Эйфельхайм: город-призрак

VII Сентябрь, 1348 Явление Богородицы. 24 сентября

Вид синяков, полученных пастором от рук тех, кому он пытался помочь, вызвал в деревне бурю негодования и решимость изгнать «прокаженных» из Большого леса; но герр Манфред фон Хохвальд объявил, что никто не может вступить в пределы его леса иначе как по его милости. Он выставил отряд солдат на дороге в Медвежью долину, чтобы отправлять назад любого, кто, ради любопытства или мести, будет искать лазаретто. В последующие дни люди Швайцера вернули назад Оливера, сына пекаря, с несколькими другими деревенскими юношами; Терезию Греш с ее корзиной трав; и, к изумлению Дитриха, фра Иоахима из Хербхольцхайма.

Мотивы юного Оливера и его друзей выяснить было нетрудно. Подвиги рыцарей заменяли им хлеб и пиво. Оливер отрастил волосы до плеч, подражая кумирам, и носил нож за поясом, словно меч. Любовь к хорошей свалке будоражила их, а отмщение за своего пастора предоставляло самый что ни на есть благовидный повод помахать кулаками и дубинками. Дитрих устроил им разнос и сказал, что, коль скоро он простил тем, кто поднял на него руку, то и юношам следует сделать то же.

Причины, приведшие Терезию к Большому лесу, были одновременно и более очевидными, и более неясными, поскольку в корзину с травами она положила руту, тысячелистник и календулу, некоторые ядовитые грибы и острый нож, который обычно использовала для того, чтобы пускать кровь. Дитрих расспросил Терезию обо всем содержимом, когда люди Швайцера вернули ее в домик священника, и нужные ответы, конечно, можно было отыскать в «Физике» аббатисы Хильдегарды;[98] и все же Дитрих спрашивал себя, не имела ли Терезия на уме что-то другое. Эта мысль не давала ему покоя, но он не мог найти логических доводов расспросить женщину, пока не установил ее цель.

Что до Иоахима, то монах сказал только, что бедные и бездомные люди нуждаются в Слове Божьем больше, чем кто бы то ни было. Когда Дитрих ответил, что прокаженные больше нуждаются в лечении, нежели в проповеди, Иоахим рассмеялся.

Когда Макс и Хильда отправились в лазаретто на день св. Евстахия,[99] Дитрих сказался слишком слабым и остался долечиваться в рефектории[100] пастората, где Терезия накормила его овсяной кашей. Сама она села за стол напротив него и принялась вязать. Помимо каши, он отведал отваренную грудку рябчика, натертую шалфеем, приправленную хлебом и небольшим количеством вина. Несмотря на все это мясо оказалось жестким, и каждый раз, впиваясь в него зубами, он испытывал боль, ибо челюсть припухла, а один зуб сбоку шатался.

— Настойка, сделанная на гвоздике, помогла бы зубу, — сказала Терезия, — не будь гвоздика так дорога.

— Как приятно слышать о лекарстве, которого не достать, — пробормотал Дитрих.

— Время должно стать лекарем, — ответила она. — А до той поры — только каши и супы.

— Да, «о, доктор Тротула».[101]

Терезия оставила без внимания его сарказм:

— Моих трав и костоправства для меня достаточно.

— И твоего кровопускания, — напомнил Дитрих. Она улыбнулась:

— Иногда кровь необходимо пустить на свободу. — Когда Дитрих выразительно посмотрел на нее, добавила: — Это вопрос баланса «соков» в организме.

Дитрих не мог проникнуть в подтекст ее высказывания. Задумывала ли она отмщение крэнкам? Кровь за кровь? Берегись гнева кротких и мирных, ибо он тлеет еще долго после того, как пламя погаснет.

Он откусил еще кусок рябчика и схватился за щеку:

— У крэнков тяжелая рука.

— Вы должны поставить припарку, это поможет от ушиба. Они ужасные люди, эти ваши крэнки, что обошлись так с вами, дорогой отец. — Слова тронули его сердце. — Они заблудились и напуганы. Такие люди часто срываются. — Вязание замерло в руках Терезии. — Я думаю, что брат Иоахим прав. Я думаю, им нужен другой род помощи, чем та, которую вы — и жена мельника — оказывали им.

