Этот добрый жестокий мир

ОЛЕГ ДИВОВ
НЕМЦЫ

Война не трогала семью Рау холодными руками до поры до времени: старшие были слишком ценны для страны, чтобы гнать их на фронт с винтовкой, а младшие слишком молоды. Наступление шло стремительно и красиво, победа казалась близкой и сладкой, народ ликовал, и те, кто попроще, не стеснялись в простоте своей поздравлять Рау, когда падал очередной русский город: друзья, готовьтесь, со дня на день фюрер освободит для вас Москву. Поквитаемся тогда за ваших. И за всех наших вообще.

Отец в ответ только морщился. Известно было, что в первые дни войны Россию накрыло жестоким «немецким погромом». Особенно зверствовали патриоты в Москве и Петербурге, спешно переименованном в Петроград. Немцев били, где ловили, не разбирая, заезжий ты Мюллер или обрусевший до полной утраты национальной связности Кисель-вроде, была бы фамилия нерусская. Попутно досталось эстонцам и жидам. Многие погибли. Русские в дипломатической ноте опровергли это. Фюрер пообещал для начала выпороть императора на Красной площади, а там разберемся.

Отец беспокоился, конечно. Для него московские Рау были не просто далекими друзьями по переписке, как для юного Саши, который появился на свет в двадцать девятом году уже в Германии и ездил на «вторую историческую родину» один раз совсем ребенком. С фотографий на Сашу глядели дорогие лица — похожие, добрые, свои, — но живого тепла дяди Игоря и бабушки с дедушкой он не помнил. А для отца это мама с папой и любимый младший брат. Уговорить стариков переехать никто даже не пытался, а вот из-за Игоря отец страдал: брата он звал к себе, много раз. Но тот сделал карьеру инженера-дорожника, стал уже к тридцати годам знаменит и о Германии отзывался небрежно: что я там забыл? Ты-то, Дима, понятно, что: свои обожаемые авиационные двигатели. А мне на неметчине делать нечего, с дорогами у вас и без меня наведут порядок. Сейчас Россию надо поднимать, Россию… Где и что теперь поднимал Игорь — бог знает. Отец говорил: если кайло — считай, повезло.

Саше тоже сочувствовали — и в школе, и в гитлер-югенде. Выглядело это обычно глупо, иногда грубо, но Саша не обижался: они ведь от души. И только тощий Циммер, которого звали за глаза «дистрофикфюрер», ляпнул:

— Надо бы тебя в гестапо отвести, пускай проверят, что ты за фрукт.

Саша уже примерился дать Циммеру в морду, но тут рядом возник учитель и сказал:

— А ты сходи, донеси на него. Вот прямо сейчас и сходи. Отпущу тебя с урока ради такого дела.

Циммер задумался и никуда не пошел.

А учитель буркнул, глядя мимо Саши:

— Не обращайте внимания, Рау. Не обижайтесь на дураков. И вообще, это ненадолго. Русские собирают народное ополчение. Значит, войне скоро конец. Когда регулярная армия не справляется и поднимают весь народ — значит, все.

Учитель был ветераном Первой мировой и знал, что говорил. Среди учителей было полным-полно ветеранов, и все говорили одно: раз уже ополчение, значит, русские — все.

Саша передал слова учителя отцу. Тот криво ухмыльнулся и изрек странное:

— Слушай, ну это немцы. Что они в этом понимают?

Саша отродясь не мог понять, когда у отца немцы умные, а когда глупые. И кого отец больше любит, немцев или русских. Иногда казалось — всех, иногда — никого. Если на работе что-то не ладилось, отец немцев особенно не любил. Говорил, они еще хуже русских.

— А вот насчет «на дураков не обижаются» — это правильно.

Мы не имеем права обижаться, сказал отец, нам гордиться надо: российская история нашего рода насчитывает лет триста как минимум, даже приставка «фон» от фамилии отвалилась. Мы равно принадлежим двум нациям и взяли от них все лучшее. Мы русские немцы, какие уж есть. И нам совершенно наплевать, кто и что про нас думает. Хотя положение, конечно, дурацкое.

После чего, выпив еще пару рюмок, отец затянул «Из-за острова на стрежень». И все подпевали, включая тех, у кого приставка «фон» почему-то не отпала от фамилии, несмотря на те же триста лет. Очень красиво получалось у кузена Гуннара, правда, тот по секрету признался Саше, что совсем не понимает смысла, просто звук воспроизводит. А вот песню про серенького козлика Гуннар правильно запомнил с детства — и вкладывал в нее наравне с музыкальным талантом еще и чувство юмора.

— Водка! Водка! Серенький козлик! — орал Гуннар. Родичи от смеха валились на стол. Правда, водки Гуннару все равно не давали, рано ему еще. Он и от пива веселый.

Говорили по-русски и пели русские песни, сидя посреди страны, которая вела жестокую войну с Россией. Ну вот так получилось, а что теперь делать. Можно, конечно, пить горькую и загибаться от тоски, но это было бы для Рау слишком по-немецки.

Кузен Гуннар фон Рау пропал без вести в сорок четвертом. Как его забрали, так и сгинул, не прислав ни единой весточки. Вот вам и народное ополчение: война затянулась, превратилась в бойню, потом в драку за выживание германской нации, и если ценный специалист еще оставался ценным специалистом, то нежный возраст больше не имел значения.

Сашино время настало в апреле сорок пятого.

Отец почти не появлялся дома — пропадал на заводе, мама кусала губы, чтобы не плакать. Отец не мог спрятать сына от войны, он был для этого слишком на виду. Даже у нацистских бонз дети шли на фронт. Единое общество, все равны, никаких исключений. Здесь вам не Россия, где буржуи и аристократы задирают нос, здесь Германия, и если ей плохо, значит, плохо будет сразу всем. У нас тут нет привилегированных, чего вы хотите? Сами за это боролись. Отец надеялся, что девятиклассников все-таки в бой не бросят. Ничего он не мог поделать, у него и так положение было хуже губернаторского; Саша примерно догадывался, что это нелепое и глупое положение. Отец успел сказать ему только: «Если не дай бог чего, вас одних умирать не пошлют, с вами будут старшие, ты следи за ними внимательно и делай, как они. Ищи ветеранов, тех, кто в прошлый раз воевал, и притирайся к ним поближе. Они знают, как правильно».

Ветеранов оказалось двое: учитель истории из соседней школы и автомеханик с соседней улицы. У них был пулемет и задача удерживать мост.

С той стороны моста уже бабахало, пока еще в отдалении.

