Эволюция человечества

Влад Нордвинг Тонкая зелёная линия

Я смотрю в окно. Окна в этом автобусе маленькие, гораздо меньше, чем в нашем школьном. У самого окна сидит большеротый, вертлявый мальчонка, он прилип носом к окну, да ещё обе ладошки рядом положил и пальцы растопырил. И уши как локаторы торчат. Короче, мне мало что видно. Это бесит немного, ну да что поделать, мелюзга и есть! Мне через месяц шестнадцать исполняется, не буду же я скандал тут устраивать из-за какого-то окна.

Юлька сидит в самой голове салона, мне её отсюда плохо видно. Делает вид, будто смотрит в окно, только я знаю, что тоже злится. Ещё бы! Этот Уильям кого угодно из себя выведет! Он с нами попёрся, как Юлька говорит, «из политической целесообразности». Это значит — пыль в глаза журналистам пустить, чтобы все видели, что он весь такой в доску простой и близкий к народу. Он же большая шишка в разных там конторах. Как это, сейчас вспомню… Заместитель председателя спецкомитета Всеобщей Ассамблеи по миграционной политике, и одновременно Первый вице-президент некоммерческого консультационного агентства «Глобал Генетикс» при Управлении по делам внешних планет. Я ничего не напутал? Короче, такие, как он, обычно в автобусах не летают. Но ставки сейчас уж слишком высоки, следует производить благоприятное впечатление. Почему, вы думаете, нас такая куча репортёров на Фобосе провожала?

В салоне темно. Дети шушукаются и пялятся в окна. Мы идём на ровном киле, так что Энцелад виден и справа и слева. А в правые окна ещё видно, как из-за горизонта вылезает Сатурн. Все эти детишки в системе Сатурна впервые, им всё интересно. Мне тоже было интересно, когда я первый раз сюда попал, так что с пониманием.

На Энцелад у нас выделено два дня. Мы рано утром отстыковались от рейсового марсианского лайнера, он остался на высокой орбите, а мы идём на посадку. Два часа уже снижаемся по спирали, скоро будем на месте. В космопорту Геркуланума нас уже ждут. Потом будут лаборатории, реакторные блоки, гляциологические шахты, прогулки по поверхности, короче, полная программа развлечений. Там и заночуем, у них в городе гостиница есть. Завтра опять то же самое, а вечером лайнер вернётся в сектор синхронизации, чтобы нас забрать.

Большинство моих одноклассников в эти каникулы сидят у себя по домам на Фарсиде, или в Элизиуме. Некоторым повезло больше — улетели с родителями на Землю или на Луну. А я вот у Сатурна. А всё почему? А потому что директорату всегда нужен кто-то, кто присматривал бы за малышнёй на экскурсии! Нет, взрослые с нами тоже, конечно, есть. Но они всегда настаивают, чтобы с младшими школьниками летел кто-нибудь из старших. «Из педагогических соображений», как Юлька говорит.

Нет, я не жалуюсь. Во-первых, слетать лишний раз к Сатурну, почему бы и нет? А во-вторых… Ну, это ладно, не буду, тут личное…Только вот когда вернёмся, наверняка найдутся зубоскалы: «Ты что, типа, нянькой в детский сад устроился? Сопли вытирать да горшки выносить, ха-ха!?» Это неприятно. Может, придётся кое-кому и мозги вправить.

Все взрослые, которые с нами полетели, расположились в голове салона. Эмма с дочкой Самантой, Джек со своим сыном (кажется, его Ванькой зовут) и Мира с двумя девочками-близняшками. Продолжают там дискутировать с этим Уильямом зачем-то, хотя понятно, что он упёртый, как все политики. Ему всё равно, где соловьём разливаться — перед тремя скептиками в туристическом автобусе, или перед бюджетным комитетом Ассамблеи. Демократ, знаете ли. Опять же, близость с народом, всё такое…

— … и в конце концов, вопрос стоит о том, сумеем ли мы освоить весь доступный нам объём Солнечной системы.

— Мы, это ты подразумеваешь — примы? — саркастически уточняет Джек.

— Нет, — мягко поправляет Уильям и улыбается. — Ты повторяешь этот известный демагогический тезис, что человечество, дескать, для мощного рывка в космос создало самому себе франкенштейнов. Вот я, Франкенштейн, поглядите на меня! — и он весело смеётся, демонстрируя всем свой сияющий фейс. — Вам лучше воспринимать нас просто как ещё одну расу, только и всего!..