— Если я смог простить их, сможешь и ты.

— Значит, вы простили им?

— Ну разумеется.

Терезия отложила вязание на колени:

— Это не так естественно — простить. Естественно отомстить. Ударь дворнягу, и она укусит. Расшевели осиное гнездо, и осы тебя ужалят. Вот зачем был нужен наш благословенный Господь — чтобы научить нас прощать. Если вы простили этих людей, почему же не вернулись, как солдат и жена мельника?

Дитрих отложил в сторону недоеденную грудку. Буридан доказывал, что не может быть действия на расстоянии, а прощение было действием. Так может ли тогда прощение быть на расстоянии? Хороший вопрос. Как он сподобится заставить крэнков отбыть восвояси, если не придет к ним? Но жестокость крэнков пугала его.

— Надо еще несколько дней отдохнуть, — сказал он, откладывая принятие решения. — Сходи, принеси сладких пирожков с огня, и я почитаю тебе из De usu partium.[102]

Его приемная дочь просияла.

— Я так люблю слушать, как вы читаете, особенно книги по врачеванию.

На праздник явления Богородицы Дитрих приковылял на поля, чтобы присутствовать при пахоте десятинных земель, которые он сдавал в аренду Феликсу, Гервигу Одноглазому и другим. Началась вторая пахота, и мычание волов да ржание лошадей смешивались со звоном упряжи и ваги, руганью пахарей, ударами мотыг о комья земли. Гервиг разрыхлил поле в апреле и теперь пахал более глубоко. Дитрих коротко поговорил с людьми и остался доволен их трудом.

Он заприметил Труду Мецгер за плугом на соседней пашне. Ее старший сын Мельхиор тянул на поводу вола, тогда как младший, совсем малец, размахивал мотыгой с себя ростом. Гервиг, поворачивая упряжку в сторону непаханого конца поля, изрек мудрость в том духе, что пахать — это занятие для мужчин.

— Опасно такому маленькому мальчику тянуть вола, — сказал Дитрих своему арендатору. — Именно так задавило ее мужа.

Раскат отдаленного грома эхом разнесся с вершины Катеринаберга, и Дитрих взглянул в безоблачное небо. Гервиг сплюнул в грязь.

— Гроза, — сказал он. — Хотя я и не чуял дождя. Но Мецгера задавила лошадь, а не вол. Жадный дурак слишком долго натруждал животное. И по воскресеньям тоже, хотя мне и не следует говорить плохое о покойнике. Возьми вот вола, он тянет медленно, а лошади может взбрести в голову и взбрыкнуть. Вот почему я запрягаю волов. Хэй, Жакоп! Хейсо! Тяни!

Жена Гервига подстегнула Хейсо, головного в упряжке, и та сдвинулась с места. Плуг отбрасывал в стороны жирную, тяжелую глину, образуя гряды по обе стороны борозды.

— Я бы помог ей, — сказал Гервиг, кивнув в сторону Труды. — Да только язык у нее не легче, чем был у мужа. А мне еще пахать и собственный манс, после того как я закончу с вашим, пастор.

Это было вежливым приглашением уйти; поэтому Дитрих перешел через межу на землю Труды, где ее сын все еще пытался повернуть упряжку. Каждый раз, когда вол дергался с места, Дитрих боялся, что парень будет раздавлен под его копытами. Младший же сел на гребень борозды и ревел от усталости, выронив мотыгу из онемевших и кровоточащих пальцев. Труда тем временем нахлестывала вола плетью, а сына — словами.

— Тяни его за нос, ленивое отродье! — кричала она. — Влево, болван, влево! — Увидев Дитриха, она обратила свое перепачканное грязью лицо к нему: — А вы что здесь делаете, пастор? Хотите дать еще несколько бесполезных советов, как старый Одноглазый?

Мецгер был хмурым человеком, склонным к выпивке и крайностям, хотя и хорошим пахарем. Труда не могла похвалиться такой, как у него, ловкостью в обращении с плугом, но унаследовала изрядную долю его угрюмости.

