Этот добрый жестокий мир

ЭДУАРД ШАУРОВ
САМАЯ ВЕСЕЛАЯ ГАЙКА

Из десяти запущенных сегодня «пираний» домой вернулись только восемь. Такое случается сплошь и рядом, но я расстроился, словно потеря зондов произошла из-за моей личной некомпетентности. В полседьмого, зевая, как сытый кашалот, заявился Паоло. Паоло предпочитает работать по личному скользящему графику, и поскольку с работой своей справляется отлично, никто против этого не возражает. Выслушав мой короткий доклад, он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе и водрузил свое немалое тело в печально скрипнувшее кресло.

— Спокойно, студент, — пропыхтел он, — «пираньи» — материал расходный, лимиты на этот месяц пока имеются.

— И еще, похоже, пробы из двести шестнадцатого керна испорчены, — сообщил я виноватым тоном. — Наверное, мне нужно было обработать их вручную.

— Тебе нужно за гайку подержаться, — заявил Паоло. — Свободен, студент! Суши весла, в смысле, отдыхай.

Я в очередной раз ни фига не понял, но уточнять не решился.

Покинув лабораторный отсек и поднявшись на архаичном эскалаторе к верхней палубе, я пошел по пустынному тихому коридору в сторону Левиной радиорубки. Пол привычно покачивался под ногами. Никогда в жизни бы не подумал, что на ганимедской подледной гидростанции может быть так обыденно, тихо и даже скучно. А три месяца назад я на сто процентов был уверен, что мне жутко повезло. Еще бы! Выиграть единственное распределение в Дальнее Внеземелье, на станцию Модхейм! Жребий тянули всем потоком. Никогда не был везунчиком, а тут такая удача! Радость несколько омрачал тот факт, что на реверсе этой медали значилось: «два с половиной года». Но мы с Аришкой решили, что мы сильные. Ведь что такое разлука? Не более чем тренинг для настоящих чувств, цемент для серьезных отношений. Зато молодого специалиста с опытом работы на ганимедской ГИС потом будут рвать с руками и ногами. И вот я улетел к Юпитеру, на самую старую из подледных станций, моя девушка осталась в Антарктике, а теперь, спустя всего два месяца настоящей разлуки, я уже не так уверен в правильности своего выбора. Последнее письмо от Аришки я получил две недели назад, хотя мы договаривались писать друг другу каждые два дня. Вот и думай что хочешь.

— Оставь меня в покое! — сердито сказал впереди тихий женский голос.

Я невольно замедлил шаги и прислушался. Невнятно и сладко забормотал мужской голос.

— Прекрати, — повторила женщина.

Справа от меня тянулась «галерея героев», как ее называл Лева — два ряда физиономий именитых сотрудников Модхейма. Портрет с подписью «Рауль Мартинес» едва приметно помаргивал, словно бы сам Мартинес, похожий на пожилого Хемингуэя, подмигивал мне весело и ободряюще. Слева от меня, пятью шагами впереди, располагался отворот в боковой коридор. Непроизвольно вытягивая шею, я осторожно двинулся в ту сторону.

Они стояли почти у самого прохода: старший гидробиолог станции Гас Трэнтон и Хелена ван Дайк. Они не видели меня, увлеченные своим то ли спором, то ли ссорой, и я хотел было тихонько проскользнуть мимо, но Гас вдруг протянул белую ухоженную руку и весьма бесцеремонно схватил Хелену за задницу. Это было настолько невероятно, что я остановился. Гас Трэнтон, тихий кабинетный гриб с лицом вечного девственника, которому не хватало древних очков с толстыми маленькими стеклами, ухватил гляциолога Хелену ван Дайк за задницу! Нагло, развязно и еще черт знает как. Я обомлел. Хелена коротко размахнулась. Шлеп! Голова Гаса дернулась влево, но пальцы он разжать и не подумал. Я громко кашлянул. Трэнтон вздрогнул, увидел меня и быстро убрал руку. Хелена, покраснев до корней волос, упорхнула прочь, а я и Гас остались стоять в коридоре. Некоторое время мы рассматривали друг друга с интересом и некоторой неприязнью, потом Трэнтон пригладил ладонью волосы и сказал самым светским тоном:

— Вы неважно выглядите, Антон, у вас лицо сердитое. — Он секунду подумал и добавил: — Вам просто необходимо подержаться за красную гайку.

— А вам? — спросил я, тихо закипая. — Может, вам тоже необходимо за какую-нибудь гайку подержаться?

— Несомненно. — Трэнтон с готовностью махнул головой, глаза у него были масляные. — Именно за этим и иду. Был рад пообщаться.

