Другие грабли

Глава 16

Тут, на самом деле, присутствовал довольно тонкий момент, относительно которого у меня никакой уверенности не было.

Версия с переносом сознания сквозь время могла бы многое объяснить, если бы не несколько неувязочек, о которых я пока распространяться не собирался.

Во-первых, она никак не объясняла, что тело донора звали точно так же, как и меня, у него была такая же фотография в паспорте (и не только в паспорте), и он, в целом, если не придираться к мелочам, довольно точно повторил мой жизненный путь. Ну ладно, это можно было списать на существование какого-нибудь моего двойника, и родство душ и вот это вот все из области мистики, эзотерики и прочей фигни, в которой я не разбираюсь, и разбираться не очень-то и стремлюсь.

Но, во-вторых, я не просто воспринимал это тело как свое, оно и было моим. Оно не доставляло мне никакого дискомфорта, у него были мои реакции, моя скорость рефлексов, моя мышечная память. И, черт побери, даже шрамы на нем были мои. И тот, когда я в детстве по карьеру лазал и ноги арматурой распорол, и тот, который мне оставил на память тот чертов шустрый азиат в году, который еще не настал, в стране, которой еще нет, и давнее пулевое на память от арабских нетоварищей…

Но если сюда перенеслось и мои тело, откуда у него здесь документы, квартира, машина и официальное трудоустройство? Может быть, мне удастся выудить эту информацию из майора, представившегося специалистом по таким вопросам, но спрашивать напрямую не стоит.

Лучше сначала услышать его версию.

— У тебя сейчас какое-то сложное лицо, Чапай, — заметил Сашка.

— Все думаю о пожирании чьей-то души, — сказал я.

— Ну, может быть, не души, а сознания, — сказал Сашка. — Может быть, не сожрал, а вытеснил, мы точно не знаем, как этот процесс внутри башки происходит. Но факт остается фактом — вот жил-был физрук Василий, и вот его уже нет, в на его месте ты резвишься. Ясное дело, что ты не хотел, это все неосознанно, у тебя не было выбора и все такое. Жить захочешь, еще не так к хренам раскорячишься.

— Угу, — сказал я.

— Как тебя зовут-то на самом деле?

— Василий.

— Это по паспорту, это я уже в курсе, — сказал он. — А на самом деле?

— Федор, — назвал я первое пришедшее в голову имя. Если уж я решил скрывать от него этот кусочек истории, наверное, не стоит рассказывать, что мы с моим «донором» полные тезки, однофамильцы и еще и близнецы-братья. Вдруг это осложнит мое и без того не самое простое положение.

— Федор, значит. А фамилия?

— Сидоров, — сказал я. — Но ты лучше Чапаем меня называй, я уже привык.

— Это да, не стоит раскрывать, сука, легенду, — сказал он. — Значит, и там физрук, и тут физрук, и это наверняка как-то повлияло…

— Возможно, — согласился я.

— Ну и как тебе тут у нас?

— Непривычно, — сказал я. — Многого не хватает. Но жить, в целом, можно.

— Интернета не хватает, да?

— И его тоже.

— Удобная, судя по рассказам, штука, — сказал он. — Куча информации, доступной в любой момент… Все равно, что Большую Советскую Энциклопедию с собой носить. И порно на любой вкус, да?

— Вижу, основное вам уже рассказали.

— Да нам чего только не рассказывали, — сказал он. — И не только нам.

— В смысле?

— Думаешь, это вчера началось, что ли? — ухмыльнулся он. — Наш отдел официально еще в двадцать седьмом создан был, но самый рассвет на предвоенные годы пришелся и на первый год войны. Каких только идей не было… И командирский патрон, и промежуточная башенка… В архиве до сих пор мешки писем небось валяются. «Товарищ Сталин, довожу до вашего сведения…» А сколько их на фронте полегло и не сосчитать, наверное. Отдельный батальон точно можно было составить.

— Ого, — сказал я.

— Я ж тебе говорил, ты не первый, ты не уникальный, — сказал Сашка.

— И что вы со всеми ними сделали? — поинтересовался я.