— У меня пфенниг для тебя, — сказал Дитрих, копаясь в заплечном мешке. — Ты можешь нанять батрака для работы за плугом вместо себя.

Труда стащила с головы чепец и провела рукой по рыжим бровям, оставив грязный след.

— А почему я должна делиться своим богатством с каким-то безземельным?

Дитрих поразился, как быстро его пфенниг стал ее богатством.

— Для этой работы можно нанять Никела Лангермана, и он достаточно силен, чтобы обращаться с плугом.

— Так почему же никто другой не нанял его? «Потому что у него такой же скверный характер, что и у тебя», — подумал Дитрих, но благоразумно промолчал. Труда, заподозрив, вероятно, неминуемое возвращение пфеннига обратно в мошну священника, выхватила монету из пальцев Дитриха и сказала:

— Я поговорю с ним завтра. Он живет в хижине рядом с мельницей?

— Точно. Клаус использует его на мельнице, когда есть работа.

— Увидим, так ли он хорош, как вы говорите. Мельхиор! Ты выровняешь упряжку или нет? Ты хоть что-то можешь сделать как надо? — Труда бросила поводья, устремилась вперед и вырвала уздцы из рук сына. Навалившись всем телом на них, резко выправила упряжку и сунула поводья Мельхиору. — Вот как это делается! Нет, подожди, пока я возьму плуг в руки! Боже Всевышний! За что у меня такие уродились? Петер, ты пропустил несколько комьев. Подбери мотыгу.

Петер вскочил на ноги, прежде чем мать смогла дернуть его за ухо так же, как до этого дергала быка.

Дитрих отыскал тропинку к дороге и вернулся в деревню. Он подумал, что ему следует нанести визит Никелу и предупредить его.

— У вас не особо счастливый вид, — возвестил Грегор, когда Дитрих проходил мимо двора каменотеса. На козлах у него была огромная каменная плита, и Грегор с сыновьями ее отесывали.

— Я разговаривал с Трудой в поле, — объяснил Дитрих.

— Ха! Иногда я думаю, что старый Мецгер сам бросился под лошадь, чтобы спастись от нее.

— Я думаю, он был пьян и упал случайно.

Каменотес невесело ухмыльнулся:

— Первопричина в любом случае остается та же. — Он подождал, чтобы убедиться, что Дитрих оценил его обращение к философским терминам, а затем засмеялся. Его сыновья, не понимая, что такое первопричина, сообразили, что отец отпустил остроту, и засмеялись вслед за ним.

— Я как раз вспомнил, — добавил Грегор. — Вас искал Макс. Герр хочет поговорить с вами там, в замке.

— Он не сказал о чем?

— О лепрозории.

— А-а…

Грегор обрабатывал камень, нанося сильные точные удары молотком по долоту. Во все стороны летели осколки. Грегор присел на корточки, погладив поверхность, чтобы определить, насколько она ровная.

— Не опасно ли, что прокаженные так близко? — спросил он.

— Проказа распространяется при прикосновении, как писали древние. Вот почему прокаженные должны жить отдельно.

— А, неудивительно, что Клаус так не в духе. — Грегор выпрямился и вытер руки о тряпку, засунутую за кожаный фартук. — Он боится прикасаться к Хильде. Или что-то вроде того, как я слышал. — Каменотес взглянул на него из-под насупленных бровей. — И так же боятся и все остальные. Она уже месяц ни с кем не кувыркалась, бедняжка.

— Разве это плохо?

— Полдеревни может взорваться от вожделения. Разве не Августин писал, что можно примириться с меньшим злом, чтобы избежать большего?

— Грегор, я все-таки сделаю из тебя богослова.

Каменотес перекрестился:

— Да сохранят нас Небеса от этого.

Послеполуденное солнце еще не заглянуло в узкие окна, а потому скрипторий Манфреда наполовину был окутан мраком, отчасти рассеиваемым пламенем факелов. Дитрих сел перед письменным столом, в то время как Манфред разрезал яблоко и предложил ему половинку.

— Я мог приказать тебе вернуться в лазаретто, — сказал властитель.

Дитрих откусил кусок от яблока и ощутил на языке кислоту. Он взглянул на подсвечники, на серебряную чернильницу, на зверей, злобно глядящих на него с ручек высокого кресла Манфреда.

