состязаться на копьях.

Эйнхардт был имперским рыцарем, жившим близ Прыжка Оленя.

— Подозреваю, старик уже наслышан о сплетнях, — предположил Дитрих, — но слишком галантен, чтобы поддаться любопытству.

— И хорошо. Моей дочери он не нравится из-за запаха. Он редко пользуется мылом, хоть с детства знает, как подобает мыться. Считает это «французской чепухой». Думаю, у всех его побед одна причина — противники не выдерживают и бегут прочь от вони. — Манфред запрокинул голову и расхохотался.

— Мой повелитель, — сказал Дитрих. — Заклинаю вас, не делайте так, не показывайте шею… Среди крэнков это жест покорности — и приглашение вышестоящему перерубить ее надвое.

Манфред удивленно поднял брови:

— Вот как! А я-то думал, чего они смеются.

— Каждый человек видит то, что подсказывает ему опыт. Вы не наказали Гроссвальда за нарушение мира. Для нас терпение — это добродетель, а для них слабость.

— Ха. — Манфред сделал несколько шагов, заложив руки за спину. Затем обернулся и склонил голову. — На Соколином утесе Ганс пощадил врага… Означает ли и это слабость?

— Мой повелитель, не знаю, но его пути отличаются от наших.

— Тогда они должны усвоить наши пути, если хотят остаться в моем маноре.

— Если останутся. Отчаянное желание достичь родных берегов — вот что толкнуло Ганса на неповиновение.

Манфред задумчиво взглянул на пастора:

— Но с чего такое отчаяние? Человек скучает по родине, по семье, возлюбленной или… или жене, но тоска в конце концов угасает. Почти всегда.

На следующий день юнкеры появились из часовни и были выкупаны в знак чистоты, после чего оделись в льняные нательные рубахи, вышитые золотой нитью туники, шелковые чулки и разукрашенные башмаки. На их плечи накинули малиновые плащи, и собравшиеся ахнули от удовольствия, когда юноши возвратились в церковь. Крэнки запечатлели множество картин своей fotografia.

Капеллан служил мессу, тогда как Дитрих и брат Иоахим хором пели Media vita in morte sumus.[202] Выбор подходящий, ибо слова напоминали молодым людям, что смерть всегда подстерегает их на избранном пути, а тональность четвертого лада усмиряла желчь раздражения, которую воину пристало сдерживать.

После мессы шло schwerleite.[203] Ойген и Имайн положили мечи на алтарь и пообещали служить Господу. В своей проповеди отец Рудольф наставлял их подражать рыцарям стародавних времен:

— В наши развращенные времена рыцари обращаются против помазанника Господа и опустошают вотчины Креста, обирают «нищих во Христе», угнетают обездоленных и удовлетворяют желания за счет страданий других. Они бесчестят свое призвание, долг сражаться меняют на жажду наживы и невинных дев. Вы же, наоборот, должны всегда помнить о честном имени, справедливости, щедрости и особенно выдержке, избегая всякой неумеренности. Почитайте священников, защищайте бедных и карайте преступников, как встарь.

Дитрих задался вопросом, были ли рыцари в прежние времена так безупречны и честны, как о них вспоминали теперь.

Может, Роланд, Руодлиб и Артур — всего лишь люди, не лучше и не хуже Манфреда? Или фон Фалькенштайна. И все же, разве не правильно стремиться к идеалу, невзирая на то, как плохо дела обстоят в действительности; подражать безупречному Роланду, а не несовершенному смертному, каким тот, возможно, был?

Отец Рудольф освятил оба меча. Затем Манфред надел на Ойгена кольчугу с панцирями на груди и на спине, башмаки с железными кольцами, топфхельм[204] с забралом и щит с гербом: белой розой, перекрещенной с чертополохом. Как только Тьерри схожим образом экипировал Имайна, оба юноши преклонили колени перед алтарем, Манфред взял по очереди меч каждого и ударил им плашмя по плечу посвящаемого. Прежде церемония совершалась ударом ладони по лицу, но новый французский обычай недавно стал популярен и в германских землях.