— По правде сказать, Уильям, нам сложно смотреть на вас как на ещё одну расу, — вмешивается Мира. — Люди всех обычных рас рождены людьми, а вы нет.

— Так что же из этого? Арабы лучше приспособлены к жизни в пустынях, а, скажем, алеуты — в Арктике. Это не расизм, а физиология, так устроено эволюцией. Ну, а мы лучше приспособлены к жизни в космосе! В чём же разница? Поймите, мы разные расы одного человечества, но когда речь заходит об освоении дальних фронтиров, вы почему-то склонны отказывать нам в обладании самыми базовыми гуманистическими ценностями, и даже чуть ли не подозревать нас…

Этот Уильям — прим, как все знают, но Юлька его терпеть не может за другое. Примы уже давно не редкость; у нас в школе, например, их штук двадцать учится, или больше. Родители рассказывали, что поначалу, когда они только появились, народ от них шугался. Теперь-то сколько лет уже прошло, их много везде стало. Обычные они в общем, почти как мы. Всей внешней разницы — у них нет пупка! Ну, мы же ходим с ними в бассейн, трудно не заметить. Они ведь вызревают в утеринах, на фабриках, а там эмбрионы получают питание не через пуповину, а как-то по-другому. Поэтому после «рождения» пупок не образуется. Это дико выглядит, я до сих пор привыкнуть не могу. Ну и красивые они, конечно, прям хоть обзавидуйся! И всё остальное — рефлексы там, выносливость, реакция, всё сильно лучше, чем у нас. По физо с ними можно не пробовать — уделывают играючи любого! За это они частенько от наших по морде получают. Да что уж поделать, такой геном, не виноваты.

Рядом с Уильямом на диване сидит его сынишка, Роджер — зашуганный, молчаливый мальчуган, который кажется не вполне понимает, как сюда попал. Ему хочется поглядеть в окно. Там интересно, там огромный Сатурн, и Энцелад совсем рядом! Он тянет шею, пытаясь хоть что-то разглядеть, но от дивана до окна далеко, и видно только кусочек неба. Просто встать и найти себе место в салоне без ведома отца ему, видимо, даже в голову не приходит. А отцу не приходит в голову его отпустить. Или он других детей боится, уж не знаю.

— Не спеши, не прыгай на другую тему, — продолжает допытываться Джек. — Мы говорили о сути позиции, которую ты так яростно отстаиваешь на слушаниях в подкомитетах Большого Совета Ассамблеи. Примы второго поколения не вполне приспособлены к широкой экспансии в дальний космос, которая уже прошла технические экспертизы и одобрена профильными комиссиями. И речь идёт о начале массового производства третьего поколения…

— Конечно! Всё именно так и есть! — Уильям опять широко улыбается и разводит руками, дескать, наконец-то его поняли. — Мы, представители второго поколения, и не претендуем на прорыв. Мы понимаем, что нам там делать нечего, потому что в физиологическом смысле мы недалеко отошли от вас. Но третье поколение — это качественный скачок! Качественный в диалектическом понимании!..

— Иными словами, речь идёт об окончательном разделении человечества как минимум на две полностью некомплементарные расы…

— И вот именно это вас пугает больше всего? Да, я сталкивался с такими суждениями. Что ж, давайте и это тоже обсудим. Это ключевая позиция, по которой мы должны…

Тут Юлька неожиданно отстёгивает ремни, поднимается с кресла и протягивает Роджеру руку:

— Уильям, ты позволишь?

— Э-э, что? — тот обрывается на полуслове и смотрит на неё, как на заговорившую рыбу.

Юлька молча выдёргивает парня с дивана и усаживает на своё место. Тот, обалдевший от такого поворота, с испугом смотрит сначала на неё, потом на отца, а потом — ура, наконец-то! — в окно! Там Сатурн уже почти вылез из-за горизонта и висит над Энцеладом. Малец тут же забывает обо всём вокруг.

Юлька затягивает его ремнями, а потом шагает по проходу, заметив свободное кресло. На лице у неё такая злость и отвращение, что только тронь — зашипит и врежет! Она может, я знаю.

