Эволюция человечества

Алена Лайкова Перерождение

Дождь стучал по искрящейся мостовой, разбиваясь на тысячи капель. В этом изменчивом, постоянно развивающемся и стремящемся к идеалу мире дождь казался чем-то единственно вечным и неизбывным. Я представлял, как тысячи, десятки тысяч лет назад он так же ударял в ещё голую землю, заставляя наших диких предков прятаться под своды пещер. Времена проходят, рассыпаются пылью, одни города вырастают на месте других. Всё меняется, и только дождь остаётся неизменным.

Пройдя длинными, заасфальтированными грязепоглощающим покрытием улицами, я вышел на детскую площадку. С губ сорвался бесстрастный, сухой смешок. Между мной нынешним и детством, когда я играл на таких площадках, не зная ещё ни поражений, ни побед, лежала пропасть. Но кого это волновало? Когда взрослым нужно подумать, они идут на качели. Будто бы просят помощи у себя-ребёнка.

Я пришёл на ту самую старую, древнюю площадку, на которой играл когда-то. Её давно не ремонтировали; у качелей сломался механизм автоматического раскачивания, и они двигались только назад, всё выше поднимая над землей, но не качая. Отключив автоматику, я сел на холодное сиденье и по старинке, как в каменном веке, задёргал ногами. Спустя какое-то время моих неумелых усилий качели пришли в движение. Я медленно двигался вперёд-назад, бездумно глядя перед собой.

Как же так получилось? Известный композитор, автор саундтреков, сочинитель уникальной современной музыки бросает столицу, оставляет шикарный дом и приезжает в родной город? Великий композитор, чья слава увядает тем быстрее, чем больше людей говорят, что он потерял дар. Дар… Я боялся, что мне не хватит целой жизни, чтобы создать всё, что рождается в моей душе. А теперь мне не хватает души, чтобы наполнить эту слишком долгую жизнь. Я бы наверняка проклял эту дурацкую медицину, это долголетие, если бы ещё умел что-то чувствовать.

Качели тихо скрипели в такт движению. Они тоже отвыкли раскачиваться вручную. Уже в моём детстве качались только на механизме. Я был единственным из двора, кто ещё пытался шевелить ногами.

Под этот скрип воспоминания приходили сами собой, будто бы было в этом звуке что-то колдовское. Я закрыл глаза, и передо мной предстал тот самый день. Первый раз, когда мне продлили жизнь.

Мне было всего 32, и меня сбила машина. Такое случалось редко — оснащённые автопилотом и всевозможными защитными системами машины ездили как по ниточке. Но мне «повезло», и я попал под колеса идиота с неисправной защитно-тормозной системой. В больницу меня привезли почти мёртвым, переломанным и ослепшим, не способным даже говорить без клокотания крови в лёгких. Я был без сознания, и мой разум выгрузили на переносной носитель, чтобы получить согласие. Помню звенящий сигнал аппаратуры в голове, волнение примчавшейся любовницы и осознание, что не готов умирать в самом начале карьеры. Я ещё столько не создал! Но к жажде жить примешивался тягучий страх, с настойчивостью сторожевого пса треплющий мысли. Я знал, что предложат мне, на что спросят согласие, и страшился этого. Меня пугала необходимость пожертвовать частью себя ради своего же спасения.

— Ну-с, посмотрим, — начал доктор спокойно и деловито. — Вам повезло, мистер Делавер. Попали в лучший центр эмпатической медицины во всём мире. Ни обмана, ни халатности, всё строго по правилам, на лучшем оборудовании и с лучшим результатом. Расскажу подробнее, что произойдёт, если вы согласитесь на операцию. Мы удалим любую — какую пожелаете — эмоцию из вашего мозга. Должен предупредить, что действие необратимо. В вашем случае потребуется очень сильная эмоция, чтобы справиться с повреждениями. Мы преобразуем все нейронные связи, все гормоны, отвечающие за неё, в чистую регенерационную энергию и пустим на восстановление тела. Вы снова будете в порядке, как будто ничего и не произошло. Ни побочных эффектов, ни противопоказаний. Итак. Вы готовы, мистер Делавер? Вы даёте согласие?