— Взаимно, — пробормотал я.

Дурдом какой-то! Что этот тип курит?

Хелена нагнала меня почти у самой радиорубки.

— Антон, погодите. — Она поймала меня за рукав.

— Если вы об этом, — сказал я, — то обещаю никому ничего не рассказывать.

— Вы все неверно поняли. — Хелена неловко улыбнулась. — Не думайте ничего такого про Гаса.

Я кивнул. Наверное, она заметила на моем лице тень сарказма, потому что сразу добавила:

— Дело в том, что Гас занимается кое-какими исследованиями, а это, скажем так, побочный эффект.

— Да мне-то что, — пробормотал я.

Хелена испытующе заглянула мне в лицо.

— А как у вас дела, Антон? — внезапно спросила она. — Письмо от девушки не пришло?

Мысленно понося Леву самыми последними словами, я покачал головой.

— А вы подержите красную гайку, — посоветовала Хелена. — Будет легче. Ей-богу.

Вот, не хочешь доверяться трепачам, а выходит так, что доверяешься. Над Модхеймом два десятка километров метастабильного кристаллического льда, и вся связь с поверхностью Ганимеда идет исключительно через кабели подъемной шахты. Так уж здесь повелось, что кабелями, а присно и приемом-передачей неслужебной информации ведает бортинженер гидростанции Лева Симонов, он же по совместительству трепач и болтун.

С трудом сдерживая злость, я постучался в радиорубку, бывшую одновременно мастерской и Левиной каютой.

— Входите! — крикнули из-за двери.

Я вошел. Хозяин рубки сидел за раскрытым монитором.

— А! Это ты! — сказал Лева неохотно. — Садись, коли пришел.

— Кого я не люблю, так это болтунов, — сказал я, останавливаясь у него за спиной.

— Я тоже, — поддержал Лева. — Ты про что, вообще?

— Елки-палки! Тебя кто-нибудь просил трепаться про меня и Арину?

— Да я и не трепался особенно, — обиженно ответил Лева. — Ну, Тоньке обмолвился ненароком. А что ты так разволновался?

— Ничего. Мне сообщения были?

Лева грустно покачал головой:

— Нет, старик. Разве ж я бы молчал?

— Кто тебя знает, болтуна?

— Давай чуть позже подеремся, — жалобно предложил Лева, — а то мне еще заявки нужно сегодня оформить.

— Да я, собственно, про почту зашел узнать. А что за заявки?

— На гайки.

— Какие еще гайки? — удивился я.

— Тебе по сортаменту перечислить? — ехидно осведомился Лева.

— Обойдусь, — мрачно сказал я.

Уже в открытых дверях я остановился:

— Слушай, Лев, за какие гайки мне сегодня уже в третий раз советуют подержаться? Да и раньше, если вдуматься…

— А, это? — Лева пренебрежительно махнул рукой. — Не слушай местных фольклористов, лучше сходи на смотровую, развейся. Полезнее будет…

В наимерзейшем настроении я вышел из рубки. Совершенно не собираясь следовать Левиному совету, я побродил полчаса по коридорам верхней палубы и неожиданно оказался перед шлюзом на кольцевую открытую площадку, а оказавшись, подумал: «Почему бы, собственно, и нет?»

Станция Модхейм — одна из самых старых станций в Системе, здесь много чего приходится делать руками. Штурвал внутреннего люка поворачивался так неохотно, будто испытывал ко мне личную неприязнь. Четыре натужных оборота, и можно открывать внешний люк. Я поправил надутый ворот оранжевого комбинезона, потрогал рыльце кислородной маски и, чуть пригибаясь, шагнул в овальный проем.

Подледный океан Гильгамеша обрушился на мои барабанные перепонки какофонией оглушительных шорохов, плесков, тягучих вздохов. Словно гигантская мельница, медленно вращая прозрачными жерновами, без устали перемалывала миллиарды игольчатых льдинок в черную студеную жижу. Разом оробев, я сделал несколько осторожных шагов по металлическому настилу и взялся обеими руками за леера ограждения. Ледяные стены каверны Реггиса, освещенные прожекторами станции, почти вертикально уходили вверх и терялись в беспросветной морозной мгле. Черная вода, качаясь, билась о покрытые наледью антиспрединговые кольца, раскачивала блестящие борта станции, и я вместе с тоннами металла качался на зыбкой волне, которой было тесно и муторно в полукилометровой ледяной расселине. От созерцания такого количества льда у меня моментально замерзли уши и щеки, хотя я знал, что это, скорее, психологический эффект. Немного левее того места, где я стоял, метрах в пятнадцати над светящимися окнами кают верхней палубы, неподвижно висел в воздухе телескопический раструб транспортной шахты, от него тянулись вниз слабые нитки энергетических кабелей. Когда раструб пристыковывают к станции, она, наверное, становится похожа на тарелку с огромной дымовой трубой.