— Да-да, конечно-конечно… — летит ей вслед. — Так о чём я говорил? Ах да, насчёт комплементарности…

Юлька учится в параллельном классе и общается в основном со своими. Занимается танцами и ещё чем-то девичьим, так что нам пересечься особо и негде. У неё в классе мальчишек сильно больше, чем девчонок. И этот тип, Томас Морган. Красавчик и отличник, а то как же! Активист, и всё такое. Постоянно его рядом с ней вижу… Но меня она знает и даже улыбается иногда в коридорах! Когда она смотрит на меня своими глазищами…Ну, это ладно, не буду…

До посадки ещё долго, я разглядываю Энцелад над ушами моего соседа и продолжаю вполуха слушать спор старших.

Вся суть реформ антропомодификации, которые продвигают политические круги Уильяма, состоит в начале массового выпуска примов третьего поколения. У них там в новой версии генома много всего предусмотрено. Всё больше для комфортной жизни в космосе. А одна из ключевых особенностей — их можно будет производить только в утеринах. На размножение естественным путём они не рассчитаны. Второе поколение, вот как Уильям, ещё могут: Роджер ведь его настоящий, родной сын, а не прим. Обычный пацан, как я. А третье поколение — уже нет. То есть, какие-то анатомические признаки у них предусмотрены. Чисто внешне… Ну, вы понимаете… Но уже никаких там беременностей. В дальнем космосе с материнством и младенчеством слишком много хлопот, как они говорят. Гораздо проще подогнать мобильную фабрику, да и наштамповать за какой-нибудь год население для целого астероида! Удобно же!

— …У тебя нет родителей. А у третьего поколения не будет ни родителей, ни детей, — это уже голос Эммы. — То есть у этих… у этих людей не будет ни опоры в прошлом, ни цели в будущем. Это уже не общество, не народ — это конгломерат индивидуумов, когда каждый сам за себя. А такое общество неизбежно разрушится изнутри. Для кого будут стараться эти люди? Для кого они будут завоёвывать новые миры?

— Есть универсальная идея такой цели, — басит Уильям, не желая уступать. — Познание мира и его законов. Наука, одним словом. И люди, и примы живут для того, чтобы саморазвиваться и познавать мир…

— Но наука должна же кому-то служить! Чистая наука — это пустое, холодное любопытство, не проносящее никому никакого блага, — голос Эммы доносится всё тише. — Но главное даже не это! Вот смотри, мы спускались от лайнера больше двух часов, и твой сын постоянно сидел рядом с тобой. Тебе не пришло в голову, что ему интереснее в окно поглядеть, чем наши споры слушать? Почему ты не нашёл ему место у окна?

— Ну, это другое! — вспыхивает Уильям. — Он мог и сам о себе позаботиться! Я его именно так и воспитываю — в самостоятельности! Мужчина должен…

— А любить его, стало быть, не надо, только воспитывать? — перебивает его Эмма и вздыхает. — Нет, Уильям. Вы пытаетесь построить общество, из которого вынута идея любви. Такое общество нежизнеспособно. Вы, примы второго поколения, ещё в силах это понять. А третьего — уже нет. Если этот проект будет реализован, человечество неизбежно расколется на две принципиально непонятные друга для друга, принципиально чуждые половины…

— Это очень спорный тезис, Эмма, — продолжает Уильям как ни в чём не бывало. — Его ещё нужно доказать и обосновать…

— Что ж, доказывать, рассуждать, вычислять — это ваша стихия. Вы, примы, живёте под звездой разума, а мы, люди — под звездой сердца. Не понимаешь?

— Ну, знаешь, такие термины — «звезда сердца» и всё такое, это не для серьёзных государственных вопросов. — Уильям вздыхает и разводит руками. — Это, скорее, для театра, что ли…

— Ну вот видишь! А говоришь «единое человечество»!