Манфред подождал секунду, затем отложил нож и подался вперед:

— Но мне нужен твой ум, а не покорность. — Он засмеялся. — Теперь они достаточно долго пробыли в моих лесах, чтобы с них можно было получить за это плату.

Дитрих попытался представить себе Эверарда, собирающего оброк с герра Увальня. Он передал Манфреду слова слуги: что их повозка сломана и они не могут уехать. Властитель Хохвальда в задумчивости потер подбородок:

— Возможно, это к лучшему.

— Я думал, вы хотели, чтобы они ушли, — осторожно сказал Дитрих.

— Так оно и было, — ответил Манфред. — Но нам нет нужды слишком спешить. Есть еще кое-что, что я должен узнать об этом странном народе. Ты слышал гром?

— Весь день. Приближается гроза.

Манфред отрицательно покачал головой:

— Нет. Это грохот от pot de fer. Они были у англичан в Кале, а потому я знаю, какой звук они издают. Макс со мной согласен. Я думаю, что у твоих «прокаженных» есть черный порох или же им известен секрет его изготовления.

— Но в этом нет никакого секрета, — сказал Дитрих. — Брат Бертольд[103] открыл его во Фрайбурге еще во времена Бэкона. Ему было известно об ингредиентах от Бэкона, хотя и не о пропорциях, которые он выяснил путем проб и ошибок.

— Именно ошибки меня и заботят, — сказал Манфред сухо.

— Бертольда называли Черным из-за того, что он часто бывал обожжен своим порохом. — Оккам подарил Буридану копию рукописи Бэкона, снятую монахами Мертон-колледжа непосредственно с оригинала, и Дитрих с жадностью ее прочел. — Именно селитра производит взрыв, насколько я помню, вместе с серой, чтобы заставить ее гореть и… — Дитрих остановился и посмотрел на Манфреда.

— …И уголь, — мягко закончил Манфред. — Уголь из ивы лучше всего, как я слышал. А мы недавно лишились своих углежогов, не так ли?

— Вы рассчитываете, что эти крэнки изготовят черный порох для вас. Но зачем?

Манфред откинулся назад к каменной стене. Он сцепил пальцы под подбородком, опершись локтями на ручки кресла.

— Затем, что ущелье является естественным путем между Дунаем и Рейном, а Соколиный утес сидит подобно затычке в бочке. Торговый поток иссяк до тонкой струйки — а вместе с ним и мои сборы. — Он улыбнулся. — Я хочу разрушить Соколиный утес.

Дитрих был согласен с тем, что на фон Фалькенштайна, грабителя паломников и монахинь, давно нужна управа. И все же он спрашивал себя, понимает ли Манфред, что черного пороха, достаточного для того, чтобы обрушить Соколиный утес, было более чем достаточно для того, чтобы стереть с лица земли замок Хохвальд. Дитрих пришел к выводу, что это будет сложным замыслом, который потребует безошибочного расчета. Если крэнки смогут благополучно управиться с адской смесью и Манфред узнает ее состав от них, сколько времени потребуется для того, чтобы об этом узнал весь христианский мир? Чего тогда будут стоить замки и крепостные стены?

В его воображении строй крестьян нес по полю битвы «огнеметатели» Бэкона, а закованные в броню боевые телеги Вигевано изрыгали каменные ядра из огромных pot de fer. Бэкон описывал небольшие пергаментные трубки, которые его друг Гийом Рубрук[104] привез из Катая и которые взрывались с оглушительным шумом и ослепительной вспышкой. «Если сделать их крупнее, — писал Бэкон в своем «Opus tertius», — никто не сможет противостоять шуму и ослепляющему свету, а если пергамент заменить металлом, сила взрыва станет еще большей».[105] Бэкон был человеком огромного и пугающего предвидения. Подобные штуки, расставленные на поле сражения, могли уничтожить кавалерию целой нации.