После этого в главном зале накрыли банкет. Во дворе на вертеле зажарили быка, и слуги спешили взад-вперед с огромными блюдами, заваленными грудами филейного мяса и сосисок. На стол выставили перченую капусту, дичь, сваренную в меду и запеченную в тесте, яйца, засоленные в красной свекле, печеный окорок в черном уксусе, тертую сладкую свеклу и морковь с изюмом; подавали мороженое и шербет, спрыснутые черным уксусным соусом. На пиру выступали жонглеры, мимы и певцы. Петер миннезингер исполнил отрывок из «Эрека» Гартмана фон Ауэ, где друзья героя разгневались на графа, который избил свою молодую жену. Дитрих задался вопросом, не заказал ли Манфред этот отрывок специально, в качестве многозначительного намека суженому своей дочери.

После полудня настал черед bohorts. Претенденты и их дамы прошествовали вокруг поля, а зрители восхищались их разноцветными мантиями и нарядами. Ойгена отметили особо, ибо его любили. Жители деревни яростно освистали Имайна, когда два юных рыцаря заняли позиции на противоположных сторонах поля.

Дитрих наблюдал за всем этим с трибуны вместе с Максом и Гансом, на достаточном удалении, чтобы лошади не почуяли крэнка.

— Мы развлекались подобным образом в Париже, — заметил пастор.

— Как! — вскричал Макс. — Вы? На копьях?

— Нет, мы любили игру «согласен или нет». Один студент назначался ловчим, а другой ответчиком. Первый должен был в ходе диспута загнать соперника в ловушку противоречия. Второй же всячески избегал подобной возможности. Развивали находчивость и остроумие.

Макс хмыкнул:

— Ха, едва ли ваши споры были таким великолепным зрелищем, как это! — Он обвел рукой вокруг.

— Но Церковь не одобряет подобные зрелища, — ответил священник.

Ганс щелкнул челюстями:

— Неудивительно! Рисковать жизнью ради забавы!

— Дело не в этом, — возразил ему Дитрих. — Подобные игрища — демонстрация тщеславия и гордыни.

— Вы возблагодарите Господа за эти тщеславие и гордыню, — ответил Макс, — когда вам придется вверить жизнь и имущество умениям, которое рыцари оттачивают здесь.

— Именно из-за их умений мы обычно и лишаемся жизни и имущества, — возразил Дитрих. — Я думаю, однажды люди с большей благодарностью отнесутся к навыкам ученых, практикующих натурфилософию.

Кунигунда, выбранная королевой любви и красоты на празднике, взмахнула платком, и оба рыцаря с криками пришпорили коней навстречу друг другу, опуская копья наперевес при приближении к противнику. Имайн ловко отклонил удар взмахом щита и нанес свой. Ойген перелетел через круп лошади и ничком распростерся на земле, пока слуги не унесли его прочь.

Кунигунда хотела броситься к нему, но Манфред удержал дочь, положив ей руку на плечо.

— Бва! Нам, крэнкам, могла бы понравиться такая забава, — воскликнул Ганс, — если бы вы не придерживали удары.

— Времена изменились, — сказал Макс. — Раньше толпа кричала бы «Не унывай!» и аплодировала каждому удачно обернувшемуся бою. Имайн славно управился со своим щитом в этом заезде. Очень мило проделано. Но теперь вы услышите, как они кричат «Бей, коли!» — Макс подкрепил свои слова соответствующим жестом. — Выдави ему глаза! Отсеки ногу!

Ганс махнул рукой в сторону трибун:

— Они не кричат ничего подобного.

Макс подался вперед, наблюдая, как в состязание вступают Тьерри и Ранаульф:

— Нет, но в остальных местах это так. Здесь рыцарский дух еще не предан забвению.

В тот вечер Дитрих рискнул выбраться в Малый лес под Церковным холмом, решив собрать корешки и стебли растений, — и он, и луна пребывали в нужном расположении. Кое-какие травы уже откликнулись на весеннее тепло, хотя до цветения лютиков оставалось еще несколько месяцев. Некоторые растения он оставил целиком. Другие нарезал на части и сварил, чтобы приготовить мазь. Третьи растер пестом в порошок и завязал в муслиновые мешочки для приготовления настоек. Все снадобья пастор хотел отдать Терезии, рассчитывая, что девушка обрадуется неожиданному подарку, пригласит его в дом поговорить, все станет как прежде.

Дитрих готовил мази и бальзамы в кухонной пристройке, Иоахим тут же варил обед, а Скребун грелся у огня. Философ с любопытством и дотошностью расспрашивал Дитриха о свойствах каждого растения, и священник рассказывал ему, какое снадобье оказывало очистительное воздействие, а какое помогало при горячке. Крэнк подобрал один еще не вымытый корень.