— Вот нелепость какая, — говорил учитель механику, рассеянно теребя патронную ленту. — Русские помогали фюреру, практически с руки его выкормили, чтобы тот бодался с англичанами и англичане не мешали русским. А фюрер взял да напал на русских, чтобы те не мешали ему разбираться с Англией! И в итоге бородатые приперлись к нам вместе с англичанами! Да еще американцев притащили. А мы с тобой, значит, опять воюй на два фронта на старости лет…

— Ну, так ихний царь — размазня, это все знают, — говорил механик, поправляя на бруствере мешки с песком. — И король ихний тот еще либерал. Им чего жиды подскажут, то они и делают. У фюрера бабушка была жидовка, слыхал? Подсунули нам какого-то австрийского зяму, а мы и рады…

— Там конституционные монархии, и от царей с королями мало зависит, — говорил учитель. — А вот жидов не надо было трогать. То есть надо было их растрясти, конечно, но поаккуратнее. Отыгрались они на нас и еще отыграются, помяни мое слово. Им теперь одно надо: сжить как можно больше немцев со свету.

— Получается, мы сейчас с тобой делаем то, чего надо жидам? — спрашивал механик.

— Именно, дорогой товарищ, именно, — отвечал учитель.

Девятиклассники слушали этот разговор, вытаращив глаза.

Девятиклассников прислали к мосту аж целое пехотное отделение с винтовками и парой ящиков фаустпатронов. У них была задача стоять насмерть. Собственно, на что еще годятся десять необстрелянных мальчишек — стоять да умирать.

— Осталось день-два продержаться, — заявил тощий Циммер. — Фюрер пустит в ход Оружие Возмездия, и это будет перелом войны. Мы победим!

Механик обернулся к Циммеру, пересчитал взглядом гитлерюгендовские значки у него на шинели и сказал:

— Наломались уже. Напереламывались. Ну-ка, парень, дай взглянуть на твое оружие возмездия. Что-то мне у него затвор не нравится.

Циммер отдал ему винтовку. Механик извлек затвор, кинул его в реку и вернул маузер оторопевшему парню.

— А то мало ли, — непонятно объяснил он.

— Вы… — начал Циммер, краснея.

— Щас в морду, — очень понятно на этот раз объяснил механик.

Циммер огляделся. Никто из отделения не собирался его защищать. Он всем давно надоел со своим Оружием Возмездия. Тут дураков, кроме него, не было.

— Значит, так, молодые люди, — сказал учитель. — Вы меня знаете, ну, некоторые из вас точно. Я не хочу тут проповедовать и разводить философию. Я объясню положение в двух словах. Бородатые будут здесь очень скоро. И они не станут с нами церемониться. Если мы решим отбиваться, нас расстреляют из танков или накроют с того берега минометами. Если мы поднимем лапки кверху, нас все равно пристрелят, к сожалению. У бородатых нет времени с нами возиться, они спешат продвинуться вперед насколько можно, занять побольше нашей территории. Они прихлопнут нас, просто чтобы мы не болтались у них в тылу. Мы покойники в любом случае, если останемся здесь. Есть только один шанс — бросить все и уходить навстречу американцам.

— Измена! — заорал Циммер, и механик дал-таки ему в морду.

— Сейчас измена — погубить себя, — сказал учитель, глядя, как Циммер ползает на карачках, собирая зубы. — Ради Германии вы обязаны выжить. Вам заново поднимать нашу родину из праха. Бородатые не задержатся тут надолго, они заберут все, что им понравится, и уйдут восвояси. Они всегда так делают, я ведь историк, я знаю. А мы останемся в разоренной стране. Вас ждет впереди очень много работы. Вы нужны Германии живыми. Все ясно? Хорошо. Помоги мне, Йохан.

Они с механиком подхватили на руки пулемет и швырнули его далеко в реку.

— Жалко, — сказал механик.

— Да, отличная вещь, — сказал учитель. — Ничего, потом вернемся — достанем. Американцы нас долго не промурыжат, зачем мы им нужны… Мальчики, бросайте оружие. Сейчас оружие — это ваша смерть. Бросайте — и побежали.

И они побежали.

Самое страшное, что запомнил из войны Саша Рау, это были не бомбежки и не артиллерийский обстрел, под который он в следующие дни попадал несколько раз. И даже не чавкающий звук, с которым пуля бьет твоего товарища. Нет, самое страшное — это был берег следующей реки, до которой ему посчастливилось дойти живым. За рекой стояли американцы, надо только добраться до них, поднять руки, и твоя война окончена.

Шел дождь. Поверх реки стреляли. Берег был серый и шевелился. Это ползли вниз, к холодной воде, люди в серых шинелях.

Всю последующую жизнь Саше будет сниться эта серая волна.

Он вернулся домой через месяц. Перед домом стоял грузовик, русские солдаты носили в него тюки и чемоданы. Вот как это выглядит, значит, — когда забирают, что понравится. Саша до боли сжал кулаки и пожалел, что у него сейчас нет пулемета, да хотя бы винтовки. Но тут из дома вышел отец, а с ним двое в синих мундирах.

— Здравствуй, сынок, — сказал отец. — Ты вовремя. Мы едем в Россию.

Вот как это выглядело на самом деле — когда забирают все, что понравится.

Дмитрий Рау был главным инженером одного из заводов Юнкерса, и русские вывозили этот завод по репарации подчистую, вместе с персоналом. В десятый класс Саша пошел уже в подмосковной Дубне.

Жили в Дубне просто, без затей, но как-то по-доброму, и с русскими отношения сложились очень спокойные. Видно было, что русские не держат на немцев зла, у них уже переболело. Ну напали, дураки, так мы их за это наказали, чего теперь с ними делить. Лежачего не бьют. Даже те, кто потерял на войне близких, старались не срываться на «пленных» — это считалось нехорошо. Но в морду немецкую дать все-таки могли. Особенно крестьяне, когда привозили на рынок продукты, а потом с выручки напивались. Крестьян на фронте много полегло, да и потерю они острее понимают. В городе пропал у тебя сосед — и пропал, а в деревне это очень заметно: и пахать некому, и в душе пустота… На рынок только мама ходила, ее не трогали.

К Саше в школе сначала цеплялись, а он сказал: эй, слушайте, я с вами не воевал и не собирался. Я же русский, хоть и немец. Я должен был воевать с Америкой. Понимаете? И рассказал про мост, соврав, будто из-за реки подступали американцы.