Я немного поглазел на черную воду, потом не спеша двинулся вдоль борта, намереваясь обогнуть станцию по кругу, и увидел стоявшего у ограждения человека. Еще один любитель вечерних прогулок. Впрочем, вечер здесь понятие вдвойне относительное. Человек, несильно размахнувшись, кинул что-то в воду, потом, обернувшись в мою сторону, церемонно склонил голову. Несмотря на кислородную маску, я узнал его почти сразу. Это был Владлен Михайлович Вершинин, директор ГИС «Модхейм», царь, бог, кумир, научный руководитель и пэр маленького коллектива, членом которого мне предстояло сделаться на ближайшие сто двадцать восемь недель. Господи! За это время можно три раза стать отцом или матерью…

Вершинин приглашающе помахал мне рукой, и я, придерживаясь за леер, пошел в его сторону.

— Здравствуйте, Владлен Михайлович.

— Здравствуйте, молодой человек, — сказал он, пожимая мне руку. — Решили взглянуть на черный нектар распутного виночерпия Ганимеда?

Я промямлил нечто утвердительное.

— Ну, как вам работа? Осваиваетесь?

Я отозвался в том плане, что вхожу в курс дела. Наши голоса звучали чуть невнятно из-за масок.

— Что ж, — сказал Вершинин. — Рад за вас, Антон. — Он сунул руку в карман, достал оттуда большую гайку, украшенную двумя мазками синей и белой краски, и задумчиво повертел ее в пальцах. — Я знаю, что работа у вас пока рутинная и скучноватая, но это ничего. Вот месяца через два у нас намечается программа с погружениями. В аквакостюме приходилось работать? — Вершинин размахнулся и кинул гайку в неспокойную зыбкую воду.

— Пару раз, — ответил я, зачарованно провожая гайку глазами.

— Ничего, поднатореете, — заверил меня директор, в его пальцах уже была другая гайка, тоже с сине-белыми пометками.

«Елки-палки, — подумал я. — И тут гайки. Что ж, все логично: Лева заказывает их на базе, гайки спускают по транспортной шахте и директор кидает их в воду».

Вторая гайка, кувыркаясь, полетела по пологой дуге. Сила тяжести на Ганимеде в три раза меньше земной, поэтому металлический шестигранник булькнулся в воду довольно далеко от борта станции. В свете прожектора я отчетливо видел водяной всплеск.

— А как настроение вообще? — Вершинин испытующе покосился на конус моей маски. — По дому не скучаете?

Похоже, стараниями Левы о проблемах Антона Сорокина на Модхейме знали теперь все, от директора до робота-уборщика.

— Последнее письмо от невесты получил две недели назад! — отрапортовал я. — Но это не смертельно, Владлен Михайлович! За борт я кидаться не стану.

Вершинин взглянул на меня удивленно:

— У вас есть невеста? Извините, не знал. А перебои с большой связью здесь иногда случаются. Не берите в голову, Антон.

— Это вы меня извините, — неловко пробормотал я, сообразив, что старик, пожалуй, действительно не в курсе. — Это мои личные дела, а тут сто советчиков, то с сочувствиями лезут, то за гайку какую-то советуют подержаться.

— За гайку подержаться можно, — одобрил Вершинин (я готов был поклясться, что он улыбается под маской). — Она красного цвета и лежит в кают-компании в настенном буфете, слева от кофеварки. Только я бы вам не советовал этим увлекаться.

В голове моей совсем перепуталось. В это время Владлен Михайлович кинул в набегающую волну очередную гайку и продолжал как ни в чем не бывало:

— Да и не всем это подходит… Антон, а вы вообще верите в кита?

Первое правило студента: когда экзаменатор спрашивает тебя о чем-то совершенно тебе незнакомом, не спеши сознаваться в своей некомпетентности, лучше ляпнуть откровенную чушь, чем честно сказать: «Понятия не имею, о чем вы, профессор».

— Верю ли я в кита? — проговорил я с самым дебильным видом.

— Вы ведь читали монографию Карсена?

— Э-э-э… читал, — ответил я, мучительно пытаясь вспомнить, о чем писал этот Карсен, фамилия, по крайней мере, знакомая.