— Расстреляли, естественно, — равнодушно сказал он. — Мы же КГБ, большой и страшный. Да не парься, Чапай, и не смотри в сторону окна. Не торопись, так сказать, выпрыгивать, шучу я. Кого-то, конечно, и расстреляли к хренам, но они этого точно заслуживали. И их меньшая часть. Попадаются среди провальней и приличные люди.

— И что с ними?

— Да ничего, — сказал Сашка. — Живут дальше. Даже, сука, среди нас.

— А зачем тогда отдел ваш?

— С преступниками бороться, — сказал он. — А с нормальными людьми мы не боремся.

— Что-то я уже совсем запутался, — сказал я. — А как же там «эффект бабочки» и все такое?

— Это когда мужик во времена динозавров попал, бабочку там раздавил, а в Америке через это другого президента выбрали? — уточнил Сашка. — Это фантастика, сынок, и даже ненаучная, но основанная на псевдодемократических бреднях нашего империалистического потенциального противника. Это так не работает.

— А как же это работает?

— А как у тебя с воображением, Чапай?

— Средне, — признался я. Личность я довольно приземленная.

— Ну я тогда попроще попробую, — сказал Сашка. — Представь себе мироздание, как огромную пустыню, полную песка, барханов, оазисов, бедуинов с верблюдами и прочей фигни, которой обычно полно в пустынях. Представил?

— Допустим.

— И вот по этой пустыне мироздания катит бронепоезд истории, — сказал Сашка. — Большой, красивый, впереди рельсы, позади рельсы, густой дым в облака, ядерный свисток, все такое. Вкатываешь в метафору?

— Пока да.

— Так вот, люди в этой метафоре — это живущие в пустыне суслики. Или сурикаты. Или еще какая-нибудь не слишком крупная гадость. Даже такие, как ты, провальни. И если какой-нибудь суслик захочет изменить историю и прыгнет на бронепоезд, то в подавляющем большинстве случаев его просто на гусеницы намотает.

— У бронепоезда нет гусениц, — заметил я.

— У этого — есть, — сказал Сашка. — Или черт с ним, пусть это будет танк истории. Танк — суслик, суслик — танк. Какие у суслика шансы против танка?

— В подавляющем большинстве — никаких, — сказал я, ухватившись за его слова.

— Да, бывают дерзкие суслики, умные суслики, суслики со стальной волей, которые точно знают, где у этого танка вентиляционное отверстие и старающиеся использовать это знание в своих целях, какими бы эти цели ни были, — сказал Сашка. — Случаются суслики, которые хотят направить танк по другому пути, а то и вовсе раскурочить его к хренам. И вот на этот случай на башне танка сижу я со снайперской винтовкой в руках. Весь наш отдел Х там сидит. Так понятно?

— Более-менее, — сказал я. — Значит, вы там сидите для того, чтобы все шло, как оно идет, да?

— Именно, — сказал он.

— И вы против любых изменений?

— Именно.

— Почему?

— Потому что все-таки не танк, а бронепоезд, пусть и с гусеницами, — сказал он. — Потому что рельсы. И не надо быть великим, сука, железнодорожником, чтобы понять — если столкнуть бронепоезд с рельсов, случится катастрофа.

— В этом беда всех метафор, — сказал я.

— Далеко не все провальни стремятся менять историю, — сказал Сашка. — Кто-то расценивает это, как второй шанс и просто живет еще одну жизнь, стараясь устроиться в ней лучше, чем было до того, используя для этого свое послезнание, и таких, по счастью, большинство. Их мы вообще не трогаем, как правило, потому что большой опасности они не представляют. Мы работаем только с теми, кто пытается историю изменить.

— Даже если это перемены к лучшему?

— Да как ты это определишь-то, Чапай? — спросил он. — Проблема, сука, всего поголовья таких провальней в том, что у них нет позитивной картины мира. Они пришли сюда из места, где им было плохо, где им не нравилось, и они пытаются сделать так, чтобы естественный ход вещей их снова в это место не привел, понимаешь? Они знают… точнее, они думают, что они знают, как не надо. А как надо — они понятия не имеют. Последствия любого глобального изменения в масштабах мира просчитать невозможно, а это не та, сука, область науки, где надо все выяснять экспериментальным путем. Ты сегодня убьешь какого-нибудь условного Гитлера, и через двадцать лет получишь на свою голову другую вторую мировую войну с какой-нибудь условной Англией, только уже с ядерным оружием не в финале, а на самом старте, и цивилизации, какой мы ее знаем, придет конец. Мир не идеален, Чапай, и мы не боремся за его идеальность. Мы работаем ради того, чтобы он в принципе был.

