Дорога на Дамаск

ГЛАВА 11

В приемной врача было полно народа.

Судя по всему, потерявшие работу джефферсонцы в основном тратили свободное время на размножение. Впрочем, Кафари было некогда размышлять о стремительном росте городского населения. Она радовалась шансу родить ребенка от Саймона — и слишком отвлечена предвыборными новостями, — чтобы зацикливаться на происходящем резком росте численности городского населения. Зал ожидания акушерско-гинекологической клиники мог похвастаться обязательным информационным экраном для просмотра новостных программ, ток-шоу, бессмысленных игр и мыльных опер, которые большинство вещательных станций Джефферсона показывали в стандартном тарифе, но из-за завтрашних президентских выборов — вместе с примерно половиной мест в Палате представителей и в Сенате — практически весь эфир был занят самой громкой историей в городе.

Эта история была популистским заказом на формирование общественного мнения, партией, которая обещала спасти Джефферсон от всего, что его беспокоило, от безработицы до гонореи и обычного насморка. Сейчас почти на всех каналах транслировали интервью с лидером ДЖАБ’ы Насонией Санторини, основавшей ее вместе со своим братом Витторио. Красота Насонии, воплощения городской утонченности, приковывала к себе взгляды и завораживала большинство мужчин. Ее волосы, темные и блестящие, соответствовали простому, лаконичному стилю, популярному среди работающих женщин. Приглушенные цвета и дорогие ткани изысканного покроя, создающие иллюзию простоты и непритязательности, создавали атмосферу спокойной, компетентной силы. Ее голос, низкий и страстный, не был ни торопливым, ни был резким, он излучал почти скорбную озабоченность, пронизанную тихим негодованием по поводу судебных ошибок, которые она так искренне перечисляла.

— …именно так и есть, — говорила она Полу Янковичу, телеведущему, который с некоторых пор стал невероятно популярен благодаря тому, что не щадил сил, рисуя джефферсонцам счастливое будущее, уготованное им ДЖАБ’ой. — Предлагаемый призыв в армию — это не что иное, как смертный приговор с одной глубоко тревожащей целью: депортация честной городской бедноты этого мира. Мы находимся в буквальном рабстве под прицелом безжалостного внеземного военного режима. Военная машина Конкордата ничего не знает о том, что нам нужно. От чего мы страдали и чем пожертвовали. Им все равно. Им нужна жизнь наших детей, наши заработанные потом и кровью деньги и богатства нашей планеты, которые они похищают у нас под дулом пистолета.

— Это весьма серьезные обвинения, — изобразив озабоченность на лице, сказал Поль Янкович. — Вы можете доказать их обоснованность?

Прелестные брови Насонии сошлись на переносице:

— Саймон Хрустинов сделал это за нас. Полковник Хрустинов очень четко изложил планы бригады “Динохром”. Мы отправляем наших детей умирать под чужими солнцами или платим ошеломляющий штраф. Так называемый пункт Конкордата о “нарушении договорных обязательств” — это не что иное, как шантаж. Это разрушит то немногое, что осталось от нашей экономики после шести месяцев правления Джона Эндрюса. У меня разрывается сердце, когда я думаю о том, как рыдали от ужаса наши дети, смотревшие ту передачу, и слушали свирепые заявления полковника Хрустинова, Пол, это просто разбивает мне сердце.

Кафари отложила книгу, которую рассеяно листала, и стала слушать Насонию. Эта лживая маленькая шлюшка оклеветала самого мужественного человека на Джефферсоне, без которого она и ей подобные уже были бы покойниками!

Насония Санторини подалась вперед и продолжала срывающимся голосом:

— Я знаю маленьких девочек, которые просыпаются по ночам в слезах, потому что им снится это чудовище в малиновом балахоне. Эти дети травмированы, напуганы до смерти. То, что он сказал во время открытой прямой трансляции, непростительно. ДЖАБ’а требует объяснить, почему Бригада считает, что такой холодный и закаленный в боях человек, как робот, пригоден для командования, не говоря уже о защите целого мирного общества.

Сидевшие в приемной женщины одобрительно закивали

— И мы все видели, — с деланным негодованием добавила Насония, — на что способна чудовищная машина, которой командует этот палач, не так ли? Сколько погибло от так называемого дружественного огня? Сколько людей были без необходимости убиты оружием этой твари?

Умная маленькая сучка… Насония и не собиралась отвечать на собственные вопросы. Ей это было не нужно. Задавая их, она внушала своим слушателям уверенность в том, что существует ответ, ужасный ответ, при чем без необходимости на самом деле выдвигать обвинения, которые она не могла поддержать никакими фактами. Но судя по сердитому гулу, пробежавшему по залу ожидания, тактика сработала.

Насония вновь подалась вперед и заговорила. Ее поза и тон дышали беспредельной озабоченностью.

— ДЖАБ’а потратила немалые средства, чтобы узнать, что именно Хрустинову и его жуткому агрегату разрешено делать по закону. Это ужасно, Пол. Просто ужасно. Джефферсонцам и в голову это не приходило!.. Знаете ли вы, что Боло должны отключаться между сражениями? В качестве обычной меры предосторожности для обеспечения безопасности мирных жителей? И все же эта машина смерти на нашей земле все время включена! Она наблюдает за нами днем и ночью, и что она там думает…

Она красиво изобразила дрожь.

— Ты видишь, в какую западню мы попали, Пол? Теперь мы обязаны выполнять любые его требования. Этому надо положить конец! А кто это сделает? Эндрюс? Конечно же нет! Он полагается на эту штуку, намеренно использует ее, чтобы запугать остальных нас и заставить проглотить проводимую им катастрофическую политику. Есть только один способ остановить это, Пол, для честных, порядочных людей Джефферсона — нужно проголосовать за того, кто потребует, чтобы полковник Хрустинов отключил эту штуку, как он должен был сделать давным-давно. Нам нужно избрать должностных лиц, которые не побоятся сказать Конкордату и Бригаде, что с нас хватит их угроз, требований и военного безумия. Нам нужны чиновники, которые не воспользуются ситуацией для продвижения по карьерной лестнице и создания личного состояния.

Кафари медленно поморщилась. Насония Санторини была дочерью человека, заправлявшего торговым консорциумом “Таяри”. Она родилась с бриллиантовой ложкой во рту. И маржа “Таяри” теперь была еще выше, чем до вторжения дэнгов. Во время послевоенного хаоса “Таяри” скупил все рыболовецкие траулеры, все еще действовавшие на Джефферсоне, не исключая те, что были собственностью капитанов и команд, что означало, что теперь “Таяри” владел и портом, и складом, и транспортом — единственными средствами для добычи рыбы, которую Джефферсон обязался поставлять Конкордату.

В результате “Таяри” экспортировал сотни тысяч тонн обработанной рыбы в Конкордат, который, согласно договору, платил за нее по более высокой ставке, чем та же рыба могла продаваться на Джефферсоне. Малийские шахтеры и сражающиеся солдаты не были так привередливы, как искушенные горожане, в отношении того, что оказывалось на их тарелках. В результате “Таяри” загребал тонны денег, и значительная часть этих денег оказалась в трастовых фондах, созданных для Витторио и Насонии Санторини. Процентный доход от этих денег, разумно вложенных за пределами планеты в акции малийских горнодобывающих компаний, дал ДЖАБ’е огромный источник дохода, который был защищен от потрясений, сотрясавших экономику Джефферсона. Военный фонд ДЖАБ’ы — или “антивоенный”, учитывая политическую платформу партии, — был значительно больше, чем сумма, которую мог надеяться собрать любой другой кандидат на пост президента.

Тем не менее богатевшие с каждым днем братец и сестра Санторини имели неприкрытую наглость обвинять Джона Эндрюса в том, что сами же делали регулярно! Почему на главных информационных каналах об этом не говорят? Неужели объективные репортажи почили в бозе вместе с остальными представлениями об элементарной порядочности, которые Кафари усвоила с детства? Судя по тому, что видела Кафари, Пол Янкович никогда не задавал представителям ДЖАБ’ы каверзных вопросов, на которые мог быть дан неблагоприятный ответ.

Его следующий вопрос, заданный с задумчивым хмурым видом, был типичным.

— Чем же могут кандидаты ДЖАБ’ы помочь нам теперь, когда мы под дулом пистолета должны выполнять обязательства, навязанные нам чудовищным договором с Конкордатом?

— Мы должны начать с того, что мы можем. Прежде всего нужно, и мы должны сделать это немедленно, — убедиться, что бремя выполнения требований Конкордата справедливо распределено. Если вы изучите историю лоббирования крупных сельскохозяйственных групп, например, вы обнаружите печальный список протестов, что их дети должны быть освобождены от военных квот. Интересно, почему у фермеров должны быть особые привилегии? Наше общество основано на принципах равноправия, справедливости, уважения к человеческой личности и свободы. С какой стати нам потакать кучке сельских магнатов?!

Насония возмущенно засверкала глазами:

— Чем же требующие особого отношения к себе фермеры объясняют свои требования? Ничем, кроме надуманных, жадных до денег отговорок! Им нужно больше рабочей силы, чтобы терраформировать новые площади. Засеять тысячи новых полей, которые никому не нужны. И при этом они наносят ущерб нетронутым экосистемам. Зачем? У них один интерес. Только один, Пол. Они набивают карманы холодной звонкой монетой. Они не заинтересованы в том, чтобы кормить детей в шахтерских городах, детей, которые ложатся спать голодными по ночам. Чьи родители даже не могут позволить себе медицинскую помощь.

Пришло время взглянуть фактам в лицо, Пол. На Джефферсоне такой огромный стратегический запас продовольствия, что мы могли бы прокормить все население Джефферсона в течение пяти полных лет. Не посадив ни единого стебля кукурузы! И фермеры все это время нам вообще не понадобятся. Пора прекратить эту чушь. Мы сделаем так, чтобы никто больше не наживался за чужой счет. ДЖАБ’а требует, чтобы правительство никому не делало поблажек. Справедливого и равного обращения со всеми. Равное распределение риска и бремени соблюдения. Никакой защиты для особых групп, которые думают, что они лучше остальных. Чтобы все население Джефферсона внесло свой вклад в выполнение договорных обязательств. Чтобы никто не считал себя лучше других. Пусть в армию забирают не только несчастную безработную городскую молодежь! Этому безобразию надо положить конец!

Кафари не находила себе места от возмущения. Если соблюдение квот на воинские контингенты было “справедливо распределено”, то городским жителям предстояло долго, очень долго наверстывать упущенное. Почти девяносто восемь процентов из почти двадцати тысяч военнослужащих, отправленных за пределы планеты на сегодняшний день, были добровольцами — Грейнджерами. О мобилизации военнообязанного населения на всем Джефферсоне сегодня или на протяжении ближайшей недели не могло идти и речи. Мало того, что избранные чиновники были категорически против этого, не желая перерезать себе горло на выборах, в этом просто не было необходимости. В Каламетском каньоне имелось достаточно добровольцев Грейнджеров, чтобы удовлетворить требования Конкордата.

Что касается “поблажек”, сельскохозяйственные производители не могли позволить себе еще больше терять свою рабочую силу. В Каламетском каньоне погибло почти пять тысяч человек, в том числе одни из лучших специалистов региона в области животноводства и биогенетики терраформирования. Большинство отправившихся на войну добровольцев также были выходцами из Каламетского каньона, мужчины и женщины, слишком озлобленные, преследуемые призраками близких, погибших на их земле, слишком разоренные, чтобы начать все сначала. Когда наступит жатва, тем, кто остался на Джефферсоне, будет очень трудно.

Что было не так с такими людьми, как Насония Санторини? Или с людьми, которые ей верили? Неужели правда больше ни для кого не имела значения? Приемная акушерско-гинекологической клиники была битком набита людьми, которые, судя по их разговорам, явно не интересовались правдой. Чем больше Кафари прислушивалась к тому, что говорили вокруг нее, тем страшнее ей становилось.

— А вот моя сестра как-то вечером пошла посмотреть сайт ДЖАБ’ы, а потом позвонила мне по мобильному телефону, и она была так зла. Говорят, правительство намерено пробурить скважину прямо в Мерландском заповеднике, чтобы добраться до залежей железа. Если они начнут там добычу полезных ископаемых, это загрязнит воду на всем протяжении Дамизийского водораздела и отравит всех нас!

— А вот у нас в семье все уже решили, за кого голосовать. Надо поскорее убрать эту сволочь Эндрюса! Нам нужен кто-то, кто знает, каково это, когда половина людей в твоем районе не работает и, черт возьми, чуть не убивает себя от отчаяния, когда получает пособие…

Кафари больше не могла этого слушать. Она направилась к туалетам, ненадолго остановившись у стойки администратора, чтобы сообщить ему, где она будет, и закрыла дверь, чтобы не слышать бессмысленной болтовни в приемной. Она предпочитала сидеть в общественном туалете, где пахло освежителями воздуха и застоявшейся мочой, чем слушать еще какую-нибудь ДЖАБ’скую ложь или кудахтанье идиоток, которые в нее безоговорочно верили. Она прекрасно понимала, какое влияние безработица оказывает на человека, на семью. Она понимала потерю самооценки, чувство беспомощности, которое это порождало, наблюдала, как члены ее семьи и близкие друзья переживали один такой удар за другим.

Но ведь бред ДЖАБ’ы — это не выход. Ни на что. Кафари намочила маленькое полотенце и обтерла себе лицо и шею, пытаясь унять скручивающий внутренности гнев и вызванную им тошноту. Она сделала несколько глубоких, медленных вдохов, напоминая себе о вещах, за которые она была благодарна. Она была глубоко благодарна за то, что у нее есть работа. И не просто какая-то, а хорошая, работа, на которой она проявляет все свои навыки и изобретательность, внося посильный вклад в восстановление родной планеты.

Успешно сдав практический экзамен — как благодаря наставничеству Сынка, так и благодаря тщательным курсам, необходимым для получения степени инженера по психотронным системам, — она устроилась на работу в космопорт Мэдисона, который восстанавливался практически с нуля. В составе наземной команды специалистов по психотронике она работала в тандеме с орбитальными инженерами, калибруя психотронные системы новой космической станции, поскольку каждый новый модуль должен быть сопряжен с другими на орбите, а затем синхронизирован с наземными контроллерами космодрома. Высокотехнологичные лаборатории на Вишну поставили запасные компоненты для станции “Зива-2”, включая модули, за правильную калибровку, программирование и установку которых отвечала Кафари, вводя их в действующую матрицу психотронного компьютера.

Это не простое занятие нравилось Кафари. Если повезет, когда станция будет готова, ее труд даст шанс и другим снова работать. Северо-западный сектор Мэдисона, сильно пострадавший во время боевых действий, теперь был забит строительными бригадами.

Каким-то маленьким чудом Инженерный узел — нервный центр любого наземного космодрома — уцелел, не поврежденный ракетами дэнгов. А сохранность этой инфраструктуры — что бы ни визжали лживые представители ДЖАБ’ы — очень сильно снизила стоимость восстановления, поэтому на восстановительные работы шли сравнительно небольшие средства.

Куда бы Джефферсонская Ассоциация Благоденствия ни обращала свое внимание, везде возникали разногласия. Кафари была не слишком удивлена, узнав, что крупное родительское собрание было назначено на тот же день, что и ее встреча с акушером-гинекологом. Она должна была выйти от врача и уехать задолго до начала митинга, но она уже пробыла здесь полтора часа, ожидая, пока некоторые пациентки гинеколога все время лезли к нему без очереди. На данный момент там уже побывало шесть или семь женщин, размахивавших государственными медицинскими полисами, выданными безработным женщинам и их семьям. Эти полисы означали, что пациента необходимо было принять без очереди, независимо от объема дел и независимо от возможности предъявителя заплатить за услуги врачей, практикующих медсестер или медицинских техников, проводящих диагностические тесты.

Кафари сомневалась в целесообразности раздачи направо и налево документов, дававших право не оплачивать услуги гинекологов, акушерок, рентгенологов и других специалистов-медиков, но у нее было доброе сердце, и она ни за что не стала бы лишать бедняков и их еще не родившихся детей права на медицинское обслуживание. Но это была финансовая дыра, которую их пошатнувшаяся экономика вряд ли смогла бы поддерживать долго. Кроме того, ее откровенно раздражало, что она пропустила полдня работы, чтобы попасть на прием, на который другие женщины проходили без очереди, даже не извинившись перед остальными. И если она в ближайшее время не выйдет из клиники, она попадет в самую гущу организуемого ДЖАБ’ой митинга, который должен начаться через час. Снаружи уже собралась огромная толпа, направлявшаяся через центр Мэдисона к главной сцене митинга, которая была установлена в парке имени Лендана, находившемуся за улицей Даркони, напротив здания Зала собраний.

Однако она мало что могла со всем этим поделать, и Кафари было необходимо поговорить с врачом именно сегодня. Поэтому она тщательно вытерла лицо, подправила макияж и вернулась в зал ожидания, где опустилась в кресло и попыталась, без особого успеха, игнорировать репортажи в новостях о предстоящем митинге. Перед камерами появилось множество видных деятелей ДЖАБ’ы, давая интервью, которые представляли собой немногим больше, чем обычные пропагандистские заявления ДЖАБ’ы, большая часть которых была предназначена непосредственно для массы безработных горожан. Гаст Ордвин, по слухам, правая рука Витторио Санторини, спец по промыванию мозгов, выступал с речью о производственном кризисе, из-за которого якобы почти полностью остановилась тяжелая промышленность.

— Джефферсон не может позволить себе еще пять лет выносить безумную политику президента Эндрюса в области добычи полезных ископаемых и развития тяжелой промышленности. Шахты Джефферсона стоят тихие и пустые, не работают! Шестнадцать тысяч шахтеров потеряли работу, медицинскую страховку, и даже свои дома. А Джон Эндрюс и не думает о том, как вернуть им работу. Хватит! Джефферсону нужны новые идеи! Новая философия восстановления нашей экономики. Такая, которая включит в себя потребности обычных, простых тружеников, а не интересы финансовых группировок, в основном вывозящих свой капитал за пределы нашей планеты. Я спрашиваю тебя, Пол, почему крупнейшие компании Джефферсона вывозят с нашей планеты свою прибыль вместо того, чтобы помогать ее умирающему от голода безработному населению? Почему они вкладывают огромные суммы в предприятия на других планетах вместо того, чтобы восстанавливать наши собственные заводы, чтобы люди могли вернуться к работе? Это неприлично, это неэтично. Это должно прекратиться.

Поль Янкович, естественно, не стал говорить о том, что на обвинения Гаста Ордвина и на “вопросы” Насонии Санторини нельзя ответить, потому что они и предназначаются лишь для того, чтобы пугать народ несуществующими проблемами. Кафари могла точно знать, что заказывалось у внеземных компаний: высокотехнологичные изделия, которые Джефферсон в буквальном смысле еще не мог производить.

Впрочем, ни Поля Янковича, ни его хозяина, магната средств массовой информации Декстера Кортленда, не интересовала правда. Их интересовало исключительно то, какое интервью с наибольшей вероятностью увеличит аудиторию, прибыль от рекламы и личные банковские счета. Такие люди, как Витторио Санторини и Гаст Ордвин, использовали таких дураков, как Кортленд и Янкович в тайном сотрудничестве, которое пошло на пользу всем участникам. За исключением, конечно, среднестатистических джефферсоновцев. И именно простые джефферсонцы теперь были ослеплены агрессивной пропагандой, безудержными обещаниями внезапного благополучия. Толпа упивалась своей силой, способной заставить прислушаться к ее мнению даже правительство.

Кафари это мало утешало.

Выслушав три следующих выступления, она погрузилась в еще большее уныние. Камден Кетмор был экспертом по рекламе, который постоянно цитировал последние результаты своего любимого инструмента — “опросов общественного мнения”, результаты которых были настолько откровенно сманипулированы, что они вообще ничего не значили. Карен Эвелин долго и нудно блеяла о каких-то “социально ориентированных образовательных программах”, которые она хотела бы реализовать. Потом выступала Крода Арпад, спасшаяся с одной из планет, сильно пострадавших по ту сторону Силурийской бездны. Она убедительно рассказывала об ужасах войны, свидетельницей которых стала. Она потеряла своих детей в ходе боевых действий, что заставило сердце Кафари болеть за нее, но на Кафари меньше всего произвело впечатление то, в какое русло завело Кроду ее горе. Она начала крестовый поход, чтобы убедить как можно больше своих слушателей в том, что вот-вот будет объявлена всеобщая мобилизация по всей планете с целью отправить прямо в пасть инопланетянам как можно больше малообеспеченных городских жителей и их отпрысков.

Все эти заявления были абсолютно бессмысленны и — в большинстве своем — откровенно лживы. Но в приемной и собравшаяся на улице толпа с жадностью ловили каждое слово выступавших. Как и тысячи и тысячи других людей в каждом крупном городском центре Джефферсона. Кафари почувствовала настоящее облегчение, когда медсестра вызвала ее, что позволило ей избежать отвратительного настроения в комнате ожидания.

Обследование у гинеколога стало единственным приятным событием за целый день.

— Все в полном порядке, — с улыбкой сказал врач. — Через пару месяцев вы уже будете нянчить дочку.

Кафари тоже улыбнулась, хотя у нее на глаза и навернулись слезы.

— У нас уже все готово. Детская и все остальное… Мы ждем только ребенка!

Врач улыбнулся еще шире:

— Подождите еще немного! У вас есть два месяца, чтобы как следует отдохнуть. Новорожденный младенец не даст вам много спать.

Когда Кафари оделась и вышла на улицу, толпа снаружи превратилась в людскую реку, густой и медленно текущий поток, запрудивший улицу, и каждый человек в нем — кроме Кафари — пытался добраться до парка имени Лендана, куда Кафари совсем не собиралась. Наземный автомобиль Кафари стоял в гараже на три квартала ближе к парку, что заставляло Кафари с трудом проталкиваться со своим раздутым животом сквозь плотную толпу людей. Она чувствовала запах дешевого одеколона, немытых тел, метеоризма и перегара. С трудом миновав один квартал, Кафари заволновалась. Она не любила толпы. В последний раз, когда она была рядом с толпой, она чуть не поплатилась за это жизнью.

А сегодня ей не приходилось рассчитывать на чудесное появление избавителя в лице Саймона.

Я должна выбраться из этой толпы, твердила она себе. Мне нужно хотя бы добраться до парковки. Она еще несколько часов не сможет проехать по этому бардаку, но она, по крайней мере, забьется в железную коробку машины, какой бы скромной та ни была. Она хотела, чтобы вокруг нее были металлические стены. Пуленепробиваемое стекло. И пистолет в бардачке.

Ты ведешь себя глупо, твердила она себе. Ничего страшного не происходит. Вон и гараж, всего в сотне метров или около того… Она добралась. Но увы, она не смогла приблизиться ко входу. Его заслоняли собой тела множества людей, целенаправленно шагавших к парку. Ее неумолимо несло вперед, не быстро, но неумолимо — и в значительной степени против ее воли — к сердцу парка Лендана. Теперь она была достаточно близко и могла видеть возвышавшийся над землей четырехметровый помост, такой обширный, что на нем поместился бы целый оркестр. Помост был оснащен микрофонами и динамиками высотой почти в три метра, задрапированными знаменами и флажками любимых цветов ДЖАБ’ы — золотого и темно-зеленого.

“Знамёна мира” ДЖАБ’ы — три оливковые ветви на фоне золотого заката, — развевались на вечернем ветерке со всех уголков сцены, с огромных, двадцатиметровой высоты растяжек за сценой, со столбов фонарей, даже с ветвей деревьев, где их развесили активисты. Добрая половина собравшихся тоже демонстрировала свои политические пристрастия, украсив себя желто-зелеными шарфами и платками. Кремовый костюм Кафари для беременных, сшитый специально для встречи с представителями внеземных поставщиков, капитанами судов и инженерами, заметно выделялся на фоне ярких праздничных цветов или более тусклых оттенков рабочей формы безработных фабричных рабочих.

Масса людей, в которую попала Кафари, остановилась примерно в шестидесяти метрах от сцены, у края парка. Спина Кафари уже болела от долгого пребывания на ногах, мышцы протестовали против напряжения, вызванного необходимостью долго держать на весу большой живот. К счастью, на ней была удобная обувь. После испытаний, выпавших на ее долю во время войны, Кафари вообще носила только удобную одежду.

В толпе вокруг нее стояли самые разные люди. Среди них, кажется, не было ни одного Грейнджера, но она смогла выделить несколько типов людей рядом с собой. Фабричные рабочие были очень узнаваемы. Как и ученики, старшеклассники и студенты. Другие, по-видимому, были представителями среднего класса, офисными работниками и владельцами магазинов, пострадавшими от спада розничных продаж всего, от одежды до наземных автомобилей.

У других была особая аура, которая говорила о “академичности”, скорее всего это профессора, преподаватели общественных и гуманитарных наук. И она не заметила ни единого человека, кто выглядел бы — хотя бы отдаленно — похожим на инженера или физика, но отовсюду доносились отрывки рассуждений, проистекавших из зародившихся за пределами Прародины-Земли философских и лингвистических учений о противоречиях в искусстве и литературе. Слышались доводы из области и таких псевдонаук, как астромантия, люминология и социография.

Дальнейшие размышления Кафари о роде занятий ее соседей были прерваны громовой музыкой из трехметровых динамиков. Низкий ритм барабанов ударил по ее костям подобно ударной волне. Если бы у нее было пространство для маневра, она бы зажала уши обеими руками. Барабаны были дикими, первобытными, они разбудили в толпе стадное чувство, и все в один голос завопили, а потом стали скандировать:

— Витторио! Витторио!

Можно было подумать, что собравшиеся заклинают богиню победы Викторию, а не приветствуют правящего лорда популистского ордена Джефферсонской Ассоциации Благоденствия. Заиграла дикая мелодия, контрапунктом к ритму барабана, будоражащая кровь и парализующая мозг. Люди кричали, размахивали знаменами с оливковыми ветвями на золотом поле, прыгали подпрыгивали на месте в неистовстве, которое оставило на Кафари синяки от слишком большого количества ударов плечами и локтями в мягкие места, к счастью, пока ни один удар не пришелся по животу.

Музыка играла в бешено нараставшем темпе. Затем знамена за сценой раздвинулись, и вперед вышел властитель умов всего Мэдисона — Витторио Санторини. Он шагал вперед, одетый с головы до ног в золотую ткань, сверкавшую в сгущавшихся сумерках. Там, где свет заката струился по сцене и двадцатиметровым знаменам, сиял золотой ореол света, похожий на изображение девы Мадонны с младенцем. Витторио Санторини, стоявший в центре этого ореола, сиял, как святой, только что сошедший с небес. Боже мой, Кафари поймала себя на мысли, Неужели никто не понимает, насколько опасен этот человек?

Когда он поднял обе руки, как пророк, раздвигающий моря, музыка мгновенно смолкла, и толпа замолчала на промежуток от одного удара сердца до следующего. Он стоял так долгие секунды, словно благословляя толпу в состоянии извращенного экстатического триумфа, в какой-то извращенной эмоции, которую Кафари не могла точно определить, но у нее по коже побежали мурашки, когда она увидела, как у Санторини демонически засверкали глаза.

— Добро пожаловать, — прошептал он в микрофон, — в будущее Джефферсона.

Толпа словно с цепи сорвалась. В воздухе загрохотал оглушительный рев тысяч голосов. Витторио, повелитель толпы, ждал, когда овации стихнут сами по себе. Он долго стоял, глядя на своих послушников, мягко улыбаясь им сверху вниз, а затем приласкал их своим опасным, бархатным голосом.

— Кто же подарит вам это будущее?

— ДЖАБ’а! ДЖАБ’а! ДЖАБ’а!!!

Санторини снова улыбнулся. Потом он подался вперед, выдержал паузу…

— Тогда не проявляйте милосердия! — возопил он громче трубы ангела, возвестившей судный день. — Возьмем то, что принадлежит нам по праву! Наши права! Наши деньги! Наши жизни! Больше никаких солдат, призванных умирать за пределами мира!”

Не отдадим наших детей умирать в чужих мирах!

— Не отдадим!

— Не дадим раздавать наши деньги жадным фермерам!

— Не дадим!

— Не дадим губить нашу природу!

— Не дадим!

— Не дадим политикам жировать, пока мы голодаем!

— НЕ ДАДИМ!

— Ну и что же мы будем делать? — вкрадчиво вопросил Санторини.

— Голосовать! Голосовать! Голосовать!

— Правильно! Идите и голосуйте! Сделайте так, чтобы ваш голос был услышан. Требуйте справедливости! Настоящей справедливости. Хватит с нас Эндрюса, вылизывающего задницу милитаристам! Скажем “нет” войне!

— Нет войне!

— Пришло время сказать “Нет!” повышению налогов.

— Нет высоким налогам!

— Пришло время сказать “Нет!” безрассудным планам терраформирования и новым фермам.

— Никаких ферм!

— И, черт возьми, самое время сказать: “Больше никаких Эндрюсов!” — ни сейчас, ни когда-либо!

— Никаких Эндрюсов! Никаких Эндрюсов!

— Ты со мной, Джефферсон?

Толпа вновь взревела тысячами глоток, надрывавшихся до хрипоты в прохладном воздухе ночи, неумолимо надвигавшейся на Мэдисон. Вопли эхом отражались от стен здания Объединенного законодательного собрания, сумрачно возвышавшегося за спинами демонстрантов. Оно напоминало заплывшего жиром василиска, способного превращать в камень не только человеческие тела, но и разум людей, делая их послушными марионетками в чужих руках — в руках Санторини, который мог теперь вертеть ими, как ему заблагорассудится. Кафари стояла в гуще обезумевших, оравших во все горло людей. Ее била крупная дрожь. Ей стало страшно.

Санторини стоял на сцене, раскинув руки, наслаждаясь дикими звуками обожания, упиваясь ими, как изысканным вином. Это было гротескно. Непристойно. Страшно. Казалось, Санторини совокупляется с самим собой на глазах у собравшихся. Кафари хотела только выбраться из этой толпы, из безумия, бушующего в парке имени Лендана. Хотела оказаться рядом с Саймоном и обнять его, и увидеть у себя над головой орудия Сынка, охраняющего ночной покой своего командира и его супруги. В тот ужасный момент она поняла, что Джон Эндрюс обречен проиграть выборы. Она поняла это так же хорошо, как понимала программный код, необходимый для приведения в рабочее состояние психотронного мозга, подобного мозгу Сынка.

Мы в беде, о, Саймон, мы в беде… думала она.

Люди вокруг Кафари исступленно орали: “В — V — В — V!”

V значит победа. И В значит Витторио. Возвышавшийся на эстраде пророк на час вновь воздел руки к небу. Толпа замолчала, и во внезапной тишине стало слышно, как со звуками пистолетных выстрелов хлопают на ветру знамена ДЖАБ’ы, украшенные миролюбивыми оливковыми ветвями. Когда воцарилась абсолютная тишина, он сказал:

— Нас ждет много работы, друзья мои! Очень трудной, но очень важной работы. Мы должны одолеть монстров, правящих нами железной рукой и каменным сердцем. Мы должны сбросить ярмо рабства и вновь стать хозяевами нашей планеты. Нам придется восстанавливать заводы и магазины. Мы будем вновь строить собственное будущее. Мы должны добиться равноправия для всех, а не для горстки избранных. Мы должны заручиться правом на работу. Правом на экономическое равенство. Мы сами будем выбирать, куда нам идти и что делать! Куда нам посылать наших детей, а куда — нет! Что нам делать с нашей землей! С нашей водой и с нашим воздухом! Мы сами будем выбирать! Мы не будем молчать! МЫ БУДЕМ ДЕЙСТВОВАТЬ!