Я долго выжидал, чувствуя, как борются во мне желание выжить и страх потерять часть себя. Настолько долго, что Нэнси начала нетерпеливо постукивать каблучком.

— Скотти, не тяни время! — наконец то ли испуганно, то ли капризно произнесла она. — Ты ведь умираешь. А я еще не готова искать себе нового дружка! Удали ненависть. — Она ахнула, как будто пришедшая ей в голову идея оказалась на редкость удачной. — Доктор, ненависти ведь хватит? Это достаточно сильная эмоция? Он спасётся?

— Безусловно, — подтвердил доктор. — Даже помолодеет немного.

— Отлично! — Нэнси радостно притопнула и подскочила к кровати, на которой лежали мои беспомощные останки. — Давай, Скотти! Кому нужна эта ненависть? От неё только душа горит. Избавься от неё! А я получу назад своего зайку. — Она кокетливо хихикнула, словно это была всего лишь игра. — Давай, Скотти. Соглашайся!

И я сдался. Под её игривым напором, под ощущением отсутствующего тела и писком в голове я согласился. Доктор отключил моё сознание, а очнулся я уже здоровым, сильным, бодрым, с помолодевшим лицом. Никакого следа аварии. Жизнь, вырванная из лап смерти.

С тех самых пор я не испытывал ненависти ни к чему живому или неживому. Я разучился ненавидеть врагов, садистов, живодёров, нацистов и даже самого себя. Первое время я чувствовал себя неполноценным. Понимал, что потерял что-то важное, необходимое для жизни.

Потом я забыл об этом.

Мне удалось хорошо раскачаться, и теперь ветер бил в лицо, выжимая механические слёзы, призванные лишь промывать уголки глаз. Мне на миг показалось, что такой же пронзительный ветер гоняет эхо по гулкой пустоте, царящей в моей душе. С того самого дня я столько раз продлевал свою жизнь. Столько всего нужно было успеть, сделать. И вот к чему это привело. Я превратился в пустышку, лишенную всяких чувств. Ещё сочинял музыку, но она выходила механической, безэмоциональной и никого не могла развлечь или обрадовать. Я разучился делиться с музыкой душой, потому что души больше не было. Честное слово, давно бы убил себя, если бы инстинкт самосохранения не оставался одним из немногих не удалённых чувств. Так что я просто жил дальше и раз за разом бессмысленно пытался создать что-то хотя бы похожее на моё прежнее творчество. Старик с лицом юноши, не знающий что делать со своей долгой жизнью. Старик, приехавший в родной город в надежде на спасение, которого не получит.

— Привет! Можно сесть рядом?

Я поднял взгляд от земли и увидел девушку. Она стояла рядом с качелями и показывала на соседнее незанятое сиденье. Это было прекраснейшее, нежное создание, девушка, не похожая на тех дамочек-долголеток, с которыми я виделся в столице. На вид ей было лет 25, и я понимал, что это, должно быть, её истинный возраст, потому что она улыбалась. Забытое искусство улыбки освещало юное лицо. Приятный голос звучал с лёгкостью, которой лишены пустышки людей. Я не мог испытывать к незнакомке ни восхищения, ни даже зависти, так как давно был лишён этих чувств. Вместо этого я чувствовал что-то странное, словно засохший росток, горшок которого поставили рядом с цветущими розами. Словно уродливый зверь, на которого упали лучи солнца. Здесь, под дождём, на старой площадке эта кутающаяся в дождевик кучерявая девушка сияла как бриллиант, и я чувствовал себя ещё более серым рядом с ней.

— Конечно, — ровно произнёс я. Девушка села на соседние качели и, оттолкнувшись, легко и умело взлетела вверх. Я наблюдал за ней, думая лишь о том, насколько редкое это зрелище для нашего времени. Неужели такие люди ещё бывают? И как скоро она тоже втянется в эту беготню за долголетием, теряя по дороге ребячью искренность?

— Меня зовут Нора, — крикнула девушка, пролетая мимо. Она качалась не очень высоко, но почему-то рядом со мной казалась мчащейся птицей. — А тебя?

— Скотт, — ответил я, отворачиваясь. Зачем она со мной разговаривает? Что ей нужно?