Нас начинает мягко бросать из стороны в сторону. Обычные предпосадочные маневры. Я мельком поглядываю на Юльку. Она в этой экскурсии со мной мало общается. Не интересен я ей, что ли? Может, жалеет, что я с ними полетел, а не этот Томас Морган, не знаю… Он покрасивее меня, конечно. Спортсмен, и вообще…

И тут… по автобусу что-то бьёт. Снаружи, сильно! У меня лязгают зубы, голова отлетает к подголовнику… Что за дрянь?! Перед глазами всё прыгает, в салоне визг, я аж глохну! Загораются тусклые аварийные лампы. И спереди, и сзади за кормой какой-то треск, какие-то стоны, будто железо рвут! По корпусу снаружи барабанная дробь, и опять удар! Автобус начинает бросать, как мобиль по буграм. Мы все то повисаем на ремнях, то плюхаемся в кресла. Потом нас переворачивает, я лечу вниз, в пропасть! Невесомость, мать её налево, двигатель выключился! Оп, снова включился! Во рту кровь — щеку, что ли прокусил, или зуб выбило… Вокруг всё мельтешит, малышня орёт!.. Мы попали! Мы вляпались в какую-то хрень, мы вляпались, ну надо же!..

Каботажные москитные вымпелы, такие как наш автобус, последний раз попадали в передряги неизвестно сколько лет назад. У них даже пилотской кабины нет, ни к чему — роботы рулят! И вот нате вам: нежданчик над Энцеладом! С туристическим автобусом, набитым детворой!

Я вцепляюсь в кресло, закрываю глаза. Считаю. Прихожу в себя. Автобус мелко трясёт, но сильных ударов уже нет. Ускорение обычное для посадочных маневров, значит, двигатель работает! Все продолжают истошно вопить. Я и сам, честно говоря, чуть не поддался… Сердце стучит прямо в горле, адреналин глаза захлёстывает… Так, ладно… Ладно, вдох-выдох. Вдох-выдох… Снова оглядываюсь. Так, порядок. Сейчас будем смотреть, что у нас тут…

Уши не заложило, дышать могу. Значит, салон герметичен. В воздухе сильно воняет горелым пластиком и ещё чем-то кислым. Чем пахнут пиродепрессанты? Не помню… Поднимаю руку и раскрываю телефон. Сферическая голограмма формируется над ладонью, и желудок у меня снова падает вниз, уже без всякой невесомости. «Разрушение днищевого щита… Взрыв и разгерметизация бытового отсека… Разгерметизация агрегатного отсека… Аварийная цементация мембран… Аварийный рестарт ВСУ…Ориентация… Потеря маяков приводной глиссады…»

Ладно, успокоиться! Не всё ещё плохо! Мы пока живы, это раз. Судя по ускорению, двигатель включился, это два. Ну и, конечно, инфосистема автобуса выжила, раз уж телефон хоть что-то показывает. Но непонятно, куда нас несёт, где мы упадём, и как упадём? Сможет ли покорёженный автобус мягко сесть, или грохнется, расплющив нас в блин?!

Следующие минут пять (а кажется, два часа!) мы бегаем по салону, успокаиваем малышей. Вектор ускорения постоянно меняется, нас то бросает на пол, то подкидывает к потолку — это парсер пытается выровнять кувыркающуюся машину. Перед глазами постоянно появляется кто-нибудь из наших. Юлька обнимает и гладит по голове бледную как смерть девочку… Джек держит за руки сразу двоих и очень серьёзно им что-то объясняет… Эмма приклеивает пластырь кому-то на лоб… Уильям кричит в свой телефон, от кого-то что-то требует… Ну ясно, должен же кто-то сообщить, что случилось. Хотя понятно, автобус уже и сам семафорит в эфир по всем каналам: «Спасите-помогите, у меня тут летучий детский сад погибает!»

Мало-помалу детвора перестаёт вопить, водворяется какой-никакой порядок. Одновременно нас перестаёт бросать — автобус выровнялся, и мы, кажется, снижаемся. Понять бы ещё, куда…

Пока мы мечемся по салону, мне в голову приходит правдоподобная версия, что с нами случилось. Южный полярный регион Энцелада. Ох, твою же мать налево трижды через коня! Это же южная полярная шапка! Гейзер, неизвестный гейзер! Не отмеченный на картах, неизвестный парсеру нежданчик, прорыв нового факела! И мы угодили прямо в него, так что ли?… Нет, не похоже. Если бы влетели прямо в центр струи, то остался бы просто ком рваного железа и фарш с кровью… Видимо, повезло — по краю чиркнули. Но этого хватило, чтобы мы вляпались по полной.

В космопорт мы уже явно не попадаем: по времени мы должны были уже начинать посадочное маневрирование. Похоже, мы перепрыгиваем через город, и теперь нас несёт куда-то в ледовые пустоши рытвины Кашмира. Есть там хоть какие-то посёлки поблизости? Если мы не разобьёмся в труху при посадке на необорудованную площадку, как быстро до нас доберутся?