Вернувшись в свой дом, Дитрих увидел, что часовая свеча погасла. Он насыпал немного трута в зажигательную коробку и запалил его от кремня. Возможно, однажды какой-нибудь ремесленник смастерит достаточно компактные механические часы, чтобы они умещались в комнате, — тогда вместо того, чтобы забыть зажечь свечу, он забудет поднять противовес. С помощью фитиля Дитрих перенес пламя к часовой свече. Огонь разогнал сумрак по углам комнаты. Дитрих наклонился, чтобы посмотреть который час, и с удовольствием обнаружил, что, судя по положению солнца, времени было потеряно немного. Свеча, должно быть, погасла совсем недавно.

Он выпрямился — и сотни огоньков затанцевали, отразившись в углу комнаты в сферических глазах крэнка. Дитрих ахнул и отступил на шаг.

Крэнк протянул свою неестественно длинную руку со свисающей с нее сбруей, которую носили многие их слуги. Дитрих не шелохнулся, и тогда крэнк яростно затряс ею и постучал себя по голове, чтобы показать такую же на себе. Затем он положил упряжь на стол и отступил назад.

Дитрих понял. Он натянул на себя сбрую и, после того как гость продемонстрировал, как ее следует носить, затянул ремешок.

Головы у крэнков были меньше по размерам, и потому сбруя на Дитрихе сидела плохо. Не были должным образом расположены и уши этих созданий, так что, когда Дитрих вставил в свое «ракушку для слуха» — он увидел, как это проделал крэнк, — другая часть сбруи, mikrofoneh, не оказался у его рта. Крэнк одним махом перепрыгнул стол и схватил Дитриха.

Дитрих попытался вырваться, но хватка крэнка была слишком крепкой. Он несколько раз быстро коснулся головы Дитриха — однако не бил, — и, когда существо отступило в сторону, священник обнаружил, что теперь ремешки подогнаны более удобно.

— Хорошо ли теперь сидит сбруя — вопрос, — спросил голос в его ухе.

Почти непроизвольно Дитрих повернул голову. Затем он понял, что штучка в ухе должна таить в себе даже еще меньшего по размерам «домового», чем ящик в крэнковом жилище. Он повернулся и пристально посмотрел на своего гостя:

— Ты говоришь в свой mikrofoneh, и я слышу тебя из этой ракушки.

— Ja, doch,[106] — сказало существо.

Поскольку не может быть действия на расстоянии, здесь, верно, присутствовало что-то, посредством чего передавался импульс. Но если бы голос распространялся по воздуху, он бы услышал звук напрямую, а не через этот механизм. Следовательно, должен существовать эфир. Неохотно Дитрих прервал свои рассуждения:

— Ты пришел, чтобы передать сообщение, — догадался он.

— Ja. Тот, кого ты называешь Скребуном, спросил, почему ты не вернулся. Герр Увалень беспокоится, поскольку думает, что знает причину. Они не поверили в то объяснение, которое предложил я.

— Ты слуга. Тот самый, которого они попытались избить.

Воцарилась тишина, пока крэнк размышлял над ответом.

— Возможно, не «слуга» в вашем употреблении, — сказал он наконец.

Дитрих позволил себе оставить это без ответа:

— А чем ты объяснил им мое отсутствие?

— Тем, что ты боишься нас.

— И это выбило Скребуна из колеи? У него-то синяков нет.

— «Выбило его из колеи…»

— Это образное выражение. Был так удивлен, что упал, как спелый плод.

— Ваш язык странен, однако картина в голове яркая. Но подожди. Скребун понаблюдал за твоими… Твоими занятиями? Да. Он заметил, что ты такой же натурфилософ, что и он. Поэтому он отверг мое предположение.

— Друг кузнечик, ты, очевидно, думаешь, что объяснил этим что-то, но я теряюсь в догадках о том, что же именно.

— Те, кого бьют, принимают милость быть избитыми — как следует знать любому натурфилософу.

— Так у вас это обычное дело? Я могу вообразить себе и большие милости.

Крэнк махнул рукой:

— Возможно, «милость» неподходящее слово. Ваши понятия странны. Увалень видит, что нас мало, а вас много. Он произнес фразу в своей голове, что вы нападете на нас — и вот почему вы держитесь от нас подальше.

— Если мы держимся от вас подальше, как можем мы напасть?