— Наш алхимик, — сказал он, — думал о будущем одновременно и слишком много, и слишком мало. Он никогда не исследовал эти субстанции, а только то, что вы предлагали нам в качестве пищи. Может, в одной из них кроется наше спасение.

— Ваше спасение, — сказал ему Дитрих, — кроется в хлебе и вине.

— Ja, — сказал Скребун, все еще осматривая корешок. — Но хлебе из какого зерна! Вине из какого плода! Если бы Арнольд не умер, то, возможно, нашел бы ответ в этом малообещающем дереве.

— Сомневаюсь, — ответил Дитрих, — это мандрагора, яд.

— В чем мы все убедимся, — отозвался Иоахим из-за котелка, — если ты опустишь ее в мою стряпню.

— Яд, — повторил Скребун.

— Doch, — сказал Дитрих, — я недавно узнал, что мандрагора погружает в сон и облегчает боль.

— Однако, что убивает вас, может поддержать нас, — сказал Скребун. — Арнольду следовало продолжить свои опыты. У нашего врача нет таких познаний в алхимии.

— А что искал Арнольд?

Скребун медленно потер руки:

— Что-нибудь, что могло бы поддержать нас до спасения.

— Слово Божье, значит, — отозвался монах от очага.

— Наш хлеб насущный.

Дитрих подумал, что совпадение слишком уж точное, ведь слова Скребуна — всего лишь аналогии, которые «домовой» подыскивал щелканью и жужжанию крэнков.

— Что ты имеешь в виду под словом «спасение»? — спросил он странное создание.

— То, что нас должны забрать из этого мира в соседний, к нашему дому за звездами, когда на Пасху наконец придет ваш господин-с-неба.

— Вера бесплодна, — сказал Иоахим, — без любви к ближнему. Ты должен следовать путем Христа — приюти бездомного, прикрой нагого, утешь страждущего, накорми голодного…

— Если бы мог я накормить голодных! — закричал Скребун. — Понимаете, есть пища, что питает, и та, что всего лишь наполняет. — Он провел руками друг о друга, раздался звук, словно от работающих жерновов. Крэнк прыгнул к двери, верхняя половинка которой была приоткрыта во мрак вечера, и бросил взгляд на Малый лес. — Я никогда не был… — сказал философ спустя какое-то время. — На вашем языке есть слово «женат», хотя у нас для этого требуются трое. Я не был женат, но есть коллеги и братья по гнезду, которых я бы хотел еще раз увидеть, но теперь не увижу.

— Трое! — воскликнул Иоахим.

Скребун задумался, слегка раздвинув челюсти, словно собирался что-то сказать, а затем произнес:

— На нашем языке они называются «сеятель», «несушка» и… «домовой» не переводит это слово. Назовите ее «нянькой для икры», хотя она и нянчит до рождения. Бва-уа-уа! У нас и в самом деле есть три рода: «он», «она» и «оно»! Смотреть за тем, как мальки ползают в зобе у кормилицы, говорят, чрезвычайно трогательное зрелище… Ах, я слишком быстро состарился, а это дело для молодых. Никогда больше я не увижу своих братьев по гнезду.

— Ты не должен терять надежду, — сказал Иоахим. Скребун уставился огромными желтыми глазами на монаха:

— Надежда! Одно из ваших «внутренних слов». Я знаю, что вы подразумеваете, когда говорите «свинья», «иноходец» или «Schloss»,[205] но что есть «надежда»?

— Это то, что можно сохранить, — сказал Иоахим, — когда все остальное потеряно.

Дитрих постучался. Сначала все была тихо, затем послышался вороватый шорох за ставнями, и лишь после этого открылась верхняя половинка двери. Дитрих неуклюже вытащил из мешка суму с приготовленными снадобьями и протянул женщине, бывшей ему единственной дочерью.

— Вот, — сказал он. — Я приготовил их для тебя. Там есть снотворное из корня мандрагоры, для которого требуется небольшая инструкция.

Терезия не приняла подарок:

— Что еще за искушение? Я не ведьма, чтобы иметь дело с ядами.

— «Яд создается дозой». Тебе это известно. Я учил тебя.

— Кто дал тебе этот яд? Демоны?

— Нет, врач-савояр, который лечил Ойгена. — Всего лишь хирург, но Дитрих не упомянул об этом. Он потряс сумой. — Возьми ее, прошу тебя.

— Яд? Я не прикоснусь к нему.

Дитрих забрал губки, пропитанные смесью, изготовленной по рецепту итальянца.