— Мы начнем действовать прямо сейчас! — истошно возопил Санторини. — Сейчас, пока не стало слишком поздно. Мы берем ответственность на себя. Мы не будем дожидаться, пока глупцы и преступники вроде Джона Эндрюса нас уничтожат! Мы дадим им знать, что они могут на это не рассчитывать! И сделаем это так, что нас обязательно услышат!

Усиленный динамиками голос Санторини покрыл неистовый рев толпы.

— Вы со мной?!

— Да!

— Вы готовы стать хозяевами своей планеты?

— Да!

— А готовы ли вы воздать нашим врагам по заслугам? — его голос снова понизился до пронзительного шепота.

— ДА!

— Тогда требуйте власти! Требуйте ее прямо сейчас! Вперед! На улицы! Покажем нашим врагам, почем фунт лиха! Вперед! Вперед!

В темноте толпа хрипло вторила воплям Санторини, который с проворством макаки схватил микрофон на длинной стойке, размахнулся им, как дубинкой, и повернулся к невесть откуда возникшему огромному портрету Джона Эндрюса, нарисованному на стекле, освещенном лучами внезапно загоревшихся прожекторов. Витторио Санторини с размаха ударил тяжелыми ножками стойки по стеклу. На помост посыпались осколки разбитого изображения Эндрюса. Толпа взревела, как тысяча раненых гиппопотамов, и пришла в движение. Она расползалась в разные стороны, как амеба. Ее щупальца потянулись к выходам из парка, за которыми маячили здания Мэдисона. Полные ненависти яростные вопли сопровождались топотом тысяч ног и звуком разбитого стекла. Кафари пришлось припустить бегом к выходу из парка, чтобы ее не растоптали несшиеся с налитыми кровью глазами демонстранты. На бегу она в ужасе поддерживала живот. Она боялась за жизнь еще не родившегося ребенка. На счастье Кафари, толпа понесла ее в сторону гаража, где стояла машина… Внезапно разъяренные люди остановились, явно натолкнувшись на какое-то невидимое Кафари препятствие. В парке царил почти кромешный мрак. Добрую половину фонарей там уже выворотили с корнем или разбили. Магазины и офисы по краям парка смотрели в ночь зияющими провалами разбитых витрин и высаженных дверей. Лампы, все еще горевшие внутри магазинов, освещали свалку на улицах перед ними и фигуры людей, растаскивавших товары.

Что-то просвистело над головой у Кафари. Послышался хлопок, и в воздухе повис удушливый химический запах. Боевой газ! Он разлился над толпой и быстро спустился, окутав ее плотным облаком. Кафари тут же сняла жакет и уткнулась в него носом. Слезы ручьем потекли у нее из глаз. Стараясь дышать как можно реже, она упорно пыталась выбраться из бесчинствующей толпы. Она уже увидела полицейских, лупивших погромщиков резиновыми дубинками. Стражи порядка работали с такой яростью, что испуганная Кафари невольно остановилась и попыталась пробраться сквозь поток людей назад вглубь парка.

Но не тут-то было! Толпа подхватила ее и увлекла за собой прямо на полицейских. Они подняли щиты, опущенными забрала шлемов, а вторая шеренга запустила в воздух еще несколько газовых баллонов. Вдруг со стороны полиции послышались хлопки выстрелов. Возле уха Кафари что-то просвистело. У нее за спиной тут же послышался удар резиновой пули о чье-то тело и истошный вопль. Страх Кафари стал переходить в панику. Она вновь попыталась пробраться назад, но оказалась в самой гуще погромщиков, выворотивших из земли столбы с дорожными знаками и обломавших в парке толстые сучья деревьев, чтобы наседать с ними на полицейский заслон. Ее вытолкнули вперед, зажав в центре…

Внезапно нескольких полицейских сбили с ног. И прямо перед Кафари в их шеренге появилась брешь. Под напором наседавшей сзади улюлюкавшей толпы Кафари бросилась в нее. Скоро Кафари уже бежала по улице в сторону гаража, до которого оставалось всего полквартала. Опережая ее, в гараж забежали еще какие-то люди, спасавшиеся от воцарившегося на улице хаоса. Наземные автомобили в гараже ответили воем сигнализаций на попытки взломать их дверцы. Кафари домчалась до гаража и заметила, что толпа снесла полосатый шлагбаум на въезде.

Наконец Кафари оказалась внутри и, спотыкаясь, стала пробираться в сторону лестницы. Она добралась до сомнительной безопасности ближайшей лестничной клетки, сильно запыхавшись и сильно кашляя. Почти ничего не видя сквозь застилавшие ей глаза слезы, она на ощупь поднялась на один пролет и добралась до этажа, на котором стояла ее машина. Чуть не падая на каждом шагу, Кафари нашла нужный ряд и с помощью электронного брелока приказала машине открыть дверцу и завести двигатель. Через две секунды Кафари уже упала через открытую дверь на водительское сиденье. Кафари захлопнула дверцу, заперла машину изнутри, откинулась на подушки и сделала глубокий вдох.

Вокруг метались какие-то люди. Кафари вытащила из бардачка пистолет и сжала его обеими руками, дрожавшими так сильно, что ствол пистолета выписывал крути в воздухе. Внезапно кто-то дернул дверцу ее машины. Кафари тут же повернулась к окошку, подняла пистолет и положила палец на спусковой крючок. Сквозь стекло прямо в черное дуло пистолета вытаращенными глазами смотрел какой-то мужчина с отвисшей от удивления челюстью. Через несколько секунд он пришел в себя и опрометью метнулся грабить машины в другом конце гаража.

Ствол ее пистолета в нервном ритме стучал по оконному стеклу.

Я никогда, ни за что, пообещала она себе с набожной настойчивостью, не окажусь в эпицентре очередного политического бунта… Запищал ее наручный коммуникатор, и Кафари не сразу узнала охрипший от волнения голос Саймона.

— Кафари! Ты меня слышишь?!

Лишь с третьей попытки ей удалось нажать дрожащими пальцами нужную кнопку.

— Д-да, я з-здесь.

— О, слава Богу… — Благоговейный в своем облегчении шепот. — с чувством облегчения воскликнул Саймон. — Где ты? Мне было никак с тобой не связаться.

— Я в гараже. Сижу в машине… Я как-то попала в самую свалку…

— Как — да неважно как. Ты можешь оттуда уехать?

— Нет. Пока нет. Меня слишком сильно трясет, чтобы вести машину, — добавила она с мрачной откровенностью. — А вся улица залита слезоточивым газом. Я почти ничего не вижу. И вообще, на улице творится такое, что я туда не поеду. Там настоящее побоище!

— Да, — прорычал Саймон. — Я знаю. Что? — спросил он внезапно приглушенным голосом. — Это моя жена, черт возьми! — Короткая пауза, словно к чему-то прислушиваясь, и внезапно он воскликнул:

— Что, вы говорите, я должен делать?! Вы там что, с ума все посходили?!

Что бы ни говорилось в приказе — и кто бы его ни озвучил, — Саймон явно не собирался исполнять отданный ему приказ. Кафари слышала теперь только неразборчивое бормотание. Внезапно до нее дошло, что Саймон говорит с такой важной персоной, что на открытый канал, связанный с ее коммуникационным устройством, слова этого незнакомца поступают только в искаженном виде. С кем же он разговаривал? С каким-нибудь генералом? Или с самим президентом? Кафари с трудом справилась с очередным приступом кашля. С кем бы ни говорил Саймон, они чего-то от него хотели, а единственная причина, чтобы кто-то позвонил Саймону, точно будет просьбой отправить Сынка куда-нибудь.

Куда же?!. Неужели давить гусеницами погромщиков в центре Мэдисона?! О, черт…

Память пригвоздила ее к подушкам сиденья, ее мозг парализовал ее конечности воспоминаниями. Пушки Сынка кружатся в танце быстрой смерти… его экраны ярко вспыхивают под инопланетными орудиями… Только не снова, всхлипнула она. Не сейчас, когда она носит ребенка Саймона. Ребенка, за зачатие которого они так упорно боролись. Затем она услышала голос Саймона, говорившего решительным, не терпящим возражений тоном.

— Это исключено! Вы не отправите Боло в центр города для борьбы с беспорядками. Мне наплевать, сколько там уже разгромлено магазинов! Вы не будете использовать Боло для подавления гражданских беспорядков. Это все равно что убить комара водородной бомбой. — Еще одна интерлюдия из неразборчивых звуков прервала Саймона. Наконец ее муж рявкнул:

— Я здесь не для того, чтобы обеспечить вашу победу на этих или на любых других выборах! Да, я смотрел репортаж с митинга и знаю, что говорил этот маленький засранец Санторини. И я повторяю, это ваша проблема, а не моя. Вы должны сами с ним разбираться. Да, черт возьми, это мое последнее слово. Сынок сегодня никуда не поедет.

— Мне прилететь за тобой на аэромобиле?

— Нет, — ответила она, с трудом подавив желание вновь увидеть мужа в роли сказочного рыцаря, спешащего к ней на помощь. — У меня в общем-то все в порядке. Может, мне придется просидеть здесь еще несколько часов, ну и пусть… С ребенком тоже все в порядке, ты не волнуйся. Если мне понадобится помощь, я позову.

— Мой подарок с тобой? — спросил Саймон, намекая на пистолет.

— Прямо в моих руках, — весело сказала она.

— Ну и отлично. Никуда не высовывайся из машины. И чуть что, сразу звони! Я тут же прилечу за тобой.

— Хорошо. — Она улыбнулась сквозь грязь, стекавшую по ее лицу, понимая, что ее блузка промокла, а костюм, вероятно, после таких приключений наверняка придется выбросить. Внезапно до Кафари дошло, что она уже расстраивается из-за погубленной одежды, значит с ней действительно все было в порядке.

— Саймон?

— Да, милая?

— Я люблю тебя.

— А я так люблю тебя, что порой хочется плакать, — нежно прошептал Саймон.

Я знаю, подумала она про себя. Она часто переживала из-за душевного состояния своего мужа, из-за душевной боли, которую причиняли ему старые раны в сердце, но ничем не могла помочь. А теперь еще новые тревоги. Лучшее, что она могла сделать, это любить его в ответ, так сильно и яростно, как только могла. Она откинулась на подушки, положила пистолет на свои неуклюжие колени и стала ждать, когда опасность минует и она сможет поехать домой.

Никогда еще Саймон не был свидетелем такой вопиющей политической ошибки. Изображения, перехватываемые системами слежения Сынка, вкупе с полученными из коммерческих новостных передач, включая видеозаписи с парящих аэромобилей, и полицейских камер, рассказывали о разворачивающейся катастрофе в центре Мэдисона. Хитроумно-подстрекательское выступление Витторио Санторини уже было нехорошо, само по себе. Он никогда не видел ничего подобного этому виртуозному выступлению, когда единственный человек манипулирует настроениями толпы с помощью всего лишь бравурной музыки, зловещих красок заката и нескольких своевременных и метких фраз, произнесенных с потрясающим мастерством.

Гораздо худшим — бесконечно худшим — была реакция Джона Эндрюса на беспорядки, неизбежно последовавшие вслед за эффектным, хотя и кратким, шоу. Когда мятежники захватили центр города Мэдисон, Эндрюс явно обиделся на Саймона за категорический отказ бросить на погромщиков Боло. Саймон не думал, что возможно совершить большую глупость, чем использование Боло для подавления беспорядков, но то, чему он был свидетелем сейчас…

Теперь отряды полиции особого назначения, намереваясь сдержать насилие, закидывали газовыми баллончиками и избивали электрическими дубинками толпу на территории шести кварталов. Бунтовщики, обезумевшие от ненависти, ярости и удушающих газовых облаков, прорвали полицейские кордоны в десятках мест. Полицейские падали под ударами самодельных дубинок, используя свои дубинки для самообороны. Саймон холодным, желчным взглядом отметил, что ни один из коммерческих каналов не транслировал сцены избиения бунтовщиками сбитых с ног сотрудников правоохранительных органов, но передавая вместо этого кадры, в которых блюстители порядка колошматили дубинками женщин и малолетних подростков.

Саймон сидел дома один, с растущей тревогой следя на секциях информационного экрана за происходящим, и с ужасом понимая, что с каждой секундой у Джона Эндрюса все меньше и меньше шансов добиться переизбрания. Если бы Саймон не дозвонился до оказавшейся в относительной безопасности Кафари, он помчался бы в центр Мэдисона на аэромобиле. Ему и сейчас хотелось полететь туда и посадить свою воздушную машину прямо на крышу гаража, где его жене предстояло провести взаперти еще не один час. Единственное, что его останавливало, это непоколебимая вера в способность Кафари способна за себя постоять — и ее наземный автомобиль был очень хорошо бронирован, — и знание того, что, если сегодня вечером в Мэдисоне все пойдет наперекосяк, ему лучше быть на месте, чтобы наблюдать за развитием событий глазами и ушами Сынка, а не в аэромобиле, где нет ничего, кроме коммуникатора и небольшого экранчика.

Вырвавшаяся из Парка имени Лендана толпа ринулась по улице Даркони, громя правительственные учреждения и грабя магазины. Кордон полиции стоял, сомкнувшись щит к щиту, между обезумевшей толпой и залом собраний, раскачиваясь в тех местах, где удары человеческих тел о щиты отбрасывали офицеров назад, к широким ступеням, ведущим в высший законодательный нервный центр Джефферсона.

Саймон прекрасно представлял, что произойдет, если рассвирепевшая толпа ворвется в это здание, и в глубине души понимал желание президента образумить эту орду безумцев военной силой. Сейчас под угрозой оказались не только здание парламента с его архивом и сверхсовременным оборудованием, но и сама президентская резиденция, находившаяся всего лишь в нескольких небольших кварталах от него. Если бунтовщики прорвут сомкнутые щиты полиции, пытающейся сдержать толпу, ситуация из неприятной превратиться в опасную.

Необходимо что-то срочно предпринять.

Тем не менее Саймон не мог предвидеть следующий шаг президента или кого-то из впавших в панику военных. Несмотря на плохое освещение, поскольку к этому времени уже наступила полная темнота, он уловил первое предчувствие беды через несколько мгновений, гораздо раньше, чем съемочные группы новостей поняли, что происходит. Он видел, как канистры взорвались в воздухе, выбросив столбы пламени, но не было ни дыма, ни видимого облака газа, просто бесцветная вспышка над толпой. В течение нескольких секунд люди падали, как детские соломинки, разбросанные во все стороны. Они опрокинулись грохочущей, жуткой волной, гротескно оживленной в течение двух или трех секунд, прежде чем совершенно замереть. Волна распространялась быстрее ударов сердца. Одна из камер новостей резко переместилась на улицу, продолжая записывать теперь уже искаженные изображения, в то время как ее владелец также рухнул на тротуар.

Он увидел в воздухе вспышки пламени. Это лопались какие-то резервуары, но из них не полилось облаков слезоточивого газа. Воздух над толпой оставался обманчиво прозрачным, но уже через секунду погромщики стали валиться на землю как подкошенные. После непродолжительных конвульсий они замирали. Все заняло доли секунды. Одна из камер продолжала передавать перевернутое вверх ногами изображение. Ее оператор тоже лежал на земле.

Саймон выругался и вскочил на ноги, обливаясь холодным потом.

— Кафари, ты слышишь меня?! Кафари, отключи вентиляцию в машине! Заклей ее! Постарайся вообще перекрыть доступ воздуха в салон!

— Почему? — недоуменно спросила Кафари.

— Они отравили толпу боевыми газами!

— О, Боже…

Саймон не мог понять, что она делала, через открытый аудиоканал, но слышал, как она часто дышит от страха. Надеюсь, сказал себе Саймон, они не совсем дураки, чтобы применить смертельный состав против безоружной толпы? Он просмотрел предположительно полный перечень боеприпасов и боевых отравляющих веществ, составленный непосредственно перед вторжением дэнгов, и там не было указано никакого биохимического оружия. Кто-то тайно хранил его, не зафиксировав этот факт в военных описях? Или его завезли недавно? Может, его тайком переправили на планету с грузового корабля на парковочной орбите у Зивы-2, проскользнуло как запчасти и оборудование, необходимое для завершения строительства станции? Как бы то ни было, за это придется держать ответ и кому-то не сносить головы!

Если молекулы этого газа достаточно велики, может он и не проникнет в машину Кафари. Он заплатил большие деньги за обе машины Кафари, воздушную и наземную, с десятками специализированных модификаций, запланированных с учетом возможной войны. А если газ и просочится в машину, может, он все-таки не смертельный. Существовали парализующие вещества, которые обездвиживали человека, не убивая и не нанося необратимого ущерба. Впрочем, есть и такие, после которых жертва становится инвалидом… Чем же грозит этот “несмертельный” газ Кафари и ее будущему ребенку… Саймон до боли в суставах сжал край стола побелевшими пальцами.

Поговори со мной, дорогая, поговори со мной…

— Я все запечатала, — сказала Кафари хриплым от напряжения голосом. — Вентиляционные отверстия, окна, все, о чем смогла вспомнить, запечатала.

— Ты можешь выехать из гаража? Отъехать от зоны поражения?”

— Наверное, нет. На улице творится такое, что я и пешком едва добралась до гаража.

— Тогда сиди и не высовывайся… Сынок, отследи сигнал с коммуникатора Кафари. Укажи ее местоположение на карте Мэдисона. Покажи мне скорость и направление ветра. И соедини меня с президентом Эндрюсом. Мне нужно срочно с ним поговорить.

— Извлекаю данные. Накладываю на карту. Ответа от президента нет.

Саймон злобно выругался. Новые изображения на разделенном экране сложились в мозаику, показывая ему центр города, распространяющиеся облака видимого газа, стрелки, отмечающие направление движения невидимых газов, а так же ветров, о которых он запросил информацию. Саймон немного расслабился. Убежище Кафари находилось с подветренной стороны от конусообразной схемы рассредоточения. Всего в паре городских кварталов, небольшое расстояние, но этого может быть достаточно. Пусть этого будет достаточно.

— Сынок, — сказал Саймон дрожащим от волнения голосом, — отправь срочное уведомление командиру базы “Ниневия” и во все больницы. На улицах Мэдисона и так очень много пострадавших, а газ продолжает распространяться. Предупреди сотрудников правоохранительных органов с подветренной стороны. Пусть объявят экстренную тревогу и отправят людей в убежища.

Он замолчал, наблюдая за скоростью распространения газа, и снова чертыхнулся. Предупреждать население было некогда. Передний край уже распространился на пригороды, уровень слезоточивого газа будет достаточно ослаблен, чтобы стать практически безвредным, но что насчет того паралитического вещества?

Вновь пытаясь связаться с президентом, Саймон стал лихорадочно нажимать на кнопки. На четвертый раз ему ответила секретарша.

— Говорит Саймон Хрустинов! Немедленно найдите мне Джона Эндрюса! Если нужно, стащите его с унитаза!

— Подождите, пожалуйста, — сказала женщина раздражающе спокойным голосом.

Прошло несколько бесконечных секунд, потом послышался голос запыхавшегося и раздраженного президента:

— Какого черта тебе нужно, Хрустинов?

— Кто приказал использовать боевой нервно-паралитический газ?

— Какой боевой газ? О чем, черт возьми, ты говоришь? Полиция применяет исключительно слезоточивый газ, да и то потому, что вы отказались нам помогать! — Последнее слово было горьким, полным ненависти.

— Тогда вам лучше поговорить с полицией, Эндрюс, потому что по Мэдисону распространяется крупная катастрофа. Включите ваш чертов информационный экран и посмотрите ленту новостей. В столице тысячи пострадавших, а газ продолжает распространяться…

— Командир, — вмешался в разговор Сынок, — в городах Анион, Кадельтон и Данхэм тоже вспыхнули беспорядки. Безработные шахтеры и фабричные рабочие бесчинствуют в жилых и коммерческих кварталах, протестуя против применения биохимического оружия против безоружных гражданских лиц в Мэдисоне. Я рекомендую прекратить трансляцию всех коммерческих выпусков новостей по всем каналам, чтобы предотвратить дальнейшее появление провокационных кадров, которые могут спровоцировать новые протесты.

Джон Эндрюс внезапно вышел на видеосвязь с озадаченным видом.

— Что вообще происходит? — буквально кричал он обращаясь к своему сотруднику. — И не говорите мне, что не знаете! Немедленно узнайте и доложите!

С этими словами президент повернулся к объективу камеры и заговорил с Саймоном:

— Хрустинов, прошу вас, опишите сложившуюся ситуацию!

Саймон тут же переслал Эндрюсу собранные Сынком кадры, на которых были хорошо видны горы бьющихся в конвульсиях или неподвижных тел. Президент взглянул на них, и лицо его посерело.

— О… боже… Боже… — прошептал он, повернулся кругом и крикнул кому-то: — Немедленно свяжите меня с генералом Гюнтером! Немедленно. Сообщите в больницы. И выясните, что это за штука — и кто санкционировал применение!

У Саймона в душе зародились недобрые подозрения. Не похоже, чтобы президент Эндрюс лишь притворялся. Он искренне не знал, что происходит, что было обнародовано в новостях, и кто это санкционировал. В то же время Саймон не мог себе представить офицера, осмелившегося бы поливать толпу горожан нервно-паралитическими газами без приказа от очень высокопоставленного лица. Круг подозреваемых в организации этой душегубки сильно сужался. Действуя по наитию, Саймон сказал:

— Сынок, покажи мне парк Лендана в данный момент, в режиме реального времени. И ты записывал что-нибудь после окончания той речи?

— Передаю происходящее в парке, — ответил Сынок. — Осуществляю поиск видеоматериалов в архиве…

В настоящий момент Парк имени Лендана в темноте выглядел жутковато, слишком неподвижно и слишком тихо. На экране шевелились только ветви деревьев и хлопавшие на ветру золотисто-зеленые “знамена мира” ДЖАБ’ы. На земле валялись сотни, возможно, а может, и тысячи тел, как обломки, выброшенные на берег после морского шторма в море. Саймон нахмурился и увеличил на экране помост, с которого выступал Витторио Санторини. Помост был пуст, лидер ДЖАБ’ы испарился. Когда он ушел? Где он сейчас? Лежит среди тел своих сторонников?

Сынок вывел запись речи и ее последствий на одно из окон разделенного экрана. Саймон отключил звук и мрачно наблюдал за финалом речи и безумствовавшей толпой. По мере того, как Сынок просматривал новости и полицейские камеры, он заполнял секции экрана кадрами из них. Большинство камер развернули, чтобы следить за внезапной волной насилия, захлестнувшей территорию парка, но пара из них, несомненно, камеры слежения, установленные в полицейских машинах, продолжали показывать сцену. Саймон, похолодев до костей, наблюдал, как облака боевого газа проплывали мимо сцены. С еще большим холодом он наблюдал, как все еще неопознанный военный агент приступил к своей жуткой работе.

Он все еще хмурился, наблюдая за происходящим, когда какое-то шевеление у основания сцены привлекло его внимание. Он отрегулировал увеличение и, затаив дыхание, наблюдал за тем, как из-под драпировавших эстраду знамен ДЖАБ’ы выбралось несколько человеческих фигур. Саймон подался вперед. Кем бы они ни были, они выскользнули на открытое место, и, осторожно переступая через упавшие тела, стали быстро удаляться от эстрады, двигаясь украдкой и оглядываясь по сторонам. Саймон насчитал пятерых, все в противогазах. Почему? Неужели они просто проявили благоразумие, предвидя применение слезоточивого газа? Или они заранее знали, что на толпу сбросят более опасное вещество? Саймон терялся в догадках. Ни малейшего намека.

Голос Кафари прервал ход его мрачных и подозрительных мыслей.

— Я нормально себя чувствую, — говорила она. — А мне должно было стать плохо? Что вообще происходит?

От этих слов Саймону стало легче.

— Дорогая, ты не представляешь, как я рад это слышать. — Саймон заставил свои руки разжать мертвую хватку, которой держал край стола, затем сделал несколько глубоких, успокаивающих вдохов. — И нет, тебя не должно было тошнить. Если бы ты вдохнула эту дрянь, у тебя начались бы конвульсии и тебя парализовало бы в течение нескольких секунд.

— Конвульсии? Парализовало??? — в ужасе переспросила Кафари. — Что же это за газ?!

— Я как раз пытаюсь это выяснить, а пока ни в коем случае не покидай машину, пока не получишь от меня разрешения. Пострадавшая зона находится с подветренной стороны от тебя, так что газ наверняка до тебя не доберется, но выезжать из гаража не надо. Одному богу известно, что сделает разъяренная полиция, увидев, как из этой части города выезжает подозрительная машина. У вас есть с собой что-нибудь поесть и попить?

— Сейчас посмотрю! — Он услышал шорох, одно резкое ворчание, затем она сказала. — У меня есть пара бутылок воды и несколько энергетических батончиков.

— Ну вот и отлично… Думаю, тебе придется просидеть в гараже еще часов восемь-девять, чтобы все успокоилось и пока я не разберусь в том, что происходит. Ешь шоколад понемногу и помни, что обезвоживание хуже голода.

— Знаю, — деловито ответила Кафари голосом бывалого бойца. — Я буду ждать столько, сколько потребуется. Полагаю, никто не знает, куда делся Витторио Санторини?

— Да, — проворчал Саймон. — А что?

— Мне хотелось бы лично поблагодарить его за сегодняшний вечер.

— Хотел бы я присутствовать при вашей встрече, — невольно улыбнувшись, пробормотал Саймон.

Ее смешок успокоил его.

— Люблю тебя, Саймон. Позвони мне, когда сможешь.

— Я тоже люблю тебя, — сказал он хриплым от эмоций голосом. Все пошло к черту…

Поговорив с женой, он стал анализировать бурные события, развернувшиеся в остальных частях Джефферсона. Сынок прослушивал новостные ленты из пяти крупных городов, охваченных массовыми беспорядками. Правоохранительные органы, охваченные паникой, отчаянно требовали помощи от военных Джефферсона. Резервные силы стягивались с полудюжины военных баз, спеша к подразделениям по борьбе с беспорядками, чтобы локализовать ущерб. Саймон нахмурился. Само появление солдат на городских улицах только усугубляло ситуацию, которой гарантированно воспользуется Витторио Санторини. Он не преминет раструбить на всю планету о том, что действующее правительство бросило вооруженные до зубов войска на безоружных мирных жителей. Расплачиваться же за все придется Джону Эндрюсу… А до выборов всего пять дней!

Саймон выругался себе под нос. Санторини вызывал у него глубокое отвращение, и все же он невольно восхищался потрясающей работой по планированию и осуществлению свержения политического режима, враждебного планам Витторио. Этот человек был дьявольски умен, харизматичен, прирожденный шоумен — и смертоноснее любого скорпиона, вылупившегося на старой Терре. Саймон еще никогда не видел, чтобы какое-либо политическое или общественное движение захватывало сердца и умы так быстро, как популистская ДЖАБ’а Витторио, привлекая тысячи новообращенных каждый день.

Сколько еще людей присоединятся к ДЖАБ’е после сегодняшней ночи, Саймон не мог даже предположить, но он держал пари, что окончательный счет будет исчисляться миллионами. Он мрачно размышлял, действительно ли Джон Эндрюс понимает масштабы политической катастрофы, с которой сейчас столкнулся Джефферсон. Так называемая партийная платформа ДЖАБ’ы представляла собой дикую бессмысленную мешанину из истерических призывов защищать природу, безумных планов перестройки общества, не имеющих под собой реальной основы, и экономической политики, которая лучшем случае, чревата катастрофой в масштабах всей планеты.

Через полчаса масштабы ночного ущерба стали очевидны. Дым поднимался к звездам от десятков неконтролируемых пожаров, полыхавших в центре Мэдисона, где пожарные, вынужденные в силу обстоятельств передать свои противогазы и другое специальное снаряжение бригадам скорой медицинской помощи, отказались отправляться в пострадавшую зону, пока с базы “Ниневия” не будет доставлено дополнительное оборудование. К президенту непрерывно поступали противоречивые донесения, но он все-таки назначил пресс-конференцию, чтобы обратиться к возмущенному населению Джефферсона с просьбой сохранять спокойствие.

— Мы еще не подсчитали количество погибших, но большинство пострадавших живы, — дрожащим голосом говорил Эндрюс. — Медицинские бригады развернули полевые госпитали скорой помощи в Парке имени Лендана и жилом районе Франклин Бэнкс. Сейчас в зараженной зоне работает почти сто врачей, медсестер и санитаров, облаченных в полное защитное снаряжение. Они выводят пострадавших из состояния паралича и оказывают помощь людям с серьезными травмами. Паралитическое вещество, по-видимому, воздействует на произвольные группы мышц, что означает, что большинству людей не должна угрожать смерть. Мы все еще пытаемся определить, что это за газ, чтобы найти наиболее эффективные средства борьбы с последствиями его применения. Будьте уверены, что никто в моей администрации или правоохранительных органах не успокоится, пока мы не найдем и не привлечем к ответственности лицо или лица, кто виновен в этом преступлении против безоружных жителей Мэдисона. Поэтому я настоятельно призываю вас разойтись по домам, пока профессиональные аварийные бригады будут разгребать этот кризис.

Саймон поморщился, это была одна из худших речей, которые он когда-либо слышал. Вместо того, чтобы успокоить общественность тщательно продуманной фактической информацией, призванной развеять старые страхи не вызывая новых, он напугал ее еще больше, назвав злосчастное происшествие преступлением — фраза, которая гарантированно еще больше расстроит людей, — и попытался возложить вину на смутную угрозу со стороны неизвестных злодеев.

То, что он, вероятно, был прав, не имело значения, учитывая доказательства, которые Саймон уже собрал. Миллионы людей по всей планете ошеломленно, не веря своим глазам, наблюдали, как сотрудники правоохранительных органов избивают дубинками демонстрантов и травят толпу слезоточивым газом. Насмотревшись таких кадров, можно было с легкостью предположить, что именно полиция применила нервно-паралитический газ. Даже Саймону сначала пришло в голову именно это.

Не желая публично признать, что газ мог применить действовавший по чьему-то приказу или по собственной инициативе полицейский чин, президент Эндрюс оскорбительно недооценил интеллект всего голосующего населения. Независимо от того, кто выпустил газ из этих канистр, Витторио Санторини только что выполнил свою главную задачу — президент только что совершил то, к чему его всеми силами подталкивали, оказался в центре катастрофических событий и расписался в собственном бессилии.

Незадолго до полуночи Джон Эндрюс издал приказ о введении военного положения во всех крупных городах Джефферсона и объявил комендантский час по всей планете до восстановления порядка. Кафари на это время оказалась в ловушке. Саймон провел бессонную ночь, удрученно наблюдая за развитием ситуации. Солдаты с боевым оружием не позволили толпе грабить магазины, озлобленные мародеры разошлись по домам, сели за свои компьютеры, подключились к сети данных и разразились потоком гневной риторики, обрушиваясь с критикой на всех и вся, связанных с Джоном Эндрюсом, и очерняя личные привычки, решения и политических союзников президента.