— Я сказал ему, что наши «жучки» не заметили военных приготовлений. Но он ответил, что все жучки в замке были тщательно удалены, что говорит в пользу военных приготовлений.

— О, чего Манфред не любит, так это когда за ним шпионят. Нет, он далек от мысли о нападении. Герр предлагает, чтобы вы стали его вассалами.

Крэнк смешался:

— Что означает «вассал» — вопрос.

— То, что он дарует вам лен и доход с него.

— Ты объясняешь одно неизвестное понятие другим. Принято ли это у вас — вопрос. Ваши слова бесконечно кружат, подобно тем огромным птицам в небе. — Крэнк медленно поскреб своими руками. Раздражение, спросил себя Дитрих? Нетерпение? Разочарование?

— Лен — это право использовать или владеть тем, что принадлежит герру, в обмен на денежную ренту или службу. Взамен он… он заслонит вас от ударов ваших врагов.

Крэнк оставался недвижим, пока тени в углах комнаты сгущались, а небо на востоке в окне окрасилось малиновым, цветом. Вершина Катеринаберга сияла в солнечном свете, все еще не закрытая наползающей тенью от Фельдберга. Дитрих уже начал беспокоиться, когда существо медленно подвинулось к окну, чтобы взглянуть… на что? Кто может знать, на чем были сфокусированы эти необычные глаза?

— Зачем вы делаете это — вопрос, — спросил крэнк наконец.

— У нас считается благом помогать слабому, греховным — притеснять его.

Странное создание обратило на него свои золотистые полусферы:

— Глупость.

— С мирской точки зрения — возможно.

— «Дары плодят рабов», как говорится у нас. Герр помогает, чтобы показать свою силу и власть и получить услуги от тех, кем он правит. Слабый подносит дары сильному, чтобы приобрести его снисхождение.

— Но что есть сила?

Крэнк ударил рукой по подоконнику.

— Вы играете с вашими словами, — прошептал голос «домового» в ухе Дитриха, в тот момент показавшийся жутким, словно исходил от бестелесного духа у него за плечом. — Сила — это способность сокрушить другого. — Крэнк вытянул свою левую руку, медленно сжал шесть пальцев в кулак, затем поднял и резко выбросил сжатую в кулаке руку в пол.

Существо подняло голову и посмотрело в упор на Дитриха, который не мог ни пошевелиться, ни издать звук при виде такой ярости. Ему не следует возвращаться в лазаретто, чтобы не рисковать быть избитым этим необузданным народом. Крэнки были вполне способны прийти в деревню и воздерживались пока от этого только потому, что считали себя слишком слабыми. Позволь им только осознать свою мощь, кто знает, к какой непреднамеренной жестокости они могут прибегнуть?

— Есть… — начал священник, но не смог завершить предложение под этим взглядом василиска и потому отвел глаза на распятие Лоренца над аналоем, — Есть и другой вид силы, — сказал он. — И она заключается в способности жить перед лицом смерти.

Крэнк выразительно щелкнул боковыми челюстями.

— Ты смеешься над нами.

Дитрих понял, что это выразительное щелканье напомнило ему, — пару ножниц, отрезающих что-нибудь. Он вспомнил, что, когда в прошлый раз был явлен этот жест, второй спорщик подставил для удара свою шею. Рука Дитриха сама по себе потянулась к горлу, и он подвинулся, чтобы между ним и странником вновь оказался стол.

— У меня и в мыслях не было насмехаться. Скажи, чем я тебя задел.

— Даже теперь, — ответил крэнк прямо ему в ухо, хотя их и разделяла комната. — Даже теперь — и я не могу сказать почему — ты кажешься дерзким. Я должен постоянно напоминать себе, что ты не крэнк и не знаком с надлежащим поведением. Я говорил тебе: наша повозка разбита, мы заблудились и потому должны умереть здесь, в этой далекой стране. А ты говоришь нам «жить перед лицом смерти».

— Тогда мы должны починить вашу повозку или найти вам другую. Циммерман умелый колесный мастер, а Шмидт может выделать любые необходимые металлические детали. Лошади боятся вашего запаха, а селяне не могут обойтись без своих волов; но, если у вас есть серебро, упряжный скот мы можем купить где угодно. Если нет, то, поскольку дорога уже известна, путь, проделанный неустанно пешком… — Голос Дитриха угас, поскольку крэнк принялся неритмично колотить руками по стене.