В школе все обалдели: для начала десятиклассникам завидно стало, что пятнадцатилетнему мальчишке доверили винтовку и фаустпатрон и отправили убивать американцев. То есть здесь слыхали про такое, но не верили. Правда, некоторые Сашу осудили: он ведь сдался, не успев никого убить. Америку тут недолюбливали: Россия крепко ей задолжала за военные поставки. Все признавали, что без американской помощи на начальном этапе войны она могла быть проиграна запросто, но должниками себя чувствовать не хотели. И вообще, мы-то кровь проливали, а эти — что? Бензин в основном. Англичан, про которых говорили, что война стряслась исключительно по их вине, уважали, как ни странно, больше. Они и драться молодцы, и наш император с их королем родственники. Хотя оба — квашня квашней. Вот Миротворец, это был царь. А нынешний — лопух. И жена у него немка. А ведь хотели на англичанке женить. Женился бы на англичанке — ничего бы не было, понимаешь? Никакой войны. И Гитлера вашего не было бы. Он бы просто не понадобился. Его же англичане нарочно продвигали и спонсировали, чтобы он немцев против русских настраивал, полужиденыш толстозадый. Не веришь?

Так или иначе, от Саши отстали.

Приезжал в гости дядя Игорь, худой, почерневший, хмурый. О «немецких погромах» он знал только понаслышке: в первый же день войны за ним пришли синие мундиры и услали инженера Игоря Рау работать по специальности куда Макар телят не гонял. Потому что фамилия нерусская. Может статься, уберегли его так от лютой смерти в руках толпы… Бабушка с дедушкой не дожили, тихо угасли в тоске и тревоге за сыновей. Холодно и голодно пришлось им на старости лет, потому что в московский дом попала зажигательная бомба, и он выгорел дотла, а капиталы российских немцев были на время войны заморожены. Скорее всего, конфискованы: возвращать их как-то не спешили.

Игорь обещал, что будет хлопотать, если надо — хоть судиться, и когда вернет деньги, поделится с Димой по-братски. Ему-то сейчас вообще ничего не надо, честно говоря: живой, и на том спасибо. Хотя зачем живой, непонятно… Какие дороги он строил пять лет — не распространялся. Правда, Саша подслушал случайно разговор отца с матерью: тот сказал, что у Игоря, бедняги, волосы заново растут, прежние вылезли. И жена его дождалась, а потом ушла, поскольку как мужчина он теперь никуда не годится. Но это временно, будем надеяться…

Ничего себе дорожное строительство, подумал Саша. Ничего себе пересидел войну в тылу, называется. Да я, пожалуй, легче всех наших отделался. Только страху натерпелся на всю оставшуюся жизнь. Ну, так это даже неплохо: я просто больше не буду бояться никогда и ничего. Хватит с меня.

Он приказал себе — и перестал бояться.

И начал жить.

Отец заново налаживал завод, мама хлопотала по хозяйству, Саша доучивался и занимался тем, чем всегда хотел — сотрудничал в газете. Никто не чинил ему препятствий, только надо было вовремя отмечаться у синих мундиров и спрашивать отдельного разрешения, если собрался в Москву. «Да кому ты нужен, — сказали ему откровенно. — Гуляй свободно и ничего не бойся. Главное, порядок не нарушай. Ну, этому тебя, немца, и учить не надо, слава богу, не то что наших вахлаков». Саша на «немца» привычно не обижался, как на «русского» в Германии.

Все чаще он ловил себя на том, что ему в России хорошо, если бы не одно «но». Ему нравились русские люди, их внутренняя мягкость, доброта и терпимость. Нравилось ощущение простора вокруг. Но простор неприятно удивлял запущенностью и необустроенностью. А люди тут жили… — Саша побаивался этого слова, вдруг с языка сорвется и оскорбит кого-нибудь, — убого. Не обязательно бедно, но как-то затрапезно. В России мало что выглядело законченным и доделанным. Непременно часть работы брошена на авось. А если все доделано, то ковырни — посыплется. Это казалось национальным принципом, ведь так строили не только дома, дороги и автомобили, так выстраивали и личную жизнь. Некоторых русских это тоже раздражало, правда, они все списывали на войну. «Ничего, теперь заживем!»

— Не слушай, — сказал отец. — Здесь всегда так было. Это Россия. Тут все через левое плечо и когда-нибудь потом. Кому надо хорошо и сейчас, тот уехал. Думаешь, зачем Сикорский в Америке работает? Думаешь, он не патриот? Думаешь, России не нужны вертолеты? Они тут нужны позарез, желательно вчера, и чем больше, тем лучше. Но можно и завтра. А можно и послезавтра… Здесь сами не спешат и другим спешить не дают. Думаешь, я не патриот? Я просто не мог смотреть больше, как мою любимую страну держат в черном теле, вот и уехал… А они зажимают любую инициативу, потому что боятся. Собственного народа боятся. Убеждают его, что он такой особенный, такой духовный и ему всякие немецкие кунштюки незачем. Землю надо пахать и родину любить, остальное приложится. Про закон о «кухаркиных детях» слышал? Два поколения инженеров потеряли на этом идиотизме! Проклятье, Гитлер сюда гнал авиационные технологии одну за другой в обмен на зерно, нефть и кредиты — ничего не освоили как надо, обязательно через пень-колоду. Вот я вернулся, я им сейчас нормальный двигатель дам. А не будь войны, так бы и летали маслом заляпанные до самого хвоста… Тут силища немереная, ты сам видел, она вермахту хребет сломала. Только эту силу держат в кулаке, не выпускают наружу и не выпустят никогда. Ради войны кулак разжимают, потом опять сожмут…

Да, Саша кое-что уже видел и мог сравнить. Немецкая «тотальная война» была истерикой. Русское «народное ополчение» было именно что страшной неумолимой силой. Блицкриг пронзил Россию аж до Москвы — тут его и стукнула дубина народной войны. И пошла гвоздить, не считаясь ни с чем. Немецкая армия держалась на молодых и бритых, а ополченцы были уже дядьки и, в честь Царя-Миротоворца, бородатые, они еще говорили: «Вот когда прогоним фрица, будет время — будем бриться», на этом контрасте и родился миф о поголовно бородатых русских. Плохо обученные, не слишком дисциплинированные, они тем не менее сражались с поразительной стойкостью. Несли огромные потери, но стояли насмерть, а в наступлении отличались редкой неукротимостью. Они не воевали, они убивали. Говоря по чести, «бородатых» хватило ненадолго, но их подвиг дал России главное — выигрыш по времени. За пару месяцев Ставка успела раскрутить маховик перманентной мобилизации, и на фронт одна за другой хлынули свежие дивизии. Эти тоже были слабоваты для настоящих регулярных войск, зато их оказалось больше, чем вермахт мог перемолоть. Наступление захлебнулось. А русская армия с каждым днем набирала силу и опыт.