Звучит сигнал «приготовиться к посадке». Я, весь липкий от пота, возвращаюсь к своему месту и затягиваю ремни. Поверхность Энцелада за окном напрыгивает на нас снизу. Меня вжимает в кресло и начинает бросать в стороны — это парсер выбирает ровную площадку на скалах. В салоне опять поднимается гул и визг. Все окна застилает грязно-белой метелью, за плотными тучами пыли и снега ничего не видно. Автобус мелко дрожит. Ну, кажется, уже немного…

И двигатель выключается. Всё, мы стоим! Немного криво, но — мы прибыли, ура!

Я вскакиваю, чтобы снова пройти по салону, всё проверить. Дети уже поняли, что полёт закончился, и резко все оживились: кому-то надо воды, кому-то надо в туалет, кого-то тошнит, кто-то уже отстегнулся и прыгает до потолка — на Энцеладе гравитация всего одна сотая «же», это почти невесомость! Решили, что можно уже беситься на радостях. Вижу, как Эмма и Мира выуживают кого-то из воздуха и водворяют обратно в кресла. Ещё вижу, как Ваня, сынок Джека, тащит бутылки воды из холодильника. Помогает отцу по мере сил, ну надо же! Самый большой и рассудительный из всего этого детсада. Юлька присела на корточки и ласково беседует с Роджером, сыном Уильяма. Он всё там же, куда она его усадила полчаса назад. А сам Уильям? Да вот же, на своём диване! По-прежнему кричит в свой телефон, чего-то требует и что-то выясняет. Эй, господин хороший, а ничего, что у тебя вообще-то сын есть, и его сейчас успокаивают чужие люди, пока ты с кем-то собачишься? Ну и тип, вообще-то!

Я летаю по салону, приводя в порядок наших подопечных. Интуиция подсказывает, что все должны сидеть по местам, а не шляться где вздумается, приключение ещё не закончено. И тут Эмма приглашает меня вниз. Вместе с Юлькой.

Вниз, это значит — в бытовой отсек, он на первом этаже, как раз под полом салона. Там гардероб с нашими вещами, кухня, разные служебные помещения. Но ведь он, вроде, разгерметизирован…

Мы втроём летим в хвост салона, там атриум люка и лестница вниз. Мембрана работает исправно. Внизу маленький шлюзовой отсек. А вот тут теперь не всё хорошо.

Мембрана в бытовой отсек зацементирована намертво. Бугры чёрного герметика выпирают из люка, вся стена в этой пузыристой плотной массе. С другой стороны мембрана в агрегатный отсек, и то же самое — он ведь тоже разрушен! Всё вокруг заляпано чёрными хлопьями. Внутренняя дверь шлюза пострадала меньше всего, а круглое контрольное окошко на ней почти чистое. Тут теперь тесно, втроём едва развернёшься, и воняет герметиком так, что хоть топор вешай!

Эмма поворачивается к нам.

— Ну вот что. Открывайте ваши телефоны, я даю вам токен полного доступа.

Эмма формально руководитель нашей экскурсионной группы, так что она может такими вещами распоряжаться. Её все хорошо знают, она член комиссии по образованию в городском совете, или что-то в этом роде, и постоянно у нас в школе мелькает. Иногда и уроки проводит. А ещё она мама своей маленькой Саманты, и они, похоже, никогда не расстаются.

Сферы наших телефонов наполняются всякой новой информацией — какие-то схемы, графики, горящие транспаранты… Я уже тянусь поглядеть, что там, любопытно же!

— Потом рассмотрите, сейчас некогда, слушайте, — продолжает Эмма, закрывая свою проекцию. — Бытовой отсек превращён в решето. Агрегатный, похоже, вообще оторвало. Двигательный на месте, иначе мы уже летели бы к Сатурну без шансов. Но вся система регенерации воздуха была в агрегатном, и её больше нет. Восстановители, поглотители углекислоты, резервные баллоны, всё было там. Поняли?

До меня доходит медленнее, чем до Юльки. Она тихо и медленно говорит:

— Значит что же… Весь воздух, который у нас есть, он сейчас в салоне? И в этом отсеке?…

— Да, — коротко подтверждает Эмма.