На сайт ДЖАБ’ы, где непрерывно транслировались новости и повторялись записи выступления Санторини, хотело зайти настолько много людей, что обрушился не только сам сайт, но и вся информационная сеть, почти на три часа. К рассвету наконец начали просачиваться слухи о том, что президент Эндрюс был прав по крайней мере в одном: большинству пострадавших суждено было выжить. Девяносто восемь процентов из них были амбулаторно госпитализированы и уже смогли вернуться домой. Вещество — слава Богу — было кратковременного действия и быстро разлагалось до инертного, безвредного вещества. Единственными пострадавшими были люди с сопутствующими заболеваниями — астма и сердечная недостаточность стали основными причинами смерти, — а также те, кого затоптала метавшаяся толпа, или кто упал с высоких лестниц или потерял сознание за рулем автомобиля.

Стоило только правительству намекнуть, что могут быть улики, свидетельствующие о причастности Витторио Санторини и других высокопоставленных лидеров ДЖАБ’ы к применению газа, как беспорядки вспыхнули с новой силой, и Джон Эндрюс был вынужден созвать еще одну пресс-конференцию.

— Мы продолжаем тщательное расследование действий сотрудников правоохранительных органов, а также гражданских лиц и должностных лиц вооруженных сил. Мы пытаемся определить, было ли это паралитическое средство получено из военных запасов, хранящихся на случай вторжения, или он был приобретен недавно, либо изготовлен на Джефферсоне, либо получен из внеземных источников. У нас пока нет неопровержимых доказательств причастности к этому гнусному деянию отдельных лиц или групп нашего населения. В их отсутствие мое правительство не может мириться с бездоказательными обвинениями в адрес Витторио Санторини и его товарищей по партии. Ради восстановления общественного порядка и защиты гражданских прав тех, кого, к нашему глубокому прискорбию, упомянули в числе возможных подозреваемых, я объявляю президентскую амнистию всем людям и организациям, связанным с этим злополучным инцидентом. Мы просим людей снова разойтись по домам и надеемся, что военное положение и комендантский час больше не придется вводить.

Саймон застонал. Он устало тер слезящиеся, покрасневшие глаза. Предложение амнистии таким людям, как Витторио Санторини, могло бы — возможно! — успокоить и вернуть людей обратно в их дома, но долгосрочные последствия выглядели ошеломляющими и ужасными во всех отношениях, которые Саймон мог измыслить. Он достаточно хорошо знал военную историю Терры, чтобы очень хорошо понять концепцию Данегельда[13]. Было возможно купить мир, но лишь на короткое время. Однажды убедившись, что правительство готово капитулировать перед требованиями и угрозами, датчане возвращались снова и снова, каждый раз требуя новых уступок и более высокой цены за продолжение мира.

Джон Эндрюс и так уже провалил предвыборную кампанию, а теперь сделал все, чтобы Витторио Санторини почувствовал свою безнаказанность. Фактически, проклятый дурак дважды только что позаботился о том, чтобы ДЖАБ’а Витторио распространялись беспрепятственно и неудержимо. Будущее Джефферсона внезапно стало беспросветно серым, как декабрьское небо. Единственным светлым моментом за все утро стало возвращение домой живой и невредимой Кафари. Она еле стояла на ногах от усталости. Ее взгляд казался потухшим, а под глазами залегли темные тени. Саймон несколько мгновений сжимал жену в объятиях, а потом взял в ладони ее лицо.

— Тебе надо поспать, — прошептал он.

— Тебе тоже.

— Я скоро лягу, милая, но сейчас на меня действуют стимуляторы. Мне нужно бодрствовать, пока этот кризис не пройдет. Но ты, — добавил он, поднимая ее на руки и неся в спальню, — укладываешь себя и нашу дочь в постель.

— Я хочу есть, — запротестовала она.

— Сейчас я что-нибудь придумаю.

Уложив жену на подушки, Саймон приготовил сэндвич, разогрел суп и отнес их на подносе в спальню. Войдя в спальню, он замер, а потом осторожно поставил поднос на столик у двери. Кафари спала. Во сне она больше походила на измученную маленькую девочку, чем на женщину на поздних сроках беременности, проведшую всю ночь в запертой машине с пистолетом в руках. Саймон подошел к кровати и погладил жену по лбу, но Кафари даже не пошевелилась. Он осторожно накрыл ее одеялом и вышел на цыпочках, захватив с собой поднос. Он захлопнул дверь с тихим щелчком. Она была дома в безопасности. В данный момент больше ничего не имело значение.

Позже у нас будет достаточно времени, чтобы поразмыслить о том, что произойдет дальше.

Послеполуденное солнце приятно ласкало ее кожу, когда Кафари покинула новый инженерный центр космопорта и направилась на парковку для сотрудников. Свежий ветер, дувший с моря, которое накатывало на берег всего в двух шагах от терминала, отчасти развеял застарелое отвращение от дня, проведенного в компании людей, кинувшихся на подброшенную им ДЖАБ’ой приманку, как безмозглая рыба. У нее звенело в ушах от бесконечных рассуждений о светлом будущем, уготованном Джефферсону Витторио Санторини. Она с трудом сдерживалась, чтобы не ответить резкой отповедью тем, кто спрашивал, каково это — увидеть великого, чудесного Санторини воочию, оказаться прямо посреди эпицентра, когда полиция пыталась убить порядочных граждан, просто выражающих свое мнение.

Кафари дорожила своей работой. Поэтому она ограничилась ничего не значащими фразами и дала себе зарок никогда больше ничего не рассказывать своей секретарше о своей жизни вне офиса. По правде говоря, большинство коллег, которые, затаив дыхание, расспрашивали о пикантных подробностях, были разочарованы, узнав, что ей не пришлось испытать на себе действие нервно-паралитического газа. Теперь Кафари с трудом сдерживалась, отбиваясь от наседавших на нее уже пятый день подряд любителей леденящих душу подробностей, репортеров и усердных агитаторов ДЖАБ’ы, которые не могли пройти мимо женщины, спасшей жизнь президента Лендана и отравленной головорезами Джона Эндрюса.

Когда она добралась до своего аэромобиля, Кафари увидела нечто, переполнившее чашу ее терпения. Какой-то мерзкий агитатор налепил прямо на борт большую уродливую наклейку с размашистыми красными буквами, кричавшую: ДЖАБ’а всегда права!”

Так может быть только в трижды проклятом аду!

Кафари стала яростно отдирать намертво приклеившуюся наклейку. Обломав себе ногти и исцарапав борт нового аэромобиля, она окончательно вышла из себя и поклялась вытравить эту надпись кислотой и просто перекрасить машину. Она открыла водительский люк, втиснула свое неуклюжее тело на сиденье, забралась внутрь и зарычала на психотронное устройство, чтобы оно отвезло ее на посадочную площадку в Каламетском каньоне, которая была назначена местом голосования.

Впервые в жизни Кафари выругала правительство за то, что пытаясь уменьшить количество фальсификаций на выборах, оно настаивало на том, чтобы каждый избиратель проголосовал на контролируемом избирательном участке. Методы шифрования электронного голосования, используемые в Мали и Вишну, которые позволяли людям голосовать через информационную сеть, были сочтены правительством недостаточно безопасными, хотя Кафари могла бы даже встроить психотронные средства защиты в такую систему. Единственными избирателями, которым было разрешено участвовать в электронном голосовании, были граждане Джефферсона, находящиеся за пределами родной планеты, включая почти двадцать тысяч солдат, которые в настоящее время служат в вооруженных силах Конкордата.

Несколько мгновений Кафари им даже завидовала. Ей совсем не хотелось стоять в длинной очереди к избирательной урне, а потом — прежде чем упасть рядом с Саймоном на диван у экрана и следить за подсчетом голосов — долго лететь на базу “Ниневия”. Аэромобиль связался с компьютерной диспетчерской космопорта имени Лендана и взмыл в воздух. Кафари откинулась на сиденье и стала убеждать себя в том, что ей нравится ее работа и для нее высокая честь — восстанавливать планету, на которой рождались и умирали такие мужественные и мудрые люди, как Абрахам Лендан. Она хотела продолжать дело безвременно ушедшего из жизни президента Джефферсона, работая на благо всех жителей ее родного мира.

К тому времени, когда ее аэромобиль приземлился приземлился в Каламетском каньоне, уже почти стемнело. На участке, отведенном для парковки наземных транспортных средств, было так много аэромобилей, скутеров и даже наземных машин, что автовышка направила ее практически на край огромного поля. Это было даже к лучшему, поскольку она не хотела, чтобы кто-нибудь здесь увидел этот дурацкий джабовский лозунг, прилепленный на борту ее машины. Кафари открыла люк своего аэромобиля и выбралась в прохладу раннего вечера, по привычке взглянув вверх, чтобы увидеть, как последние лучи солнечного света превращаются из кроваво-красных в темные на самых высоких вершинах изломанных, изогнутых, эффектно выветренных ущелий Дамизийского хребта.

Она поежилась от холодного осеннего ветра и пошла через поле, направляясь к терминалу, который был восстановлен местными добровольцами. Приближаясь к низкому зданию, в котором находились инженеры, диспетчеры и оборудование автовышки, обслуживавшие взлетно-посадочные полосы в Каламетском каньоне, а также гаражи для сдававшихся на прокат легких аэромобилей, Кафари услышала хор голосов. Однако на этот раз голоса ее не отпугнули. Как она и боялась, у избирательного участка стояла длинная очередь, но из нее раздавались не злобные, а спокойные и даже веселые голоса. Кафари слышала разговоры о том, чем сама жила до отъезда в университет на Вишну. Фермеры говорили друг с другом доброжелательно и искренне. Прислушавшись к их речам, девушка сразу успокоилась.

Когда она дошла до конца очереди, люди прервали разговор и повернулись, чтобы поприветствовать ее.

— Привет, дитя, — по-матерински приветствовала ее женщина с улыбкой, теплой, как чистый асалийский мед. — Ты, наверное, издалека прилетела голосовать.

Кафари встрепенулась и почувствовала, как спадает постоянно мучившее ее напряжение.

— Да, я прилетела с работы в космопорту. — Она усмехнулась. — Я забыла сменить место жительства в базе данных.

Многие из услышавших ее бесхитростное объяснение рассмеялись, затем разговор возобновился, очевидно, с того места, на котором он остановился. Беседа текла свободно и непринужденно, пока они продвигались вперед, и каждое движение приближало их на два-три шага к избирательному участку. Большая часть разговоров вращалась вокруг сбора урожая, как трудно будет его собрать: ведь рабочих рук в каньоне осталось мало, машин — несмотря на правительственные займы — тоже не хватало.

Когда они подошли к большим раздвижным дверям, где люди останавливались, чтобы отсканировать свои удостоверения личности, наружное освещение станции позволило Кафари лучше рассмотреть тех, кто стоял вместе с ней в очереди. Примерно в метре дальше она заметила молодую женщину своего возраста, которая то и дело оборачивалась, чтобы посмотреть на Кафари. Как и Кафари, девушка была явно беременна. Ее прекрасный оливковый цвет лица и черты лица свидетельствовали о семитском происхождении. Она смотрела на Кафари с таким видом, словно хотела что-то сказать, но не решалась.

До дверей оставалось еще шагов пятнадцать, когда смуглянка наконец набралась мужества и подошла к Кафари:

— Вы Кафари Хрустинова, не так ли?

— Да, — негромко ответила Кафари и внутренне напряглась.

— Меня зовут Шавива Бенджамен… Я просто хотела спросить… Не могли бы вы передать мои слова вашему мужу?

— Ну да, — ошеломленно пробормотала Кафари.

— Дело в том, что моя сестра Ханна вызвалась добровольцем отправиться за пределы мира. Она отправила нам сообщение домой на грузовом судне, которое прибыло на прошлой неделе с запчастями для “Зивы-2”. Она медсестра. Они приписали ее к военному крейсеру, который зашел для ремонта и пополнения запасов.

Кафари кивнула, недоумевая, к чему приведет этот разговор.

— Кое-кто из команды крейсера стал расспрашивать мою сестру о ее родной планете, и она рассказала, что живет на Джефферсоне. И она упомянула Саймона Хрустинова и его Боло. — Девушка снова заколебалась, затем в спешке рассказала все остальное. — Видите ли, этот крейсер находился рядом с Этеной во время боев и эвакуации. Его команда знает вашего мужа. На крейсере все говорят… — Она моргнула и с трудом сглотнула, прежде чем сказать: — Они говорят, что он замечательный человек. А еще они рассказали моей сестре, что ваш муж о многом умолчал, миссис Хрустинова, в тот день, когда умер наш президент.

Кафари растерялась, а Шавива Бенджамен негромко продолжала:

— Я бы хотела, чтобы в новостях рассказали нам о нем побольше, когда он только появился. Они никогда не упоминали о том, что вашего мужа наградили орденом “Хоумстар”, в тот же день, когда его Боло получил “Золотое созвездие”, а я думаю, что они должны были рассказать. Команда этого крейсера говорит, что мы на Джефферсоне просто не знаем, как нам повезло, что вашего мужа направили к нам. Передайте ему, пожалуйста, что на Джефферсоне не все верят джабовскому бреду. Я потеряла обоих родителей и всех четырех своих братьев во время вторжения, но полковник Хрустинов и его Боло ни в чем не виноваты. И не важно, что говорит Насония Санторини…

Прежде чем Кафари смогла собраться с мыслями, крупный костлявый мужчина лет шестидесяти, с широким ремнем с крючками для различных приспособлений, какие обычно носят владельцы ранчо, заговорил, прикоснувшись к полям выгоревшей на солнце рабочей шляпы.

— Девушка права, мэм. Я толком не знаю, что там у этих ребят в Мэдисоне вместо мозгов. Любой, у кого хоть немного ума, сможет увидеть сквозные дыры в их измышлениях. Из их уст не вылетает и двух слов из десяти, которые хотя бы имели смысл.

В разговор вмешался мужчина постарше. У него были огрубевшие от постоянного труда руки и загорелое лицо, суровое, как скалы, возвышавшиеся над Каламетским каньоном.

— Хоть они и дураки, их очень много. Я наблюдал за людьми в этой очереди, так же, как я наблюдал за церковными скамьями в воскресенье, и за магазинами кормов и семян в субботу днем, и увидел едва ли больше горстки грейнджеров, которые достигли возраста, когда выходят замуж и заводят детей. Прошу прощения, мэм, — он отвесил Кафари извиняющийся поклон. — Но факты есть факты. Мы отправили к звездам самых лучших и сообразительных, какие у нас были, и все их мужество и здравый смысл ушли вместе с ними. В этом каньоне остались в основном старики да малые дети. Еще раз извиняюсь, но мне это не по душе. Мне ни капельки не нравится слушать этих городских придурков и думать, что на Джефферсоне осталось мало нормальных людей, которые могут вправить им мозги.

К ним присоединились м другие, решительно защищая доброе имя Саймона и прося ее передать ему их благодарность. От теплых слов в адрес Саймона у Кафари навернулись на глаза слезы, особенно после потока грязи, который извергался из лживых уст Насонии Санторини. Потом пожилая женщина, первой заговорившая с Кафари, взяла ее ладони в свои.

— Дитя мое, — сказала она, сжимая пальцы Кафари так сильно, что они заболели, — скажи своему мужчине, что в этом Каньоне нет ни единой души, которая думает о что-то плохое. — Затем она подмигнула, и медово-теплая улыбка озарила сердце Кафари. — В конце концов, у него хватило здравого смысла жениться на одной из наших!

Очередь рассмеялась, и у Кафари вновь потеплело на сердце, а глаза опять предательски защипало.

— Привози его сюда к нам на праздник урожая, — добавила пожилая женщина, — и мы покажем ему, что такое гостеприимство Грейнджеров.

Кафари улыбнулась, стала благодарить окружавших ее людей и пообещала передать мужу их приглашение. Потом она стала расспрашивать Шавиву Бенджамен о ее будущем ребенке.

— У нас будет девочка, — ответила Шавива, с почти благоговейным видом гладя себя по животу. — Наша первая. Мой муж, Анаис, так счастлив, что весь день бегает вприпрыжку. Она родится как раз к Хануке.

— Очень за вас рада, — с улыбкой сказала Кафари. — У меня тоже будет девочка.

— Ну вот и отлично, — негромко проговорила Шавива, глядя прямо в глаза Кафари. — Нам пригодятся дети от таких родителей, как вы.

Прежде чем Кафари смогла придумать, что сказать в ответ, настала очередь Шавивы просунуть свое удостоверение личности в считывающее устройство и зайти внутрь, чтобы проголосовать. Мгновение спустя настала очередь Кафари. Не замечая ничего вокруг, она вошла в кабинку, черкнула галочку в графе рядом с фамилией Эндрюса, сунула бюллетень в автоматически считывавший результаты автомат и поспешила к аэромобилю.

Когда она забралась внутрь, пристегнула ремни безопасности и получила разрешение на взлет, ее охватило задумчивое, странное настроение, которое все еще не покинуло ее, когда огни базы “Ниневия” и склада технического обслуживания Боло, наконец, приветствовали ее из темноты поймы Адеро. Было приятно увидеть огни родного дома.

Слова Шавивы Бенджамен затронули какие-то струны в глубине души у Кафари, которую охватила сейчас не то просветленная грусть, не то чувство глубокой благодарности к людям, поспешившим уверить ее, что она и ее муж очень много для них значат. В атмосфере, царившей на ее нынешней работе, Кафари было несложно позабыть о простых людях, искренне переживающих за других. А ведь она выросла именно среди них, так не похожих на жителей Мэдисона.

Дома Кафари обнаружила, что Саймон уже накрыл на стол. Она подошла прямо к нему, обняла его и долго не разжимала объятий.

— Тяжелый день? — спросил он, гладя ее по волосам.

— Да, — кивнула она. — А у тебя?

— Бывало и получше.

Она поцеловала Саймона и ничего не сказала, хотя ей и хотелось расспросить его об ордене, о котором она раньше никогда не слышала. Поскольку он не делился этим ни с кем на Джефферсоне, включая ее, он явно предпочитал, чтобы ему не напоминали об обстоятельствах, при которых он его заслужил. Поэтому Кафари ограничилась тем, что передала ему слова Шавивы Бенджамен и остальных каламетских фермеров.

Саймон долго смотрел ей в глаза, затем отвел взгляд и вздохнул.

— Военные заранее знают, что не все их действия будут одобрены мирными жителями, но от этого не становится легче, когда тебя поносят.

Он не добавил ничего к этой фразе, и Кафари немного забеспокоилась. Саймон явно чего-то недоговаривал и, судя по его тону, речь шла о важных вещах. Кафари знала, что ее муж по долгу службы имеет дело с секретной информацией, которой он не имеет права с ней делиться. Но все же ей хотелось понять, что нужно сказать или сделать, чтобы облегчить гнетущее его бремя. Она не сможет этого сделать, если не узнает, что разъедает его, как червь на здоровой капустной грядке. Она также хотела знать, были ли слова Насонии Санторини на самом деле правдой или нет.

— Саймон?

— А?

— Пока я была в клинике, я услышала часть интервью с Насонией Санторини.

— Ну и что? — нахмурившись, спросил Саймон. Кафари смутилась, слишком поздно поняв, что после такого вступления ее слова могут прозвучать так, словно она не доверяет собственному мужу. Не зная, что делать, она пробормотала под нос проклятие, прошла на кухню, открыла бутылку безалкогольного пива и одним махом приговорила половину ее содержимого.

— Кафари? — тихо спросил он.

Кафари повернулась к нему и, стоя в дверном проеме, громко спросила:

— Почему Сынок всегда в активном режиме?

Кафари никак не ожидала, что на губах мужа вдруг заиграет едва заметная улыбка

— И это все? Я боялся, что ты спросишь, что “этой зверской машине” и мне разрешено делать по закону.

— А ты не имеешь право отвечать на такие вопросы?

— Мне просто не хочется на них отвечать, — вздохнув, сказал Саймон.

Кафари, кажется, поняла, что он имеет в виду, и решила не настаивать:

— Как хочешь, Саймон, но ты не ответил на мой вопрос.

— Пока нет… А нам обязательно разговаривать через всю комнату?

Кафари покраснела и поспешила подойти к мужу, который нежно обнял ее, прижался щекой к ее волосам и только после этого заговорил:

— На самом деле, есть пара причин. Основная из них достаточно проста. Существует реальная угроза еще одного прорыва из Бездны. Я хочу, чтобы Сынок не спал, чтобы точно отслеживать, где были развернуты наши различные подразделения обороны. Если я его выключу, а потом включу, ему придется снова собирать эту информацию, а на нас тем временем обрушатся дэнги или мельконцы. Ты же видела, как быстро их межзвездные боевые флоты могут пересечь звездную систему.

Кафари вздрогнула и покрепче прижалась к мужу.

— Что касается другой причины… — воздохнул Саймон, — Абрахам Лендан тоже считал, что Сынка не стоит выключать.

При этих словах у Саймона так яростно сверкнули глаза, что Кафари даже немного испугалась и тихонько прошептала:

— Почему?

— Потому что он был очень проницательным государственным деятелем. И превосходным знатоком человеческих характеров. Я сомневаюсь, что хотя бы один Джефферсоновец из пяти тысяч осознает, как много этот мир потерял с его смертью. Я искренне надеюсь, — грубо добавил Саймон, — что в разговоре со мной он ошибался.

У Кафари похолодело внутри. Что имеет в виду Саймон? Что знал президент Лендан? Может быть, что-нибудь о зловещих интригах ДЖАБ’ы?..

— Ты что, боишься Сынка? — Резко спросил Саймон.

Она несколько мгновений колебалась, а потом решила ничего не скрывать:

— Да, боюсь.

— Что ж, — негромко сказал Саймон, глядя на Кафари со странным выражением, которого она еще не видела в его взгляде, — ничего удивительного. Только дурак не боится Боло. Чем больше ты о них знаешь, тем более грозными они кажутся. Офицеры, назначенные в бригаду, проходят целый ряд курсов психологии, прежде чем переступить порог Командного отсека. А для Сынка мне пришлось пройти дополнительный специальный курс обучения, потому что он не будет реагировать так же, как новейшие Боло, с более сложным оборудованием и программированием. Но ты моя жена, — продолжал Саймон, нежно погладив Кафари пальцами по щеке, — и Сынок это знает. Он считает тебя своим другом, а дружбу Боло не так-то просто заслужить. Но ты не его командир. Он не запрограммирован отвечать тебе на уровне доверия к командиру. Или, точнее, на уровне продуманного подчинения командиру. Иными словами, он не будет выполнять твои команды, а некоторые из них даже может воспринять как угрозу. А его реакция на угрозу гораздо быстрей человеческой. Сынок — разумная, самоуправляемая машина, а все, что имеет собственный разум, непредсказуемо. В работе с ним очень много тонких и даже опасных моментов, и я бы не хотел, чтобы это когда-нибудь тебя коснулось…

Кафари наконец услышала то, что так хотела услышать, и стала успокаиваться.

— Я все поняла, — прошептала она.

— Правда? — вопросительно поднял бровь Саймон.

— Ну да. Бывают моменты, когда Сынок милый, как ребенок, а бывают моменты, когда он пугает меня до смерти. Если бы игольчатый пистолет, который я ношу с собой каждый день, мог думать сам за себя, я бы относилась к нему совсем по-другому, прежде чем засовывать его в карман. Мне очень нравится Сынок, но слепо доверять ему было бы безумием…

— Я знал, что ты очень умная…

— Тогда скорее покорми меня. Я умираю с голода! Саймон чмокнул жену в лоб, похлопал по спине и подтолкнул к столу. За ужином они ничего не говорили. Кафари хотелось немного помолчать, и она упомянула лишь один инцидент прошедшего дня.

— У тебя в ангаре нет ничего такого, чем можно было бы отлепить самоклеящийся пластик от металла?

— Может, и есть, — нахмурившись, ответил Саймон. — А в чем дело?

— Какая-то сволочь облепила предвыборными наклейками все аэромобили на стоянке.

— Ты, кажется, не согласна с содержанием этих лозунгов, — ухмыльнулся Саймон.

— Не вполне.

— Хм. Подозреваю, у тебя дар преуменьшать. Ну ладно, что-нибудь придумаем. В какой цвет перекрашивать машину?

— Как, черт возьми, ты узнал?

— Видишь ли, я знаю, как бурно ты реагируешь на то, что тебе не по душе.

— Ну да, — усмехнулась Кафари. — Я действительно исцарапала краску.

Они не торопясь доели десерт, вместе помыли посуду и отправились в гостиную. Вопросительно подняв бровь, Саймон показал подбородком на информационный экран. Она вздохнула и кивнула. Как бы ей не хотелось портить настроение, пришло время посмотреть результаты выборов. Саймон включил телевизор и потянулся к ногам Кафари, нежно и тщательно растирая их, отчего она почти замурлыкала.

Впрочем, от появившегося на нем изображения Кафари чуть не стошнило. Она узнала молодую женщину-адвоката, разговаривавшую с Полем Янковичем. Журналист, очевидно, питал слабость к привлекательным представительницам ДЖАБ’ы. Длинные светлые волосы Ханны Урсулы Ренке и ее ослепительная тевтонская улыбка за последние месяцы очень часто мелькали на экране, сопровождаясь одними и теми же рассуждениями.

— …устали от Джона Эндрюса, размахивающего перед людьми толстыми пачками непонятных отчетов и выдумывающего оправдания сползанию экономики к катастрофе. С нас хватит. Джефферсон не может позволить себе сложную бюрократическую двуличность и заезженную болтовню о хаотичных денежных рынках и запутанных бюджетных процессах. Даже юристы не могут разгадать так называемый бюджетный план этой администрации. А вот экономическая платформа ДЖАБ’ы проста и понятна. Мы хотим отдать деньги в руки тем, кто в них действительно нуждается. Именно поэтому Жофр Зелок и поддержал инициативы ДЖАБ’ы, направленные на восстановление экономики.

— Каковы наиболее важные моменты этих инициатив, Ханна?

— Все очень просто, Пол. Наиболее важным компонентом плана восстановления экономики ДЖАБ’ы является немедленное прекращение кредитных схем нынешней администрации.

— Джон Эндрюс и его аналитики настаивают на том, что кредиты на экономическое развитие имеют решающее значение для восстановления нашей обрабатывающей промышленности и розничной торговли.

— Нам действительно нужно срочно восстанавливать экономику, Пол. Но кредитные схемы ничего не делают для решения более глубинных проблем, с которыми сталкивается наша экономика. А эти займы ложатся несправедливым бременем на испытывающие трудности предприятия. Кредиты вынуждают компании, и в первую очередь мелких розничных торговцев, возвращать полученные деньги в безжалостно сжатые сроки. Ты должен понимать, Пол, что в эти кредиты встроены драконовские штрафы, с конфискацией. Если бизнес не может вовремя выполнить требование о погашении, владельцу грозят возмутительно несправедливые наказания, включая государственный арест имущества! А ведь речь идет о живых людях, которые лишаются жилья и средств к существованию лишь из-за выплаты долга, без которого правительству не встать на ноги. Это возмутительно. Это санкционированный правительством шантаж. Это должно прекратиться, Пол, это должно прекратиться сейчас же.

Кафари кисло подумала, что лозунгом предвыборной кампании ДЖАБ’ы должны были стать слова “это нужно остановить сейчас же”, поскольку это была любимая фраза каждого агитатора, за которой обычно следовало “с нас хватит”, это повторяли, как заклинание, все сторонники Санторини.

Поль Янкович изобразил на лице ужас.

— Как может функционировать бизнес, если правительство конфискует его имущество? Бизнес не может работать без товаров, оборудования или зданий! И конечно, если потеряет землю, на которой стоит!

— Почему же они не говорят о том, что фермер тоже умрет с голода, если конфискуют его землю? — пробормотала Кафари.

Саймон сдавленным от гнева голосом сказал:

— Потому что эти слова не соответствуют их намерениям.

И снова Кафари задалась вопросом, что знал Эйб Лендан и что теперь знает Саймон.

С экрана по-прежнему звучал голос Ханны Урсулы Ренке:

— Ты прав, Пол. Предприятия не могут работать таким образом. При таких схемах кредитования владелец теряет все, на создание чего он потратил всю жизнь. А люди, работающие в этом бизнесе, теряют работу. Страдают все. Безумный план восстановления экономики, осуществляемый Джоном Эндрюсом, умышленно составлен так, чтобы разорить самых бедных. Необходимо покончить с недобросовестной практикой кредитования. В противном случае Джефферсону грозит экономическая катастрофа.

— А есть ли у ДЖАБ’ы план получше?

— Безусловно. Нашим гражданам нужны субсидии и пакеты экономической помощи, гарантирующие возрождение наиболее пострадавших предприятий. Речь идет о фирмах, которые не смогут встать на ноги из-за бессвязной, неуклюжей и опасной демагогии, называемой Джоном Эндрюсом планом экономического возрождения. Это безумие, Пол, чистое безумие.

— Неужели работникам информационных каналов наплевать на то, что по закону можно, а что — нельзя говорить в день выборов! — поморщившись, пробормотала Кафари.

Резкие металлические нотки в голосе Саймона удивили Кафари.

— Ханна Урсула Ренке не является зарегистрированным кандидатом. Она не входит в предвыборную команду ни одного из кандидатов, не считается официальным сторонником ни одного из них и не получает жалованья от ДЖАБ’ы. Как и Насония Санторини, — язвительно добавил он.

Кафари несколько мгновений молча обдумывала, что же из этого вытекает.

— Ты хочешь сказать мне, что они работают бесплатно?

Саймон покачал головой.

— Разумеется нет. Но игра, которую они устроили с холдинговыми компаниями, технически законна, так что никто, черт возьми, ничего не может с этим поделать. Витторио и Насония Санторини — дети крутого промышленника. Они точно знают, как пробиться сквозь норы юридического ландшафта. И еще они наняли юристов с большим опытом в этом деле. Такие люди, как Ренке, точно объясняют им, как выполнять сомнительные действия, не вступая в противоречие с неудобным законодательством, судебными решениями и административной политикой.

Кафари знала, что ее муж пристально следит за деятельностью Санторини с того первого бунта в кампусе, но только что за две минуты он раскрыл больше, чем Кафари узнала за последние шесть месяцев. Утверждение Насонии Санторини о том, что Сынок наблюдал за ними днем и ночью, выбило ее из колеи, а новая информация стала убедительным свидетельством этого. Кафари даже на мгновение усомнилась в действиях и мотивах человека, которому она безоговорочно доверяла защищать свой родной мир.

Была бы реакция Кафари и гнев по поводу обвинений ДЖАБ’ы иными, если бы она узнала, что Сынок наблюдает за Грейнджерами так же пристально, как наблюдал за ДЖАБ’ой? Это была неприятная мысль. Такого рода слежка была палкой о двух концах. Она внезапно обрадовалась, что именно Саймон Хрустинов был тем, кто владел такой машиной. Всех ли офицеров бригады выбирали за их непоколебимую честность, а также честь, верность, мужество и все другие качества, которые делали Саймона непревзойденным офицером Бригады и лучшим человеком, которого она когда-либо знала?

На протяжении оставшейся части вечера время от времени поступали новые данные о ходе выборов. В городах безоговорочно побеждала ДЖАБ’а, а сельское население в основном голосовало за Джона Эндрюса. Поль Янкович хотя бы ради приличия иногда предоставлял слово и его сторонникам, но их выступления были на удивление бесцветны. В них не звучало ничего нового. Дремлющая на плече у Саймона, Кафари в полусне даже подумала, не пытаются ли бывшие соратники Джона Эндрюса таким образом отмежеваться от него… Внезапно Поль Янкович выступил с заявлением, от которого у нее весь сон как рукой сняло.