— Нет, нет, нет. Там нельзя пройти пешком, и ваши повозки тоже не способны проделать этот путь.

— Ну, Гийом Рубрук дошел до Катая и вернулся, и Марко Поло со своими людьми проделал то же самое намного позже, а в этом мире нет места более далекого, чем Катай.

Крэнк вновь пристально посмотрел на него, и Дитриху показалось, что желтые глаза того светились как-то особенно ярко. Должно быть, из-за сумерек и пламени свечи.

— Нет места более далекого в этом мире, — сказало создание, — но существуют и другие миры.

— Это и впрямь возможно, но путешествие туда — дело необычное.

Крэнк, и так всегда безжизненный в проявлении эмоций, казалось, окаменел еще больше.

— Тебе… известно о подобных путешествиях — вопрос.

«Домовому» пока так приходилось передавать выражение. Скребун говорил Дитриху, что для передачи настроения, вопроса или иронии в языке крэнков использовался скорее ритм, а не тональность. Поэтому Дитрих не мог быть уверен, действительно ли в переводе машины ему послышалась надежда.

— Путешествие на небо… — подсказал Дитрих, чтобы убедиться, что он понял правильно.

Крэнк указал наверх.

— Небо там наверху — вопрос.

— Jа. За небесной твердью с неподвижными звездами, даже за кристальной орбитой, находятся неподвижные эмпиреи. Но путешествие туда совершают наши внутренние сущности.

— Как странно, что вы знаете об этом. Какое слово вы употребляете, когда хотите сказать: земля, звезды и все остальное — вопрос.

— Мир. Космос.

— Тогда слушай. Космос действительно искривляется, и звезды, и… мне приходится сказать «семьи звезд» погружены в него, как в жидкость. Но в другом измерении, не в ширине, не в глубине, не в высоте, находится оборотная сторона небесной тверди, которую мы уподобляем мембране или коже.

— Шатер, — предположил Дитрих; но ему пришлось объяснять значение этого слова, поскольку «домовой» никогда не видал упомянутого предмета.

Крзнк наконец сказал:

— Натурфилософия достигает разного прогресса в разных областях, и, возможно, вы, люди, усвоили понятие «о другом мире», оставаясь… недалекими в иных вопросах. — Он вновь посмотрел в окно. — Если бы только спасение было возможно для нас…

Последняя реплика, как подозревал Дитрих, предназначалась не для его ушей.

— Это возможно для каждого, — заметил он осторожно. Крэнк поманил своей длинной рукой:

— Подойди, и я объясню, хотя у говорящей головы для этого, возможно, и нет подходящих слов. — Когда Дитрих нерешительно приблизился, крэнк указал на темнеющее небо. — Там находятся иные миры.

Дитрих медленно кивнул:

— Аристотель полагал это невозможным, поскольку каждый мир естественным образом стремился бы к центру другого; но Церковь установила, что Господь может создать столько миров, сколько пожелает, как доказал мой учитель в своем девятнадцатом вопросе о небесах.

Крэнк медленно поскреб руками.

— Ты должен тогда познакомить меня со своим другом, Господом.

— Я сделаю это. Чтобы существовали другие миры, за этим миром должна быть пустота, и эта пустота должна быть бесконечной, чтобы вместить в себя множество центров и окружностей, необходимых для существования этих миров. Однако «природа не терпит пустоты» и будет стремиться заполнить ее, как в сифоне или в опорожняемом сосуде.

Крэнк помедлил с ответом.

— «Домовой» колеблется. Да, есть множество центров, но что значит «окружностей» — вопрос. Если только это не то, что мы называем солнечным водоразделом. В пределах солнечного водораздела тела падают вовнутрь и вращаются вокруг солнца; за его пределами тела падают наружу, пока не будут подхвачены вращением вокруг другого солнца.