— Очень приятно, Скотт, — усмехнулась Нора. Я замедлился и снова покосился в её сторону, наблюдая, как легко она раскачивается. — У тебя что-то случилось, Скотт?

— Почему ты так думаешь?

Девушка пожала плечами, тоже замедляясь. Совсем скоро она снова спустилась с качелей и встала рядом, внимательно меня разглядывая. Взгляд у неё был взрослый, проницательный, полный чего-то, мне недоступного.

— А ты как думаешь, много людей сидят под дождём на качелях и качаются сами? Ты весь промок, — Нора аккуратно прикоснулась пальцами к моему плащу. — Я живу здесь неподалёку. Пойдём. Сделаю тебе горячий чай, а то простудишься.

Я покачал головой. Одежда действительно промокла, и холод пробирал насквозь, но заходить домой к девушке, с которой я только что познакомился, казалось чем-то диким и глупым.

— Нет, спасибо.

— Ох, перестань, — улыбнулась Нора, делая шаг назад. Разговор на «ты» с чужим человеком с улицы давался ей на удивление легко. — Я не предлагаю тебе ничего, кроме чая и возможности переждать дождь. Хватит мокнуть. Идём!

Вздохнув, я поднялся с качелей и пошёл вслед за новой знакомой. Она шла легко, обходя лужи и наступая в некоторые из них носками сапог. Я не понимал, почему слушаюсь её. Наверное, так и действовали демоны из древних сказок, искушая жертв — твёрдо, не давая времени на сомнения и не слушая отказов. До её дома мы добрались за две минуты.

В квартире Норы, светлой и обустроенной по последнему слову техники, не было даже слышно стука капель. Я остановился на пороге, неловко наблюдая, как с моего модного столичного плаща капает вода и не смея сделать и шага на чистые полы. Нора, скинув дождевик прямо в прихожей, легко пробежала по искусственному травяному покрытию и исчезла в комнатах. Оттуда послышался её звонкий голос:

— Проходи, не стесняйся, мойщик всё уберет.

Пожав плечами, я так же скинул пальто на пол и, разувшись, прошёл внутрь. Теперь вода капала только с мокрых волос. Чужая квартира казалась странной, непривычной, отличной от всего, что я видел раньше. Стены пестрели какими-то схемами, чертежами приборов, рисунками человеческих внутренних органов и листами с расчётами. Прикрепленные кнопками-невидимками, эти бумаги висели в самых разных местах и в самом хаотичном порядке, явно не подчиняясь никакой системе. Среди них попадались детские рисунки, странно контрастирующие с научными листами.

Пройдя по коридору со стоящими на подставках медицинскими моделями, я вошёл в кухню. Нора стояла у стола и разливала по кружкам горячий чай. Увидев меня, она пододвинула одну кружку.

— Вот, пей скорее. А я пока вытру твои волосы. А то ты мне весь стол закапаешь, — беззлобно подшутила Нора и достала из ящика полотенце. Я уже ничему не противился. Только одна мысль, застряв на повторе, не отпускала мозг. Она не знает, что я старик. Я слишком молодо выгляжу, и этот юный цветок не видит моей древней души. Думает, мы сверстники. Разве могу я так обманывать её?

— Нора, — тихо произнёс я, чувствуя, как тонкие пальцы сквозь ткань ворошат мне волосы. Будь я ещё человеком с сердцем, наверняка выжидал бы, боялся открыться, быть отвергнутым. Но я был таким, каким был, и сообщал правду без промедления. — Я гораздо старше чем кажусь. Не смотри на то, что выгляжу как твой ровесник. Я спустил всю душу на продление жизни, и теперь слишком стар и пуст для дружбы с такой, как ты.

Её ладони на мгновение остановились, и я замер в ожидании эмоций. Обиды, злости, раздражения. Любых эмоций. Мгновение ничего не происходило. И вот, когда я уже приготовился к вспышке чувств, вдруг послышался тихий, мягкий смех. Нора смеялась. Я непонимающе обернулся и встретился взглядом с её голубыми глазами.

— Я это знала с самого начала, — просто сказала она и, увидев немой вопрос в моих глазах, пояснила: — Тебя выдаёт взгляд. Его не скроешь.

— Значит, ты знала? — переспросил я. Это показалось мне странным. — Но зачем тогда позвала к себе?