— Нам только что сообщили, — сказал Поль, прерывая экономического аналитика, пытающегося объяснить, почему идеи ДЖАБ’ы нельзя претворить в жизнь, — что электронные бюллетени, отправляемые с других планет через SWIFT, были искажены в процессе передачи. Мы пытаемся выяснить масштабы проблемы. Для этого мы свяжемся с Люрлиндой Шерхильд, нашим корреспондентом в Центральной избирательной комиссии. Вы слышите меня, Люрлинда?

Несколько секунд царило молчание, потом послышался женский голос, и на экране возникла специальный корреспондент Люрлинда Шерхильд:

— Я слышу вас, Поль. Нам велели приготовиться к специальному отчету Избирательной комиссии. Насколько мы понимаем, пресс-секретарь опубликует консультативное заключение в течение следующих нескольких минут. Все здесь напряжены и огорчены…

Люрлинда замолчала, прислушалась к чьему-то голосу и воскликнула:

— Кажется, пресс-секретарь избирательной комиссии готова выступить с заявлением!

На экране появилась измученного вида женщина в помятом костюме, решительно направлявшаяся к трибуне с логотипом Независимой избирательной комиссии Джефферсона.

— Сейчас нам известно лишь то, что некоторое число голосов, поступивших по ускоренной межзвездной связи, все-таки удалось успешно обработать, другие же голоса были утеряны в результате сбоя при приеме данных. Мы пытаемся разобраться в том, что же произошло при их передаче, но пока не можем даже сказать, сколько времени потребуется для определения количества утраченных голосов. Наши системные инженеры лихорадочно работают над устранением сбоя, чтобы уложиться в установленный законом срок для окончательного подсчета голосов.

Беременную Кафари и так время от времени мутило, а сейчас ей стало совсем плохо. Эти сроки были короткими. Очень короткими. В следующий момент пресс-секретарь комиссара объяснила почему.

— Наша конституция была принята в то время, когда для голосования предполагалось использовать только компьютеры, считывающие знаки, нанесенные на бумагу. Учитывая небольшую численность населения Джефферсона на момент ратификации конституции, сроки подсчета голосов не учитывали необходимость проведения подсчета большого количества открепительных удостоверений за пределами планеты.

Впервые в истории Джефферсона нам передали более сотни открепительных удостоверений из других миров. Наши системы оказались просто неподготовленными для расшифровки данных SWIFT. Где-то в процессе перевода или в протоколах передачи, которые регулируют ввод расшифрованных данных в компьютеры для голосования, произошла серьезная ошибка. Это привело к шифрованию потока входящего кода и лишило нас возможности отслеживать, какие бюллетени утратили целостность данных.

На данном этапе мы не можем сказать, сколько бюллетеней из исходного сообщения SWIFT находилось в процессорах перевода, сколько было включено в основные подсчеты, а какие еще не были обработаны на момент сбоя системы. Это может затронуть всего двадцать процентов бюллетеней, но наши системные инженеры опасаются, что количество бюллетеней, попавших в транслятор при его сбое, могло быть ближе к восьмидесяти или девяноста процентам.

Председатель Центральной избирательной комиссии берет на себя полную ответственность за произошедшее и обещает приложить все возможные усилия для обеспечения правильного подсчета открепительных удостоверений. Мы опубликуем обновленную информацию, когда узнаем больше. Нет, извините, на данный момент никаких вопросов, пожалуйста, это все, что я могу вам сказать.

Саймон рассеянно провел рукой по волосам, оставив их растрепанными. Кафари поразилась бешеному огню, вспыхнувшему у него в глазах, но сказанное им удивило ее еще больше.

Ее муж вскочил на ноги и стал расхаживать по комнате, как тигр в клетке, громко рассуждая вслух:

— Им не обязательно было это делать. И так ясно, что они уже победили на выборах. К чему им было подтасовывать результаты? Так какого черта они это сделали? Посыпать нам соль на рану? Нет, это нечто большее. Это послание! Прямое и недвусмысленное. Демонстрация силы. И презрения. Они говорят всем нам: “Мы можем обманывать так искусно, что вы не сможете нас тронуть”. И они правы, будь оно проклято. Без доказательств мы ничего не можем поделать!

Кафари наблюдала за ним в испуганном молчании. Какой информацией он располагал, если не моргнув глазом выдвигает ДЖАБ’е обвинение в фальсификации выборов? Неужели, производя Саймона в полковники, Абрахам Лендан предвидел нечто подобное? А если ДЖАБ’у подозревали в нечестной игре, почему никто ничего не предпринял по этому поводу?

— Саймон! — дрожащим голосом пискнула она.

Муж несколько томительных мгновений смотрел на нее страшными, умоляющими глазами, а потом хрипло прошептал:

— Не спрашивай меня! Прошу тебя, ни о чем меня не спрашивай!

Однако Кафари мучительно хотела задать свой вопрос. Она не находила себе места, но понимала, что надо молчать. Нравится ей это или нет, но она была женой солдата. Женой полковника. И не должна была стоять между ним и его работой. Его долгом. И как жена полковника она знала, что такое военная тайна… Поэтому она вновь повернулась к экрану, на котором маячил Поль Янкович и звучали все новые и новые противоречивые сообщения из избирательной комиссии.

Искаженную информацию восстановить не удастся… Может, ее все-таки удастся восстановить… Нет, они определенно не получится до истечения срока голосования. Избирательная комиссия глубоко сожалеет, но закон есть закон. Они не могли обойти четко сформулированные законы, даже ради того, чтобы отдать должное голосам мужчин и женщин, рискующих своими жизнями на далеких мирах.

— Давай выключим, — с содроганием простонала Кафари.

— Нет, — глухим, совершенно чужим голосом сказал Саймон. — Нам нужно проследить за каждым неприятным моментом этого зрелища.

— Почему? — резко спросила она.

Увидев, как посмотрел на нее Саймон, она сразу вспомнила то, как он стоял перед Объединенной Ассамблеей и излагал им всю страшную правду. Встретиться с этим пристальным взглядом — таким близким — оказалось труднее, чем Кафари могла себе представить.

— Потому что, — тихо сказал он, — нам нужно понять, как именно это было сделано и чего нам теперь от них ждать, — негромко проговорил Саймон, махнув рукой в сторону экрана, и добавил:

— Ведь это только начало.

— Откуда ты знаешь? — Задав дрожащим голосом этот вопрос, Кафари сразу поняла, что боится услышать ответ, а муж по-прежнему сверлил ее горящими глазами.

— Ты читала что-нибудь по истории Прародины-Земли?

— Кое-что да, — нахмурившись, ответила Кафари.

— А по истории России?

— Совсем мало, — еще больше нахмурившись, сказала Кафари. — Я изучала русское искусство и русскую музыку, потому что они прекрасны, но на историю мне почти не хватило времени.

— Российская история, — сказал Саймон голосом грубым, как снежная буря в Дамизийских горах, — это сплошное предупреждение о том, к чему могут привести страну алчность и продажность политиков, невежество народа, его безжалостная эксплуатация и зверства ничем не ограниченной власти. Мои предки были большие мастера доводить свою страну до такого состояния, что потом ей требовалось не одно столетие, чтобы прийти в себя. За каких-то двадцать лет бывшая Российская империя прошла путь от политической свободы и процветания, равного большинству наций-современников, до режима, который намеренно истребил двадцать миллионов своих собственных граждан — мужчин, женщин и детей.

Кафари оторопела. Конечно, на прародине всего человечества дела не всегда шли гладко, но уничтожить двадцать миллионов человек за каких-то двадцать лет! Саймон ткнул пальцем в экран, на котором кандидаты ДЖАБ’ы одерживали победы в одном избирательном округе за другим.

— Я волнуюсь? Это не то слово. Те люди пугают меня до смерти. Особенно потому, что я в одиночестве и ничем не могу им помешать.

С этими словами он вышел из комнаты. Вскоре хлопнула задняя дверь дома. Кафари неуклюже проковыляла к окну. В лунном свете она увидела фигуру мужа, шагавшего к своему Боло. Кафари вцепилась рукой в занавеску и поняла, что вся дрожит, только почувствовав, как трясется карниз. Она не знала, что делать. Она не могла последовать за ним по целой куче веских причин, но и оставаться одной ей было страшно. Она боялась нависшей над ней таинственной угрозы, суть которой так еще и не поняла, несмотря на очевидное массовое помешательство изрядной части населения родной планеты.

Она раздумывала, не позвонить ли родителям, просто чтобы услышать знакомый и успокаивающий голос, когда свет замигал и потускнел, и она услышала звук, от которого каждый волосок на ее теле встал дыбом. Где-то там, в темноте, у ее хрупкого опустевшего домика, Боло включил свои основные боевые системы. Она знала этот звук, помнила его по тому ужасному восхождению на утес с Абрахамом Ленданом, следовавшим за ней по пятам, и взрывам, сотрясавшим их сквозь дым. Как Кафари ни старалась, она не могла придумать причину, по которой Саймон включил свой Боло, кроме тех, при мысли о которых она тряслась как осиновый лист.

Тряслась ее рука, трясся живот, который она пыталась прикрыть ею, трясся еще не родившийся ребенок внутри живота. Она почти ничего не могла сделать, чтобы защитить своего ребенка от того, что надвигалось. Она также знала, что в этой битве Саймону придется сражаться в одиночку. Она не могла ему помочь. Не было отважного президента, которого можно было бы спасти. Со всех сторон сгущались тучи, в какую бы сторону она ни посмотрела.

С чем сравнить одиночество жены командира Боло?

ГЛАВА 12

Через двенадцать секунд после того, как Саймон входит в мой командный отсек, он приказывает мне перейти в состояние полной боеготовности. Части моего мозга, недоступные вне боя, оживают, посылая прилив энергии и эйфории через гештальт-схемы моей личности. Я снова полностью ожил и способен мыслить так же ясно и связно, как во время последней схватки дэнгами.

— У нас проблемы, Одинокий, — говорит мне Саймон, используя мое старое прозвище. Это признак глубокого эмоционального стресса. Я просматриваю свое ближайшее окружение, подключаю все удаленные системы, включая четыре спутника, которые были запущены тогда, когда мой командир вынудил Объединенную Ассамблею проголосовать за выделение средств на их постройку. Я не вижу никаких признаков врага нигде в этой звездной системе. Каналы бригады тоже молчат. Я не понимаю, почему меня привели в боевую готовность.

— Что за проблемы? — спрашиваю я, стараясь разобраться в ситуации.

— Проанализируй, пожалуйста, результаты сегодняшних выборов. Перепроверь их на любую возможную связь с деятельностью ДЖАБ’ы, которая может представлять собой манипулирование законом о выборах и несоответствие с Конституцией Джефферсона.

— На это потребуется время, Саймон. Задействовано несколько миллионов переменных.

— Естественно… Я подожду. Мне все равно больше нечего делать.

Я приступаю к выполнению задания. Саймон активирует свой бортовой журнал дежурств и начинает записывать свои впечатления, гипотезы и потенциальные направления расследования, которые я отмечаю и включаю в свой собственный анализ. Мое понимание процессов человеческого мышления было почерпнуто в основном из сравнения моей собственной интерпретации известных фактов с точками зрения, идеями и решениями моих командиров. В соответствии с распоряжениями Саймона я наблюдал за выборами, поскольку они составляют значительную переменную в задаче, поставленной передо мной Саймоном, по выявлению угроз стабильности и безопасности этого мира.

SWIFT-передача, принесшая электронные бюллетени с голосами джефферсонских военнослужащих, поступила по военно-космическим флотским каналам, которые я регулярно отслеживаю, проверяя меняющиеся схемы боевых действий, которые могут повлиять на безопасность этого мира. Передача была четкой и неповрежденной, когда она попала в мой банк данных входящих сообщений. Насколько я смог определить, подключившись к системе со своего склада, компьютеры Избирательной комиссии, осуществляющие подсчет голосов, не привнесли и не испытали никаких сбоев, насколько я могу судить.

Я пересматриваю положения конституции и определяю, что после официального закрытия выборов существует семидесятидвухчасовое окно возможностей для предоставления доказательств фальсификации результатов голосования или другого мошенничества. У Саймона есть семьдесят один час, тридцать девять целых и шесть десятых минуты на то, чтобы найти доказательства нарушений в ходе выборов и передать их проигравшей политической партии, которая должна сама обратиться с ними в Центральную избирательную комиссию. Более того, доказательства должны быть способны выдержать проверку Высокого суда Джефферсона и назначенных им технических консультантов, если это применимо.

Учитывая масштабы поиска и огромное количество компьютерных сетей, которые необходимо проанализировать и тщательно изучить на предмет возможной фальсификации данных или человеческого саботажа, я являюсь единственным техническим консультантом в Джефферсоне, способным на такой поиск. Если я обнаружу доказательства вмешательства человека, я должен затем обнаружить и представить четкие и убедительные юридические доказательства того, что вмешательство было преднамеренным и мошенническим. Я начинаю понимать, почему Саймон приказал мне привести себя в боевую готовность. Я могу не надеяться успешно выполнить эту задачу без доступа ко всем моим вычислительным возможностям. Учитывая связанные с ней параметры и переменные, я не питаю особых надежд на то, что моя миссия увенчается успехом.

Однако я являюсь линейным подразделением с четкими обязанностями и конкретными приказами, касающимися поставленной, хотя и сложной, задачи. Я должен попытаться выполнить этот приказ в меру своих возможностей. Это не первый раз, когда я отправляюсь на миссию с серьезными препятствиями на пути к успеху. Но я никогда не сдавался и никогда не терпел поражения. Если было совершено мошенничество, я сделаю все возможное, чтобы обнаружить его. Я начинаю интенсивные поиски.

Мне много раз приходилось испытывать эмоции, которые — по словам моих программистов и командиров — сродни человеческим чувствам. Я познал страх, гнев и ненависть, а также удовлетворение и ликование. Теперь я познал унижение. Несмотря на семьдесят один час и тридцать девять целых шесть десятых минуты самого интенсивного поиска и анализа данных за всю мою карьеру в качестве Линейного подразделения, я не обнаружил ничего, что могло бы послужить юридическим доказательством мошенничества. Я вообще практически ничего не нашел. То немногое, что есть, дает лишь косвенные подозрения, над которыми практически любой представитель голосующей общественности — не говоря уже о конституционном адвокате или Верховном судье — посмеялся бы, если бы кто-то был достаточно глуп, чтобы обратить на это их внимание.

В лучшем случае сторонников теории заговора повсеместно высмеивают. В худшем — их признают душевнобольными и отправляют в психушку. В любом случае, всерьез их воспринимают только другие сторонники теории заговора. Если бы Саймон представил в качестве доказательства скудную подборку достоверных фактов, которые я собрал, он бы серьезно подорвал доверие к себе, а такого положения дел допустить нельзя. Горечь пронизывает всю схему гештальта моей личности, поскольку я вынужден сообщить Саймону о своей неадекватности как специалиста по анализу шпионских данных.

Мой командир, взъерошенный и уставший от собственных попыток докопаться до истины в этом вопросе, воспринимает новости со снисхождением, которое, по моему мнению, не оправдывает мою работу.

— Ты не виноват, Одинокий, — настаивает Саймон. — Я отдаю должное ДЖАБ’е за так гладко проведенную операцию. Если даже тебе не удалось ничего обнаружить, эти мерзавцы безукоризненно замели свои следы. И, возможно, мы просто гоняемся за призраками. Что, если во время дешифровки данных в системе на самом деле произошел сбой. Сложные схемы и программирование просто время от времени дают сбои. Особенно когда системы с недостаточными ресурсами перегружены, пытаясь провести операцию, слишком сложную для них. Черт возьми. — Он трет покрасневшие глаза и испускает глубокий и усталый вздох. — Ладно, Сынок, отмена боевой тревоги. Возвращайся в режим активной готовности и продолжай наблюдение, согласно постоянному приказу. Господи, как я не хочу отчитываться перед такими, как Жофр Зелок. Вычеркни это замечание из бортового журнала, пожалуйста. Он скоро станет моим боссом, нравится тебе это или нет.

Я послушно удаляю его комментарий, понимая его рассуждения, и мне это тоже не нравится. Мой командир напуган. Это не способствует легкому переходу от моей полной когнитивной функциональности к менее осознанному, ограниченному режиму работы, который я поддерживаю с момента окончания моей последней битвы с дэнгами. Я не хочу чувствовать себя “сонным” в такое сложное время. Мне настолько не нравится эта идея, что я испытываю другое эмоциональное ощущение, новое для моего личностного гештальт-центра: угрюмую обиду. Не на Саймона. На ситуацию. И даже на себя, за то, что я не смог предоставить своему Командиру фактическую информацию, которую он счел важной для нашей миссии.

Саймон покидает свое командирское кресло и стонет, стряхивая судороги с мышц. Он не покидал моего командного отсека с момента выборов. За последние семьдесят два часа он спал всего шесть с половиной и серьезно нуждается в отдыхе. Выбираясь из моего командного отсека, он говорит:

— Я пошел спать. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.

— Да, Саймон, — мягко отвечаю я.

Когда он уходит, я испытываю глубокую и пустую тоску. И гораздо более глубокую неуверенность в будущем. Его. Моем. Джефферсона. Я не знаю, как люди справляются с такими чувствами. Я Боло. Мой путь другой. Я сосредотачиваю свое внимание на единственном, что я могу сделать: продолжать миссию, хотя больше и не вижу в ней смысла.

ГЛАВА 13

Кафари впилась глазами в письмо, перечитывая удивительные инструкции в третий раз, не в силах поверить своим глазам. Саймон, который технически был иностранцем-резидентом, в соответствии с положениями договора, даже не упоминался в письме, которое было адресовано напрямую ей. Кафари все еще пыталась понять, не разыгрывают ли ее, когда Елена заползла на четвереньках под стол, пытаясь выдернуть шнуры питания из задней панели ее компьютера. Кафари схватила брыкавшуюся малявку и сказала:

— Ты наказана! Тебе не разрешается играть со шнурами питания. Две минуты в кресле для ожидания.

Ее дочь, двух лет и трех месяцев от роду, сердито посмотрела на нее.

— Нет!

— Да. Прикасаться к шнурам питания запрещено. Две минуты.

Дочка Кафари надулась так, как на это способны только двухлетние карапузы.

Нейтрализовав непоседу на некоторое время, Кафари позвонила Саймону, который был на ремонтном складе Сынка.

— Саймон, не мог бы ты зайти в дом, пожалуйста? Нам нужно срочно поговорить.

— О-о-о. Звучит не очень хорошо.

— Да!

— Сейчас буду.

Саймон открыл заднюю дверь как раз в тот момент, когда Кафари позволила Елене слезть со стула для ожидания.

— Папа! — завопила она и бросилась прямо к нему. Подхватив дочку на руки, Саймон чмокнул ее в лоб.

— Как поживает моя девочка?

— Пойдем смотреть Сынка? — пролепетала она в ответ, глядя на отца полными надежды глазами.

— Позже, милая. Через некоторое время я отвезу тебя к Сынку.

Боло весом в тринадцать тысяч тонн не соответствовал представлениям Кафари об идеальном друге двухлетнего ребенка, но Елена была очарована машиной, которая казалась ей целым городом, готовым поговорить с ней в любое время, когда папа разрешит ей зайти в ангар. Что, конечно, случалось нечасто по целому ряду практических причин.

— Что случилось? — стараясь не выдать своего беспокойства, спросил Саймон.

— Вот это. — Она протянула распечатку письма.

Когда Саймон добрался до второго абзаца, у него наскулах заиграли желваки.

“…В соответствии со статьей 29713 Закона о защите счастливого детства, предусматривающей порядок ухода за детьми-иждивенцами в семьях с двумя работающими родителями, настоящим вы уведомлены о требовании передать вашу дочь, Елену Хрустинову, в федеральные детские ясли. Это требование должно быть выполнено не более чем через три рабочих дня после получения этого уведомления. Ваша дочь должна поступить в федеральный детский сад, расположенный на базе “Ниневия”, до 30 апреля, или столкнетесь с уголовным преследованием за нарушение положений Закона о защите счастливого детства о правах детей. Судебное преследование немедленно приведет к полному лишению родительских прав, а Елена Хрустинова будет возвращена под стражу для постоянного перемещения в федеральную программу патронатного воспитания.

В соответствии со статьей 29714 Закона о защите счастливого детства, у вас на дому будут проводиться регулярные проверки социального обеспечения ребенка сотрудниками Инспекции по защите счастливого детства, которые начнутся через неделю с даты зачисления Елены Хрустиновой в ясли, чтобы убедиться, что ей оказывается утвержденный федеральным законом уровень финансовой и эмоциональной поддержки, необходимый для ее благополучия. Мы с нетерпением ждем возможности позаботиться о вашем ребенке.

Хорошего дня!”

Саймон оторвал взгляд от письма, встретился взглядом с Кафари. Он был неподвижен, как смерть, в течение семи бешено колотящихся ударов сердца.

— Они не шутят.

— Да.

— Выходит, у нас три дня, — процедил Саймон сквозь сжатые зубы.

— На что? Чтобы попросить Конкордат перевести тебя на Вишну? Или на Мали? Или еще куда-нибудь? Мы в ловушке, Саймон.

— Я в ловушке… — начал он.

— Нет, мы в ловушке! Что это будет за семья, если бы мы с Еленой будем в какой-нибудь другой звездной системе, в то время как ты застрянешь здесь? — сказала Кафари, проглотив подступивший к горлу комок. — Кроме того, вся моя семья здесь. Мы слишком упорно боролись за этот мир, чтобы просто уйти и оставить его этим… — Она с брезгливым лицом указала на смятое письмо в кулаке Саймона. — Не проси меня об этом, Саймон. Пока нет. Суды полны исков родителей, оспаривающих программы ДЖАБ’ы. Они пока не купили всю судебную систему. Мы боремся за этот мир, боремся упорно. Мы сражаемся не на жизнь, а на смерть за родную планету и будем биться до тех пор, пока остальные не очнутся, не увидят, куда мы катимся, и не положат этому конец!.. Ничего страшного! В конце концов, это всего лишь детский сад ясли, — с трудом проговорила Кафари.

Саймон хотел было вспылить, но захлопнул рот.

Через несколько мгновений он пришел в себя и заговорил спокойно:

— Это не “просто ясли”, и ты это сама прекрасно знаешь. Конечно, я не могу заставить тебя сесть на следующий звездолет и улететь отсюда… Да и, видит бог, я не хочу с вами расставаться!

От нахлынувших чувств Саймон говорил дрожащим, прерывистым голосом. Кафари не знала, чем его утешить. Она и сама боялась за свою дочь. Если уж эти судебные процессы не смогли обуздать джабскую кампанию по перестройке общества…

— Вы законные иждивенцы офицера бригады, — пробормотал Саймон. — Это должно что-то значить.

— Нормальное правительство, возможно, и приняло бы это во внимание, но ДЖАБ’а… Ведь теперь в президентах у нас Жофр Зелок, а все джефферсонские законы переписываются под диктовку Ханны Урсулы Ренке. В министрах просвещения — “прогрессивная социалистка” Карен Эвелин, а слабоумная ханжа Силли Броскова вычеркивает из школьных и университетских программ все, что не устраивает политическую партию, которая ей платит… Люди, которые придумали это, — она указала на сильно смятое письмо в кулаке Саймона, — организовали сфальсифицированные выборы, которые никто не смог оспорить. Твое положение офицера бригады не только не поможет нам, они придут за нами, с намерением уничтожить. Если ты не отдашь нашу дочь в их ясли, ее у нас отнимут.

Саймон совсем сник. Затем он так исступленно сжал. — дочку в объятиях, что та даже захныкала. Но тут ему явно что-то пришло в голову, и он воспрял.

— Это дерьмо применимо к детям, у которых работают оба родителя. Если один из нас бросит работу…

Кафари сразу догадалась, к чему клонит муж, и в мгновение ока поняла, что это сулит неприятности. Саймон был “активно задействован” в соответствии с договором, несмотря на то, что теперь он лишь один или два раза в день совещается с Сынком, а остальное время проводит с Еленой. Чтобы обойти положения этого письма и законодательство, которое оно представляло, Кафари придется бросить работу в космопорту.

Выбор, стоявший перед Кафари, распял ее. Но ведь она нужна Джефферсону! На ее родной планете инженеры-психотронщики на вес золота, и не только в космопорту. Этих специалистов не хватало на Джефферсоне и до нападения дэнгов. Сейчас их недостаток ощущается особенно остро, а нововведения в программе высших учебных заведений скоро лишат возможности готовить, в обозримом будущем, вообще инженеров любого рода.

Придя к власти, ДЖАБ’а запустила грандиозную программу далеко идущих изменений во всех мыслимых сферах общества. Закон о защите счастливого детства был лишь верхушкой айсберга. Законодательство по охране окружающей среды уже наносило серьезный ущерб промышленности, поскольку стандарты чистоты окружающей среды были настолько строгими, что производственные предприятия тяжелой промышленности, фирмы по производству промышленных химикатов, включая сельскохозяйственные химикаты, критически важные для производства пищевых культур Терры на джефферсонской почве, и даже фабрики по производству бумаги, буквально не могли работать в соответствии с ними.

Финансовые санкции за несоблюдение стандартов были настолько суровыми, что целые отрасли обанкротились, пытаясь выплатить штрафы. Лидеры бизнеса подавали агрессивные судебные иски, чтобы оспорить это безумие, но Сенат и Палата представителей, подстегиваемые ревом армии безработных, получавших теперь пособие, превышающее заработную плату неквалифицированных рабочих, один за другим принимали экономические, социальные и экологические законы, угодные ДЖАБ’е.

Пожирая глазами плод очередной инициативы по перестройке общества, скомканный в кулаке Саймона, Кафари с ужасом поняла, что это сражение они уже проиграли. Если бы она или кто-либо другой попытался протестовать, они потеряли бы своих детей. А их дети, запертые в детских садах и школах, управляемых ДЖАБ’ой, столкнулись с кампанией промывания мозгов ужасающих масштабов. Сколько еще несчастных родителей получило такие же письма? Их число должно было исчисляться миллионами, как минимум. Экономический кризис и ошеломляющий рост налогов вынудили семьи Джефферсона, принадлежащие к среднему классу, стать семейными парами с двумя работающими, причем супруги брались за любую работу, которую могли найти, даже за черную, просто чтобы оставаться платежеспособными. Эти семьи не могли позволить себе потерять второй доход, даже чтобы защитить своих детей.

И теперь Санторини шантажировали родителей по всему Джефферсону. Кафари подумала, что должна была это предвидеть. Это было естественным следствием законодательства, которое первым делом запретило домашнее обучение, вынудив родителей передавать своих детей идеологической машине ДЖАБ’ы, в школы, где на первом месте среди учебных предметов стояла джабовская пропаганда. Теперь джабовцы протянули свои лапы к дошкольникам, стараясь в самом нежном и восприимчивом возрасте привить им убеждения, от которых им будет не так-то просто избавиться, когда они вырастут.

Она с тошнотворным ощущением в животе подумала, сколько владельцев бизнеса, подающих иски об отмене Закона о защите счастливого детства, окажутся втянутыми в борьбу за опеку над своими собственными детьми? На основании “ненадлежащей эмоциональной поддержки дома”? Она на мгновение закрыла глаза, но не смогла избавиться от зловещей картины будущего Джефферсона, которая была настолько уродливой, что у нее перехватило дыхание. Она не знала, что делать. Отчаяние постепенно охватывало молодую женщину.

— Кафари?

Она открыла глаза и встретилась взглядом с Саймоном. Его глаза были темными. Испуганными.

— Я не знаю, что делать, — пробормотала она, обхватив плечи руками. — Джефферсону очень нужны инженеры-психотронщики…

— А Елене нужна мать.

— Я знаю! — воскликнула Кафари, которой хотелось в бешенстве рвать на себе волосы. — Но даже если я уйду с работы, мы выиграем всего пару лет. Нравится нам это или нет, но в четыре года придется отдать ее в детский сад.

— Тем больше причин растолковать ей что к чему, пока она там не оказалась.

— Да как же нам соревноваться с учителями, которые будут талдычить совсем другое?! А ведь ДЖАБ’а в первую очередь изменила именно учебную программу! Теперь мои двоюродные братья и сестры просто не знают, как объяснить своим детям, что им втолковывают полную ахинею, особенно самым маленьким, из детского сада и младших классов начальной школы. Они приходят домой из школы и объявляют, что любой, кто берет в руки оружие — или хотя бы держит его дома, — опасный девиант. Детям фермеров говорят, что уничтожение чего бы то ни было, даже сельскохозяйственных вредителей, равносильно убийству. Я попрошу мою кузину Онату показать тебе учебник, по которому учится в школе ее дочка Кандлина. Ей всего семь лет, а она уже убеждена в том, что нельзя отнимать жизнь ни у одного живого существа. Даже у микроба! Старшие ребята на фермах уже сталкивались с хищниками и знают, что это ерунда, но малыши в Каламетском каньоне и практически все городские дети поглощают это дерьмо, как конфеты.

— Наконец-то и ты начала понимать, что происходит, — проговорил Саймон. — А ведь в больших и маленьких городах растет гораздо больше детей, чем на фермах. Пройдет еще несколько лет, и все будут верить этому бреду. Вот поэтому-то я и хочу, чтобы ты немедленно уезжала. Пока не стало слишком поздно. Поскольку ты этого не сделаешь, подумай вот о чем. Потребность Джефферсона в инженерах-психотронщиках не исчезнет только потому, что вы сейчас бросите свою работу. Ты одна из самых трудоспособных людей в Джефферсоне. Мы можем пару лет обходиться моей зарплатой. Она неприкосновенна и поступает непосредственно от Бригады. Если джабовцы попытаются прибрать ее к рукам, то в итоге на орбите Джефферсона появится тяжелый крейсер Конкордата, на который загрузят нас троих и Сынка, а Жофр Зелок под дулами его орудий выплатит Конкордату такую сумму, что и он сам, и его потомки будут ходить без штанов. Они знайте что они не могут противостоять Конкордату, независимо от того, что их пропаганда визжит об обратном. Такие люди, как Зелок и Сирил Коридан из Палаты представителей, или как Фирена Броган из Сената, достаточно умны, чтобы понимать разницу между пойлом, которым они потчуют получателей пособий, и тем, что они могут сделать на самом деле. Заметь, никто не стучится в нашу дверь и не требует, чтобы мы действительно отключили Сынка. Или чтобы мы вывезли его с Джефферсона на первом же корабле. Джабовцы представляют, на какие мысли это натолкнет штаб бригады Центрального командования.

— Но…

— Прошу тебя, не перебивай! Я пытаюсь растолковать тебе, что ни при каких обстоятельствах не лишусь своего жалованья, а твоя зарплата, в сущности, нам не нужна. В этом отношении мы, к счастью, отличаемся от большинства джефферсонских семей. Намного больше, чем в твоих деньгах, мы нуждаемся в том, чтобы ты воспитывала Елену, пока ей не придется идти в детский сад. Через два года ты легко найдешь себе новую работу. Посвяти эти два года нашей дочери!

Он был прав. Абсолютно и бесповоротно прав. Необходимо как можно больше оттянуть тот момент, когда Елена попадет в лапы джабовцев.

— Ну хорошо, — прошептала Кафари. — Я увольняюсь.

Саймон облегченно вздохнул.

— Спасибо, — пробормотал он.

Кафари лишь кивнула в ответ. И понадеялась, что этого было достаточно.