Народ, который обожал Миротворца и уже забыл, когда в последний раз ходил на войну, поборол хорошо отлаженную военную машину, со всем ее свеженьким опытом.

Четвертью века раньше Миротворец волевым решением не позволил русским влезть в Первую мировую. Встал над схваткой, сложив руки на груди, — таким его любили отливать в бронзе. Репутационные потери были кошмарны, казалось, Россия никогда не оправится от вселенского позора. Но репутация — это то, что о тебе говорят другие, а русским надо было думать об экономике и народосбережении. У них имелась сильная «партия войны», их мучил стыд из-за того, что бросили народы Балкан на произвол судьбы, что ради мира позволили кайзеру захапать огромные территории, хотя могли взять их себе, — но Миротворец все это задавил. Он сжал кулак очень крепко и не разжимал его до самого конца. Синие мундиры свирепствовали, пресекая вольнодумство, они были повсюду и затыкали рты безжалостно. Страна молилась на царя — и стонала под его железной пятой. Все понимали, что он действует разумно, — и дождаться не могли, когда тяжело больной гигант, для которого любое движение было мучением, уже наконец отмучается. После его смерти должен был произойти сильнейший взрыв, но Миротворец и это предвидел, он переиграл своих политических оппонентов из могилы: согласно заранее утвержденному плану, его наследник дал стране конституцию и множество невиданных ранее свобод. Ни одна свобода не была пустой возможностью наподобие отпуска крестьян из крепости без земли — нет, на этот раз все было продумано до мелочей, подкреплено экономическими стимулами и сработало как надо.

Высчитывали пользу до копейки, планировали на годы вперед. Даже столицу вернули в Москву, дабы перенаправить транспортные потоки и простимулировать развитие близлежащих областей. А что насмерть обидели петербуржцев, так Миротворцу это было все равно, он сам был петербуржец и ни капельки не обиделся и детям заказал.

К несчастью, любые достижения, великие по российским меркам, выглядели так себе по меркам Европы. Россия по-прежнему не обгоняла, а догоняла, и все тут было, если внимательно присмотреться, через левое плечо. И невыносимо медленно. Тем не менее Дмитрий Рау уехал, а Игорь Рау — остался. Хотя оба горели одним и тем же желанием добиться многого и сразу. Не для себя, а на благо Родины, их так воспитали. Разоренная Германия поднималась с колен, там было самое место для быстрых и энергичных, и Дмитрий преуспел. В благополучной сытой России никто никуда не спешил и другим не давал, но Игорь был чертовски хорошим специалистом, и только за счет этого достиг успеха.

Тем временем новый царь играл в большую политику, его министры считали себя ловкими и дальновидными, Англия, как «кухня европейской погоды» и постоянный источник беспокойства, им надоела, с ней надо было что-то решать, и тут кстати подвернулся Гитлер. Особых идейных противоречий с ним поначалу не заметили, а Германия хоть и не считалась интересным рынком сбыта, зато могла расплачиваться технологиями. При должной поддержке она превращалась в новый центр силы, который мог накрепко связать руки британцам, да и по шее им надавать. Не одной же Англии играть Большую Игру.

Когда Гитлер начал трясти еврейские капиталы, это восприняли даже благосклонно. Когда принялся евреев откровенно убивать, а немцев выстроил в колонны и повел куда-то не туда, возникло подозрение, что он псих, да еще заразил сумасшествием целую страну — а мы ведь его финансировали. На это русские как-то не рассчитывали. Только им сумасшедших немцев не хватало. К счастью, псих, как и планировалось, вступил в открытый конфликт с Англией, и русские вздохнули с облегчением — но сами начали готовиться к войне на континенте. Разумеется, поздно. Разумеется, медленно. Естественно, с упущениями, ошибками, преодолевая головотяпство, коррупцию и кумовство. Но хотя бы так.

И еще долго будут обсуждать вопрос, как бы все обернулось, не догадайся государь обратиться к народу с речью, начавшейся со слов: «Люди русские, братья и сестры…» И собралось ополчение, и вытянуло на себе кризисный этап войны, когда немцы рвались в глубь страны и казалось, что все потеряно…

Обо всем этом говорили открыто, а Саша слушал и не мог понять одного: больше потеряла Россия в результате или приобрела. Людей не вернешь, понятное дело. Но если мыслить, как Миротворец, глядя на десятилетия вперед, стоила ли игра с Гитлером свеч? Насколько оправданна игра самого Миротворца? Ответа не знал никто, ученые строили версии, люди предполагали разное.

Саше запала в голову мысль, что, женись нынешний царь на англичанке, «ничего бы не было». Сама по себе эта нелепая идея стоила полушку в базарный день, но подход к проблеме выглядел интересным. А что если?.. Могла Россия пойти по другому пути? Куда бы он привел ее?

А ведь был один вариант — самый лучший.

К началу Первой мировой в России накопились внутренние противоречия, тут творился какой-то перманентный пир во время чумы, и все ждали, что вот-вот случится нечто. Вот-вот долбанет. Страна встала на грань революции, здесь было сильное рабочее движение, крепла мечта о справедливом социальном устройстве, а про царизм говорили, что он устарел, неэффективен и держится только на личном обаянии Миротворца. Студенчество насквозь пропиталось левыми идеями и заразило профессуру. Богема увлеклась абстракционизмом и гомосексуализмом. Иоанн Кронштадтский проклинал Льва Толстого, но оба говорили, что так дальше жить нельзя. Всем не хватало свободы. Никто не знал, кого ради этой свободы бить, то ли жидов, то ли немцев; правда, все соглашались, что начинать надо с синих мундиров, — и были морально готовы. Единственным спасением виделось как раз вступление в мировую бойню — чтобы отвлечь народ и загнать самую взрывоопасную его часть в солдаты. Но Миротворец сначала довел страну до точки кипения, а потом сорвал клапан, да так, что о революциях уже никто и не заикался, дай бог дарованную свободу как-нибудь переварить. Только крайние левые на стенку лезли и кричали: глаза разуйте, он вас облапошил! Некоторые с ними соглашались, но в целом всем было не до того.