Мы потрясённо замолкаем, но она не даёт нам уйти в себя:

— Теперь дальше. К нам идут вездеходы. Из Геркуланума и из Неджефа, это посёлок на другой стороне рытвины Кашмира. Связь с командирами вездеходов найдёте в телефонах…

— А разве в Геркулануме нет своих автобусов? — спрашивает Юлька.

— Автобусы есть, да только как они тут сядут? Они же беспилотные, как наш. Их парсеры умеют только в космопортах садиться. А грохнуться так вот неприцельно, как мы — не вариант. Так что только вручную, а это значит — вездеходы.

— И когда они придут? — первое, что приходит мне в голову. Эмма поворачивается ко мне:

— Вопрос не в том, когда они придут, а в том, хватит ли нам воздуха их дождаться. Я сейчас запустила парсер автобуса на анализ, он посчитает скорость расхода кислорода и накопления углекислоты, соберёт статистику и выдаст прогноз.

И вот только тут до меня доходит, что дышать в самом деле стало труднее! Воздух тяжёлый и жаркий, тягучий какой-то. То, что герметиком воняет, это наплевать… Кстати, этот герметик при цементации тоже часть кислорода съел!..

— Нам надо всем лечь на пол и не двигаться! — заявляет Юлька.

— Правильно, — опять подтверждает Эмма. — Сейчас вы подниметесь наверх и поможете нам всех уложить. Надо постараться, чтобы кто-нибудь заснул. Возьмите из холодильника бутылки с водой сколько унесёте, чтобы поменьше самим вставать. Объясните всем, что шутки кончились. Расскажите, как себя вести. Дышать очень мелкими вдохами. Расслабиться, не истерить, не болтать… Уильям слишком много кричит, я постараюсь его угомонить, поговорю с ним.

Эмма смотрит на нас, а мы смотрим на неё. Мы как будто здесь и сейчас, прямо в эту секунду вдруг стали взрослыми. Будто какое-то реле сработало — щёлк, и детство выключилось. Мы сейчас можем умереть. Всерьёз, без игры.

И вот мы лежим на полу, стараемся не шевелиться и дышать через раз. Мы уложили детей попарно — девочки на креслах, мальчики на полу под ними. Дети сами всё поняли; лежат молча, дышат мелко, никто даже не хнычет. Стараются уснуть, но мало у кого получается. Смотрят куда-то в пространство… Мне кажется, у каждого из них тоже какое-то реле сработало. Если кто-то после этого скажет, что дети существа неразумные, дам в рыло, если выживу!

Я периодически открываю свой телефон и проверяю прогноз парсера. Нехороший прогноз. Вот график движения вездеходов. А вот вторая кривая — уровня витальности воздуха, или не знаю, как назвать… Ну короче, насколько воздух ещё пригоден для хоть какого-то дыхания. Интегральная характеристика, вычисленная парсером. Я пытался вникнуть в формулу, но бросил, голова уже не работает. Они очень близки, эти две кривые, фатально близки. Между ними узенький зелёный зазор… Эх, умирать-то не хочется, знаете ли…

…В средних рядах салона кто-то давится надрывным, сухим кашлем. Я пытаюсь сообразить, где это, но Мира уже поднимается и плавно летит туда.

Мира красавица. Она у нас танцы преподаёт. Она, кажется, всю жизнь танцевала, поэтому даже ходит как балерина. Сейчас на себя не похожа — губы тонкие, веки припухли, будто плачет, и глаза круглые, большие. Кажется, куда-то внутрь себя смотрит, будто чем-то очень сильно испугана, только старается держаться… А обычно она общительная и приветливая, даже с такими, как Уильям. Большинство девчонок её боготворят. Её близняшки лежат обнявшись рядом с ней; они, кажется, только в этом году в школу пошли…

…Я медленно соображаю и борюсь со сном. На лбу испарина, футболка вся прилипла к коже — у нас тут как в бане, чёрт её дери! Пальцы холодные и плохо слушаются. Воздух уже явно сильно отравлен… В конце салона опять кто-то хрипит, и Эмма проплывает надо мной, направляясь туда. Она тоже в другом мире, где-то не здесь: смотрит, а будто не видит, взгляд какой-то внутрь себя. Губы кусает постоянно, и пальцы дрожат, я заметил. Да и Джек тоже; я столкнулся с ним недавно, когда вместе укладывали двух пацанов — зубы стиснуты, желваки на скулах играют. Весь как будто готовится к чему-то очень важному. Что это с ними? За малышню волнуются, это понятно. Но как-то странно всё равно…

…Просыпаюсь, оглядываюсь. В салоне темно, горят две-три аварийных лампочки. Вокруг звуки тяжёлого дыхания, дети ворочаются и сопят… Включаю телефон. И холодею, несмотря на жару: два графика сомкнулись полностью. Зелёного зазора между ними больше нет.