Кафари готовила Елене завтрак, когда раздался громкий стук в дверь. От неожиданности Кафари пролила молоко. К ним с Саймоном никто не приходил без предупреждения, потому что Сынок вполне мог расстрелять незваного гостя. Даже родственники Кафари предупреждали о своем появлении. Кроме того, шла весенняя посевная и все в Каламетском каньоне были очень заняты. Кафари и Саймон, только что усадивший Елену на ее детский стульчик, обменялись удивленными взглядами.

— Кто бы это мог быть? — озадаченно спросил Саймон.

— Неприятности, вот кто, — пробормотала она, вытирая руки полотенцем и целеустремленно шагая по дому.

На крыльце она обнаружила высокую остроносую женщину, со ртом в форме чернослива, чья социально корректная худощавая фигура вся состояла из жестких углов и выступающих костей. Теперь эта костлявая дама взирала на Кафари сверху вниз сквозь стекла очков, заключенных в тонкую стальную оправу, весьма популярную среди джабовских бюрократов. Это было частью их имиджа “мы все просто люди”, который пытался демонстрировать, что никто из государственных служащих не лучше других и все трудящиеся равноправны.

С ней был неуклюжий гигант, чей интеллект, казалось, находился на уровне обезьяньего, с мускулами, способными сломать небольшое дерево пополам. Он определенно не разделял менталитет “thin is in”[14], охвативший государственную службу и индустрию развлечений. Нет, внезапно поняла она, он — исполнитель. Для чего они пришли сюда в семь утра вторника?

— Миссис Хрустинова? — спросила женщина теплым, как лед, голосом.

— Я Кафари Хрустинова. А вы кто такие?

— Мы, — сказала женщина, с угрожающим видом дернув головой, — команда по защите счастливого детства, приписанная к Елене Хрустиновой.

— Защиты ее счастливого детства?

— Траск, пожалуйста, запишите, что миссис Хрустинова, по-видимому, нуждается в механической коррекции слуха, поскольку ее слух явно некачественный, что напрямую ставит под угрозу благополучие ребенка, находящегося под ее опекой.

— Стоп! Я вас прекрасно расслышала, но не поверила своим ушам. Что вы здесь делаете? Я домохозяйка и весь день сижу с ребенком. Ваш закон на меня не распространяется!

— Распространяется! — рявкнула женщина. — Разве вы не читали уведомление, разосланное всем родителям Джефферсона прошлой ночью?

— Какое еще уведомление? В котором часу его отправили? Мы с мужем прочитали перед сном все сообщения, но ничего такого среди них не было.

— И во сколько же вы их читали?

— В половине одиннадцатого.

— Траск, запишите, что мистер и миссис Хрустиновы не дают спать двухлетнему ребенку намного дольше того часа, когда ему уже положено спать.

— Это мы легли в половине одиннадцатого! — воскликнула Кафари. — А Елену уложили в половине восьмого!

— Это голословное утверждение, — заявила тощая женщина таким вызывающим тоном, что Кафари начала терять самообладание.

Внезапно над ухом Кафари раздался голос Саймона, такой же ледяной и отчужденный, каким он был в день смерти Абрахама Лендана.

— Убирайтесь с моей территории. Немедленно.

— Вы мне угрожаете?! — зашипела защитница счастливого детства.

У Саймона на руках сидела Елена, а его улыбка была смертоносным оскалом клыков.

— О, нет. Пока нет. Однако, если вы откажетесь удалиться, все может стать очень интересным. Почему-то я сомневаюсь, что Бригада благосклонно отнеслась бы к вторжению в дом офицера мелких чиновников, пытающихся вынудить его выполнять какое-то там предписание местных властей, которого он не видел и до которого ему вообще нет дела. Этот дом, — обманчиво кротким тоном добавил Саймон, — является собственностью Конкордата. Его компьютерные терминалы подключены к военной технике, которая классифицируется как секретная, никто на Джефферсоне не имеет разрешения на доступ к ней. Даже президент! Не говоря уже о какой-то нелепой “группе по защите счастливого детства”. У вас, дорогая леди, нет военного разрешения приближаться ближе чем на сто метров к моему компьютерному терминалу. На вашем месте я серьезно задумался бы о том, стоит ли вам пытаться применить силу. Я все-таки командир Боло. В соседнем здании разумная военная машина весом в тринадцать тысяч тонн слушает этот разговор. Эта машина оценивает, насколько серьезную угрозу вы представляете для ее командира. Если Боло решит, что ты представляешь для меня угрозу, он начнет действовать. Вероятно, прежде, чем я смогу его остановить. Так что пусть Траск запишет эту маленькую заметку: положения Закона о защите детей о проверке на дому не применяются — и никогда не будут применяться — к этому домохозяйству. Так что, будь добра, убери свое истощенное тело и своего слабоумного гориллу с территории Конкордата. И последнее. Если вам дороги ваши жалкие жизни, не пытайтесь проникнуть на склад технического обслуживания Боло. Мне бы не хотелось расхлебывать кашу, если Сынок пристрелит вас за незаконное проникновение в военную зону с ограниченным доступом класса Альфа.

Лицо женщины из белого, как бумага, стало злобно-красным, а рот несколько раз беззвучно открылся и закрылся. Наконец она прорычала:

— Траск, запишите, что мистер и миссис Хрустиновы…

— Я — полковник Хрустинов, ты, наглая шлюха!

Кафари побледнела. Она никогда не слышала такого тона в голосе Саймона.

Женщина в дверном проеме действительно отступила на шаг. Затем прошипела:

— Траск, запишите, что у полковника Хрустинова и его жены есть боевая машина, способная в любой момент умертвить их ребенка!

— Ложь! — рявкнул Саймон. — У Сынка постоянный приказ никогда не стрелять в мою жену или моего ребенка. На вас это не распространяется. Убирайтесь к черту с моего крыльца!

Он осторожно подтолкнул Кафари вглубь дома, захлопнул дверь и закрыл ее на замок.

— Кафари, возьми Елену и спрячься. Возьми пистолет! Чего доброго, у этого олуха хватит идиотизма высадить дверь!

Подхватив дочь на руки, Кафари бросилась в спальню. Елена тихонько заплакала, чувствуя, что происходит что-то плохое. Ей тоже не понравились дядя и тетя, желавшие войти к ним в дом. Кафари услышала, как Саймон достал из шкафа в гостиной пистолет и снял его с предохранителя, готовясь к самому худшему. Кафари открыла шкафчик, стоявший возле кровати, приложила большой палец к детектору и вытащила ящик с пистолетом. Вооружившись, она забаррикадировалась в шкафу вместе с Еленой.

— Тихо, — прошептала она, гладя по голове испуганную малышку. — Все в порядке, малыш.

Она напевала мелодию достаточно тихо, чтобы успокоить свою дочь, не заглушая звуков из гостиной. Она могла слышать сердитые голоса снаружи, когда женщина и ее сообщник спорили резким тоном. После нескольких напряженных мгновений она услышала рев двигателя наземного автомобиля, который помчался по подъездной дорожке к улице.

В дверях спальни появился Саймон. Его все еще трясло от напряжения.

— Они уехали. Пока что.

— А когда они вернутся? — прошептала Кафари.

— Не скоро.

— А что, если они убедят Палату представителей принять исключение, которое распространяется на нас. Или получат президентское постановление от Жофра Зелока, которое сделает то же самое. У нас достаточно врагов, чтобы провернуть что-то подобное в мгновение ока. — Она с горечью добавила: — Возможно, было проще просто отправить ее в их вонючий детский сад.

— Свобода никогда не дается легко.

— Да, — выдавила она сквозь стиснутые зубы. — Я знаю.

Мрачное напряжение отчасти ослабло.

— Теперь я знаю, какой ты на самом деле. Ты умеешь смотреть в глаза даже самому опасному врагу и сражаться с ним до конца. Иногда это меня даже пугает… Что же нам делать, Саймон?

— Постараться выжить, — дрогнувшим голосом ответил ей муж. — А пока, — стараясь говорить спокойнее, добавил он, — нам надо позавтракать. Кто же воюет натощак?!

Кафари ничего не могла с собой поделать. Тон ее мужа был таким забавным, его предложение таким в высшей степени практичным, что напряжение вылилось в полуистерический взрыв смеха.

— Вот как говорит опытный ветеран. Ладно, пойдем пожарим яичницу или еще что-нибудь.

Саймон взял на руки Елену и отдал Кафари пистолет, доверяя ей право первого выстрела по мерзавцам, которые могли передумать и вернуться, чтобы все-таки ворваться в дом. Кафари поставила свой пистолет на предохранитель и сунула в глубокий карман фартука. В другой карман она положила пистолет Саймона.

По пути на кухню она остановилась возле компьютера, чтобы зайти в их учетную запись в информационной сети, где и нашла соответствующее уведомление. Оно было отправлено в половине второго ночи — определенно странный час для рассылки уведомлений такого масштаба. Содержание сообщения было кратким и недвусмысленным.

“Настоящим все родители уведомляются о том, что согласно административному постановлению 11249966-83e-1, проверки на дому и положения о дневном уходе, предусмотренные Законом о защите счастливого детства, были расширены, чтобы охватить каждого ребенка в Джефферсоне, независимо от статуса занятости родителей.”

Кто-то, с холодком осознала Кафари, наблюдал за ними. Достаточно пристально, чтобы заметить, когда она оставила работу в “Порт-Абрахаме”. Заметил и действовал с пугающей скоростью. Действительно ли все остальные в Джефферсоне получили такое уведомление или оно было составлено специально для них, чтобы ускорить проверку жилья, которую джабовцы явно хотели провести в квартире Саймона? Получение доступа к их квартире наверное на первом месте в чьем-то списке приоритетов. Враги Саймона хотят либо отомстить, либо получить от него военную информацию, либо и то, и другое. В качестве не менее правдоподобной альтернативы они могут пытаться в очередной раз предстать перед населением Джефферсона в роли благодетелей, вынудив “ненавистного иностранного тирана” отказаться от опеки над своим ребенком, повинуясь воле народа.

Скорость, с которой Санторини добивались масштабных изменений в общественном мнении, продолжала ужасать Кафари. Она распечатала сообщение и отнесла его на кухню, где Саймон уже усадил Елену обратно в детское кресло и возился у плиты с яйцами и сковородкой.

Он взглянул на сообщение, хмыкнул и пожал плечами.

— Делать нечего… Но не расстраивайся, ведь мы вместе и нас светит солнце!

Что ж, если Саймон мог на время отрешиться от проблемы, то и она сможет.

— “Солнце”[15], по-моему, звучит неплохо.

Он улыбнулся двусмысленности, содержавшейся в этом ответе.

— Я тоже так считаю.

К тому времени, как она приготовила ветчину и сок, сильнейшая дрожь прошла, и холодный комок страха внутри нее начал таять. Они получили передышку, по крайней мере, на сегодня. Сейчас, сегодняшним утром и до ужина, она была дома со своим мужем и дочерью. Она не позволит ничему вторгнуться к ним, чтобы испортить момент. Завтра у нее будет предостаточно времени, чтобы расстраиваться…

На следующее утро она позвонила своему боссу в “Порт-Абрахам”, чтобы спросить, есть ли у них еще свободное место для нее. Эл Симмонс, издерганный директор порта, просиял от облегчения.

— Ты хочешь вернуться? О, слава Богу! Ты можешь начать сегодня? Ты можешь быть здесь через час?

Кафари, пораженная настойчивостью в голосе своего бывшего босса, сказала:

— Сначала мне надо записать Елену в ясли, — ответила она.

— Так сделай это сегодня. Пожалуйста, — добавил он.

Что, черт возьми, происходило в космопорту — или на Зиве-2, — что привело к такой спешке? Кафари умыла и причесала Елену, нарядила ее в комбинезон, который было не жалко испачкать, и отправилась в ясли при военной базе “Ниневия”. Она чувствовала себя Даниилом, вошедшим в логово льва[16]. Однако, открыв в яслях дверь, Кафари сразу услышала радостные детские голоса. Здесь раздавался такой звонкий смех, что ее жесткая защита слегка пошатнулась. На первый взгляд, группа состояла из детей в возрасте от шести месяцев до шести лет. Кафари встретила молодая женщина, одетая, как показалось, в форму персонала детского сада: ярко-желтую рубашку с темно-зелеными брюками и с жизнерадостной улыбкой.

— Здравствуйте! Вы, должно быть, миссис Хрустинова. А это Елена?” — спросила она с ослепительной улыбкой. — Какая ты красивая девочка! Сколько тебе лет, Елена?

— Два, — торжественно ответила она.

— Какая ты большая! Ты любишь играть? У нас тут очень весело!

Елена уставилась на воспитательницу широко открытыми заинтригованными глазами и закивала.

— Ну вот и отлично! Пойдемте познакомимся с остальными ребятами.

На протяжении следующих двадцати минут Кафари была окружена сотрудниками яслей и визжащими ребятишками. Потом ее провели к заведующей яслями — добродушной на вид женщине, восседавшей в кабинете, огромные окна которого выходили на детскую площадку.

— Здравствуйте, миссис Хрустинова, я Лана Хейз, директор детского сада при этой военной базе. Мои сыновья тоже военные, — добавила она с теплой улыбкой, — они сражаются где-то в других мирах. Мой муж, — она слегка запнулась, — мой муж был убит на войне.

— Мне очень жаль, миссис Хейз.

— Он погиб в бою, защищая западную часть Мэдисона. — Она смахнула слезы с глаз. — Мои сыновья тогда уже были военными. Когда поступил вызов, они вызвались перейти в подразделение Конкордата. Я думаю, они хотели отомстить за своего отца. Это печальная причина идти на войну, но они любили своего отца, и его потеря была таким ударом. И не только для них… А вон моя дочь. Она присматривает за двух- и трехлетними малышами. — Она указала на молодую девушку лет шестнадцати, игравшую с совсем крошечными карапузами.

— Мы стараемся по возможности облегчить жизнь нашим согражданам, — продолжала заведующая. — Пусть они знают, что их дети в надежных руках. В среднем на шестерых детей в возрастной группе Елены приходится один воспитатель, поэтому за малышами всегда ведется тщательный надзор. Дети старшего возраста немного более самостоятельные, но мы по-прежнему поддерживаем соотношение один воспитатель на десять детей, просто в целях безопасности. Прелесть этой системы, особенно для людей с низкими доходами, в том, что она совершенно бесплатна. Каждый житель Джефферсона имеет к ней доступ. Это означает, что у каждого ребенка равные шансы на хорошее будущее. У нас есть множество образовательных программ для детей, а также игровые площадки, центры активного отдыха и компьютеры.

Она вручила Кафари пачку брошюр, в которых перечислялись программы обучения и оборудование, доступные в детском саду базы “Ниневия”. Это было хорошее учреждение, этого нельзя было отрицать. Здесь имелось много безопасных игрушек, с которыми дети могли играть вместе и по отдельности, с малышами проводились различные занятия, начиная с уроков рисования и заканчивая несложными экспериментами в детской лаборатории. Старшие дети могли знакомиться с содержанием информационной сети Джефферсона. Воспитанников кормили три раза в день, а если они просили есть еще, то выдавали им бутерброды. Старшие занимались танцами, участвовали в театральных постановках или учились музыке. Короче говоря, ясли и детский сад были замечательные. Их текущие расходы и зарплата такого количества воспитателей, очевидно, были очень высокими и покрывались за счет денег налогоплательщиков. Кафари невольно задумалась над тем, откуда правительство будет брать эти деньги в будущем. Как долго оно сможет оплачивать содержание множества таких детских садов? Правительству явно придется сделать их платными или урезать какие-то другие статьи бюджета. А может, и ввести новые налоги, хотя ДЖАБ’а и клянется, что не будет их поднимать. Естественно, Кафари понимала, как глупо надеяться на то, что джабовцы осуществят хотя бы половину своей программы без существенного роста налогов. Выходит, Джефферсон в основном населен глупцами?!

Судя по всему, Лана Хейз была доброй женщиной, но и она, кажется, свято верила в то, что все идет как надо, и не задумывалась над грядущими финансовыми проблемами. Кафари держала пари, что миссис Хейз происходила не из Грейнджеров. Фермеры не отличались подобной наивностью. Выращивая хлеб собственными руками, очень быстро начинаешь понимать, что в жизни ничего не дается бесплатно, как бы часто кто-то на этом не настаивал.

Заведующая попросила Кафари заполнить несколько бланков, а сама повела Елену к другим детям. Содержание бумаг, выданных Кафари, очень не понравилось ей. От родителей требовалось отвечать на вопросы, нарушавшие все конституционные гарантии неприкосновенности личной жизни граждан Джефферсона. Но делать нечего, хочешь не хочешь, а придется соблюдать их гнусные правила. Большинство граф, касающихся Саймона, Кафари оставила не заполненными или ограничилась в них несколькими скупыми словами.

Место рождения: за пределами Джефферсона.

Род занятий: командир Боло.

Годовая зарплата: выплачивается бригадой “Динохром”.

Партийная принадлежность: по условиям договора с Конкордатом не участвует в политической жизни.

Религиозные предпочтения: пусто. Она даже не была уверена, что у него есть таковые. Сам он никогда об этом не говорил, а она его не спрашивала. Грейнджеры верили в свободу вероисповедания и право делать что угодно, не ущемляющее права других. При этом не обременяя себя лишним любопытством.

Уровень образования: Опять пусто. Она понятия не имела, где и сколько надо учиться, чтобы стать офицером бригады. Считается ли обучение офицера в военном колледже “образованием” или “военной службой”? Она знала, что Саймон гораздо более начитан, чем она, и обладает опытом в самых разных областях, но понятия не имела, написать ли “средняя школа”, или “колледж”, или “курсы повышения квалификации”.

Описание работы: засекречено. Она действительно не знала большей части того, чем занимался Саймон, работая в бригаде. Она не хотела знать. Практически все обязанности были засекречены. Даже Абрахам Лендан очень мало о них знал. А с нынешним президентом, Жофром Зелоком, Саймон старался не вступать ни в какие отношения.

Вернувшись, миссис Хейз стала с удивлением просматривать полупустые бланки:

— У вашего супруга очень необычная анкета!

— Как и его работа, — без обиняков заявила Кафари.

Миссис Хейз моргнула.

— Это верно. В конце концов, она не гражданин Джефферсона, а будучи офицером… — заведующая решила не заканчивать свою мысль и подытожила. — Все в порядке, моя дорогая, мы просто оставим все как есть, и если у кого-нибудь возникнут вопросы, мы дополним недостающую информацию позже.

Черта с два ты это сделаешь, подумала Кафари, одарив миссис Хейз слегка ледяной улыбкой.

— Ну вот, кажется, и все. Вы говорили, что вам надо спешить на работу.

— Да, в “Порт-Абрахам”.

— Вот как? Считайте, что вам повезло. Сейчас так трудно найти работу. И что же вы там будете делать?

— Я инженер по психотронным системам.

— Инженер по психотронным системам?! — Заведующая вытаращила удивленные глаза на Кафари, которой внезапно захотелось ошеломить эту разговаривающую приторным тоном даму.

— Я проходила практику на Боло.

У Ланы Хейс отвисла челюсть.

— Понятно, — еле слышно произнесла она. Миссис Хейз рассеянно смотрела на нее, ей пришлось сделать героическое усилие, чтобы привести в порядок свои разбегающиеся мысли. — Понятно. Вы должны понимать, что большинство матерей, чьи дети ходят сюда, — жены военных. Они, как правило, не работают, а если и работают, то делают всякие украшения, прически, модное шитье, маникюр. Вот так обычно.

Кафари не верила своим ушам. Конечно, у нее практически не было знакомых среди жен других военных, в основном потому, что работа в космопорту отнимала у нее так много времени в течение последних трех лет. Саймон на самом деле тоже не был в гуще военной общественной жизни. Отчасти это объяснялось тем, что другие офицеры избегали его, чувствуя себя по сравнению с ним крайне незначительными. Они просто не знали, как держать себя с человеком, который командовал такой огневой мощью, какую представлял Сынок, и при этом не входил в обычную цепочку командования и был подотчетен исключительно президенту и Бригаде.

Во время своего идиллического девичества она не осознавала, как одиноки героические и легендарные офицеры Бригады “Динохром”. Их всегда называли людьми особого сорта, и это было правдой, как в переносном, так и в буквальном смысле.

На Джефферсоне их с Саймоном мало куда приглашали, и к молодой чете тоже никто не ходил, потому что все знали, что находится в ангаре по соседству с их домом. Кафари крайне редко приходилось общаться с женами других офицеров, и она совершенно не представляла суетливую пустоту их жизни. Почему же эти женщины, которые, кажется, свободны от необходимости тратить все свое время на уход за детьми, не желают внести достойный вклад в развитие родной планеты, а занимаются стрижкой и маникюром?!

Миссис Хейз уже достаточно успокоилась, чтобы спросить:

— Вы будете работать на Зиве-2? Или в космопорту?

— В порту. Я возвращаюсь к работе, которую оставила около месяца назад, чтобы уделять больше времени Елене. Но потом приняли новый закон, и у меня больше не оказалось причин сидеть дома, когда так срочно нужны инженеры-психотронщики. Поэтому отсюда я отправлюсь прямо на работу.

— Это очень похвально с вашей стороны, моя дорогая. Такая инициатива и патриотизм! Я уверена, девушки из персонала будут рады услышать, что вы вносите свой вклад в восстановление нашего прекрасного мира.

— Спасибо вам, миссис Хейз. Если это все, я попрощаюсь с Еленой и отправлюсь в космопорт.

— Конечно. Я проведу для вас короткую экскурсию, если у вас есть еще несколько минут?

— Это было бы здорово. Я бы хотела осмотреть помещения, — ответила она с непритворной честностью.

Очень скоро она убедилась в том, что в брошюрах написана правда. Садик был действительно прекрасна оснащен и содержался в безукоризненной чистоте. На стенах висели красочные рисунки поучительного содержания. В шкафах висели маскарадные костюмы, а на полках стояли все мыслимые и немыслимые игрушки, за исключением, отметила Кафари, внутренне нахмурившись, чего-либо хоть как-то напоминающего военные. Она сочла это странным, учитывая обстоятельства. Ведь это же дети военных, но нигде не было видно ни единого игрушечного пистолета, ни единого парадной формы, ни единого боевого самолета или игрушечного танка. Что же делать мальчику, вдруг захотевшему поиграть в своего папу? Все это насторожило Кафари, решившую на досуге поразмыслить, о чем это говорит.

В остальном же садик был замечательным. Даже кухня была первоклассной, здесь подавали полезные закуски по первому требованию, бесплатно для детей и их родителей. Детям постарше были доступны компьютеры и подключения к информационной сети для занятий после школы или образовательных компьютерных игр.

— По вечерам к нам приходит много школьников, — объяснила заведующая. — Они общаются, занимаются танцами, спортом, пользуются нашим оборудованием для научных опытов и тому подобного. Мы стараемся обслуживать всю общину, чтобы родителям не приходилось покупать домой дорогостоящее оборудование. Это может быть очень тяжело для семьи с одним работающим, да еще и живущей на солдатское жалованье.

Кафари кивнула. Это было правдой, но она мысленно уже прикидывала стоимость содержания такого бесплатного детского центра, и гадала, сколько таких центров необходимо построить, чтобы их хватило на всех детей Джеферсона. Ей не понравились ответы, но вслух она сказала только:

— У вас великолепный садик. Елене должно понравиться.

Миссис Хейз светилась материнской гордостью.

— Мне очень приятно слышать это от супруги половника. И вообще, вам нужно чаще ходить в гости. Я уверена, что жены других офицеров с радостью с вами познакомятся.

— Это было бы здорово!

— Конечно… Ну что ж, попрощайтесь с Еленой и счастливого пути!

Она застала свою дочь за игрой с красочной головоломкой, поглощенной попытками сложить кусочки так, чтобы они имели смысл.

— Это очень милая головоломка, Елена. Тебе здесь нравится?

— Да-да-да-да, — сияя улыбкой, лепетала Елена.

— Я рада. А сейчас мамочке нужно идти на работу, милая. Я вернусь через несколько часов. Ты можешь пока поиграть здесь с игрушками и другими детьми. — Кафари чмокнула Елену в макушку и улыбнулась, когда та вылезла из-за столика, чтобы обнять ее.

— Пока-пока, моя маленькая. Я скоро приеду.

— Пока-пока.

Елена тут же бросилась дальше собирать головоломку. Ей помогала дочь заведующей, улыбавшаяся малышке и хвалившая ее за усердие. Кафари направилась к двери, ведущей на стоянку. Что ж, думала она по дороге к аэромобилю, могло быть намного хуже. Учитывая драконовские формулировки писем, которые они получили по этому вопросу, она ожидала найти военное училище, где детей обучают маршировать в ногу, отвечая на приказы социально корректной матроны в униформе, вооруженной мегафоном и кнутом в качестве знаков отличия.

Внезапно ей пришло в голову, что сейчас для Джефферсона были бы полезны именно такие казарменные детские сады. Начни джабовцы в массовом порядке сгонять детей в такие учреждения, на планете наверняка наконец поднялась бы волна протеста, и этому безумию пришел конец. А так… Что ж, время покажет. В сущности, Кафари не приходилось выбирать. Она должна была или отправить Елену в ясли, или сесть с ней в первый же космический корабль, покидающий Джефферсон. Подняв аэромобиль в воздух и направив его в сторону космопорта, Кафари всерьез задумалась о том, не стоило ли ей поступить именно так.

ГЛАВА 14

Саймон встревоженно ерзал в кресле перед экраном компьютерного терминала, безуспешно пытаясь найти выход из возникшей дилеммы. Знакомые звуки базы “Ниневия” — рев автомобилей, отсчитываемый ритм и шлепанье ног во время учебных маршей, отдаленный треск винтовочной стрельбы с тренировочных полигонов — теперь отсутствовали. Их отсутствие оставило в воздухе странную пустоту, заполненную мертвой тишиной. Непривычная тишина отвлекала его, и Саймону казалось, что он сам провалился в могилу.

По крайней мере, “Ниневия” пережила чистку, в результате которой были закрыты почти все военные базы по всему Джефферсону. Саймон пытался убедить Жофра Зелока, что распускать девяносто процентов армии и военно-воздушных сил Джефферсона, а также уничтожать практически все военные базы на планете — чистейшее безумие, но лишь в очередной раз навлек на себя гнев президента.

— С момента вторжения дэнгов прошло пять с половиной лет. Если бы дэнги собирались снова нанести по нам удар, они бы уже сделали это. И не надо пугать меня какими-то кровожадными мельконами, якобы бесчинствующими по ту сторону Бездны. Мельконцам наплевать на нас. В противном случае они бы здесь уже были. По правде говоря, полковник, на нас всем наплевать. Даже вашей драгоценной бригаде. Так что засуньте себе ваш протест сами знаете куда и не мешайте мне работать. Да и вам самим не помешало бы заняться чем-нибудь полезным! А то, как я погляжу, вам приходится отрывать свою задницу от кресла только для того, чтобы сходить в банк за жирной зарплатой за то, что сидите на заднице.

Саймону и раньше приходилось иметь дело с грубыми чиновниками, но Жофр Зелок был вне конкуренции.

С тех пор Саймон не поддерживал с ним связи. Палата представителей и Сенат, естественно, согласились с президентом, со льстивой поспешностью приняв законы, официально уничтожившие вооруженные силы Джефферсона. Саймон ничего не говорил, удрученно наблюдая за тем, как сотни артиллерийских орудий, включая уцелевшие мобильные “Хеллборы”, которые генерал Хайтауэр использовал для защиты Мэдисона, были законсервированы на оружейных складах, разбросанных по всему Джефферсону. Огромное количество другого оборудования было разобрано, переплавлено или перенаправлено на гражданское использование, не оставив ничего, кроме Сынка, для защиты Джефферсона, если вдруг произойдет нападение.

То, что осталось от высокотехнологичного оружия Джефферсона, охранялось гражданской полицией, и, насколько Саймон мог судить, основываясь на подключениях Сынка к системам безопасности в оружейных бункерах и на складах боеприпасов, ужасающее количество оборудования и амуниции куда-то потихоньку исчезало. Эти оружейные системы явно уходили на черный рынок, а деньги, вырученные от их продажи, похоже, оседали в карманах полицейских чиновников.

И все эти безумные действия осуществлялись по разработанному ДЖАБ’ой плану. Эта партия совершенно справедливо заявила, что Джефферсон не может позволить себе платить тысячам солдат за то, что они сидят в казармах и ничего не делают. Политика, уже проводимая избранными приспешниками Витторио Санторини, быстро вела правительство к банкротству. Программы, к выполнению которых уже приступили, было не на что завершать. Правительство не смогло бы и дальше выплачивать пособие по безработице на прежнем уровне, даже если бы количество безработных не росло. А оно стремительно увеличивалось из-за того, что все новые и новые законы по охране природы душили промышленность Джефферсона. Каждая новая волна увольнений увеличивала ряды безработных, вынужденных рассчитывать на выплату прожиточного минимума. Это была нисходящая спираль, ситуация уже почти вышла из-под контроля.

Нужно было найти средства на содержание безработных, и ДЖАБ’а решила закрыть военные базы, дать отставку тысячам военнослужащих. На первый взгляд казалось, что государство здорово на этом экономит. К сожалению, эти утверждения были ложью. Менее десяти процентов солдат, брошенных на произвол судьбы, смогли найти работу. Остальные продолжали существовать на пособие по безработице. Саймон подсчитал, что теперь правительство тратит на них на двадцать восемь процентов больше, чем раньше, когда они находились на действительной военной службе.

Но выплаты на прожиточный минимум были практически незаметны, поскольку включались в и без того огромные расходы на питание и жилье, а стоимость содержания военных баз и обслуживающего персонала была всем хорошо известна. Жофр Зелок с гордостью утверждал, что, закрыв базы, он сэкономил миллионы, не упоминая при этом, что эти якобы сэкономленные деньги шли на пособия новым безработным. Он и его джабовские друзья были мастерами маскировать правду.

Через некоторое время руководители ДЖАБ’ы неизбежно поймут, что на планете больше неоткуда взять денег и им придется урезать пособия. А поскольку миллионы людей привыкли к бесплатной езде и зависят от нее, исход может быть только один.

Полная катастрофа.

Это неумолимо привело его мысли к базе “Ниневия” и причине отсрочки ее закрытия. “Ниневию” превращали в полицейскую академию. И не просто в полицию, а в новое элитное подразделение офицеров государственной безопасности. Пять тысяч из них были набраны из рядов самых преданных сторонников ДЖАБ’ы. Они составили “политически безопасную” группу мужчин и женщин, которым можно было бы приказать сделать практически все, и на которых можно было бы положиться в том, что это будет сделано. Витторио Санторини знал, как использовать послушных фанатиков и не стеснялся это делать.

Саймон получил доступ к досье офицеров, отобранных для обучения, а также к профилям новых инструкторов. Первым тревожным звоночком, который бросился ему в глаза и заставил заскрежетать зубами, был раздел семейной истории в этих досье. Ни один из пяти тысяч будущих офицеров не состоял в браке и не имел детей, даже от внебрачных связей. Большинство из них вообще не имели родных и близких и могли полностью посвятить себя ДЖАБ’е. Саймону это чрезвычайно не нравилось. Еще меньше обнадеживали его учебная программа школы и планы ДЖАБ’ы на будущее. Честно говоря, на самом деле, все это напугало его до смерти.

Более тревожным — по сути, прямо-таки пугающим — было полное отсутствие новостей о том, что происходило на базе “Ниневия”. Что бы ни замышляла ДЖАБ’а, они держали это в строжайшей тайне. Саймон содрогался при мысли о том, что джабовские головорезы поселились прямо под боком у его жены и ребенка.