Саша читал документы левых партий — и ему казалось, что он нашел ответ, правда, совсем не там, где искали другие. Царская воля согнула логичную сюжетную линию: когда история России должна была пойти своим чередом, ее очень ловко завернули вправо. Если бы не игра Миротворца, здесь вполне могла возникнуть первая в мире пролетарская республика, устроенная разумно и по-научному, основанная на идеалах общей цели и общего блага, справедливого распределения и максимальных возможностей для каждого. Открытое и крепко спаянное общество. Оно превзошло бы германский национал-социализм по всем статьям, потому что было наднациональным и надклассовым. Его идеи прекрасно ложились на исконно местные принципы соборности, звучали в лад с православным каноном и вполне могли прийтись каждому русскому по сердцу. Его бы и церковь могла поддержать. И, что самое интересное, запрос на такое общественное устройство был очень силен в Германии. И раз в России все получилось — русские дали бы пример немцам.

Никакого Гитлера не понадобилось бы никому.

Войны не случилось бы вообще. В крайнем случае социалистическая Россия и социалистическая Германия вместе боролись бы с происками монархической Англии. Хватит экономической блокады, да и просто запереть Черчилля на островах нашим на пару — раз плюнуть. И пускай там сидит.

«Войны бы не было, войны бы не было», — стучало в виски молоточками. Подумать только, десятки миллионов русских и немцев спасены ради счастья и мирного строительства. Невиданное процветание, блестящие перспективы. Кузен Гуннар живой. Бабушка и дедушка увидели прекрасный новый мир, у Игоря все сложилось иначе…

Саша зашел к синим мундирам и попросился съездить в Москву.

— К Ульянову? — удивился капитан охранки. — Этот фантазер еще жив? А ну-ка, поделись, будь добр, зачем он тебе. Не статью же ты про него писать собрался, кому он нужен…

Саша объяснил. Капитан впал в задумчивость.

— Да-а… — протянул он наконец. — Прямо жалко, что я при исполнении, а то бы подискутировал с тобой. Знаешь, как у нас говорят? — лишь бы не было войны. Вот лишь бы не было войны, я, пожалуй, и на рабочую республику согласен. У меня ведь папа в ополчении ноги потерял и брат погиб на Зееловских высотах. Чуть-чуть до Берлина не доехал на танке братишка мой… Кстати, мы вашего Гуннара по-прежнему ищем. Всплывет рано или поздно. Если он у нас в лагерях, конечно… А ведь и тебя, друг ситный, запросто могли хлопнуть — сам подумай, кому это нужно? Лично мне — ни разу. Да вообще, русские воевать никогда не хотели. Не то что немцы, прости за откровенность. И между прочим Ульянов твой по матери — Бланк. Короче, жид. А кто русских с немцами стравил, не мне тебе рассказывать. Так что не верю я ему, вот хоть убей, не верю. А тебе, представляешь, верю! Слушай, а ты еще кому-нибудь эту свою… концепцию излагал уже? Нет? Если будешь, ты мне потом расскажи обязательно, как люди реагируют. Очень интересно, очень.

Опальный философ и экономист Ульянов, отторгнутый научным сообществом за вредный характер и склонность к пропаганде массовых расстрелов для спасения России, оказался частично парализован, но говорить мог, да еще как.

— Вы прямо луч света в темном царстве, батенька! — сообщил он Саше. — То, что молодежь творчески развивает мои идеи, это архиважно! Но, боюсь, вы несколько идеализируете положение. Мы тогда были в меньшинстве, ведь мы были партией мира, мы поддерживали царя в этом смысле целиком и полностью. Да-да, представьте себе, партия, которая требовала отдать власть народу, вступилась за царя в четырнадцатом году! Все остальные хотели воевать. Они обзывали нас реакционерами! Тогда еще не придумали такого слова, а то бы обозвали и фашистами! Единственное, на чем с нами сходился каждый: расстреливать синие мундиры без суда и следствия! Расстреливать как можно больше! Всю охранку — к стенке!

После чего тараторил битый час, объясняя Саше, как все могло бы сложиться на самом деле. Выходило, по Ульянову, очень похоже на Сашины выкладки, только через порядочную кровавую баню, которая вполне компенсировала отсутствие Гитлера: миллионы бы полегли во имя социализма. Из этой лекции Саша сделал вывод, что плохо знает реалии последних лет царствования Миротворца и что Ульянов таки да, фашист изрядный и склонен к пропаганде массовых расстрелов.

И все же мысль о бескровном установлении мира в Европе путем социалистической революции никак не шла из головы. Ведь могло же получиться. И не было бы в Сашиной памяти того серого берега реки.

— А ты роман про это напиши, — сказал капитан. — Фантастический. А мы издадим и распространим. Нелегально, хе-хе…

— Да я его в Германии напечатаю, там цензуры-то не будет, когда режим оккупации снимут и жизнь наладится, — ляпнул Саша простодушно.

— Это мы еще поглядим, чего там не будет, — сказал капитан. — У вас там опять англичанка гадит, делать ей больше нечего, заразе. Может, там тебя не будет, для начала. Возьмем да не выпустим. Ты ценный парень, нам такие умные самим нужны.

— Может, я сам не уеду, — парировал Саша. — Мне в России нравится, тут люди душевные.

— Вот ты вражина! — восхитился капитан. — Ладно, ладно, мы еще посмотрим на твое поведение. А то и выгоним тебя взашей, немецко-фашистскую морду!

И захохотал.

Над головой капитана висел портрет Бенкендорфа. Тоже немца, между прочим.

— Ты еще молодой и не понимаешь, — сказал капитан, отсмеявшись. — Книга может выйти, извини, бездарной. Но если книга нелегальная, она обречена на популярность. Люди будут ее перепечатывать и распространять по доброй воле. Не читал «Белые одежды» Презента? О том, как академики затравили гениального агронома-самоучку? И не читай, даже не думай. Чудовищная дрянь и графомания. Только у академиков из-за этой книжонки большие неприятности. Потому что когда начали разбираться, выяснилось: допустим, агроном-то мошенник, но и господа ученые половину академии разворовали!

— Я-то тут при чем? — удивился Саша.

— Да и Презент ни при чем, — сказал капитан. — Я так, ради примера. Литература, друг ситный, — великая сила. Особенно русская. Особенно если ей разрешить.

Оглянулся на Бенкендорфа и фамильярно подмигнул ему.

Тем временем Рау и фон Рау потихоньку собирались заново, обменивались весточками, все оказались целы и более-менее здоровы, один Гуннар завис между небом и землей, живым его никто не видел, мертвым тоже.