— Я так понимаю, это только теория.

— Это теория, на которой мы стоим, — сказал Сашка. — Ради которой мы живем и умираем, к хренам. Немного пафосно, зато правда. И лучше бы тебе, Чапай, согласиться со справедливостью этой теории. Потому что помни — в тот момент, когда ты бросишься под бронепоезд, на оружейной башне я буду сидеть не один.

— Честно говоря, у меня плана бросаться под бронепоезд и не было, — сказал я. Даже с точки зрения здравого смысла, это далеко не лучший способ его остановить, особенно если ты суслик.

— Рад это слышать, — сказал Сашка. — Но я все равно буду за тобой присматривать.

— В каком смысле «присматривать»?

— В самом прямом, сука, смысле, — сказал он. — Или ты думал, мы тебя в свободное плавание отпустим, и ты и дальше будешь бесконтрольно людей стрелять?

— Э… — сказал я глубокомысленно.

— Да-да, ты ни в кого не стрелял, все это знают, и менты особенно, — сказал Сашка. — Знаешь, у части провальней, особенно у тех, кто идейные, есть стойкое пренебрежение к чужой жизни. С их точки зрения получается, что раз это прошлое, то все населяющие его люди уже все равно в большинстве своем померли, поэтому их существование именно здесь и сейчас большой ценности не имеет. Ты не такой, я знаю, я специально на драку напросился, чтобы посмотреть. Ты дерешься вдумчиво, даже, я бы сказал, бережно по отношению к противнику, что сразу выдает в тебе профессионала высокого класса. Потому что сам я так, сука, не умею, но знаю людей, которые умеют. И тело тебе практически идеально подходит, как я посмотрю, отточенность движений такая, будто ты всю жизнь с ним прожил.

— Да не так уж и высок мой класс, — сказал я, решив как можно быстрее съехать с темы организма, с которым я всю жизнь прожил, резкие движения оттачивая.

— Охотно, сука, верю, — сказал Сашка. — Но спарринг все равно предлагать не стану.

— Да у нас и весовые категории разные, — заметил я.

— Ну и я не совсем бокс имел в виду, — сказал Сашка. — В общем, продолжай в том же духе, постарайся без веского повода никого не покалечить.

— Э… — снова сказал я. — Признаться, я не совсем понимаю, что вообще дальше будет.

— Если все срастется, то дальше все будет просто и легко, — сказал Сашка. — Будешь учить детей, жить жизнью простого советского гражданина… в таком вот разрезе. В смысле, практика показывает, что если особо не выпендриваться и специально поперек течения не плыть, инерция возьмет свое, и ты сможешь прожить жизнь, близкую к той, которую прожил бы предыдущий владелец этого тела.

— То есть, в конце нашей беседы ты мне в затылок стрелять не станешь?

— Не, это вообще не в моем стиле, — сказал он. — Я стреляю, глядя в лицо. Но тебя стрелять пока что не за что. Да и для истории это не менее опасно, знаешь ли. Кто знает, в каком году физрук Василий помереть был должен, и что будет, если я его в восемьдесят девятом стрельну.

— Ясно, — соврал я, хотя ничего ясно мне не было. Его последнее заявление вроде бы противоречило тому, что он говорил про «эффект бабочки».

В смысле, что «эффект бабочки» не работает.

А так-то, конечно, никакого физрука Василия в восемьдесят девятом вообще не должно было быть. По крайней мере, не в том виде, в каком он сейчас.

— Скорее всего, будет принято решение в покое тебя оставить, как, в общем-то, большую часть вашей братии. По сути то люди они безобидные, врачи, спасатели, бухгалтера, фотографы, художник даже один был, и если всех подряд из истории пулей в затылок изымать, ни к чему хорошему в конечном итоге сей процесс точно не приведет. Живут и живут, работают и работают, в целом свою собственную историю повторяя. Но ты не думай, что это дает тебе карт-бланш, — сказал Сашка. — Если понадобится, я стрельну. И рука, сука, у меня не дрогнет, можешь не сомневаться.