Дитрих засмеялся:

— Но тогда каждое тело будет обладать двумя разнонаправленными свободными падениями, что невозможно, — И все же он задумался. Будет ли тело, помещенное за пределы выпуклой «окружности» перводвижителя, обладать сопротивлением своему свободному падению вниз? Однако создание также предложило солнце в качестве центра мира, что было невозможным, поскольку тогда бы с земли наблюдалось смещение неподвижных звезд, вопреки практике.

Но в голову Дитриха закралась и более тревожная мысль.

— Ты хочешь сказать, что вы выпали из одного из этих миров через «солнечный водораздел» и рухнули в наш? — Именно так это происходило с Сатаной и его приспешниками.

«Эти крэнки не сверхъестественны», — напомнил он себе. В этом была убеждена его голова, сколь бы ни тряслись поджилки.

Дальнейшая беседа прояснила определенные нюансы, хотя и запутала в остальном. Крэнки не свалились из другого мира, а скорее каким-то образом пропутешествовали сквозь эмпиреи. Пространства за небесной твердью были подобны морю, и инсула, хотя и представляя из себя повозку, была также подобна кораблю. Как это было возможно, ускользнуло от понимания Дитриха, ибо у инсулы не было ни весел, ни парусов. Но он понял, что она не была ни лодкой, ни галерой, а только подобна лодке или галере; и она плыла не по морским волнам, а только по чему-то подобному волнам.

— Эфир, — произнес Дитрих в изумлении. Когда крэнк поднял голову, Дитрих пояснил: — Некоторые философы выдвигали предположение о том, что существует пятый элемент, сквозь который движутся звезды. Другие, в том числе мой учитель, сомневались в необходимости квинтэссенции и наставляли, что небесное движение может быть объяснено теми же элементами, которые мы обнаруживаем в подлунном мире.

— Вы либо очень мудры, — сказал крэнк, — либо чрезвычайно невежественны.

— Или и то и другое, — с готовностью допустил Дитрих. — Но там применимы те же законы природы, не так ли?

Создание обратило свой взор к небу:

— Верно, наша повозка двигается через неощущаемый мир. Отсюда вы не можете ни увидеть его, ни уловить его запах, ни прикоснуться к нему. Мы должны пройти сквозь него, чтобы вернуться домой на небеса.

— Как должно и всем нам, — согласился Дитрих, и его страх перед этим созданием сменился жалостью.

Крэнк тряхнул головой и издал причмокивающий звук мягкими губами, весьма непохожий на небрежное пошлепывание их смеха. Через несколько минут он сказал:

— Но мы не знаем, которая из звезд отмечает наш дом. В силу самого нашего путешествия по закручивающейся спирали мы не можем знать этого, поскольку внешний вид небесной тверди отличается в каждом из мест, и одна и та же звезда может казаться окрашенной в другой цвет и может занимать иное положение на небесах. Жидкость, которая несла наш корабль, неожиданно всколыхнулась и вынесла в неверный мельничный лоток. Некоторые предметы сгорели. Ах! — Он резко потер руками: — У меня нет слов, чтобы высказать это; как и у вас нет слов, чтобы правильно понять.

Слова странного создания завели Дитриха в тупик. Как могли крэнки прийти из другого мира и в то же время утверждать, что они прибыли со звезды, которая была заключена в восьмой сфере этого мира? Он спросил себя, правильно ли «домовой» перевел понятие «мир».

Но его мысли были нарушены шуршанием башмаков по гравию за дверью.

— Мой гость возвращается. Будет лучше, если он тебя не увидит.

Крэнк прыгнул к открытому окну.

— Сохрани это, — произнес он, постучав по своей упряжи. — Используя ее, мы сможем разговаривать на расстоянии.

— Подожди. Как мне позвать тебя? Как твое имя?

Огромные желтоватые глаза обратились на него.

— Как тебе будет угодно. Мне будет занятно узнать о твоем выборе. «Домовой» рассказал мне, что значат «увалень» и «скребун», но я не позволил ему перевести эти имена на наш язык в соответствии с их прямым значением.

Дитрих засмеялся:

— Ага. Значит, ты ведешь собственную игру.

— Это не игра. — И с этими словами создание испарилось, бесшумно скользнув из окна в Малый лес под Церковным холмом.