Саша закончил школу, устроился в типографию учеником печатника и на удивление легко приткнулся стажером в местную газету. Для «пленного», пускай он и сын главного инженера, это было отлично. Саша подозревал, что не обошлось без звонка от капитана. В целом жизнь складывалась неплохо, даже приходилось определенные усилия прилагать к тому, чтобы сдуру раньше времени не жениться. Тоску по родному дому, что накатывала временами, Саша старательно давил. Он не мог себе позволить быть неприкаянным, это казалось ему слишком по-русски, и быть несчастным — это выходило чересчур по-немецки.

Он вообще старался поменьше рефлексировать, потому что когда начинал обдумывать свою историю, на ум шло странное. Однажды Саше вступило в голову, что формально он не кто-нибудь, а бывший солдат вермахта, дезертир и военнопленный, короче — настоящий ветеран Второй мировой войны, только никудышный ветеран, поскольку нарушил воинскую присягу, и по-хорошему надо бы его расстрелять. Это так ошарашило, что он даже водки выпил с перепугу. Ночью ему приснился серый берег, и с тех пор Саша избегал крепкого алкоголя.

Отец, напротив, поддавал все чаще и потом тянул «Из-за острова на стрежень».

— И не смотри на меня так! — сказал он сыну однажды. — Положение у меня хуже губернаторского, знаешь ли.

— Я-то знаю, что это значит, — ответил Саша. — Я все-таки на филфак иду.

На другой год он поступил, и ему разрешили в порядке исключения переехать в Москву, правда, с условием поселения в общежитии — чтобы был под присмотром. Раз в неделю Саша исправно отмечался у синих мундиров. Они в Москве оказались строгие и неразговорчивые, вместо бенкендорфов в кабинетах держали портреты нынешнего министра, и Саша уже скучал по своему капитану. Дядя Игорь глядел молодцом, снова женился и готовился стать папой — похоже, совсем выздоровел после секретных дорожных работ. Он вернул себе прежнее влияние, был вхож во многие высокие дома и довольно быстро пристроил Сашу на радио.

Вот это оказалось действительно неудобное положение: Саша меньше всего хотел быть каким-нибудь младшим редактором, он мечтал о репортажной работе, но с его режимом это было невыполнимо. Тогда Игорь сказал кому следует, и вдруг Саше вышло послабление: отмечаться раз в месяц и перемещаться невозбранно в известных пределах, только чтобы не наглеть, понятно?

— Вам стоит узнать Россию получше, — сказал Саше синий майор, глядя куда-то мимо. — Если останетесь, это пригодится, а если уедете, расскажете там, какие мы на самом деле. А то про нас сочиняют небылицы.

— Про вас — это про госбезопасность? — уточнил Саша.

— Про русских, — сдержанно обиделся синий майор.

Фамилия синего была Берия, и Саша подумал, что рассказывать о нем правду в Германии бессмысленно: ну кто поверит, будто в русское гестапо берут каких-то монголо-татар, да еще позволяют им дорасти до майоров.

Но облегчение режима вышло очень кстати: Саша и правда хотел узнать Россию лучше.

— Это только начало, я слышал, скоро всем будет полегче, — сказал Игорь. — Пора уже, хватит. В конце концов, вы не военнопленные.

— Я был военнопленным, — сказал Саша и помрачнел.

— Ты вообще много успел, братик. — Игорь всегда называл племянника так, да и держался с ним скорее по-братски. — Я тебе даже слегка завидую. Ты у нас везучий.

— Да ну его, такое везение, — сказал Саша искренне.

Из него получился хороший репортер, он много ездил по стране, видел ее во всей красе — и все больше за нее переживал. Ему стало ясно русское убожество и понятна русская безалаберность, и проверил он алгеброй русскую надежду на авось. Здесь не было культа завершенной работы, доведенной до логического конца, и не могло появиться никогда. Здесь такое не особенно поощрялось. Вылизывать все до блеска не считалось необходимым. Это твое личное дело: хочешь — старайся, молодец. Не хочешь — не напрягайся.

В России просто не существовало единого понятия о качестве. Тут жили как бы сами по себе мастера своего дела, и еще те, кто стремился вырасти мастерами, — и огромная масса всех остальных. Мастера создавали штучные прекрасные вещи и хорошо зарабатывали. Остальные делали ширпотреб, зарабатывали посредственно, но зато не напрягались. Игорь Рау не умел не напрягаться, поэтому строил отличные дороги, но занимал узкую нишу — у него были свои отношения с заказчиками и подрядчиками, выстроенные годами. Он был мастером и работал там, где действительно нужен. В нише нашлось бы место еще для двух-трех инженеров Рау, а для десятка уже нет. И это странное отношение распространялось на все сферы, начиная с точного машиностроения и заканчивая колкой дров.

К несчастью, Россия могла себе позволить такие порядки: она по-прежнему неплохо зарабатывала на сырье, и когда ей требовались действительно качественные вещи — покупала их. Так не могло продолжаться вечно, но об этом можно было подумать завтра, а еще лучше послезавтра или когда-нибудь потом.

Немцы это уже проходили, но по-своему, по-немецки. В прошлом веке, когда товары из Германии считались второсортным барахлом, особенно по сравнению с английскими, на всех германских предприятиях развернулась фанатичная борьба за качество. Она дала свои плоды через несколько десятилетий. И еще много лет понадобилось, чтобы фраза «немецкое — значит отличное» зазвучала действительно гордо, ведь мало делать хорошие вещи, надо еще и потребителям это доказать. Как в похожей ситуации будут справляться русские, Саша не представлял: скорее всего — никак. Они просто не смогут договориться между собой.

Здесь очень гордились своими товарами потому что — свои. Это считалось патриотично. Честно признать, что товары — так себе, непатриотично. Товары получались, по большей части, действительно так себе. Но благодаря политике заградительных пошлин, которую ввел Миротворец, и всячески поддерживал нынешний кабинет, рядовому патриоту сравнивать было особенно не с чем. Не по карману.

В этом смысле война с Германией здорово повлияла на русских: патриотизм патриотизмом, но когда ты дошел до Берлина и по дороге увидел, насколько тут все по-другому, в голове сами собой рождаются недоуменные вопросы. Например: а мы, что, так не можем? А почему?.. Саша не раз и не два слышал это от русских, вернувшихся с войны. Им действительно было интересно: почему?

Да по кочану.