— Я учту.

— Хотя и не хотелось бы, — вздохнул Сашка. — Нравишься ты мне, Чапай. Чувствую я, что наш ты человек. Завтра иди на работу, как собирался, я вечером зайду, занесу тебе опросник. Там тот еще, сука, талмуд, но ты отнесись серьезно, заполни его со всей тщательностью, даже если на это несколько дней потребуется. Ну а потом уже по итогам будем решать, что с тобой делать.

— А если я вместо работы завтра в бега ударюсь? — поинтересовался я.

— Найдем, — сказал Сашка. — Но я бы не советовал. В Советском союзе без документов жить тяжело, на работу не устроиться, только бомжевать… В общем, не рекомендую. Хотя в грядущей смуте ты со своими способностями… Решай сам, конечно, но помни, что рано или поздно отдел Х придет за тобой.

— Буду помнить, — пообещал я.

— Отлично, — сказал он. — А теперь, не для протокола, и клянусь тебе своим майорским удостоверением, что за пределы кухни эта информация не выйдет, а последствия я все равно уже устранил. Но уж больно мне любопытно. Ты этих отморозков на дачах пострелял?

— Ну, допустим.

— Ну и правильно, — сказал он. — Думаю, что исторически оно бы все равно по-другому не сложилось, такие долго не живут. А где девица?

— Домой отвез.

— Адрес помнишь?

— Как-то не отложилось, — сказал я.

— Ясно. Имя-то хоть спросил?

— Нет.

— Почему?

— А какая разница?

— В принципе, да, — согласился Сашка. — Никакой, к хренам, разницы. Я бы в такой ситуации тоже бы их пострелял, наверное.

— Откровенность за откровенность, — сказал я. — Как вы меня вычислили?

— Есть у нас свои методы.

— Это я уже слышал.

— А большего я, извини, сказать и не могу, — вздохнул Сашка. — Я при исполнении, а ты — в разработке.

— Тогда другой вопрос, — сказал я. — Думаю, это ты разгласить сможешь. Сколько было трупов?

— А ты сам не посчитал, что ли?

— Посчитал, — сказал я. — Но баланс не сходится.

— Шесть трупов, — сказал Сашка. — Сам Лобастый и пятеро его братков.

— Ты сам на месте был?

— Нет, конечно, — сказал он. — Мне это не по масти. Но я протокол осмотра читал и приложенные к нему фотографии довольно пристально рассматривал. Шесть жмуров, как с куста. А что, кто-то лишний?

— Наоборот, — сказал я. — Одного не хватает.

— Ну, видимо, встал и ушел, — сказал Сашка. — Если бы в больницу с огнестрельным ранением заявился, нам бы сообщили, значит, прячется где-то. Даже если кровью не истечет, прежнего здоровья у него уже не будет.

— Несомненно, — сказал я. — А ты завтра вместе с опросником на тысячу листов не мог бы эти фотографии прихватить?

— Это не положено, но я мог бы, — сказал он. — А тебе зачем?

— Меня терзают смутные сомнения, — сказал я.

— Чуйка сработала?

— Что-то типа того, — сказал я.

— Или уязвленное самолюбие, — сказал Сашка. — Не веришь, что мог промазать к хренам?

— Ладно, я по-другому спрошу, — сказал я, почему-то особо не сомневаясь, чьего именно трупа там не хватает. — «Вальтер» с глушителем на месте нашли?

— Нет, конечно. Откуда у этой гопоты «вальтер», да еще и с глушителем? «Наган» был, «макаров» в соседней комнате… Ты уверен, что именно «вальтер» видел, Чапай?

— Уверен, — сказал я. — Причем глушитель был не самопальный, а фирменный.

Сашка покачал головой.

— Поверь, я в таких вещах не ошибаюсь, — сказал я. — Даже в восемьдесят девятом.

— Я верю, конечно, но как-то это в общую картину не пишется, — сказал он. — Однако, ты пробудил и мое любопытство, Чапай, будут тебе фотографии. Завтра вечером вместе порассматриваем.

— Ну, и тогда последний вопрос, — сказал я. — Но не менее важный, чем все предыдущие.

— Я слушаю тебя очень внимательно, — сказал Сашка.

— Адрес хорошего автосервиса не подскажешь?