— Хотела помочь, — пожала плечами Нора. — Ты был таким потерянным. Кроме того, — она слабо усмехнулась, — я тоже выгляжу моложе своих лет.

Я приподнял брови, не зная, как на это реагировать. Этого не могло быть. Слишком много в моей новой знакомой было жизни, слишком много тепла. Может, только начала?

— Ты хочешь сказать, что… — уточнил я.

— Да, — перебила меня Нора. — Я продлеваю жизнь уже очень давно. Поэтому, думаю, мы всё же ровесники.

Я недоверчиво всмотрелся в двадцатипятилетнее лицо и впервые за долгое время ощутил что-то, отдалённо напоминающее удивление. Отголосок чувства кольнул грудь неприятной резью. Опасно.

— Но как ты сумела, удаляя эмоции, остаться такой?

Нора загадочно улыбнулась и снова взялась за мои волосы. Теперь её голос доносился из-за спины, и казалось, что от девушки остался только он и нежные пальцы.

— Я знала, что оставлять напоследок, — легко пояснила невидимая Нора. — Этим и живу. Последней сильнейшей эмоцией. Итак, — она отняла руки, чтобы хлопнуть в ладоши, — открываем карты?

Я кивнул. Так знакомились все долгожители. И всё-таки в этот раз всё было иначе. По-другому.

— 217, — отрывисто, словно бросаясь в воду со скалы, назвал я свой возраст.

— 194, — прозвучало за спиной эхом.

Так мы и познакомились.

— Человечество эволюционировало. Это признано всеми странами. Мы научились жить долго, дольше, чем когда либо, справляться с любыми болезнями. Рождаемость упала, потому что люди занимаются саморазвитием, а не любовью, но с рождаемостью упала и смертность. Наступила эпоха гармонии, и длится она уже третье столетие. Люди живут долго, комфортно, безбедно, успевая всё, что им хочется, и уходя, лишь истратив всего себя. Казалось бы, вот оно счастье и процветание. Чего ещё нам желать? Мы научились побеждать смерть, нищету, войны, живём как в сказке. И всё-таки недовольны. Чего-то не хватает всем этим людям, в ногу со временем всё продлевающим и продлевающим жизнь. Они собираются вместе, с алчностью пожирают книги и фильмы, особенно старые, ищут острых ощущений. Зарождается индустрия смертельных наркотиков-чувств, за которыми старики тянутся с вожделением. У нас есть всё, но человечество несчастливо. Потому что ему не хватает эмоций.

Я сидел на софе, сделанной из инновационного ультраудобного материала, и слушал Нору со всем вниманием, на которое был способен. Она ходила вдоль стены своей квартиры и читала мне лекцию, как одному из своих практикантов в центре. По-моему, репетировала перед официальным выступлением. Я был не против.

— Мой центр занимается развитием традиционной медицины, той, о которой уже давным-давно забыли с приходом эмпатической сферы. В своё время я поняла — должен быть другой выход. Другой способ спасать людей от смерти. Исследования заняли больше времени, чем я ожидала. Именно поэтому мне самой и пришлось прибегнуть к продлению. Когда я поняла, что не успею закончить дело до своей смерти и придётся пользоваться изобретением противной индустрии, передо мной встал выбор. Какую эмоцию беречь больше всего? На какой держаться, если придётся спасать себя раз за разом? Я выбрала, и, как оказалось, не прогадала.

— И что ты оставила? — спросил я, вглядываясь в лицо Норы.

Та улыбнулась. Её глаза потеплели.

— Мечты, — пояснила она. — Я избавилась почти от всех чувств, присущих человеку, но оставила то, от которого многие избавляются в первую очередь. Самое важное, самое человечное, то, что заставляет нас жить и толкает вперёд. Мечты — это ещё не действия, но и действий без мечты не бывает. Те, кто фантазировали о крыльях, изобрели самолёты, кто грезил звёздами, создал ракеты. Даже продление жизни родилось из мечты о долголетии. Я живу, мечтая. Что смогу развить медицину настолько, чтобы люди перестали убивать в себе людей. Что когда-нибудь снова смогу чувствовать счастье и горе, печаль и радость. Я мечтаю, и это помогает мне жить, работать и сохранять в душе остатки человечности.