Ответ напрашивался сам. Великая Россия, какой ее увидел Саша, была страной неисчислимых людских богатств, талант на таланте, но сколько бы их ни реализовалось, загубленных нашлось бы на два порядка больше. Казалось, русская бюрократия создана нарочно, чтобы гнобить всех, кто высунется, и делать это с максимальной эффективностью. Отец был прав: здесь не спешили и другим не давали. И с каким же плохо скрываемым наслаждением, с каким азартом не давали!

— Именно так, — подтвердил капитан. — Это фильтр, балда ты. Пробьются только самые зубастые. А если всем позволять, они страну порвут на тряпочки.

Саша, как приезжал в Дубну, первым делом к капитану шел — выговориться. С отцом на такие темы общаться было бесполезно, он только лишний раз злился. Он слишком хорошо все это знал, испытал на себе еще в молодости. А Саша хотел понять, отчего здесь так странно.

— Потому что у нас всего боятся, — говорил отец.

— Потому что у нас всего слишком много, — говорил капитан. — Вы, немцы, трясетесь над каждой веточкой, а мы целые леса на дрова изводим. Поэтому душа русская широкая, и ей только дай развернуться, полетят клочки по закоулочкам. Вот ты про революцию думал — радуйся, Саша, что революции не было. Если революция в какой-нибудь Франции задрипанной — ее хватает тряхануть всю Европу, а случись она в России — мы бы ее на весь мир распространили, чтобы сразу всех осчастливить. Мы бы огнем и мечом пронесли свет истины с востока на запад и далее везде. Миротворец это очень хорошо понимал. Он не только Россию спас, он планету в целом уберег от такого кровопролития, что Вторая мировая покажется игрой в войнушку. Мы бы вам показали социализм, хе-хе… Тот социализм, который у вас Гитлер построил, это сравнительно богадельня и вегетарианство.

— Сами же говорили, что русские воевать не хотят, — вспомнил Саша.

— Какая такая война? Исключительно свет истины в каждый дом. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Нам нельзя, понимаешь ли, быть миссионерами. Мы как идеей загоримся — ни своих, ни чужих не жалеем. Ты про историю раскола читал? Ученые прямо говорят: уму непостижимо, чтобы из-за такой ерунды было уничтожено столько народу и причинен такой ущерб стране. А представляешь, на что русские способны, если втемяшат себе в голову, будто у них есть шанс осчастливить человечество? Ты с Ульяновым общался: думаешь, у нас мало таких?

— Он хотел только добра, — твердо заявил Саша. — Просто не вовремя и негодными средствами. Но в главном-то он прав!

— Спокойно, друг ситный, — сказал капитан. — А вот допустим… Христианство прогрессивнее многобожия? Тогда почему его везде, куда ни глянь, насаждали принудительно, огнем и мечом?

— Ну вы сравнили!

— Спокойно, спокойно. Социализм прогрессивнее капитализма? Тогда зачем Гитлеру понадобились такие жесткие меры, чтобы его установить? И то это был не настоящий социализм, а так, серединка на половинку и во многом фикция. И ведь он с промышленниками договорился по-хорошему, отдал им еврейские капиталы, а иначе всякие Круппы и Тиссены съели бы Адольфика на завтрак и остальными страшными фашистами закусили.

— Некорректное сравнение. Социализм не религия, — сказал Саша.

— Разве? — капитан ехидно прищурился, ну прямо Ульянов.

Саша не нашелся, как ответить — так, чтобы сразу. Все возможные ответы казались слишком развернутыми и потому неубедительными.

— Я просто ищу вариант, при котором не было бы войны, — буркнул он наконец. — А вы?

— А мы заботимся о благе государства, — сказал капитан. — Кстати, иногда государству бывает очень полезна война. Например, Вторая мировая сильно улучшила породу немцев, потому что по ее итогам мы перевешали все ваше самое заметное дерьмо. И в войска СС попадали самые отпетые немецкие кретины — и гибли массово, это тоже хорошо. А выжили по большей части мудрые, вроде твоих учителя с механиком, про которых ты рассказывал, и умные, вроде тебя самого. В обозримом будущем вы не будете страдать ерундой, а будете строить новую хорошую жизнь. Мы уж проследим за этим. Так что для Германии это очень полезная война.

Саша глядел на капитана во все глаза: с такой оценкой войны он еще не сталкивался.

— Вот для России — нет, не полезная была война, — продолжал капитан. — У нас погибли лучшие. Те самые бородатые, да ты понял. Отцы семейств и патриоты. А молодняк прогулялся по твоим Германиям, насмотрелся там глупостей и сделал неправильные выводы. Теперь кого ни спроси, все говорят, что мы неправильно живем. Там, понимаешь, и рабочим больше платили, и средний класс жировал, и вообще все красиво, а у нас некрасиво. А за чей счет они жировали, а? Кто всю Европу под себя подмял и ограбил?..

Саша мог бы ответить, что Германия, прежде чем ограбить Европу, сама себя вытянула из страшной разрухи. Мог бы сказать, что немцы пахали — как ни одному русскому не снилось. Но промолчал. Это все с чужих слов, по рассказам старших, он-то маленький был и ничего толком не видел. Он помнил уже гитлеровскую Германию — страну весьма своеобразную, мягко говоря. Ее очевидное процветание неспроста закончилось войной: Гитлер спасал экономику. Ну так у Гитлера и социализм был ненастоящий.

Русские могли построить настоящий социализм, и войны бы не было — это все, что Саша знал. Но об этом тоже лучше молчать. А то выходит слишком обидно для русских: будто из-за них одних все так глупо сложилось.

И он замолчал.

Они уезжали в пятьдесят первом. Опять перед домом был грузовик, снова русские солдаты носили тюки и чемоданы, и у крыльца стоял отец, а рядом синий мундир. На этот раз главный в Дубне — полковник.

— Все-таки уезжаете, Дмитрий Михайлович?

— Да, — сказал отец. — Здесь наша родина, но там — наш дом.

— Ну-ну… — протянул синий.

Пожал отцу руку и ушел, не проронив больше ни слова.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказал отец Саше.

— Конечно. Что ты так смотришь, я же мог остаться. Я тоже хочу домой.

Вдруг в доме — пока еще этом доме — зазвонил телефон.

— Не могу, — отец помотал головой. Он выглядел таким усталым, каким Саша его даже в войну не видел.

— Я подойду, — сказал Саша.

Звонил капитан:

— Не зашел попрощаться, свинтус. Ладно, я понимаю. Есть диплом?..