Прошлой ночью они с Кафари снова поссорились. Она по-прежнему отказывалась покидать Джефферсон, хотя была напугана не меньше Саймона. Любой здравомыслящий человек был бы напуган. На планете происходили страшные события, но все делалось очень незаметно, под прикрытием демагогии, правдоподобных объяснений и впечатляющих общественных мероприятий. Человек среднего ума ни за что не догадался бы о том, что им очень искусно манипулируют. ДЖАБ’а с ловкостью опытного карманника постепенно прибирала к рукам все рычаги власти. Аналогия была очень удачной, поскольку большинство жителей Джефферсона даже не осознавали, что их грабят.

Саймон был обязан подавать отчеты командованию Сектора, но вероятность того, что Сектор вмешается, была столь же мала, как и вероятность того, что ДЖАБ’а добровольно целиком подаст в отставку. У Сектора были дела посерьезнее. Фронт войны сместился от Джефферсона, но только потому, что по ту сторону Бездны больше не было нуждающихся в защите миров, населенных землянами.

То, что поблизости также не было миров дэнга, не утешало. Трехсторонняя война уничтожила население примерно семнадцати звездных систем, которые теперь были пусты. Большинство из них — и это было известно Саймону не понаслышке — превратилось в радиоактивную пустыню. Мельконцы также не воспользовались ситуацией, очевидно, из-за того, что боевые действия в других местах были настолько ожесточенными, что они не могли выделить ресурсы, необходимые для переселения в новые колонии. Очевидно, дэнги вели фактически проигранную битву только затем, чтобы отстоять хотя бы свои внутренние миры. Однако в сложившейся запутанной ситуации даже это служило слабым утешением.

Эта мысль вернула его взгляд к компьютеру, где наконец появилось сообщение, которого он ожидал. Руководству ДЖАБ’ы потребовалось пять с половиной лет, чтобы набраться смелости и замахнуться на представителя Конкордата, но они, наконец, собрали воедино ту же информацию, которая была у Саймона о смещающемся фронте сражений за пределами Силурийской Бездны. Они начали действовать в считаные часы, после того как осознали, что вторжение Джефферсону пока не угрожает.

Сообщение Жофра Зелока было коротким и по существу: “Дезактивируйте свой Боло. Немедленно”.

Саймон мрачно думал о том, что вынужден подчиниться. У него не было ни малейших оснований не повиноваться президенту Джефферсона. Тем не менее он не подчинится ему, пока Кафари не вернется домой. Сынок был и ее другом. Непростым другом, с которым мало кто мог расслабиться, но, тем не менее, другом. Для Саймона все было по-другому. Совместный боевой опыт менял человека, менял то, как он относился к боевому партнеру, чье оружие и боевой корпус стояли между его хрупким человеческим “я” и сотрясающим мир ревом современным сражением. В огне смертельных схваток, в которых жизнь или смерть Саймона зависели только от молниеносных рефлексов электронного мозга, страх человека перед своим Боло сгорал дотла и рассеялся по звездам. Что пришло ему на смену…

Сейчас Саймон понимал, что раньше даже и не догадывался, как ему будет не хватать Сынка.

— Саймон, — знакомый голос вывел его из состояния глубокого отчаяния, — Кафари на подлете. Ее аэромобиль приземлится у детского сада Елены через две минуты.

— Спасибо, я понял, — еле слышно прошептал Саймон, не в силах проглотить подступивший к горлу комок.

— Я ведь буду просто спать… — сказал Боло, его голос был странно приглушен.

Саймону захотелось вскочить и заключить в объятия своего большого друга и больше его не отпускать. Впрочем, даже так он не выразил бы всю глубину тоски, охватившей его при мысли о предстоящем расставании со своим кристально честным товарищем. Ведь, не считая Кафари, у Саймона больше не было никого на свете. Он закрыл глаза, горько сожалея о том, что не может выплеснуть из своего сердца грусть, как воду из чаши, освободив в душе место для покоя.

— Я знаю, — всего только и нашелся сказать он.

Он все еще сидел там с закрытыми глазами, когда открылась дверь и в дом вошла Кафари с дочкой, которую она забрала из закрывавшегося на будущей неделе детского сада базы “Ниневия”. И без того расстроенный, Саймон догадался, что вечер обещает быть бурным. Сказать, что он ненавидел детский сад Елены, было равносильно тому, чтобы сказать, что дэнги раздражают его. В других мирах воспитателей Елены отправили бы в тюрьму за то, во что они превратили ребенка. Что же произойдет, когда она пойдет в школу… Хуже всего было то, что он абсолютно ничего не мог с этим поделать, разве что посадить свою жену и ребенка на следующий грузовой корабль, направляющийся в Вишну.

Саймон сомневался в том, что сумеет сегодня спокойно разговаривать с маленькой стервой, в которую постепенно превращалась его дочь, а Елена уже визжала на свою мать:

— Я хочу обратно играть с друзьями!

Язвительный акцент на последнем слове с пронзительной силой продемонстрировал, что Елена не относила своих родителей к этой категории. Саймона потрясло, что пятилетний ребенок мог вложить столько ненависти в одно простое слово.

— Ты поиграешь с ними завтра.

— Я хочу играть с ними сейчас!

— Нельзя всегда делать только то, что хочешь.

— Можно, — прошипела Елена. — Закон говорит, что можно!

Саймон не выдержал и поднялся из кресла:

— Елена!

Девочка повернула к отцу искаженное ненавистью хорошенькое личико:

— Не кричи на меня! Ты не имеешь права на меня кричать! Если ты еще раз накричишь на меня, я расскажу мисс Финч, какой ты ужасный! Тогда тебя посадят в тюрьму!

Елена бросилась в свою комнату, размеры которой были определены федеральным законодательством, и с такой силой хлопнула дверью, что фотографии на стене запрыгали по гвоздям. Изнутри раздался щелчок замка, наличие которого в двери детской комнаты тоже требовал закон. Кафари расплакалась. Саймон долго не решался пошевелиться. Он опасался того, что любого движения ему хватит для того, чтобы взорваться. О том, что могло за этим последовать, он боялся даже думать.

Выполнение любой из тех вещей, которые ему нужно было сделать — выбить дверь, надрать Елене зад, вбить в нее здравый смысл — только ускорило бы катастрофу. Взрыв негодования с его стороны сыграл бы на руку Витторио Санторини и его приспешникам, которые только и ждали повода, чтобы вторгнуться в дом Саймона и закончить уничтожение его маленькой семьи. Стоило ему хотя бы пальцем тронуть Елену, и ДЖАБ’а тут же ударилась бы в истерику, лишила бы родительских прав “отца-изувера” и конечно воспользовалась бы этим предлогом, чтобы потребовать от Конкордата отставки Саймона и высылки его с Джефферсона. Впрочем сейчас он был настолько зол и полон недобрых предчувствий, что готов был сам покинуть эту планету под любым предлогом.

— Она сама не знает, что говорит, — дрожащим голосом сказала Кафари.

— Нет, знает, — хрипло проговорил Саймон.

— Но ведь она же не понимает…

— Да все она понимает! — отрезал он. — Ей достаточно понимать, что ей все дозволено! И дальше будет только хуже. Намного хуже.

Кафари прикусила губу и затравленно покосилась на дверь спальни Елены:

— Вот бы забрать ее из этого проклятого садика!

— Для этого придется уехать с Джефферсона, — сказал Саймон, решив не добавлять, А ты этого не сделаешь.

Они и так слишком часто спорили. Вместо этого он заговорил усталым и раздраженным голосом:

— Кафари, ты не представляешь, насколько хуже все может стать. Мне приказали отключить Сынка. Без него я не смогу оставаться в курсе того, что планирует ДЖАБ’а, и они это знают. Я могу видеть, что они делают, только через его шпионское подключение к их камерам безопасности. Я читаю не так быстро, чтобы охватить все содержимое информационной сети, не говоря уже о том, чтобы отслеживать, что находится на подключенных к ней компьютерах. Мне одному не прослушать одновременно телефоны, разговоры по радиоволнам и микрофоны компьютеров, по крайней мере, без Сынка. В ту минуту, когда он перейдет в режим ожидания, я потеряю все эти возможности. Сейчас я — единственная система контроля и уравновешивания, которая все еще действует в этом мире, и с сегодняшнего дня ситуация изменится. Я не могу вмешиваться, пока у меня нет прямых доказательств деятельности, нарушающей договор с Конкордатом. И я не смогу достать доказательства, если у меня не будет технической возможности их найти.

До Кафари стал постепенно доходить ужас происходящего, и она медленно опустилась на стул:

— А ты не можешь отказаться выключать его?

— Не могу.

Она подняла пораженный взгляд, чтобы посмотреть на него.

— Мне так жаль, Саймон. Должно быть, это все равно что потерять лучшего друга.

Слова жены застали Саймона врасплох. У него на глаза навернулись слезы.

— Да, — глухо пробормотал он, заморгал глазами и тихо шепнул: — Ты знаешь, я люблю тебя больше жизни, Кафари. Но Сынок так долго был рядом со мной…

— Я знаю, — сказала Кафари, поняв, что у Саймона подступил комок к горлу.

Саймон молча кивнул. Тому, кто не бывал в смертельном бою, не объяснить, что это такое, но Кафари и самой приходилось сражаться. Она понимала, почему замолчал ее муж. Конечно, ее не было на Этене, но когда шел бой между Боло и Яваком, она находилась неподалеку и ее не защищала броня… Для нее этот бой был совсем другим, и она испытала страх, незнакомый Саймону, но у них в душе зияли похожие раны…

К безграничному удивлению Саймона его жена поняла, что значит для него потерять единственного друга. Друга, который знал о своем командире все и разделял с ним трагические дни на далекой Этене. Она решила любить его и жить с ним. И вот… Теперь у них были новые проблемы. Новые страхи. Новые сражения с коварным и лживым врагом, отравляющим умы наивных людей, чтобы добиться своих целей. ДЖАБ’а была готова разрушить все, что было — или могло бы стать — хорошим и прекрасным в этом мире. Что же нам делать? с ужасом спрашивал себя Саймон.

Он был солдатом. Офицером. И конечно же, он знает, что должен делать. Иногда долг был сущей дрянью.

Елена ненавидела школу.

Ей ужасно не хотелось покидать детский сад на базе в Ниневии. Ей нравилось играть с другими детьми, чьи родители тоже были солдатами. Но там больше не было солдат, только полицейские, у которых не было детей, а она была достаточно взрослой, в шесть лет, чтобы пойти в настоящую школу в Мэдисоне.

Но военные исчезли. Вместо них появились полицейские, у которых вообще не было детей, а Елене исполнилось шесть лет, и ее отправили в одну из мэдисонских школ.

— Там будет очень интересно. Ты и не представляешь, как замечательно учиться в школе! — сказала ей мама утром первого школьного дня.

Мама оказалась права. В школе было здорово. Но не для Елены, сразу ставшей предметом всеобщей ненависти. Все началось в первый же день, когда заведующая младшими классами миссис Голд велела детям по очереди вставать и рассказывать о себе и своих родителях.

— Елена Хрустинова, — произнесла миссис Голд, и в ее голосе было что-то такое, от чего у Елены по коже побежали мурашки, как будто учительница сказала неприличное слово или, может быть, наступила на что-то вонючее.

Она медленно поднялась из-за парты на глазах у всего класса, в котором никого не знала. Когда солдаты покинули базу “Ниневия”, все они разъехались по домам, и никто из них не жил в Мэдисоне. Во всяком случае, не в этой части города. Итак, она стояла там, все смотрели на нее, и сказала дрожащим голоском:

— Мою маму зовут Кафари Хрустинова. Она работает в космопорту. Она заставляет компьютеры делать разные вещи. Мой папа — Саймон Хрустинов. Он военный.

— Какой именно военный? — спросила миссис Голд, глядя на нее сверху вниз узкими, как у ящерицы, глазками.

— Он разговаривает с Боло. И приказывает ему стрелять из своих пушек.

— Все это слышали? — спросила учительница. — Отец Елены приказывает огромной, опасной машине стрелять в людей. Эта машина расстреляла миллионы и миллионы людей в мире, находящемся далеко отсюда. Кто-нибудь знает, сколько насколько это большое число — миллион? На всей нашей планете всего десять миллионов человек. А семнадцать миллионов человек погибло в том, другом мире. Чтобы убить семнадцать миллионов человек, этой машине пришлось бы убить каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка на Джефферсоне. И затем ей пришлось бы убить еще почти столько же. Боло — ужасная, злая машина. И отец Елены приказывает ей убивать людей.

— Н-но… — попыталась сказать она.

Миссис Голд стукнула обоими кулаками по столу.

— Не смей мне перечить! Сядь сейчас же! За свою дерзость ты будешь всю неделю стоять на перемене в углу!

Елена села. Она вся дрожала, а на глаза у нее навернулись слезы.

— Плакса! — прошипел кто-то сзади, и весь класс засмеялся и заулюлюкал.

Вот так прошел первый день Елены в школе. Потом было еще хуже. Весь учебный год был сплошным кошмаром. На всех уроках она всегда отвечала неправильно, даже если говорила то же, за что другие дети получали хорошие отметки. Если же она вообще отказывалась отвечать, миссис Голд называла ее гнусной скрытной девчонкой и ставила ее в угол.

Каждое утро, когда мать отвозила ее в школу, Елену рвало в кусты на улице. За обедом никто не садился рядом с ней, а во время перемены… Учителя не позволяли другим детям бить Елену так, чтобы она попала в медпункт, но девочка постоянно возвращалась в класс с исцарапанными коленями, синяками на руках и песком в волосах. Она ненавидела перемены больше, чем любое другое время в школе.

И вот она перешла в следующий класс… Первый день в первом классе. Вот-вот появятся злые дети, которые ставили ей подножки, спихивали ее с качелей, кидались — в нее грязью и пачкали краской ее любимую одежду…

Единственными вещами, которые отличались, были комната и учитель.

Хорошо еще, что классная комната ничем не напоминала ту, в которой Елена училась в прошлом году. В новом классе были веселые ярко-желтые стены, от одного вида которых сразу поднималось настроение. Повсюду висели яркие фотографии природы, животных и разных вещей, большинство из которых Елена никогда не видела раньше. Рядом с ними красовались такие же захватывающие рисунки. Девочке сразу понравился новый класс, и она чуть не заплакала от мысли о том, как над ней будут издеваться в этой уютной комнате.

Елена хотела сесть на заднюю парту в самом дальнем углу, но кто-то уже расставил на партах таблички с именами учеников. Елена пришла в школу первой, и совсем не потому, что рвалась туда, а потому, что хотела побыстрее забиться в свой угол, где на нее никто не будет смотреть. Она прочитала все таблички и наконец обнаружила, что на одной из них, в центре среднего ряда, написано ее имя.

Там было написано “Елена”.

Но не “Хрустинова”. Ни на чьей карточке не было фамилии. Там было три карточки с именами “Анна”. Вместо фамилий стояли только первые буквы: “Анна Т.”, “Анна Д.” и “Анна У.”. Это определенно отличалось от класса миссис Голд, где всех детей звали только по фамилии “Мистер Тиммонс”, “Мистер Йохансен”, “Мисс Хрустинова”, что всегда звучало так, словно кто-то полоскал горло уксусом.

Учительницы нигде не было видно.

Озадаченная этой странностью, Елена направилась к своему новому столу, неся перед собой портфель с книгами как волшебный щит, способный защитить ее до тех пор, пока ей не придется сесть и приступить к занятиям. Ее старые одноклассники приходили шумными группами, смеялись и обсуждали то, как провели лето. Елена же провела все лето на базе в Ниневии со своим отцом. Там было не очень весело. Они несколько раз посещали интересные места, такие как музей в Мэдисоне, ферму ее бабушки, дедушки и прабабушки, рыбалку на озерах в горах, но фермы ей не очень нравились. Там было жарко и странно пахло, а животные там были огромными, и им не нравилось, когда маленькие девочки тыкали в них пальцем.

Никто из одноклассников не звонил ей, чтобы спросить, не хочет ли она прийти на вечеринку у бассейна, или переночевать у кого-нибудь еще. Поэтому девочка в основном сидела у себя в комнате, читала книги и играла на компьютере, которому было все равно, кто твой отец, была ли твоя мать Джомо и безразлична любая другая причина, по которым дети ее ненавидели. Сейчас ей было очень тяжело смотреть на весело щебечущих между собой девочек и толкающих друг друга локтем мальчиков, презрительно поглядывающих на нее и старающихся отодвинуть свои стулья подальше от ее парты.

Елена открыла учебник, который папа купил ей вместе со всеми остальными школьными принадлежностями, и сделала вид, что читает. Она все еще притворялась, когда в класс впорхнула молодая красивая женщина в восхитительном платье. Она ослепительно улыбалась и источала аромат роз, росших у крыльца фермы Елениной бабушки — единственное место на всей ферме, которое Елена считала красивым.

— Бонжур! Бонжур, мои милые, — защебетала она на языке, которого Елена никогда не слышала, затем рассмеялась и сказала совершенно обычными словами:

— Доброе утро, мои малыши, как приятно всех видеть!

Она присела на краешек учительского стола, а не встала за кафедру, нависавшую над классом, как высшая мера наказания.

— Я Каденция Певерелл, ваша новая учительница. Я хочу, чтобы все называли меня Каденс. Кто-нибудь знает, что означает Каденс?

Никто в классе этого не знал.

— Каденс — это ритм, как когда вы хлопаете в ладоши или поете. — Она захлопала в ладоши и спела коротенькую песенку, тоже со словами, которые Елена не могла понять, хотя, похоже, никто другой тоже не понимал ни слова. Затем мисс Певерелл рассмеялась.

— Это французская песня, конечно, на французском языке, потому что давным-давно мои предки были французами, там, на Терре, где родилось человечество. А вы знаете, что все ваши имена что-то значат?

Елена, конечно, не знала. Другие дети тоже качали головами.

— Сейчас расскажу! Дуглас, — сказала она, глядя на мальчика в первом ряду, — твое имя означает “тот, кто живет у темного ручья”. А твое имя, Венделл, — сказала она высокому худому мальчику, постоянно пытавшемуся перелезть на перемене через изгородь детской площадки, — означает “тот, кто странствует” или “непоседа”.

Дети, не исключая самого Венделла, засмеялись.

— Фрида, — сказала учительница, взглянув на девочку на задней парте, — значит “мирная”. Но знаете, — добавила она нежным бархатистым голосом, — в этом классе есть одно имя, самое красивое из всех, что я когда-либо слышала.

С этими словами мисс Певерелл посмотрела прямо на Елену.

— Ты знаешь, что означает твое имя, Елена?

В классе воцарилась гробовая тишина.

Она покачала головой, ожидая, что учительница скажет что-нибудь ужасное.

— Елена, — сказала мисс Певерелл, — это русское имя. Так на русский манер звучит “Хелен”, и это имя означает “свет”. Прекрасный, ясный свет, подобный солнцу в небе.

Тишину в классе не нарушал ни единый звук. Елена вытаращенными глазами смотрела на новую учительницу, растерянная и настолько напуганная, что ей хотелось заплакать. И, как ни странно, учительница, казалось, поняла. Она соскользнула со стола, присела присела в начале прохода между партами и сказала:

— Подойди, пожалуйста, ко мне, Елена, — попросила она и простерла к девочке руки так, словно хотела ее обнять.

Елена медленно поднялась из-за парты. При этом ей пришлось опустить портфель, служивший ей щитом. Наконец она осторожно пошла по проходу. Мисс Певерелл тепло ободряюще улыбнулась ей, а затем действительно тепло и чудесно обняла.

— Ну вот, давай сядем на стол вместе.

Она взяла Елену на руки и снова села на край стола, посадив девочку к себе на колени и крепко обняв ее одной рукой.

— Вам, дети, очень повезло, что Елена учится с вами в классе.

Остальные дети в классе сидели с разинутыми ртами.

— Наша Елена — очень храбрая маленькая девочка. Нелегко быть дочерью солдата.

Елена напряглась, готовясь к самому худшему. Мисс Певерелл нежно откинула волосы с ее лица.

— Солдата в любой момент могут бросить в бой. Быть солдатом или ребенком солдата может быть очень тяжело, очень страшно. И каждый день, когда Елена возвращается домой, она видит у себя на заднем дворе громадную и очень опасную боевую машину.

Ну вот, началось! Елене захотелось сползти на пол и залезть под стол.

— Но ведь эта машина, этот Боло, может делать и очень хорошие вещи. Боло заставил дэнгов уйти много лет назад, еще до того, как вы родились. И это было действительно очень хорошо. Но эти машины, в некотором смысле, живые, и нелегко жить в доме с живой машиной, ожидающей, когда начнется война. Каждый день Елена идет домой и надеется, что машине не придется вести войну этой ночью. Я думаю, что это самый смелый поступок, на который способна маленькая девочка.

Другие девочки в классе смотрели друг на друга. Некоторые из них выглядели сердитыми, как будто хотели быть храбрее дочери ужасного убийцы. Другие выглядели удивленными, а третьи — заинтересованными. Даже мальчики выглядели удивленными и заинтересованными.

— Есть еще кое-что, что я хочу сказать всем, — сказала мисс Певерелл, не выпуская из объятий Елену. — Вы знаете, что такое “ДЖАБ’а”?.. Нет?.. Ну так вот! ДЖАБ’а — это группа людей, таких же, как вы и я, которые верят, что ко всем следует относиться одинаково хорошо, чтобы никто не был бедным, чтобы никого не обижали и не ругали. Для ДЖАБ’ы это самое главное. ДЖАБ’а считает, что все люди имеют право на доброе и уважительное отношение к себе.

Мисс Певерелл стала очень печальной и проговорила:

— Ребенок, который не уважает других детей, — хулиган, а это очень плохо. ДЖАБ’а хочет, чтобы все дети были счастливы и здоровы и прекрасно проводили время, как дома, так и в школе. Очень трудно быть счастливым и веселым, когда у тебя на заднем дворе стоит грозная боевая машина, и ты никогда не знаешь, что она будет делать, и, возможно, твоему папе придется уехать и сражаться на войне, и ты, возможно, никогда его больше не увидишь. Солдаты вообще очень храбрые, а отец Елены — один из самых храбрых солдат во всем нашем мире. Очень трудно радоваться, когда боишься, что может начаться война, поэтому наша школа сделает все, чтобы в ее стенах Елена позабыла про свои страхи. ДЖАБ’а хочет, чтобы никто никого не обижал. ДЖАБ’а хочет сделать нас счастливыми. ДЖАБ’а хочет, чтобы все люди относились друг к другу ласково. Я знаю, что вы все хорошие дети и хотите любить друг друга. Я рада тому, что у всех нас появилась возможность сделать так, чтобы вместе с нами Елена позабыла свои страхи и стала счастливой.

Елена расплакалась, но на этот раз никто не назвал ее плаксой.

Учительница поцеловала ее в макушку и сказала:

— Добро пожаловать в мой класс, Елена. А теперь ты можешь вернуться на свое место.

Остаток утра был странным и чудесным. Ни у кого не хватило смелости заговорить с ней на перемене, но все широко раскрытыми глазами следили за тем, как сама госпожа Певерелл подошла к сидевшей в сторонке Елене и стала разучивать с ней песенку, которую спела на первом уроке. Это была очень красивая и веселая песенка, хотя Елена и не понимала, что значат ее слова. Впрочем, к концу перемены девочка выучила их все наизусть, а учительница объяснила ей, что они значат. Это была замечательная песня о выращивании овса, гороха, ячменя и фасоли, и все это было о фермерах, которые пели, танцевали и играли весь день и всю ночь, вообще не выполняя никакой работы, в то время как овес и все остальное зеленело на солнце, под лучами которого все росло само собой… И за обедом все дети старались сесть поближе к Елене.

В тот вечер она вернулась домой почти счастливая. Она боялась поверить в то, что начало учебного года, которого она страшилась все лето, стало самым счастливым событием в ее жизни. Какой сказочный день! Она была в ужасе, вдруг это закончится на следующий день, но этого не произошло. На следующий день все было так же хорошо, как и на следующий. Чудеса продолжались, и в конце первой недели одна тихая девочка, редко участвовавшая в общих играх, подошла к сидевшей на качелях Елене. Сначала та думала, что одноклассница собирается спихнуть ее на землю или сделать какую-нибудь другую гадость, но девочка внезапно улыбнулась.

— Привет. Меня зовут Эми-Линн.

— Привет.

— Не могла бы ты научить меня той песне? Которая на французском? Она такая красивая…

Елена недоверчиво уставилась на девочку. Сначала она растерялась, а потом улыбнулась и ответила:

— Конечно научу! Это совсем просто. Эми-Линн просияла.

— Вот здорово! — воскликнула она.

Всю перемену они вместе распевали смешную красивую песенку. У Эми-Линн был мелодичный голос, но она так комично коверкала незнакомые слова, что они надорвали себе животики от смеха и хохотали даже тогда, когда перемена закончилась и учителя позвали их в класс. Мисс Певерелл, которая настаивала, чтобы все называли ее Каденс, как будто она была их лучшей подругой, а не чопорной учительницей, увидела их и улыбнулась.

В этот день Елена полюбила школу.

Вечером она свернулась калачиком в постели и со слезами радости на глазах прошептала:

— Спасибо тебе, ДЖАБ’а! Теперь у меня есть подруга!

Она точно не знала, кем или чем был ДЖАБ’а, за исключением того, что там, должно быть, полно очень замечательных людей, и они все заботятся о ней, и хотят, чтобы она была счастлива. Она знала, что ее родители не очень любили ДЖАБ’у, потому что она слышала, как они говорили об этом, разговаривая друг с другом. Меня не волнует, что они думают, яростно сказала она себе. Я нравлюсь Эми-Линн. Я нравлюсь Каденс. Я нравлюсь ДЖАБ’е. А на остальных мне наплевать!

Наконец-то она чувствовала себя счастливой. Теперь никто — даже ее родители — не отнимут у нее этого счастья!

— Я не поеду!

— Нет, поедешь, — процедила сквозь сжатые зубы Кафари.

— Сегодня мой день рождения! Я хочу отпраздновать его с друзьями

Боже, дай мне терпения, взмолилась Кафари.

— Ты видишь своих друзей каждый день, а твоя бабушка и прабабушка не видели тебя целый год. Так что быстро садись в аэромобиль, иначе никуда не полетишь всю следующую неделю!

— Вы не смеете меня наказывать! — злобно прошипела Кафари ее дочь. ‘

— Еще как смеем! Или ты забыла, что произошло, когда ты отказалась покинуть школьную площадку в прошлом месяце?

Злобы, на которую способен десятилетний ребенок, в надежных руках может хватить для расщепления атома. Когда Елена поссорилась с мамой из-за школьной площадки, она пригрозила маме страшной местью, но, к своему ужасу, обнаружила, что если мать сказала: “сделай это, или ты потеряешь права доступа к сети на неделю”, ты либо делаешь что сказано, либо не можешь общаться со своими друзьями за пределами школы в течение семи дней.

Лицо Елены, наряженной по случаю своего дня рождения в миленькое платьице с оборочками и изящные блестящие туфельки, внезапно стало похоже на морду волосатого носорога, готового вступить в смертельную схватку с пещерным медведем. Исполняющая роль первобытного хищника Кафари властным жестом указала на дверь.

Ее дочь с побелевшим от ярости и ненависти лицом прошествовала мимо нее, вышла из комнаты и хлопнула дверью так, что та чуть не соскочила с петель. Кафари вышла вслед за ней и заперла дверь на замок со звуковым кодом, который, если повезет, должен был защитить имущество в доме от вороватых курсантов джабовской полицейской школы, обосновавшейся на территории бывшей военной базы. У так называемых “отрядов ДЖАБ’ы”, были самые легкие и липкие пальцы, которые Кафари когда-либо встречала. Затем она проследовала за своей юной дщерью на посадочную площадку, где Саймон уже пристегивал ее ремнями к заднему сиденью аэромобиля.

— Ненавижу тебя, — заявила она отцу.

— Взаимно, — не растерявшись, ответил Саймон.

— Ты не можешь ненавидеть меня! Это запрещено!

— Видишь ли, детка, — ледяным тоном сказал ей Саймон, — право ненавидеть кого-то — это меч, который режет в обе стороны. У тебя манеры неграмотной торговки рыбой. И если ты не хочешь провести следующий год без привилегии доступа к чети, тебе следует говорить вежливым тоном. Выбор полностью за тобой.

Елена засверкала глазами, но сдержалась. Проиграв несколько ключевых сражений, она поняла, что, когда ее отец разговаривал с ней таким тоном, осмотрительность была гораздо более мудрым выбором. Кафари села на свое место и пристегнула ремни безопасности. Саймон сделал то же самое, затем коснулся управления и поднялся в безоблачное небо. День выдался замечательный. Золотистые лучи солнца проливали свой свет на розовые отроги Дамизийских гор и стекали с них блестящими потоками на равнину Адеро. За время полета никто не проронил ни слова. Мертвую тишину нарушал только свист ветра.

Аэромобиль нырнул в проход между грозными скалами Шахматного ущелья и скоро уже несся по извилистому Каламетскому каньону к ранчо Чакула, которое ее родителям наконец удалось отстроить заново. Дом стоял в другом месте, но пруды снова функционировали, и малийские шахтеры скупали жемчуг килограммами, поскольку война привела экономику Мали к буму, которому, казалось, не будет конца. А вот Джефферсон… Впрочем, Кафари уже устала сокрушаться по поводу некоторых вещей.

Крах экономики Джефферсона был одним из них.

Саймон совершил аккуратную и умелую посадку, заглушив двигатель и открыв люки. Кафари отстегнулась и дождалась, когда Елена освободится от своих ремней. Наконец девочка выбралась из аэромибиля, чуть не вырвав с корнем застежки ремней, и с мрачным лицом уставилась на толпу бабушек и дедушек, тетей с дядями и двоюродными братьями и сестрами, которые пересекли двор, чтобы поприветствовать ее. Она наморщила нос и скривилась.

— Фу, как воняет. Как будто свиньи нагадили повсюду. — С этими словами Елена уставилась не на свинарник, а прямо на своих родственников.

— Елена! — рявкнул Саймон. — Это неподходящие слова для вежливой компании. Сделай такое еще раз, и ты потеряешь целый месяц общения.

Улыбки застыли на лицах встречавших, а Кафари проговорила сквозь сжатые зубы:

— Елена, поздоровайся со своими родственниками. Вежливо.

Девочка злобно покосилась на мать и недовольно пробормотала

— Привет.

Мать Кафари явно расстроилась и не знала, что делать.

— С днем рождения, Елена! Мы очень рады, что ты смогла быть сегодня с нами.

— А я нет.

— Что ж, детка, — не переставая широко улыбаться, сказал грозным голосом отец Кафари, — если хочешь, отправляйся домой. Впрочем, в таких туфельках тебе придется идти туда не одну неделю.

— Идти пешком?! — У Елены от удивления отвисла челюсть. — Всю дорогу до Ниневии? Вы что, спятили?!

— Нет, но ты совершенно невоспитанная. — Отец Кафари прошествовал мимо внучки и обнял дочь. — Как я рад тебя видеть, доченька!

Дед явно намеревался игнорировать невоспитанную внучку, и Кафари почему-то испытала жгучее чувство вины.

Потом ее отец крепко пожал руку Саймону и сказал:

— Жаль, что ты так редко бываешь у нас, сынок! Приезжай к нам почаще!