Никакой особой реакции, как я ожидал. Будто пофигу всё — помирать, так помирать. Наверно, я уже так наглотался этой отравы… А может, оно и лучше: просто заснуть, и всё?! Чтобы без мучений… Да, так лучше было бы. Только вот Юлька… Чёрт, почему так горько, а?…

…Опять выплываю из забытья — телефон вибрирует на запястье, хочет что-то сказать. Вот уж вовремя! Не всё ли равно? Прохладный женский голос тихонько в ухо: «Вакуумирование входного шлюза…» Мысли тягучие, как смола: в шлюзе-то был воздух! И кто-то догадался его стравить обратно в салон! Ну, может быть ещё немного протянем. А что там на графиках? А на графиках тонкий промежуток, только не зелёный, а красный! Значит, вездеходы не успевают, уже совершенно точно не успевают! Почему же отрицательная динамика?… Герметик, что ли, продолжает цементироваться, у него есть какие-то остаточные процессы… Наплевать, неважно теперь. Кажется, дети вокруг уже начали терять сознание. Мы с Юлькой чуть повыносливее из-за возраста, ещё держимся… Юлька, эх, как же всё-таки тоскливо!..

Опять вибрация на запястье и женский голос в ухо: «Открыта внешняя дверь шлюза…» Прикольно. Кто ещё такое придумал, зачем?… Внешняя дверь…

И я рывком полностью прихожу в себя. Что?! Открыта чёртова внешняя дверь?!..

Я в холодном поту, в полном, кристальном сознании медленно поднимаюсь с пола — и натыкаюсь на взгляд Юльки. Она внимательно смотрит на меня.

— Я сейчас… — лепечу я невинным голосом. — В туалет…

И лечу в конец салона. Двадцать две тысячи чертей, только не это! Все святые угодники, какие есть, только бы не это! Что я там сейчас увижу, долбанный ты, распротраханный Энцелад с твоими гейзерами!..

Мембрана в полу открывается, и я ныряю головой вниз. От самого люка смотрю на круглое контрольное окно на внутренней двери шлюза. Наружная дверь открыта настежь, просто настежь! Она косо освещена резким солнцем. Ещё там видно близкий горизонт, серые ледяные торосы, чёрные скалы… Чёрное небо…

Сзади щёлкает мембрана. Я оборачиваюсь.

Юлька спускается так же, как и я, и круглыми глазами смотрит на окно. Я загораживаю его спиной и раскидываю руки:

— Юлька, стой!

— Отойди! Дай посмотреть!

— Не дам! Отойди, не надо! Юля, пожалуйста, не надо! Не подходи! НЕ СМОТРИ ТУДА!!

— Отойди, отойди, придурок!.. — она вцепляется в меня, я хватаю её в охапку и оттаскиваю подальше от двери. Она бьётся, кричит, царапает мне лицо, кусается (больно между прочим!), но я прижимаю её к бугристой, чёрной стене.

— Отцепись, убери руки! Ай! Не хватай меня, вот тебе, убери, гад!..

— Юлька, пожалуйста, не надо туда! Не смотри…

Мимо нас кто-то пролетает, и я оглядываюсь. Уильям, прямо от люка — к двери, и смотрит в окно. Долго смотрит. Потом оборачивается…

Такого лица я никогда не видел. И надеюсь, больше не увижу. Это так страшно, что я даже Юльку отпускаю! Её, правда, уже не нужно держать. Она сползает по стене с глухим женским воем, вся в слезах, размазывает их по щекам и задыхается.