Нора замолчала и повернулась к стене, на которой в окружении медицинских бумаг висел рисунок цветными карандашами. Наверняка её детское творчество. Девушка задумчиво провела пальцами по листу, и вид у неё был одновременно уставший и полный какого-то светлого вдохновения. Я почти не видел её. Меня охватила странная задумчивость, и мысли всё больше закрывали от меня реальность. Что если бы и я оставил напоследок что-то настолько же сильное, тем самым продлив не только жизнь, но и способность чувствовать? Тогда бы всё было иначе?

Я покачал головой. Бессмысленно. Одного чувства слишком мало, чтобы что-то изменить. Оно лишь ненадолго запрёт в теле призрак былой души, чтобы под конец, ярко сгорев, оставить ту же пустоту. Никакой разницы.

Коротко выдохнув, Нора повернулась ко мне и улыбнулась. Для человека, у которого остались только мечты, она неплохо умела улыбаться.

— Пойдём прогуляемся? — легко предложила она. — Сегодня дождя нет. Не то что в день нашего знакомства. Я знаю прекрасный парк с настоящими деревьями. Там даже бывают птицы. Идём?

Я поднялся. Это было вполне в её стиле. Норе нравилось жить так, как жили прежде. А мне всё равно было не на что тратить дни.

— Идём.

И мы вместе вышли в улицу.

Мы стали встречаться часто, даже слишком часто. Это вошло у меня в привычку. Подставить утром чашку под допотопную телепатическую кофемашину в доме родителей, позавтракать сбалансированным, приготовленным индивидуально для меня меню и по неестественно искрящемуся асфальту сбежать в мир, где эволюция человечества признана ошибкой. В бесконечных спорах среди научных работ и последних новинок техники Нора часто называла нашу эпоху веком деградации. И иногда я с ней соглашался. Она посвятила меня в свои исследования настолько, насколько возможно объяснить медицину бывшему композитору. Рассуждала о времени, когда люди будут жить долго и при этом продолжать чувствовать, и говорила об этом с таким жаром, словно ей и правда было 25. Порой я специально провоцировал её на такие речи, только чтобы послушать её горячие рассуждения. Как будто мне нравилось это. У меня участились сердечные боли, и я никак не мог понять их причину. Я по-прежнему ничего не чувствовал, как и полагалось долгожителю. Но одного не отнять — я проводил всё своё ворованное у природы время с ней, и всё это время я слушал её. Мысли Норы, её идеи и стремление к человечности звучали во мне, и я жил ими. Это была не моя суть, не мои мечты, но напоминающая чёрную дыру пустая душа с готовностью поглощала их, и я всё больше напоминал робота, хранящего на своём механическом носителе памяти человеческие дышащие идеалы. Я снова попробовал написать музыку, и вновь у меня ничего не вышло. У меня снова получилась бездушная, механическая мелодия. Правда, теперь в неё вплетался странный перезвон колокольчиков, напоминающий приятный голос Норы, но даже это её не спасало. А Нора всё работала, заставляя целую толпу людей под своим началом искать тот самый выход. Я знал, что они уже очень давно исследуют человеческий организм в попытках отыскать способ избавиться от эмпатической медицины, и даже выработали какую-то теорию ускоренного деления клеток, но ничего не выходило. Нора билась над этой теорией уже больше полутора столетий, но так и не достигла желаемого результата.

Как будто эмпатия и правда была единственным способом.

И всё же она не останавливалась. А я был рядом — наблюдал, слушал, составлял компанию на прогулках, помогал коротать вечера в стерильной квартире, проводил с ней душные ночи. Без чувств, без иллюзий или лжи. Иногда ходили на детскую площадку и качались, как в юности. В такие минуты мы казались мне невозможно старыми, сентиментальными и, возможно, последними романтиками в мире. Какая глупость. Спустя какое-то время я и сам начал задумываться: действительно ли это продление жизни было благодатью человечества, или всё же его проклятием? Такой ли жизни мы хотели себе? Я всё чаще спрашивал себя, сколько ещё людей маются подобно мне без смысла к существованию, и сколько ещё жалеют о своём спасении? Я спрашивал себя, почти не ожидая ответа, словно уже в глубине своего мозга знал его. Возможно, я и не хотел его знать.