— Постараюсь, — негромко ответил Саймон.

— А она пусть идет куда хочет, пока не научится разговаривать со взрослыми, — небрежно махнув рукой в сторону внучки, продолжал отец Кафари. — Заходите внутрь, ребята, заходите, у нас достаточно времени, чтобы узнать новости, не стоять же нам весь день на дворе.

Он взял Кафари под руку, улыбаясь ей, и буквально проигнорировал свою внучку, для которой этот день должен был стать особенным. Кафари увидела, как растерялась Елена, и вновь ощутила чувство вины и угрызения совести. Ведь Елена была всего лишь ребенком. Красивая и умная маленькая девочка, у которой не было никаких реальных шансов противостоять решительному, непрекращающемуся натиску пропаганды, обрушиваемой на нее учителями, артистами и так называемыми журналистами, которые патологически были не способны правдиво освещать события.

Вместе с Саймоном Кафари делала все возможное, чтобы спасти своего ребенка. Они все еще не теряли надежды, но ничего не помогало. Ничего. Да и что могло помочь, если практически все остальные взрослые твердили девочке — снова и снова, — что она может потребовать все, что угодно, и получить это; что она может настучать на своих родителей или кого-либо еще за целый список подозрительных поступков или убеждений и будет щедро вознаграждена; и что у нее есть неотъемлемое право делать все, что захочет, а родителям покорно придется за это заплатить. Кафари очень хорошо понимала, что ее дочь подвергается особенно мощной обработке просто потому, что она была их ребенком. ДЖАБ’е было выгодно подложить змею в их дом, чтобы использовать в качестве угрозы и шпиона, и при мысли о том, что джабовцы без зазрения совести уродуют психику ее единственной дочери, Кафари приходила в ярость.

Отец Кафари нежно сжал ее руку и еле заметно покачал головой, давая понять дочери, что она ни в чем не виновата. Это помогло, немного, и она преисполнилась благодарности к отцу уже только за это. Она покосилась назад и убедилась в том, что Саймон наблюдает за Еленой, с недовольным видом смотревшей на своих кузенов. Те в свою очередь мерили ее презрительными взглядами. Назревал конфликт, и побывавшая за свою жизнь в бесчисленных переделках мать Кафари ринулась в гущу набычившихся детей с решимостью солдата, бросающегося на пулеметную амбразуру.

— Быстро в дом. Пошли, паршивцы, вас ждут пунш и печенье. А до обеда еще полно времени, чтобы во что-нибудь поиграть.

Елена с царственным презрением прошествовала мимо своих кузин, как мимо навозной кучи, а те, шагая за ней, не упустили возможности передразнить именинницу у нее за спиной, задирая носы к небу и маршируя с преувеличенной мимикой. Если бы Елена в этот момент обернулась, она увидела бы себя в зеркале, не скрывающем никаких недостатков. Кафари хорошо знала своих племянниц, и ей не приходилось сомневаться в том, что за предстоящий день они преподнесут ее дочери еще не один урок.

Удрученно наблюдая за происходящим, Кафари ненавидела ДЖАБ’у с такой силой, что это даже напугало ее. Единственным утешением, которое она извлекла из сложившейся ситуации, было осознание того, что джабовцам удалось заразить не всех детей на Джефферсоне. Конечно, племянники и племянницы Кафари тоже ходили в джабовские школы, но жизнь — и работа — на ферме обеспечивала сильное и ежедневное противоядие от идиотизма. Когда дело доходило до дойки коров, сбора яиц или любой другой из тысячи других рутинных работ, необходимых для поддержания фермы в рабочем состоянии, никто уже не обращал ни малейшего внимания на банальности вроде “ни одного ребенка нельзя заставлять делать то, чего он или она не хотят делать”. Максимум, чего они заслуживали — это насмешливого презрения.

Если вы не подоите корову, скоро у вас не станет молока. А если вы не будете осторожны, то и коровы не останется. У Елены же не было никаких обязанностей, которые научили бы ее упорному труду. Кафари даже подумывала над тем, чтобы отправить дочь к своим родителям на все лето. Если бы за семьей полковника Хрустинова не велась особо пристальная слежка, Елена бы уже давно жила на ферме. Но если бы это обнаружилось, то их с Саймоном наверняка обвинили бы в издевательстве над ребенком и лишили родительских прав.

Отец Кафари, понимая, что происходит с дочерью, прошептал:

— Не теряй надежды, Кафари. И сделай все возможное, чтобы она знала, что тебе не все равно. В один прекрасный день она очнется и оценит это.

Кафари споткнулась на ступеньках крыльца и, еле сдерживая слезы, пробормотала:

— Я постараюсь!

Он нежно сжал ее руку, затем они оказались внутри, и мимо сновали люди, большинство из них возбужденно болтали, а малыши крутились вокруг их лодыжек, как мальки на мелководье. Кафари взяла пунш и печенье и протянула чашку и тарелку Елене, изобразив самую лучшую улыбку, на которую была способна. Елена, нахмурившись от глубокого подозрения, понюхала пунш, скривилась, затем снизошла до того, чтобы попробовать его. Она пожала плечами с безразличным видом, но выпила ничуть не меньше своих буйных кузин. Потом она вместе с остальными набросилась на выпечку, посыпанную сахарной пудрой, облитую разноцветной глазурью или политую медовым сиропом с толчеными орехами, который так любила в детстве Кафари. Саймон тоже воздал должное политым сиропом пирожным, стараясь подбодрить улыбкой обслуживавшую детей Кафари.

Двоюродная сестра Елены Анастасия, которая была всего на шесть месяцев младше Елены, так сказать, взяла быка за рога и подошла, чтобы поглазеть на свою старшую кузину.

— Какое любопытное платье, — сказала она тоном человека, желающего любой ценой спасти ситуацию. — Где тебе его купили?

— В Мэдисоне, — высокомерно ответила Елена.

— Ха. В таком случае, вы сильно переплатили за него.

У Елены отвисла челюсть. Анастасия ухмыльнулась и язвительно добавила:

— А эти дурацкие туфли — самая глупая вещь, которую я когда-либо видела. На таких штуках ты не убежишь и от поросенка, не говоря уже о ягличе.

— В честь чего это я должна бегать наперегонки с каким-то ягличем? — спросила Елена с глубоким презрением в голосе.

— Чтобы он тебя не сожрал, дура!

Анастасия закатила глаза и, не говоря больше ни слова, отошла в сторону. Остальные дети, пристально следившие за разговором, покатились со смеху. Елена залилась краской, а потом побледнела и так сжала кулаки, что раздавила пирожное и бумажный стаканчик. Она гордо подняла подбородок, и Кафари с ужасом поняла, что вела бы себя в такой ситуации точно так же.

— Довольно! — не предвещающим ничего хорошего тоном вмешалась ее мать. — Я не буду потворствовать отвратительным манерам в этом доме. Я ясно выражаюсь? Елена не привыкла жить там, где дикие хищники могут загрызть взрослого, не говоря уже о ребенке. Ведите себя вежливо и уважительно. Вы что, хотите быть как городские дети?

Воцарилась тишина, холодная и угрюмая.

Стоявшая в гордом одиночестве посреди комнаты Елена мерила взглядом одного ребенка за другим. Потом она дернула подбородком и сказала ледяным тоном:

— Ничего страшного. Ничего другого от свиноводов я и не ожидала.

С этими словами она гордо вышла из комнаты, хлопнув дверью, направляясь куда-то — куда угодно — еще. Кафари бросилась было за ней, но отец сжал ее руку в своей:

— Нет, отпусти ее. Ей надо немного остыть. Минни, пожалуйста, проследи потихоньку, чтобы она не отходила далеко от фермы. Сейчас весна, и ягличи бродят в ее окрестностях в поисках чего-нибудь перекусить.

Кафари трясло. Саймон утер вспотевший лоб и залпом осушил стакан лимонада так, словно в нем было что-то покрепче. Тетя Минни кивнула и выскользнула вслед за Еленой. Кафари откинулась на спинку дивана и на мгновение немного успокоилась. Она уже забыла, что такое, когда тебе помогают заботиться о ребенке другие женщины. Тем временем Анастасия пыталась загладить свою вину перед Ивой Камарой, старательно убирая с пола крошки раздавленного пирожного и вытирая разлитый лимонад. Мать Кафари погладила девочку по голове, села на диван рядом с дочерью и негромко заговорила с ней так, чтобы не слышали остальные.

— Ты не говорила, что все зашло так далеко.

— Разве бы ты мне поверила?!

— Что верно, то верно, — со вздохом ответила Кафари мать. — Я и не подозревала, до чего вы дошли в городах.

— Все еще хуже, — сказал Саймон, тоже присевший на диван. — Вы видели, по какой программе сейчас учат детей?

— Нет, — ответила мать Кафари и нахмурилась так, что морщины, избороздившие некогда гладкую кожу ее лица, стали еще глубже. — Ведь у меня нет маленьких детей.

— Тебе не понравилась бы эта программа, — устало проговорила Кафари. — А когда я позвонила директору школы и стала протестовать против того, что моего ребенка учат откровенной ерунде, мне объяснили, что ДЖАБ’а не глупее меня и знает, чему должны учиться дети. Кроме того, мне сказали, что, если я немедленно не прекращу протестовать, школа подаст на нас с Саймоном в суд за издевательство над ребенком и мы быстро окажемся в тюрьме, а Елена — в государственном детском доме.

Мать Кафари побледнела, а некоторые из родственников с детьми школьного возраста энергично закивали головами.

— Все гораздо хуже, чем вы думаете, тетя Ива, — пробормотала Оната. — Слава богу, моя Кандлина много работает на ферме и часто ходит на слеты скаутов. Она почти не слушает глупости, которые говорят ей в школе. Кроме того, большинство учителей в ее школе родом из Каламетского каньона, хотя им и прислали гнусного джабовского директора из Мэдисона. Он заставляет их преподавать по утвержденной программе, угрожая увольнением. К счастью, они делают это так, чтобы дети не верили ни единому их слову.

Одна из двоюродных сестер Кафари, по имени Ирена, спросила ее:

— А почему бы вам не записать Елену в скауты? База “Ниневия” не очень далеко от Каламетского каньона, и ей было бы не трудно ездить на их слеты.

Саймон покачал головой.

— Боюсь, она не согласится. Она совсем не такая, — он кивнул в сторону двери, за которой исчезли Елена и тетя Минни. — В отличие от этих детей, — он кивнул в сторону двоюродных братьев и сестер Елены, младшие развлекались сами, в то время как старшие внимательно прислушивались к происходящей дискуссии взрослых, — Елена проводит свои внеклассные часы, участвуя в городских мероприятиях. Их организуют такие организации, как “Клуб защитников окружающей среды”, дискуссионная группа “Равенство младенцев” — нет, я не выдумываю это, клянусь Богом, — и всегда популярное отделение “Детского научного общества по защите прав ребенка”, которое тратит свое время изучая фальшивую социологическую чушь, придуманную Альвой Манхольт, новой заведующей кафедрой социологических исследований в Университете Риверсайд. Затем они придумывают новые схемы, чтобы использовать “факты” “социологических” исследований в интересах несовершеннолетних. Например, они требуют, чтобы на каникулы детей в обязательном порядке отправляли за счет налогоплательщиков на фешенебельные курорты, находящиеся на других планетах, чтобы государство выплачивало лично каждому ребенку денежное пособие, чтобы был принят закон, по которому родители обязаны ежедневно кормить своих детей пирожными. “Лучшие” идеи представляются Сенату и Палате представителей для рассмотрения в качестве проектов новых законов, где большинство этих бредней немедленно приветствуются как новаторские социальные достижения и принимаются в качестве действующего закона.

Саймон закончил свой невеселый рассказ в полном молчании.

— Ты так гладко говоришь, сынок, — странным тоном заметил отец Кафари. — Ты когда-нибудь думал баллотироваться в президенты?

Раздались смешки, и напряженная атмосфера в комнате немного разрядилась. Тут же послышались голоса, предлагавшие самые разные пути борьбы с таким вопиющим безобразием. Кафари, работавшая по десять часов на дню в космопорте, остальные сотрудники которого фанатично обожали ДЖАБ’у, получила возможность отдохнуть душой, прислушиваясь к умным людям, все еще не боящимся высказывать свое мнение. Она сидела молча, впервые за много месяцев забыв о том, как тяжела жизнь. Допив лимонад, она поймала на себе взгляд Саймона и кивнула на дверь, в которую вышла Елена. Она жестом попросила мужа остаться в доме и пошла искать дочь.

Она нашла тетю Минни на заднем крыльце, сидящей в кресле-качалке, с охотничьим ружьем, удобно лежащим у нее на коленях. Ее тетя кивнула в сторону колодца. Там рос настоящий земной дуб, а к его суку родители Кафари подвесили большие качели большие качели в виде скамейки. Раньше, как помнила Кафари, там там болталась огромная тракторная шина, а сейчас вместо шины была длинная доска. Кафари подозревала, что ее родителям нравилось качаться на скамейке-качели, особенно теплыми летними вечерами. Елена сидела на одном конце качелей, глядя на ближайший пруд, положив подбородок на подтянутые колени, и медленно раскачивалась.

— Не очень-то веселый у нее день рождения, — негромко проговорила Кафари и вздохнула.

— Да, — согласилась тетя Мин, — но в основном это ее рук дело.

— Я знаю. Но мне все равно ее жалко. Хорошо бы… — Она не закончила мысль. Мечтания удел детей. А Кафари приходилось справляться с реальностью, каждым мучительным днем, раз за разом. Она спустилась с крыльца и подошла к качелям.

— Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе? — спросила она дочь, стараясь говорить как можно непринужденнее.

Елена молча пожала плечами. Кафари села на другой конец доски.

— Твои кузены были очень грубы, — сказала она.

Елена подняла на мать удивленные глаза. Иногда Кафари было трудно выдержать их взгляд — ей казалось, что она смотрит в глаза Саймону.

— Да уж, — дрожащим голосом проговорила Елена. Несколько мгновений Кафари ничего не говорила, а потом заговорила снова:

— Ты вела себя очень храбро. Я горжусь тобой, Елена. Но ты, надеюсь, понимаешь, — усмехнувшись, добавила она, — ты не показала, что воспитана лучше их? Но требовалось мужество, чтобы противостоять им подобным образом.

— Ты действительно так думаешь? — смутившись, пробормотала Елена.

— Да… Хочешь посмотреть, как растет жемчуг? Елена опять пожала плечами.

— Ну ладно! Попозже. — Кафари решила сегодня ни при каких обстоятельствах не терять терпения. — Держу пари, что ты будешь единственной девочкой в школе, которая когда-либо видела настоящий инкубатор жемчуга. Твои бабушка и дедушка смогли усовершенствовать технику, которая позволяет производителям выращивать и собирать урожай жемчуга, не повреждая устриц. Это очень щадящий процесс. Благодаря их стараниям все, кто занимается этим в Каламетском каньоне, имеют большое преимущество на внешнем рынке. Мы можем выращивать партию за партией без необходимости выращивать новых устриц. Здесь, на моей родине, выращивается больше первосортного жемчуга, чем в любой звездной системе Сектора.

— Я и не знала, — в голосе Елены звучало любопытство. — А ты сама выращивала жемчуг?

— Да. У меня это тоже неплохо получалось.

— А что тебе больше всего нравилось?

Кафари улыбнулась, вспомнив, как все это интересовало ее в Еленином возрасте.

— Пожалуй, мне больше всего нравилось создавать особые цвета. Розовые ужасно красивые, но мне больше всего нравились черные жемчужины. Хотя на самом деле они не черные. Они скорее темно-фиолетовые с индигово-нефритовым отливом. Твоя прабабушка изобрела процесс, который позволяет получить этот цвет. Она создала бактерию, безвредную для устриц, но вызывающую биохимическую реакцию, которая позволяет устрице извлекать минералы из специального раствора, добавленного в воду пруда, и откладывать их в перламутр, из которого получается жемчужина. Патент на него принадлежит ранчо “Чакула”. Я готова поспорить, — добавила она с улыбкой, — что ты будешь единственной девочкой в школе, у которой будет ожерелье из черного жемчуга “Чакула”.

— Но ведь у меня его тоже нет, — сказала Елена, подняв на мать глаза.

— Да, но сегодня же твой день рождения, не так ли?

Девочка широко раскрыла глаза от удивления. Потом в них загорелся радостный огонек надежды. Она поняла, что ее мать не просто женщина, ежедневные стычки с которой Елена воспринимала, как что-то неизбежное, вроде холодного душа, а человек, который любит ее и заботится о ней. Хороший человек, что бы по-прежнему порой ни говорили некоторые из ее одноклассников, не забывших, что мать Елены родом из Грейнджеров, а Саймон — солдатом из другого мира, чье имя было бранным эпитетом в любой поддерживающей ДЖАБ’у семье.

— Правда? Ты меня не обманываешь?

— Мы с твоим отцом обсудили это с твоими бабушкой и дедушкой. Мы даже позволим тебе самой собрать жемчуг.

— Вот здорово! — просияла Елена. — Даже у Катрины нет жемчужного ожерелья! А ведь у нее самые красивые украшения во всей школе. Представляю, как будет смеяться Эми-Линн, когда Катрина вытаращится на мое ожерелье!

Эми-Линн уже давно была лучшей подругой Елены, в то время как Катрина была девушкой, которую все, по-видимому, имели веские причины ненавидеть. Это был бы настоящий переворот — превзойти своего злейшего врага, когда у этого врага самые красивые украшения в школе. Кафари ухмыльнулась и заговорщически подмигнула дочери.

— Ты уверена, что не хочешь увидеть жемчужные пруды?

— А они там будут? — со злобой в голосе спросила Елена, кивнув в сторону дома.

Кафари невольно поморщилась, но тут же покачала головой:

— Нет. Только ты и я. Если кто-нибудь попытается вмешаться, я сброшу его в ближайший пруд.

На лице Елены заиграла злорадная улыбка, но Кафари постаралась поставить себя на место дочери. Это было нелегко — праздновать свой день рождения с кучей незнакомых людей, которые были ужасно грубы, пусть и в ответ на твою собственную грубость.

— Пошли разыщем такие жемчужины, что Катрина не будет спать целый год. Мы выберем их, а затем отнесем ювелиру, чтобы тот сделал ожерелье.

Елена начала было слезать с качелей, но на мгновение задержалась и прошептала:

— Спасибо, мамочка!

Этими незамысловатыми словами девочка благодарила свою мать и извинялась перед ней, обращаясь к Кафари, как к другу, и надеясь, что ее дружба не будет отвергнута.

— Не за что, детка. С днем рождения, дорогая моя!

Лицо Елены осветила ласковая улыбка. Она взяла мать за руку, и они зашагали к прудам, в которых рос жемчуг.

ГЛАВА 15

Я пробуждаюсь, когда с моих внешних датчиков приходит рефлекторный сигнал тревоги, проносящийся через процессоры оценки угрозы. Я полностью просыпаюсь и мгновенно осматриваю окрестности. Саймон стоит рядом с моей правой гусеницей. Он вовлечен в дискуссию с тремя мужчинами, ни одного из которых я не узнаю. Все трое только что вошли в мою зону отчуждения, вызвав автоматический рефлекс в моей системе боевой готовности. Я предполагаю, что Саймон намеренно завел их в эту зону с явной целью разбудить меня.

Один из незнакомцев вооружен, у него спрятанный пистолет в наплечной кобуре под пиджаком. Несмотря на наличие скрытого оружия, я пока не открываю огонь и внимательно наблюдаю за развитием событий, поскольку Саймон не подал мне сигнала по персональной связи, чтобы я принял меры против враждебных злоумышленников. Поэтому я не реагирую с полной отдачей, но сохраняю бдительность, поскольку мой Командир не носит личного оружия.

Трое посетителей в моем ангаре одеты как гражданские. Двое из них мускулистые, с массивными торсами. Они больше похожи на грузчиков космического дока, чем на исполнительных помощников президента Джефферсона, как гласит код, переданный пропусками посетителей, прикрепленными к их курткам, что позволяет им посещать запретные зоны базы “Ниневия”. Третий вооруженный человек занимает большую часть моего внимания, пока я автоматически просматриваю каналы бригады в поисках пассивного VSR, ожидая развития событий и инструкций Саймона.

В документах, удостоверяющих личность этого человека, указано, что он главный советник президента, Сар Гремиан. Он выше Саймона, с плотными, тяжелыми костями, которые поддерживают мышцы, достаточно хорошо развитые, чтобы квалифицироваться как боксер-профессионал в тяжелом весе. Он лыс, а его недовольное, злое лицо изрыто оспинами так, словно в молодости советник президента страдал угрями. Выражение его лица меняется от угрюмого до свирепого, а грубый голос напоминает мне кадровых сержантов, которые, как я видел, тренируют новобранцев.

Происходящий разговор кажется враждебным, поскольку признаки стресса — учащенное сердцебиение и дыхание в сочетании с выражением лица — указывают на то, что идет сердитый спор. Возможно, это объясняет действия Саймона, приведшего этих людей в зону, где я автоматически пришел бы в сознание, с явной целью заставить меня слушать? Саймон говорит, очевидно, отвечает на вопрос, который я проспал.

— …абсолютно нет! Я уже сказал “нет”, когда вы звонили из Мэдисона, с тех пор мой ответ не изменился.

Двое громил, сопровождающие президентского советника, приходят в ярость, их лица краснеют, пальцы сжимаются в предвкушении, как когти, но они не делают видимых движений в сторону моего Командира, поэтому я выжидаю и изучаю разворачивающуюся ситуацию. Советник президента лишь прищуривает глаза.

— Вы отказываетесь выполнять приказ президента?

У Саймона на скулах заиграли желваки.

— Вы пока еще не президент Джефферсона, Сар Гремиан. Главный советник президента не имеет полномочий распоряжаться Боло.

— Тогда я получу разрешение. — Он тянется к своему коммуникатору.

— Не трудитесь. Я откажу Жофру Зелоку точно так же, как отказал Джону Эндрюсу, когда он потребовал чего-то подобного. Вы не используете Боло для подавления беспорядков среди гражданского населения. Сынок не офицер полиции, он машина войны. Это, — добавляет Саймон с едкими нотками в голосе, — существенное отличие.

Поразмыслив, Сар Гремиан решает не беспокоить пока президента.

— Позвольте мне попытаться объяснить вам ситуацию, Хрустинов. Толпа протестующих у здания Ассамблеи отказалась расходиться, несмотря на неоднократные приказы разойтись. Демонстранты блокировали улицу Даркони. Сейчас нельзя пройти ни по Парку имени Лендана, ни по Парламентской площади. Они распоясались до того, что воздвигли баррикады у всех входов и выходов в зал Ассамблеи. Депутаты и сенаторы заперты в здании, а президент Зелок не может покинуть свою резиденцию.

Саймон пожимает плечами.

— Это его проблема, не моя. В Мэдисоне полно полиции для такого рода работы. Только на этой базе ежегодно обучается пять тысяч полицейских курсантов в течение пяти лет. Если я еще не разучился считать, то в вашем распоряжении двадцать пять тысяч офицеров государственной безопасности. Учитывая, сколько денег приходится тратить на обучение, питание и размещение их всех, я предлагаю вам воспользоваться ими.

Гнев мелькает на покрытом шрамами лице Сара Гремиана.

— Не заговаривай мне зубы, Хрустинов! Президент Зелок хочет, чтобы этот Боло, — он тычет пальцем в мою сторону, — был активирован для того, чтобы разогнать эту шайку преступников и агитаторов.

— Так, значит, “преступники и агитаторы”? — спрашивает Саймон мягким голосом, который я научился ассоциировать с сильным гневом. — Интересный выбор слов в устах социального манипулятора. А ваши джабовские бандиты — ангелы?

— Вы пожалеете об этих словах, полковник! — с побагровевшим лицом сипит Сар Гремиан.

— Это вряд ли! — невозмутимо отвечает Саймон.

Сар Гремиан сжимает и разжимает кулаки, явно пытаясь совладать со своим гневом. Наконец он приходит в себя настолько, чтобы вернуться к первоначальной теме разговора.

— Эти сумасшедшие угрожают расправиться с сенаторами и депутатами из-за незначительного законопроекта, направленного на борьбу с преступностью. Президент Зелок не потерпит, чтобы его шантажировала толпа погромщиков. Немедленно отправляйте туда ваш Боло.

— До сих пор не понял, Гремиан? Вы не используете сложнейшую боевую машину весом тринадцать тысяч тонн, чтобы разогнать неудобную вам политическую демонстрацию, законно проводимую гражданами, свободными выражать свое мнение в общественных собраниях. Эти протестующие имеют полное право отказаться разойтись. Любой приказ им разойтись является незаконным в соответствии с конституцией Джефферсона. Использование Боло в качестве угрозы и средства для разгона мирной манифестации незаконно и представляет собой посягательство на собственность Конкордата. Кроме того, это вообще глупо. Если вы бросите Боло против безоружных людей — это ничего не даст, только подорвет доверие к правительству и вызовет более широкую волну протестов.

— Более того, — саркастическим тоном добавил Саймон, — такой поворот событий может даже воспрепятствовать принятию закона, который вы, очевидно, считаете хорошей идеей. Хотя я нахожу, что предусматриваемые им меры не понизили уровень преступности ни в одном из населенных людьми миров.

— Мне наплевать, что вы думаете о преступности или законах! Это наши проблемы, не ваши. Вам был отдан приказ. Отправьте туда этого Боло. Немедленно.

— И не подумаю!

Сар Гремиан учащенно дышит в течение двух целых шести десятых секунды, затем его вспыльчивый характер дает о себе знать.

— Хорошо. Хочешь играть жестко? Что ж, сам напросился. Ты уволен, придурок.

Саймон смеется, но видимо это не та реакция, которую ожидал Сар Гремиан, судя по испуганному выражению, промелькнувшему на мгновение на его лице.

— Ты думаешь, что можешь меня уволить? Вот так просто? Хорошая попытка, мой друг, но, боюсь, у тебя нет полномочий уволить меня. Как и у Жофра Зелока. И вообще ни у кого на этом богом забытом комке грязи. Я развернут здесь в соответствии с договором. Я не могу быть смещен без прямого приказа командования Сектора. Так что руки коротки… Получается, мы с тобой в одной упряжке. И я предлагаю тебе смириться с этим. — Презрение в его последних словах поражает главного советника президента, как физический удар.

— Тебя, щенок, скоро с позором отправят в отставку! — кричит Гремиан: — И когда ты это произойдет, я лично заброшу твою тушу на следующий грузовой корабль, который причалит к Зиве-2. И забудь о получении выездных виз для своей жены и ребенка!

Лицо моего командира белеет за одно мгновение. Не от страха, Саймон разгневан. Злее я его не видел со времен нашего первого сражения на Этене. Взгляд, которым он одаривает Сара Гремиана, расплавил бы сталь. Это даже заставляет советника президента попятиться.

— Если с моей семьей что-нибудь случится, — негромко проговорил мой командир так, словно зачитывал смертный приговор, — я тебя из-под земли достану. Ты, кажется, забыл, что имеешь дело с офицером бригады, Гремиан.

В глазах Сара Гремиана отражается шок. Я предполагаю, что никто за всю его жизнь никогда еще не разговаривал таким тоном. Когда шок проходит, на его месте вспыхивает ярость. Он ругается и хватается за короткоствольный пистолет, спрятанный у него под пиджаком. Активация моего боевого режима происходит прежде, чем его пальцы успевают сжать рукоятку.

Каждое установленное на носу орудие отслеживает его движение. Стволы орудий вращаются с приглушенным шипением в гулком пространстве моего ангара. Я включаю системы, все они сигнализируют о близкой цели. Кровь отливает от изрытого язвами лица Сара Гремиана. Он замирает, непроизвольно ослабляя хватку на пистолете. Он смотрит на мои почерневшие от боев стволы, видя в них свою неминуемую смерть.

Я прерываю свое долгое молчание.

— Ваши действия указывают на предполагаемую смертельную угрозу моему командиру. Мои орудия заряжены и наведены на вашу черепную коробку. Если вы вытащите пистолет, который держите в руке, из наплечной кобуры, вы не доживете до выстрела.

Сар Гремиан стоит неподвижно — мудрое решение для человека в его ситуации. Я замечаю струйку жидкости, показывающую девяносто восемь целых семь десятых градуса по шкале Фаренгейта, стекающую по его левой штанине. Я предполагаю, что он никогда раньше он не был так серьезно напуган.

— Я бы посоветовал, — мягко говорит ему Саймон, — чтобы ты вынул руку из кармана. Очень, очень медленно.

Главный советник президента подчиняется, двигая рукой по четвертинке сантиметра, пока она не повисает, пустая, у него на боку.

— Ну что ж, Гремиан. Сегодня ты, кажется, не умрешь. А жаль… А теперь убери свою жалкую задницу с моих глаз. И никогда не возвращайся.

Злобный взгляд, который он бросает на моего командира, побуждает меня открыть огонь. Этот человек опасен. Меня удовлетворило бы устранение угрозы, которую он представляет для моего командира. Однако в отсутствие явной и непосредственной опасности мои программные протоколы не позволяют мне действовать. Это дает Сару Гремиану время организовать свое отступление. Он разворачивается на каблуках и выходит из моего ангара технического обслуживания, захлопнув дверь тыльной стороной ладони. На том месте, где он стоял, остается пахучая желтая лужа. Его лакеи бегут за ним, один из них поскальзывается в луке, а другой так торопится выскочить из ангара, что удаляется лбом о косяк двери.

Наконец тишина раскатами грома прокатывается по моему ремонтному цеху.

— Сынок, — мягко говорит мой Командир, — этот человек не успокоится, пока не расправится со мной. Зафиксируй идентификационные сигналы моего коммуникатора и устройства Кафари. И устройства Елены, пожалуйста. Эти три идентификационные подписи — единственные, разрешенные в радиусе ста метров от моего дома. Пока я не отменю этот приказ, постоянно контролируй все три сигнала и сообщай о любой явно смертельной угрозе в радиусе тех же ста метров.

Он хмуро смотрит на пустое место на стене, которое находится на прямой линии с задней дверью его личных апартаментов.

— Ну все, как последний дурак, я открыл этим головорезам возможность шантажировать меня. Будь я трижды проклят, если стерплю это. Но я им не позволю это сделать, и мне поможет Конкордат.

Я понимаю, что перед глазами моего командира снова замелькали призраки Этены, и стараюсь по возможности его успокоить.

— Я не потерплю угроз или шантажа, мешающих мне выполнять мою основную миссию здесь, Саймон.

Заметная дрожь пробегает по телу Саймона Хрустинова, что меня озадачивает. Он не уточняет ее причину.

— Иногда, — говорит он вполголоса, что указывает на то, что он говорит скорее сам с собой, чем со мной, — ты говоришь вещи, которые пугают меня до смерти.

— Я не хочу пугать тебя, Саймон. А вот Сар Гремиан — тот человек, которого я напугал до смерти. Должен ли я включить автоматический опрыскиватель из системы обеззараживания, чтобы смыть экскременты с пола?

— Ты — прелесть! Вот что я люблю в тебе, ты, переросший сын осиротевшего линкора. — Внезапная усмешка немного рассеивает тьму в глубине глаз моего Командира. — Да, смой отсюда эту грязь. — Улыбка исчезает. — Если я заранее не дам устного разрешения для посетителя, запрограммируй свои рефлекторные датчики так, чтобы они переключали тебя с неактивного режима ожидания на активное оповещение, если какие-либо несанкционированные визитеры — с идентификатором или без него — будут обнаружены в пределах твоей стометровой зоны отчуждения. Если же ты обнаружишь какую-либо систему вооружения внутри этого периметра или даже движущуюся по приближающейся траектории, чтобы нанести удар, включай боевую тревогу и устрани угрозу. И Сынок…

— Да, Саймон?