— Ну уж с «Искушением святого Рауля» вы наверняка знакомы, это самое популярное изложение. А еще стоит взглянуть «Введения» Ипатьева и «Феномен кита» Стрейберга, хотя в «феномене» сплошь спорные гипотезы.

— Мне вообще-то нужно идти, Владлен Михайлович, — соврал я, чувствуя, что разговор заходит в совершенно неизвестные сферы.

— Идите-идите, Антон, — Вершинин подкинул на ладони сине-белую гайку. — Не смею вас задерживать.

Я шагнул было прочь, но остановился на половине шага.

— Владлен Михайлович, а зачем вы гайки кидаете?

Вершинин на секунду задумался.

— Изучаю природу кругов на воде. Ну… и ищу кита, наверное.

В пустой кают-компании я сразу подошел к буфету и открыл архаичного вида дверцу из цветного стекла. Они лежали на второй полке, ровным коротким рядком, десять больших гаек, выкрашенных в разные цвета. Недоумевая все больше и больше, я наугад взял фиолетовую. Гайка как гайка, с царапиной на ребре. Некоторое время я вертел ее в пальцах, потом мне стало жутко скучно. Я зевнул во весь рот, без сожалений сунул гайку обратно в буфет и отправился спать. Хотя бы в конце дня на меня снизошло полное успокоение со всепоглощающей апатией, и я уснул, не успев даже додумать вечернюю мысль об Аришке.

Во сне я увидел кита, здоровенного веселого кашалота. У кита была Аришкина сумочка, и он кидал в лужу разноцветные гайки.

Проснувшись, я первым делом связался по внутренней сети с Девой, в надежде, что ночью для меня пришло сообщение. Сообщения не было, и я поплелся в лабораторию. Без всякого энтузиазма отведя смену, я еще раз позвонил Деве и поплелся в каюту, где завалился на койку, отыскал в модхеймовской информационной базе нужные книги и углубился в чтение. «Искушение святого Рауля» оказалось уж слишком беллетризованным, а вот «Введения» уже через тридцать минут заставили меня приоткрыть рот и временно отключиться от реальности.

Когда я закончил, часы показывали без четверти двенадцать. Я сел на койке, и мне захотелось сказать: «Ух!» Но говорить «ух» я не стал, а вместо этого натянул кеды и, подпрыгивая от перевозбуждения, отправился в кают-компанию. Возле навесного буфета я остановился и попытался привести свои мысли в порядок.

Жизнь наша устроена невероятно обидным образом: совершенно удивительные вещи могут благополучно пылиться в чулане цивилизации лишь только потому, что якобы не приносят материальной выгоды. Любой невероятный факт будет объявлен сказкой и забыт, если его использование нельзя поставить на рельсы массового производства. Наверное, старик Мартинес это понимал, а может, и нет, в конце концов, он был обычным бортинженером, вроде Левы Симонова. А может, он просто любил кидать гайки и играть с китами…

Я осторожно открыл стеклянную дверцу. Десять гаек лежали на полке аккуратным рядком. Я мог взять любую, но мне отчего-то было страшно. А вдруг я возьму тяжелый шестигранник в ладонь и ничего не случится? Это ведь все равно как выйти ночью в полутемную залу и увидеть там родителей, наряжающих рождественскую елку.

Я глубоко вздохнул и взял гайку с зеленой полосой.

Иней на поникшей щетке сухих травинок. Низкое сырое небо. Голые черные ветки в парковой аллее. Мертвая галка на асфальтовой дорожке и впервые осознанное, безысходно-тоскливое понимание смерти. Грусть разбегалась вокруг меня концентрическими волнами, то перехватывая горло, то превращаясь в легчайшую осеннюю дымку тумана. Мне захотелось плакать.

Кто-то крепко взял меня сзади за локоть.

— Это сильная гайка, Антон, — негромко сказал Владлен Михайлович, с улыбкой заглядывая в мои полные слез глаза. — Положите-ка лучше ее на полку и возьмите вон ту гайку с красным боком.

Я послушно положил зеленую гайку и взял в ладонь красную.

— Чувствуете пульсацию?

— Ага, — радостно сказал я, — как будто щекотка.

Мои губы сами собой разъехались в счастливую глупую улыбку.

— А от фиолетовой меня клонит в сон, — сообщил Вершинин.

— Во «Введениях» сказано про двенадцать гаек Рауля Мартинеса, — сказал я, возвращая красную гайку в буфет. — А почему тут только десять?

— Две я держу отдельно в сейфе, — серьезно объяснил Вершинин. — Одна возбуждает очень сильное сексуальное желание, а вторая сильнейшую депрессию. Чего им валяться в кают-компании?