— Ну что?!.. Ну что, мразь, ты всё понял?! — какой-то клёкот пополам с бульканьем вылетает из её глотки. Она плюётся словами в лицо Уильяму, а капельки слёз разлетаются и медленно падают на пол. — Ты всё понял, а?! Весь этот ваш разум, вся ваша эволюция, скоты!.. Нам на*уй не нужна такая эволюция! Вам нужна, так и валите подальше от Солнца, подальше от нас!

— Юля, замолчи, не надо…

— Ты будешь жить триста лет, а потом сдохнешь, не понимая, зачем жил! И никто из вас, биороботов, не поймёт! Тебе вот это, — она тычет рукой на дверь, — даже в голову не пришло! Какой же ты человек?! Вы все нелюди без сердца, разве не ясно?!..

— Замолчи! — я трясу её за плечи, но она не унимается, она уже не с собой.

— Ты не понял разницу между нами и вами? Да вот она, разница! Мы умираем, чтобы жизнь продолжалась, а вам зачем жизнь?! Ты даже повеситься не можешь, гад, в этой гравитации!..

— Заткнись! — я ору и хлещу её по щекам ладонями. — Прекрати истерить, заткнись сейчас же, воздуха мало! Юлька! У нас с тобой дети, забыла?! Если тебя развезёт, что я делать буду один?!

Оплеухи, кажется, приводят её немного в чувство. Она прямо на глазах приходит в себя, хотя и продолжает подвывать. Мелко, быстро кивает («да-да, мол, поняла, конечно!»), вытирается рукавом.

— Вот так, — я тоже выдыхаю, перевожу дух. — Хорошо. Иди наверх. Мы, наверно, всех разбудили. Иди, успокаивай их, я сейчас…

Она поднимается с пола, спешно стирает остатки слёз и лезет к люку. Мембрана открывается.

Я поворачиваюсь к Уильяму.

Он сидит на полу, подвернув ноги, как брошенная кукла. Это лицо, которое я теперь никогда не забуду… Слышал ли он хоть что-нибудь из того, что кричала ему Юлька? Неважно, сейчас это неважно.

— Билл, ты должен идти наверх. Ты слышишь меня?

Ответа нет. Он как будто умер, только пот струйками течёт по вискам. Я хватаю его за плечи и несколько раз что есть силы припечатываю об дверь:

— У тебя есть сын! Проснись, сволочь, у тебя есть сын! Ты ему нужен, иди наверх!

Это, кажется, действует. Уильям переводит на меня круглые, как пуговицы, омертвевшие глаза:

— Да… Да-да! Я… да, я… иду. У меня сын… Я сейчас иду!

Он начинает кивать и возиться на полу, подбирая ноги, чтобы встать.

Я бросаю его, и сам плыву вверх по лестнице к люку. У меня кружится голова, я задыхаюсь. Мы сожгли много воздуха, чёрт, слишком много!.. И целая орава детишек нам с Юлькой на двоих! Их сейчас надо как-то успокаивать, и при этом бодренько улыбаться. Близняшки, Ванька, Саманта… И что я им скажу?! О боже, что я им скажу?! Будь ты проклят, ледяной Энцелад!

Мы снова лежим на полу в тёмном салоне. Дети… кажется, просто спят. Уильям на своём диване обнимает сына и смотрит невидящими глазами. В глазах у него боль, и ужас, и буря непривычных мыслей, от которых его корёжит. Даже немного жалко.

Руки-ноги уже холодные, а сердце колотится, как угорелое. Включаю телефон. Плохо видно, в глазах уже темнеет… Один график, вездеходы. Они уже на подходе, близко, ещё чуть потерпеть. Второй график, прогноз витальности, или как его там. И между ними, как и вначале — тонкая зелёная линия…

Скорее всего, мы с Юлькой тоже отключимся. Уильям останется, ему всё это нипочём, но от него сейчас толку нет… Если они быстро вскроют дверь и дадут всем кислород, фатальной гипоксии можно избежать. Дети, похоже, все уже за гранью, но я знаю: необратимые процессы в тканях начинаются не сразу после потери сознания, можно успеть. Поваляются немного в госпитале, если будет нужно, ничего страшного. Сейчас от меня уже ничего не зависит. Надо заснуть.

Юлька всё ещё тихонько плачет. Уже промочила мне рукав футболки. Я сжимаю её узкую ладошку на своей груди, и мне сейчас всё по барабану: и осточертевший автобус, и бредущие где-то вездеходы, и этот равнодушный Сатурн, и Томас Морган.