Стоило ли мне его узнавать?

Человечество купило себе долголетие и, казалось бы, должно было стать мудрее. Только людей ничто не исправит. И мы продолжали грешить нашей старой, самонадеянной чертой — мнить себя бессмертными.

Я знал, что у меня не осталось больше эмоций на продление. Я истратил все. К сожалению, впустую. Но я совсем забыл, что, когда больше не остаётся чувств, мы всё-таки умираем.

У Норы, в отличие от меня, были резервные годы в запасе. Я знал, что правильная и умная Нора переживёт меня, и в конечном итоге всего добьётся. Её искусственно продлённая жизнь будет в разы полезнее моей. Поэтому, когда мне позвонили из больницы и сказали, что моя подруга пострадала на работе и находится в тяжёлом состоянии, не испугался. И не только потому, что избавился от страха больше века назад.

Тем не менее я примчался в больницу на скоростном такси.

Нора была в сознании. Она казалась совсем слабой, но, как объяснила мне медсестра, запретила выгружать своё сознание на носитель. Вспоминая неприятный писк в мыслях, я даже её понимал.

— В центре альтернативной медицины произошла поломка системы электрокомфорта, и её ударило током. Сильный разряд, — пояснила медсестра, пока вела меня к палате. — Нам нужно немедленно получить согласие и начать операцию, но она велела вас дождаться.

Зачем-то стиснув зубы, я подошёл к кровати.

Увидев меня, Нора улыбнулась, как обычно. Я видел, что каждое слово даётся ей с трудом, но внешнее хранилище сознания по-прежнему оставалось выключенным. Не знаю, почему, но я напрягся.

— Привет, — тихо шепнула она. Я сел рядом, спиной чувствуя, как отходят в сторону доктор и медсестра. Как в дурацких старых фильмах.

— Привет, — отозвался я эхом. — Я приехал. Ты ждала меня, чтобы дать согласие? Вот я. Пора.

Нора хмыкнула и медленно покачала головой. Её глаза странно блеснули, наверное, от лихорадки.

— Я не дам согласия, Скотт. Я ждала тебя для другого.

Я вздрогнул. Понимание происходящего ещё не пришло ко мне, но всё равно мне стало не по себе.

— Почему? Ты умираешь, Нора. У тебя ещё остались мечты, ты можешь потратить их на продление жизни. Это я истратил все чувства, а ты ещё можешь выиграть несколько лет.

— Я не хочу этого делать! — отчаянным шёпотом выкрикнула Нора. Светодиодная лента над её кроватью тревожно мигнула, а по молодому лицу пробежала судорога боли. — Что от меня останется, если я откажусь от своей последней частички человечности? Пустая оболочка? И какой тогда смысл в ней будет, в этой продленной жизни? Я истратила всё, кроме своей способности мечтать. И с ней я расставаться не собираюсь.

Из её влажных глаз показалась маленькая капля воды, и я наконец понял, почему они блестят. Нора плакала. Это была настоящая слеза, которой я не видел уже сотню лет. Приборы тревожно запищали.

— Но ведь ты так и не нашла спасение для человечества, — произнёс я, не зная, что мне делать. Пустота внутри грызла душу как никогда сильно, пожирая меня самого, словно сердце силилось почувствовать то, чего было лишено. — Ты так и не завершила работу. И, если погибнешь, уже никогда не завершишь.

— Пусть так, — слабо улыбнулась Нора. Её лицо стремительно бледнело, и даже губы приобрели слегка голубоватый оттенок. И всё-таки она улыбалась. Улыбка сквозь слёзы. — Я всё ещё человек, Скотт. Пока у меня есть мечты — человек. А людям свойственно проигрывать. Я слишком долго боролась. Пришло моё время… проиграть. — Она уже еле шептала, но всё же продолжала говорить и держаться, словно бы на каком-то дурацком упрямстве. — Мне жаль, Скотт, но я исчерпала себя. Умереть… с остатками души всё же лучше, чем жить без неё.

Я молчал. В мокром от слёз лице Норы, в её уставших, но полных жизни глазах было столько решимости, что я и не надеялся её переубедить. И всё-таки я не хотел, чтобы всё закончилось так.