Я с некоторой опаской поглядел на полку буфета:

— Владлен Михайлович, но ведь это же настоящая сенсация!

— Сенсации уже сорок с хвостиком лет, — Вершинин грустно улыбнулся. — К тому же очень трудно измерить то, для чего не существует шкалы.

Вот ваш друг Дева, допустим, вообще ничего от гаек не чувствует.

— Так неужели феноменом кита никто всерьез не занимается?

— Ну отчего? — Вершинин развел руками. — Я уже тридцать лет им занимаюсь, Гас Трэнтон занимается. Правда, у нас нет официально утвержденных тем, но разве это что-то меняет? Рауль Мартинес тоже не получал денег за то, что кидал гайки в воду, а кит, наверное, не получал денег за то, что иногда закидывал эти гайки обратно на Модхейм. Великие открытия, мой друг, часто базируются на невероятных случайностях. Мне вообще удивительно, как Рауль что-то заметил. Ну появилась ни с того ни с сего гайка под диваном или на кухонной плите. Кто докажет, что она не валялась там раньше? Маркировать гайки Рауль догадался далеко не сразу, и если учитывать широчайший ареал их волшебного появления, то не исключено, что некоторые из заброшенных обратно гаек благополучно исполняют свою прямую обязанность на каком-нибудь тривиальном болте.

— Вы знали Рауля Мартинеса, — догадался я. — Лично знали.

Вершинин печально кивнул:

— Я начал работать на Модхейме, когда мне было столько же, сколько тебе, а Рауль уже тогда был стар. Он умер здесь, на станции, восьмидесяти трех лет от роду, искренне полагая, что кит — его единственный настоящий друг.

— А он видел кита?

Владлен Михайлович покачал головой:

— Насколько мне известно — нет. Но кит существует. По крайней мере, три гайки из замаркированных мной вернулись на станцию. Они лежат у меня в кабинете, но эти гайки «сухие», от них не исходит ровным счетом ничего. Может быть, все дело в Рауле, может, в ките, может, в них обоих. Может быть, кит умел играть только с Раулем, а может, это Рауль умел играть с китом. Может, эмоции Мартинеса были настолько интересны киту, что он возвращал на станцию гайки, заряженные этими эмоциями. А может, эмоции разбегаются от гаек просто потому, что их кинули…

— Наверное, это очень трудно — искать то, для чего не существует шкалы, — сказал я сочувственно.

— Нет, — Вершинин засмеялся. — Гораздо труднее ежеквартально обосновывать наряд-заказы на гайки.

Миником в моем кармане тихо завибрировал.

— Ладно, — сказал директор, покосившись на мой гудящий карман. — Пора и честь знать. Если хотите, Антон, приходите как-нибудь на обзорную. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Владлен Михайлович.

Кивнув на прощание, он вышел, а я торопливо полез в карман за миникомом.

— Привет, старик, — сказал с экранчика радостный Лева. — Не спишь? Тогда пляши! Тебе текстовое сообщение. Решил не тянуть до утра, так что получите и распишитесь.

Уже в своей каюте, жутко волнуясь, я открыл письмо. Сказать по правде, я был готов к чему угодно, но прочитанное послание ввергло меня в маленький шок. Почти минуту я сидел, глупо улыбаясь, а потом перечитал короткое письмо еще раз.

«Привет, милый Тошка. Знаю, что не писала больше недели. Извини. Жуткий форс-мажор. Папа выбил для меня место на ГИС «Ангара», это на Европе. Так что я лечу к тебе! Ура! Завтра буду на борту рейсового космобуса и через три недели на Европе. Тошка! Мы увидимся в первые сентябрьские выходные! Целую тебя, твоя Аришка.

P.S. Я загодя написала тебе двенадцать голосовых посланий и, пока я буду плавать в анабиозной ванне, ты будешь получать мои письма. Чмоки».

Продолжая глупо улыбаться, я набрал Левин номер. Уже слегка заспанное лицо бортинженера возникло на экране.

— Лев, ты не спишь? — сказал я, предчувствуя взрыв негодования. — Можно будет добыть у тебя две дюжины гаек на тридцать два и немного краски?..

— Ты псих, Сорокин, — мрачно констатировал Лева. — То письма ему, то гайки, то краску. Какого хоть цвета?

— Оранжевого, — сказал я гордо.

Спустя всего сутки я сидел в своей маленькой каюте перед застеленным пленкой одноногим столиком. Самодельная кисточка в моей руке аккуратно выводила на гранях новенькой блестящей гайки оранжевые буквы: «А-р-и-ш-к-а».