— Лучше бы ты не делал этого. Ты никогда не брался за отравы, пока не появились они.

— Это был савояр, говорю я тебе.

— Он — всего лишь их орудие. О, отец, я ежедневно молюсь о том, чтобы ты освободился от их чар. Я попросила помочь тебе.

По коже Дитриха пробежал озноб.

— Кого ты попросила?

Терезия забрала у него суму с оставшимся содержимым:

— Я помню, как увидела тебя впервые. Все не могла вспомнить, но теперь вспомнила. Я была очень маленькой, а ты казался огромным. Твое лицо все почернело от дыма, а вокруг кричали люди. Там была красная борода… Не твоя, но… — Она тряхнула головой. — Ты подхватил меня на плечо и сказал: «Пойдем со мной». — Она начала затворять верхнюю створку двери, но Дитрих потянул ее назад:

— Я думал, мы можем поговорить.

— О чем? — И она плотно захлопнула дверь. Дитрих молча стоял перед домом.

— О… чем-нибудь, — прошептал он. Он так тосковал по ее улыбке. Она всегда радовалась даримым им лекарствам. «Отец! — кричал ребенок в его воспоминаниях. — Я так тебя люблю!» — И я тебя, — произнес священник вслух. Но, если за дверью и слышали его слова, она не отворилась, и Дитрих едва успел утереть слезы, прежде чем добрался до вершины холма.

На Святой вторник незадолго до вечерни прибыл герольд из Страсбурга. Он доставил пакет — перевязанный лентами, с гербом епископа, оттиснутым на ярко-красном сургуче. Глашатай отыскал Дитриха в церкви, тот готовился к завтрашней литургии преждеосвященных даров, единственному дню, когда не проводилась Консекрация. Предупрежденные по передающему известия устройству, Ганс и прочие крещеные крэнки, помогавшие укрывать кресты и статуи черной тканью, заблаговременно запрыгнули на стропила и попрятались в царящей под крышей темноте.

Дитрих исследовал печати и не увидел следов излома. Взвесил пакет на ладони, как будто вес свертка мог рассказать о его содержимом. То, что августейшему Бертольду II было известно его имя, напугало пастора без меры.

— Известно ли тебе, о чем оно? — спросил священник герольда.

Тот сказался несведущим, хотя и бросал по сторонам настороженные взгляды. Иоахим, также помогавший по убранству церкви, прокомментировал:

— Я думаю, слухи достигли ушей епископа. Того человека отправили передать послание, а также велели смотреть в оба.

Крэнки спустились вниз и вернулись к своему занятию. Готфрид, спрыгнувший последним, спросил:

— Так, может, пусть что-нибудь увидит? — и удалился, посмеиваясь.

Дитрих сломал печать и развернул конверт.

— Что там? — осведомился монах.

Внутри оказалось обвинение епископального суда в том, что он крестил демонов. Если послание и стало неожиданностью, то исключительно потому, что с ним тянули так долго.

Пастору внезапно пришло в голову, что именно в этот вечер, почти в этот самый час Сына Человеческого предал один из его близких. Придут ли так же за ним наутро?

Он прочитал документ вторично. Ему даровали месяц отсрочки, чтобы ответить на обвинение.

— Месяц отсрочки, — повторил Манфред, когда Дитрих явился в скрипторий с новостями.

— Согласно закону, — ответил Дитрих. — И я должен представить список своих врагов, чтобы ведущий расследование магистрат мог решить, не выдвинуты ли обвинения по злому умыслу. Для суда нужны, по меньшей мере, два свидетеля. Булла не упоминает их имен, и это очень необычно.

Манфред, сидя в кресле у стола, покрутил пальцами под подбородком:

— Итак. Насколько же велик список твоих врагов?

— Мой господин, до сих пор я не верил, что они вообще есть.

Манфред кивнул на предъявленное обвинение:

— По меньшей мере два. Клянусь колесом святой Екатерины, ты слишком наивен для священника! Я сам могу назвать дюжину здесь, в деревне.

Дитрих невольно подумал о тех, кто возражает против крещения Ганса, кто боится крэнков выше всякой меры. Наказания за лжесвидетельство были очень суровы. Отец, назло обвинивший сына в ереси за непослушание, остаток своих дней провел в колодках. Дитрих подошел к узкому окошку и вдохнул вечерний воздух. Внизу в окнах домов мерцал свет огней. Под слабо светящимся от звезд небом шумел Черный лес.

Как он мог назвать ее и обречь на подобную участь?