Саша не успевал доучиться, и пришлось сто раз договариваться, просить разрешения, обивать пороги и так далее, чтобы позволили закончить экстерном. Очень помог майор Берия, хоть он и дулся на Сашу по старой памяти, что тот признал его не за русского, а только за госбезопасность.

— Есть диплом.

— Поздравляю. А у меня есть твой Гуннар. Точнее, у тебя есть. Он уже год как на свободе. Отбухал тут пятерочку на строительстве — и домой уехал.

Саша аж подпрыгнул.

— Сам его теперь ищи и выясняй, чего он писем не писал, — мстительно сказал капитан. — Хорош братец! Хотя он, судя по документам, малость по голове стукнутый. Может, он вас, немчуру, из-за этого разлюбил.

Саша вспомнил, что у капитана родной брат погиб, и решил не обижаться. Дело привычное. Не обижаться и не бояться.

И не вспоминать серый берег холодной реки. И не думать, как тебе повезло.

Гуннар фон Рау был ранен в первом же бою. Он дрался в траншее врукопашную один на один с бородатым русским, и тот почти его задушил, когда откуда-то сбоку пришла очередь из крупнокалиберного пулемета. Гуннар вспомнил это не сразу — красные брызги в лицо и тупой удар по голове. Он себя-то не сразу вспомнил. Его подобрал на поле боя польский крестьянин, привез на тачке к себе домой, выходил и определил в батраки за еду. Но Гуннар страдал головными болями и терял зрение — кому такой нужен. Поляк сдал его русским. Гуннара отправили в Россию, в лагерь, чтобы искупил свои злодеяния честным трудом на строительстве. В лагере Гуннару стало уже совсем плохо, и вдруг ему повезло. Русский главный врач был талантливым хирургом, в мирное время — специалистом по черепно-мозговым травмам. Немецкий парнишка, говоривший по-нашему без акцента, ему приглянулся, и он взялся за лечение с большим энтузиазмом. Через полгода Гуннар был как новенький, только с железной пластинкой в черепе. На тяжелых работах его не использовали, он стал переводчиком. У него хватало времени на раздумья, и он с чисто немецким упорством пытался осмыслить феномен Второй мировой и свое места в ней. Зачем его послали убивать русских? Зачем он пошел? Ну да, выбора не было, он знал, что если дезертирует, его родным отомстят. Но все-таки он теперь военный преступник. И ведь с кем воевал-то, со своими воевал. И они его чуть не убили. А теперь вылечили. Как со всем этим дальше жить?

Приехав домой, Гуннар с удивлением обнаружил, что если в России он был задрипанным пленным солдатиком, никому, в общем, не нужным, то для немцев он — уважаемый ветеран боевых действий, за что ему полагается медаль и скромная пенсия. Медаль за войну с русскими Гуннар фон Рау бросил с моста в реку, проводив ее хлестким русским словом. Сам того не зная, он угодил медалью точнехонько в пулемет, который учитель и механик так и не вытащили, потому что с войны не вернулись, — увы, синий капитан ошибся на их счет… Пенсия была не скромной, а очень скромной, но ее хватало на какую-никакую еду, и Гуннар смог поступить на факультет психологии. Он оказался не оригинален: почти все идут на психфак, лелея надежду разобраться в себе. Факультет был битком забит травмированными ветеранами. Гуннар получил диплом — кто бы сомневался, что он специализировался по психологии комбатантов, — и даже работал в реабилитационной клинике. Он оттаял, стал внешне прежним весельчаком Гуннаром, но для полного счастья чего-то не хватало. И в один прекрасный день он пошел в духовное училище.

И оказалось, что у него талант: если как психолог он работал с бывшими солдатами индивидуально и получалось не всегда хорошо, то словом с амвона он мог утешить и успокоить много ветеранов сразу.

Позже Саша организовал ему передачу на радио. У Гуннара такой голос — для радио в самый раз. И говорил он этим голосом слова, пробиравшие насквозь, очищавшие душу. Даже программный директор Циммер, которому фашисты зубы вырвали клещами за антивоенную пропаганду в сорок пятом году, чудом не расстреляли, и он с тех пор недолюбливал ветеранов вермахта — и то ставил Гуннара всем в пример.

Сейчас пастор Гуннар довольно часто бывает в Москве — читает великолепные проповеди в кирхе на Китай-городе. После работы он идет в гости к «брату Игорю», который на самом деле его двоюродный дядя. Игорь уже отошел от дел, но числится главой попечительского совета автодорожного института не только ради признания заслуг. Он все еще может протолкнуть большой проект, когда его ученики сами не справляются. Бывает, люди стареют, а Игорь стал велик.

Иногда в Москву приезжает Саша, и тогда они душевно сидят втроем. В какой-то момент раскрасневшийся Гуннар не выдерживает и, хлопнув еще рюмочку, начинает петь русские песни своего детства.

— Водка! Водка! Серенький козлик! — орет Гуннар профессиональным пасторским голосом, и Игорь хохочет до слез.

Саша только грустно улыбается. Саша с годами стал очень сентиментален, но старательно давит это в себе, и лишь при братьях выпускает сокровенное наружу. И когда Гуннар, как полвека назад, затягивает «Из-за острова на стрежень», Саша вспоминает отца, родимый дом, проклятую войну, тот мост и двоих с пулеметом — вспоминает все. И еще серый берег холодной реки. И ему хочется плакать.

Иногда он действительно пускает пьяную слезу: по упущенным шансам, по несостоявшемуся всеобщему счастью, по бездарно растраченным жизням немцев, русских, англичан, американцев. Ему всех жалко. Братья знают это за ним и очень ему сочувствуют. Добряк Гуннар — искренне, холодноватый Игорь — несколько через силу.

Саша написал свой роман в жанре альтернативной истории — обо всем этом. Назвал его «Фатерлянд». Надеялся, что люди прочтут и задумаются.

Но роман получился так себе и прошел незамеченным.

Игорь глядит на плачущего Сашу и наливает ему твердой рукой в старческой «гречке» еще рюмочку.

Над головой Игоря, над его креслом в столовой, висит портрет государя. Только не действующего, а Миротворца.

Игорь говорит, портрет ему нужен, потому что русские — без царя в голове, и он так компенсирует свою интеллектуальную недостаточность. А Миротворец — потому что был последний настоящий русский царь, таких больше не делают.

Иногда Саше хочется запустить в портрет рюмкой, но он сдерживается. Он уверен, что знает точно: все могло быть иначе, если бы не царь. Он ненавидит царизм. Но швыряться в портреты — это слишком по-русски.

А горевать о том, что не сбылось, — это вполне по-немецки.