— Я же живу.

— И разве ты счастлив? — усмехнулась Нора. — Ты даже не помнишь, что такое счастье. — Бегущая по экрану линия её пульса становилась всё реже и реже. Она закрыла глаза. — Прощай, Скотт. Я… рада, что тебя встретила. Отключите меня от этих приборов!

Последняя фраза прозвучала властно даже несмотря на тихий, дрожащий голос. За спиной послышался вздох, и в поле зрения показался доктор. Подойдя к компьютеру, он нажал несколько кнопок и, повернувшись ко мне, виновато развёл руками. Панели и провода опустились на пол, датчики начали гаснуть один за другим. Я вздрогнул; Нора приоткрыла глаза и взглянула на меня, спокойно и немного жалостливо. И тогда, по какому-то наитию, долетевшему словно из другого мира я наклонилась над ней и прикоснулся губами к её холодеющему рту. Это был наш первый поцелуй, потому что все наши пустые, формальные ночи мы проводили без чувств, иллюзий и поцелуев. Она выдохнула мне в губы и замерла. Кардиограмма со старомодным писком превратилась в линию.

Домой я добирался как в тумане. Я брёл по сверкающей мостовой, и меня пошатывало из стороны в сторону, а проклятый блеск слепил глаза. Невыносимо болело сердце. Прохожие косили на меня кто с презрением, кто с завистью — кажется, принимали за пьяного. Я же ничего не соображал. Перед глазами всё плыло, и чистая образцовая улица сменялась лицом Норы, улыбающимся мне из пустоты. Мне казалось, что я до сих пор чувствую её дыхание. Как марионетка я приложил ладонь к двери, набрал код и вошёл в квартиру. Прихожая окутала мягким светом и фоновой музыкой не моего сочинения. И тут меня скорчило пополам.

Я рухнул на колени. Сердце отдавалось в груди острой резью, будто бы я умирал. Хотя почему «будто бы»? Я действительно умирал. Пустота внутри вякнула придушенным псом, а потом в изголодавшуюся душу хлынули совершенно новые, свежие, только что рождённые чувства, принося одновременно наслаждение и боль агонии. Я зарыдал. Рыдания гулко отдавались в пронзённой груди, а внутри кипели эмоции. Душа болела, наконец-то болела, и я тонул в потоке горя. Я вспоминал Нору, наши разговоры, её улыбки, чувствовал горячее дыхание, срывающееся с холодных губ, восхищался ею. Наконец-то мог её любить. Наконец мог тосковать о ней и страдать от утраты. Мог боготворить её. Сама того не зная и уже не имея возможности узнать, она заставила мою душу родиться заново — и теперь новые чувства выжимали из меня всю ту регенерационную энергию, что так долго спасала мне жизнь. Я умирал, убиваемый ожившей человечностью.

— Пусть так, — шепнул я, впервые за столько времени смеясь, пусть и смеясь сквозь слёзы. Превозмогая боль, я побрёл к письменному столу отца. У меня оставалось мало времени. Теперь я снова ценил время.

Ручка легла в дрожащую ладонь как влитая. Я схватил первый попавшийся лист — кажется, счёт за электроэнергию, — и начал писать.

— Людям не нужно долголетие, — шептал я, и ручка писала под диктовку моего срывающегося голоса. — Людям нужна душа. И время, которого будет не хватать и которое придётся ценить. Никакое долголетие не стоит того, чтобы жить без чувств.

Ноты лились на бумагу бесконечным потоком. Боль в груди разгоралась тяжёлым жаром, и я просто физически чувствовал, как слабеет моё тело. Но мне было всё равно. Из раны открывшихся чувств рождалась долгожданная мелодия, и я создавал её, заставляя плакать и хохотать, замирать и мчаться то в испуге, то в трепете надежды. Моя музыка чувствовала. Я дарил ей каждый с трудом вырванный вздох, каждый удар ноющего сердца, каждую обжигающую слезу. И улыбался, улыбался, словно навёрстывая упущенное.

Нора всё-таки открыла секрет спасения человечества. Завершила дело всей своей жизни.

А я завершил свою последнюю работу, дописав конечную ноту за десять минут до финального удара сердца.