— Ты только что спас мне жизнь, за что я тебе бесконечно благодарен. К сожалению, эта маленькая безобразная сцена, скорее всего, только что положила конец моей карьере.

Я размышляю над этим восемь целых семь десятых секунды, рассчитывая последствия, которые мне не нравятся. Саймон — прекрасный офицер. Он не заслуживает увольнения из-за моих действий. К моему удовлетворению, это доказывает, что мне не следует доверять действовать в одиночку, без руководства и мудрости человека, способного ориентироваться в ловушках сложных межличностных отношений. Я никогда не работал без командира. Я для этого просто не предназначен.

Кроме того, Джефферсон находится далеко от ближайшего принадлежащего Конкордату склада снабжения бригады. Если я останусь один на один с местными властями, которые приходится принуждать к финансированию расходов, предусмотренных договором, я предвижу серьезные трудности, если мне потребуется пополнение израсходованных боеприпасов или ремонт повреждений, полученных в бою. В такой ситуации возобновление атак дэнг или мельконцев может обернуться катастрофой.

Хуже того, учитывая сложность политической обстановки на Джефферсоне, я не верю, что способен определить правильную оперативную стратегию для выполнения любой миссии, не настроив против себя политиков, чьи решения будут влиять на мою работоспособность. Мои действия по предотвращению убийства моего командира Саром Гремианом являются показательным примером. Я действовал в соответствии с надлежащим военным ответом на смертельную угрозу моему командиру и проявил значительную сдержанность при использовании своих возможностей для устранения этой угрозы.

Тем не менее, мои действия привели к нестабильной ситуации, которая может привести к прекращению карьеры прекрасного офицера. Я не вижу, какие альтернативные действия я мог бы предпринять, которые не привели бы к бóльшим трудностям для моего командира. Необходимость сообщить президенту, что я превратил его главного советника в кровавую кашу, только усугубила бы явно серьезный раскол между Саймоном и теми, кто отдает ему приказы. Я объясняю свою неспособность выявить жизнеспособные альтернативы моей запрограммированной неспособностью выполнять сложные логические операции, необходимые для дешифровки и прогнозирования ветвлений широкого спектра потенциальных реакций человека на сложный и изменчивый набор переменных. Я не Марк XXIII или XXIV, а всего лишь Марк ХХ. Я не был создан для того, чтобы выносить такого рода суждения. Беспокойство в моем личностном гештальт-центре превращается в легкую панику.

— Саймон, я оцениваю вероятность в девяносто два процента, что командование Сектора не пришлет командира на замену, если тебя отзовут. Я не создан для работы без командира-человека. Я не являюсь автономной единицей Марк XXIII или XXIV. Серия Марк XX не имеет достаточно сложных схем или программирования для принятия решений на поле боя, требующих сложных алгоритмов, приближающихся к человеческим суждениям; я не выживу без командира дольше, чем одно или два сражения.

— Улавливаю ли я намек на беспокойство, мой многоуважаемый друг? — Улыбка Саймона искренняя, но мимолетная, в целом слишком характерная для человеческого состояния. — До этого еще не дошло, а может и не дойдет. Давай будем беспокоиться об этом, когда — и если — придет время. Просто имей в виду, что в тебя заложена способность к самостоятельным действиям, Сынок. Это определяющая характеристика Марк XX. Кроме того, у тебя есть опыт, накопленный более чем за столетие службы, на который ты можешь положиться, и ты всегда можешь связаться с бригадой.

Я не нахожу это утешительным, учитывая задержку во времени, необходимую для отправки сообщения через SWIFT, и дальнейшего ожидания, пока офицер-человек проанализирует VSR, примет решение о целесообразном порядке действий в меняющейся ситуации за много световых лет от нас и передаст приказы через SWIFT обратно.

— Крайне неразумно лишать меня необходимой проницательности, которую командир-человек обеспечивает для Марк XX в неоднозначных ситуациях на поле боя. Я вынужден отметить, что ситуация на Джефферсоне стала неоднозначной после смерти Абрахама Лендана. Похоже, что условия значительно ухудшились с тех пор, как восемь лет и девятнадцать дней назад мне было приказано перейти в режим неактивного ожидания.

— Одинокий, у тебя дар по нескольким словам делать точнейшие выводы. Ситуация стала просто катастрофической! — Как всегда в расстроенных чувствах, Саймон ерошит себе волосы. Я отмечаю увеличившееся количество седины в этих волосах и скорблю о мимолетности человеческой жизни. Трудно наблюдать, как стареет прекрасный офицер. Однако гораздо труднее наблюдать, как кто-то умирает. Если Саймона отстранят от командования, мне, по крайней мере, не придется быть свидетелем смерти очень уважаемого друга.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Саймон? — Спрашиваю я, чувствуя себя положительно беспомощным.

— Ознакомься с текущей политической ситуацией, а потом мне снова придется тебя выключить, черт возьми. Я подчиняюсь постоянному приказу законно избранного президента Джефферсона. — Горечь и сарказм окрашивают его слова. — Но не сейчас. Еще не хватало, чтобы я отключил Боло после угроз бандита с пистолетом. Хорошенько оглянись вокруг, Сынок. Жди моего сигнала, чтобы снова погрузиться в сон. А еще лучше, стой на страже все двадцать пять часов, на случай, если кто-нибудь из этих умных парней решит вернуться сегодня вечером, чтобы немного пошалить от имени своего босса и его вендетты.

— Затевает ли Сар Гремиан месть, Саймон? — Я начинаю поиск по базам данных правительственных служащих, чтобы найти его досье.

Саймон смотрит на ближайшую из моих внешних камер.

— О, да. Наш вспыльчивый друг — настоящий Савонарола[17]. На его плечах бремя величиной с Силурийскую туманность. И он не склонен делиться властью с кем-либо, кого он не может размельчить в удобную красную пасту. Недаром его взял к себе в помощники сам Жофр Зелок.

Не говоря больше ни слова, Саймон покидает мой ангар. Дверь за ним хлопнула громче, чем за Саром Гремианом. Потом со стороны дома раздался хлопок входной двери. Семьдесят три секунды спустя мой командир посылает одиночный кодированный сигнал на частоте, соответствующей наручному коммуникатору Кафари. Я полагаю, что он упреждает возможные действия противника, связываясь с Кафари по заранее согласованному коду, который даст ей знать, что назревают неприятности. Саймон не выходит из дома, и я приступаю к выполнению его приказа.

Учитывая то, что я начинаю узнавать о Саре Гремиане, я прихожу к выводу, что я серьезно ошибся, позволив ему покинуть помещение живым. Мои поиски только начались, но из прочтения его официального досье становится ясно, что он политически амбициозен, злоупотребляет властью законными, но сомнительно этичными способами, лоялен тому, кто больше заплатит, и обладает психическим профилем, клинически определяемым как “социопатический”.

Его функция в администрации президента, по-видимому, заключается в создании основанных на пропаганде общественных движений, продвигающие удобные для действующей власти законы. Он разработал так называемый Закон о защите детей, который предоставляет самоопределение и избирательные права детям в возрасте десяти лет и старше. Среди прочего, это улучшает влияние ДЖАБ’ы на выборы, поскольку предоставление наивным детям права голоса значительно увеличивает число людей, поддерживающих социальную программу ДЖАБ’ы. Кроме того, этот закон существенно затормозил эмиграцию с Джефферсона фермерских семей, стремящихся спастись от ухудшающейся социальной обстановки, ведь теперь их дети имели полное право отказаться уезжать со своей родины. Учитывая количество заявлений об эмиграции, полученных за последние двенадцать целых и три десятых месяца, эта мера была необходима для предотвращения полной потери всех жителей Джефферсона, способных возделывать землю и разводить скот. Я предполагаю, что руководству ДЖАБ’ы не нравится призрак голода применительно к ним самим.

Сар Гремиан также принимал активное участие в кампании по усилению борьбы с преступностью в Мэдисоне и других крупных городах. Закон о регистрации оружия, против которого сегодня протестуют, является кульминацией многомесячных усилий по влиянию на общественное мнение с помощью подстрекательской риторики и вопиющей манипуляции фактами. Очевидно, этот человек не только беспринципен, но и очень осторожен, поскольку мне не удалось обнаружить в его действиях никаких открытых нарушений закона. И наоборот, существует огромное количество трафика в чатах Джефферсона, указывающего на огромное недовольство его действиями, страх перед его тактикой и свидетельства слухов о его вспыльчивом характере, в чем я имел возможность сегодня убедиться лично.

Если Саймона отстранят от командования и Сектор оставит меня без замены командира, весьма вероятно, что я буду выполнять инструкции, переданные через Сара Гремиана президентом Джефферсона. Это создает неустойчивую гармонику в моих логических процессорах, которую я немедленно подавляю, не желая перегибать палку и активировать протокол “Резарт”, который автоматически берет под контроль Боло, программное обеспечение которого вышло из строя. Этот мир не может допустить, чтобы я погиб из-за безумия.

Поэтому я сосредотачиваюсь на просмотре правительственных компьютерных архивов, сети данных и выпусков новостей, пытаясь выяснить, что происходит, что поставило Саймона в эту невыносимую ситуацию, прежде чем обстоятельства вынудят его снова отключить меня. Сар Гремиан и его сообщники знают, что я не сплю. Я с минуты на минуту ожидаю президентского приказа снова усыпить меня и задаюсь вопросом, как долго главный советник президента будет медлить, прежде чем восстановит самообладание и уязвленный мужской дух настолько, чтобы признаться президенту в том, что произошло в моем ангаре. Я должен максимально использовать свою краткую передышку до потери сознания.

Продолжающийся и умело отредактированный репортаж в “прямом эфире” о происходящем политическом протесте, который, очевидно, доминировал в коммерческих передачах телеканалов в течение шести часов и двадцати трех целых девяти десятых минуты, представляет собравшихся на Парламентской площади манифестантов в самом мрачном свете. Репортеры на местах говорят быстро, используя политический жаргон, который я едва узнаю, и изобилуют ссылками на события, о которых я ничего не знаю и о которых нет времени узнавать.

Восемьдесят семь и шесть десятых процента транслируемой риторики являются эмоционально подстрекательскими, наполненными намеками, которые хоть я и не могу понять, но явно рассчитанными на то, чтобы вызвать эмоциональную реакцию, неблагоприятную для дела демонстрантов, к которым вещатели, по-видимому, относятся с холодным презрением, граничащим с отвращением. Почему, я не могу определить. Требуется беспрецедентно долгие шестьдесят две целых и три десятых секунды только для того, чтобы выяснить причину протеста, которую я, наконец, выясняю, просматривая чаты, в которых доминируют Грейнджеры.

Я не сразу понял, почему Палата представителей Джефферсона считает целесообразным включить в свою программу по борьбе с преступностью закон о лицензиях на приобретение и ношение оружия. Упор, который конституция Джефферсона делает на право граждан этой планеты владеть оружием и применять его для самообороны, должен помешать такому законопроекту попасть на рассмотрение Ассамблеи, но и Палата представителей, и Сенат серьезно настроены внести в закон противоречащие конституции положения и проголосовать за них.

Я трачу дополнительные пять минут, девятнадцать целых и семь десятых секунды на то, чтобы с высокой скоростью просмотреть стенограммы дебатов в Сенате и Палате представителей, сверяясь с конституцией и семнадцатью поправками к ней, затем перехожу на форумы и чаты в сети, а так же на свежие новости в СМИ, пытаясь еще глубже вникнуть в суть дела.

Мой поиск выявил жаркие дебаты вокруг стремительного роста преступности. Только за последние три месяца в результате разбоев и грабежей в мэдисонских магазинах погибли пятьдесят три человека. Аналогичные жестокие нападения произошли в промышленной зоне возле города Анион, где без работы осталось больше половины заводских рабочих, и в шахтерских городах Каделлтон и Данхэм, где таинственным образом прекратили функционировать целые производственные комплексы. Закрытие заводов привело к тому, что около пяти миллионов человек остались без работы. Эти отрасли промышленности имели решающее значение для экономического возрождения Джефферсона и должны были без особого труда пережить послевоенный финансовый кризис.

Тем не менее, плавильные и нефтеперерабатывающие заводы простаивают. На них не поступает энергия, а склады пусты. Я не понимаю, как тридцать целых целых семь десятых процента тяжелой промышленности Джефферсона, имеющей решающее значение для усилий по восстановлению любого человеческого мира, пострадавшего от войны, просто перестали функционировать всего за восемь лет. Неужели дэнги снова напали, пока я спал? Озадаченный, я запускаю подпрограммы на поиск по архивам новостных лент, одновременно фокусируя свои основные процессоры на продолжающейся демонстрации.

Активисты ДЖАБ’ы требуют введения правил, отслеживающих владение оружием и его продажу, утверждая, что только так можно сократить число разбойных нападений. Я не вижу прямой связи между лицензированием продажи оружия и прекращением преступной деятельности, поскольку полицейские отчеты показывают, что девяносто два целых восемь десятых процента нарушителей закона, использующих оружие для совершения преступлений, — по их же собственным признаниям — пользовались украденными ружьями и пистолетами.

Еще больше меня озадачивает четко задокументированный факт, что восемьдесят девять целых и девять десятых процентов всего оружия, находящегося в частном владении на Джефферсоне, приходится на сельские районы, где недружелюбная дикая природа Джефферсона остается серьезной угрозой и где философия самодостаточности, по-видимому, имеет самое сильное влияние. Тем не менее, согласно базам данных полиции и министерства юстиции, девяносто семь и три десятых процента преступлений с применением оружия происходят в городских районах, где число владельцев оружия исчезающе мало по сравнению с сельской местностью.

Я не могу подставить корреляции между вопиюще противоречивыми наборами данных в алгоритм, который вычисляет логически. Я не понимаю рассуждений, которые настаивают на том, что неэффективная мера, основанная на явно ложных данных, является единственным спасением для мира, сотрясаемого, по общему признанию, серьезной волной жестоких преступных нападений. Неужели мой эвристический модуль настолько неадекватен, что я не вижу критической части уравнения, которая объяснила бы такое?

Я все еще пытаюсь найти информацию, которая разрешит эту головоломку, когда Саймон получает входящее сообщение из президентской резиденции Джефферсона в голосовом режиме. Я перенаправляю сообщение в апартаменты Саймона и по недовольному голосу Жофра Зелока понимаю, что он взбешен.

— Какого черта ты делаешь, Хрустинов? Твоя чудовищная машина, черт возьми, чуть не убила моего главного советника!

Голос Саймона звучит как отесанный гранит, соскальзывающий со склона вулканического массива, звук, который я иногда слышал за время своей долгой службы.

— Сар Гремиан попытался с угрожающим видом извлечь оружие в зоне непосредственной готовности подразделения SOL-0045. Сынок отреагировал соответствующим образом и с большой сдержанностью.

— Сдержанностью? Вы называете это сдержанностью? — Президент резко включает визуальную часть своей передачи. Он пристально вращает выпученными глазами — как однажды назвал такое выражение один мой давний командир — в своем информационном экране. Вены на его висках приобрели интересный фиолетовый оттенок.

Саймон, сердитый, но сдержанный, говорит отрывистым тоном:

— Мистер Гремиан все еще жив. Единственное, что пострадало — это его достоинство. Когда вооруженный человек пытается застрелить командира Боло, я со всей серьезностью заверяю вас, что позволить ему выйти из стычки живым — это наивысшее проявление сдержанности, которое я когда-либо видел у Боло.

— Сар Гремиан не пытался застрелить тебя, Хрустинов! У него есть два свидетеля, подтверждающих это. Я не знаю, чего ты там добиваешься…

— Избавьте меня от этого дерьма! Я не провинциальный оборванец или домохозяйка, которых можно запугать, одурачить или подкупить. Полный отчет об этом инциденте будет направлен командованию Сектора. Конкордат негативно относится к попыткам убийства любого из своих офицеров.

В течение одной целой и девяти сотых секунды Жофр Зелок молча хватает воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Мясистое лицо президента наливается кровью, пока его лицо не приобретает интригующий темно-бордовый оттенок, который удивительно точно соответствует его официальному галстуку. Очевидно, Жофр Зелок еще меньше Сара Гремиана привык, чтобы с ним разговаривали в таком тоне. Потом он прищурился с таким угрожающим видом, что системы побудили меня принять боевую готовность.

— И как вы объясните Сектору, что Боло, которого я приказал вам деактивировать, до сих пор в сознании? Вопреки прямому указу президента об обратном?

— Ни один Боло никогда не “деактивируется” до тех пор, пока его не убьют. Даже сильно поврежденные Боло могут просуществовать буквально столетие или больше и вернуться к полному сознанию менее чем за одну пикосекунду. За состояние бодрствования Сынка в ответе сам Сар Гремиан. Он скрытно пронес огнестрельное оружие в запретную военную зону с находящейся внутри системой вооружения класса-Альфа-1. Учитывая его статус вашего главного советника, ему было разрешено оставить это оружие в знак уважения к его положению в вашем личном штате. Но любой, кто попадает в зону рефлекторной тревоги Боло, вызывает возвращение сознания. Любой, кто проносит оружие в эту зону, переводит Боло в режим активной готовности. Если обращаться с этим оружием угрожающим образом, это действие вызовет автоматический боевой рефлекс. Вы можете, — добавляет Саймон с элегантным оттенком сарказма, — отправить запрос командованию Сектора с просьбой подтвердить эти факты. И не забудьте приложить к запросу копию видеозаписи, сделанной Сынком, на которой Сар Гремиан пытается застрелить меня.

Цвет лица президента Зелока снова напоминает его темно-бордовый галстук.

— В этом нет необходимости! Очень хорошо, я приму ваше объяснение к сведению. Чего я хочу от вас — единственное, чего я хочу от вас, — это отправить этого Боло в город и очистить столицу от толпы погромщиков.

— Как я объяснил Сару Гремиану, — холодно отвечает Саймон, — Сынок остается там, где он есть. В стремлении рассеять вашу политическую оппозицию с помощью мобильной платформы для перевозки ядерного оружия, потрудились ли вы соотнести размеры корпуса и гусениц подразделения 0045 по сравнению с шириной улиц Мэдисона?

— Прошу прощения?

— Сынок, — говорит Саймон так, словно обращается к маленькому и не слишком сообразительному ребенку, — это здоровенная шумная и тяжелая военная машина. Расстояние между его гусеницами больше ширины почти всех улиц Мэдисона, за исключением двух или трех. Улица Даркони почти подходит по ширине, если вы не возражаете избавиться от декоративной каменной кладки, кованых балконов, дверных проемов, газетных киосков и автомобилей, выстроившихся вдоль тротуаров. Не говоря уже о фасадах зданий, которые ему придется снести на протяжении пяти километров других улиц, по которым ему придется пройти, чтобы добраться до района, где собрались протестующие… А ведь я говорю только о его гусеницах. Боевой корпус Сынка и торчащее из него оружие шире гусениц. Значительно шире. Если вы действительно хотите, чтобы Сынок вытеснил протестующих с Парламентской площади, вам придется решить, какой бы угол зала собраний вы бы предпочли, чтобы он сровнял с землей, пытаясь попасть туда. Конечно, он может пощадить ваших парламентариев, но для этого ему придется сравнять с землей концертный зал в Парке имени Лендана. Или юго-восточный угол Музея науки и промышленности, или, может быть, северное крыло Зала Планетарного правосудия? Поверьте мне на слово, Боло стоит направить в центр Мэдисона исключительно в случае нападения дэнгов или мельконцев. Только в такой момент сопутствующий ущерб от разрушения зданий будет наименьшей из ваших забот.

Жофру Зелоку, очевидно, нравится темно-бордовый цвет. Он брызгает слюной в течение трех целых двух десятых секунды, а потом хрипит, как удавленник:

— Он что, не проедет по улицам?

— Совершенно верно. Когда вы стали президентом, — заканчивает Саймон со сладкой насмешкой, — вы были проинформированы об основных оперативных характеристиках подразделения 0045. Полагаю, вы с ними ознакомились.

— Я прочитал то, на что у меня, черт возьми, хватило времени! Ладно, эта гребаная хреновина не влезет! Так что вы собираетесь делать со всеми этими протестующими?

— Я?! — удивленно подняв бровь, переспросил Саймон. — Я тут вообще ни при чем. Вы сами должны разобраться с теми, кто на законных основаниях организовал демонстрацию. Конечно, если вы развернете джихад полицейских государственной безопасности против толпы безоружных гражданских лиц, я не останусь в стороне. Конкордат также не очень любит рабство и этнические чистки, и, говоря как сторонний наблюдатель, вы ходите по очень тонкому льду, мистер. Возможно, вам стоит немного поразмыслить над этим, прежде чем вы решите начать раздавать новые приказы.

— Я понял. — злобно прошипел Зелок. Сдержанный. Сердитый. Опасный. — Очень хорошо, полковник, будь по-вашему. Пока, — зловеще добавляет он.

Связь прерывается. Я позаботился о том, чтобы зафиксировать каждую миллисекунду этого разговора в своих архивных банках данных. Саймон сделал все, что мог. Теперь все, что он может сделать, это ждать.

Получив условный сигнал от Саймона, Кафари чуть не лишилась чувств, но выполнила все, о чем они договаривались. Она забрала упиравшуюся дочь из школы прямо во время урока и направилась домой. Всю дорогу она сохраняла радиомолчание и отключила передачу телеметрии, пытаясь оставаться относительно незаметной, пока они не доберутся до безопасного места на базе “Ниневия”. Она так крепко вцепилась в рычаги управления, что у нее заболели пальцы. По крайней мере, необходимость сосредоточиться на полете помогла отвлечься от хмурого вида Елены. Ее дочь провела весь перелет от школы до дома в глубокой подростковой обиде, что ни на йоту не улучшило настроение Кафари.

Когда они, наконец, добрались домой, одного взгляда на лицо Саймона Кафари хватило, чтобы понять, что все гораздо хуже, чем она предполагала. Намного хуже. Настолько, что все ее тело похолодело от страха. Саймон сидел за своим информационным экраном, тупо уставившись на сообщение, содержание которого, как она внезапно поняла, она не хотела знать. Ей еще не приходилось видеть мужа таким. Она с ужасом прочла в его потухшем взгляде страх и горечь поражения.

— Саймон? — прошептала она.

Он повернулся к жене, взглянул на Елену, а потом снова перевел взгляд на Кафари:

— Закрой дверь…

Кафари дрожащими руками закрыла дверь и заперла ее на замок. Повернувшись к мужу, она увидела, что он все еще смотрит в ее сторону.

— Командование сектора только что уведомило меня, — сказал он хриплым голосом, — хрипло сказал он, — что Жофр Зелок, ссылаясь на положения договора, потребовал отстранить меня от командования, грозя в противном случае разорвать отношения с Конкордатом.

Колени Кафари стали ватными. Она схватилась за спинку дивана:

— Он имеет право этого требовать?

— О, да. С согласия Сената и Палаты представителей. И мы слишком хорошо знаем результат такого голосование, не так ли?

— Что… — Ей пришлось остановиться и начать снова. — Что, во имя всего Святого, произошло, Саймон?

— Сар Гремиан нанес мне визит. На Парламентской площади проходит демонстрация. Президент Зелок хотел, чтобы я использовал Сынка для разгона протестующих, но я отказался. Тогда ко мне явился Сар Гремиан и пара его головорезов, чтобы настоять на том, чтобы я выполнил приказ Зелока. Я послал его подальше, и Гремиан схватился за пистолет, но Сынок оказался быстрее, — невесело рассмеявшись, сказал Саймон. — Возможно, было бы лучше, если бы Сынок застрелил его. Но он этого не сделал. Похвальная сдержанность в такое непростое время. Жофру Зелоку было не до смеха. Я отправил копию записи, сделанной Сынком, командованию Сектора с официальным протестом. А это, — он резким, ожесточенным движением указал на экран данных, — стало ответом командования. Я никогда в своей карьере не видел, — добавил он, — чтобы Бригада реагировала так быстро, и это о многом говорит.

Кафари пересекла комнату на не слушавшихся ее ногах и заставила себя прочесть текст сообщения.

“Бригада поддерживает ваши действия, которые кажутся правильными и уместными, но Конкордат не может позволить себе потерять союзный мир во время, когда перед нами стоит межзвездный кризис беспрецедентных масштабов. Поскольку подразделение SOL-0045 способно к самостоятельным боевым действиям и учитывая низкую вероятность нового вторжения со стороны Силурийской бездны на данный момент, Сектор решил перевести вас командующим другого Боло, в регион Хаккор, где, как ожидается, три союзных планеты подвергнутся интенсивной бомбардировке в течение нескольких недель. Военно-разведывательный корабль будет отправлен, чтобы доставить вас в регион Хаккор для принятия нового командования. Разведчик прибудет в пространство Джефферсона через три дня. Членам вашей семьи, желающим эмигрировать, будет предоставлено жилье при штаб-квартире Командования Сектора.”

— О Боже, — прошептала Кафари. Она подняла глаза и прочла боль в опустошенных глазах Саймона.

— Ты ведь не хочешь уезжать? — спросил он.

— Я поеду туда же, куда и ты! — не раздумывая ни секунды, выпалила Кафари.

— Куда это мы собираемся? — спросила Елена, свирепо смотря на них снизу вверх, отвлекая внимание Кафари от Саймона на себя.

— Твоего отца перевели за пределы планеты. Мы будем жить при штаб-квартире командования Сектора.

Глаза Елены вспыхнули.

— Это вы там будете жить! Я никуда не собираюсь!

Кафари открыла было рот, чтобы резко возразить, но ее охватил леденящий ужас. Елене уже исполнилось тринадцать лет. Согласно джабовскому Закону об охране счастливого детства, она достигла возраста “права на самоопределение”. Теперь родители не могли просто забрать ее с собой. Взглянув на поникшие плечи Саймона, Кафари поняла, что он предвидел такое развитие событий, и рухнула на диван, обхватив голову руками. Ее мужа вынудил покинуть Джефферсон бесчеловечный режим, желающий давить гусеницами Боло безоружных демонстрантов. Ее дочь отказывается ехать. Кафари знала, что Елена очень упряма, и не сомневалась в том, что она не согласится расстаться с милой ее сердцу ДЖАБ’ой. Но должен же быть какой-то выход! Надо как-то убедить свою дочь уехать.

Перспектива жизни без Саймона, ежечасно ожидая похоронки и тратя время на скандалы с собственной дочерью, которая с каждой неделей выглядела все более пугающей, выбила ее из колеи, лишив способности ясно мыслить. Ее разум кружился, отчаянно пытаясь доказать себе, что ее жизнь не рухнула, как карточный домик, но Саймон молча сидел с мрачным видом. Ему нечем было ее утешить. Их совместная жизнь закончилась, вместе с почти всем, что она ценила в этом мире. У нее все отняли джабовцы.

— Елена, — глухо сказала Кафари совершенно чужим голосом, — отправляйся к себе в комнату!

Девочка скроила недовольную физиономию, но подчинилась и ушла, затворив за собой дверь.

Саймон взглянул на Кафари, и та посмотрела ему прямо в глаза.

— Я не смогу поехать с тобой, — наконец прошептала она.

— Я знаю.

— Я не могу бросить ее здесь одну. Джабовцы завладели ее сердцем и душой и отравили ее мозг. Я должна бороться, чтобы как-то вернуть ее. Я должна пробиться сквозь все то дерьмо, которым ее насильно пичкали, и донести до нее правду. Я не могу просто бросить ее. Если я это сделаю… Если я уеду с тобой и окажусь одна на военной базе, где вообще никого не знаю, я просто сойду с ума…

— Я понимаю.

Саймон хорошо знал жену и предвидел, как она поступит. На самом деле он смирился с этим еще до того, как Кафари прилетела домой.

Подойдя к Саймону, Кафари опустилась на колени возле кресла и крепко обняла мужа. Саймон дрожал. Она тоже. Он встал из кресла, поднял ее на ноги и стиснул в объятиях так крепко, что ей стало трудно дышать. Они долго стояли так, что у нее заболели ребра.

— Ты хоть представляешь, — грубо прошептал Саймон, — как сильно ты мне нужна?

Она покачала головой, осознав, что никогда не сможет узнать ответ на этот мучительный вопрос. Его сердце бешено колотилось рядом с ее. Слезы слепили ее. В этот мучительный момент она испытывала такую боль в сердце, что забыла обо всем, даже о ненависти к ДЖАБ’е, что она так с ними поступила. Время для мести будет потом, а сейчас она боялась за него. Как он будет идти в бой, уделять все свое внимание ведению войны, когда мысли о ней и Елене будут постоянно вторгаться, нарушая его концентрацию? Он слишком сильно нуждался в ней. Она поставила под угрозу его эффективность как офицера, даже не желая этого.

Наконец он с трудом перевел дыхание, ослабил смертельную хватку на ее ребрах и отстранился достаточно, чтобы заглянуть в заплаканные глаза жены. Он заставил себя ласково улыбнуться и нежно вытер кончиками пальцев ее щеки.

— Ну-ка, ну-ка, что за слёзки? Разве ты не знаешь первое правило жены полковника?

Она покачала головой.

— Никогда не отправляй мужчину в бой со слезами. Или с бигудями в волосах. Кому захочется помнить женщину с красными глазами и волосами, намотанными на пластиковые трубки?

Сдавленный звук, наполовину икота, наполовину смех, вырвался наружу.

— О, Саймон. Ты всегда знаешь, что сказать. — Она яростно заморгала, полная решимости взять свои эмоции под контроль. — Но что же нам все-таки делать?

— Мы выполним свой долг, — сказал он с грубой ноткой в голосе. — Ты самый сильный человек, которого я когда-либо знал, Кафари Хрустинова. Ты хоть представляешь, насколько ты замечательная, дорогая леди?

Она снова покачала головой.

— Не знаю, что во мне замечательного, Саймон. И я, наверное, выгляжу как утонувшая кошка.

— Не говори ерунды, — улыбнувшись, сказал Саймон и вздохнул. — У меня много дел, если я уезжаю через три дня. Это, — он снова указал на экран данных, — не вступит в силу, по крайней мере, до тех пор, пока я не ступлю на борт разведывательного корабля, так что у меня есть немного времени поработать с Сынком перед отъездом. Они могут быть измотанными и отчаявшимися в своем Секторе, но они не слепцы. Этой записи было достаточно, чтобы убедить их в том, что меня лучше не отстранять от командования немедленно, независимо от того, насколько сильно угрожает Жофр Зелок. А он, добившись своего, так рад, что не станет придираться к трем дням.

— А за это время ты что-нибудь успеешь?

— О да, — сказал он с угрозой в голосе, — не сомневайся.

Кафари поежилась. Ей оставалось надеяться на то, что Саймон знает, что делает.

— Я еду в Мэдисон, — сказал он наконец. — Помимо всего прочего, мне нужно посетить банк. А ты, — сказал он, положив обе руки ей на плечи, — оставайся с Еленой дома. Не открывай дверь никому, кроме меня. И держи свое оружие в пределах легкой досягаемости. Сынок находится в режиме активной готовности с приказом пресекать любое нападение на мою квартиру, но я верю в то, что нужно быть готовым.

Кафари кивнула.

— Хочешь, начну собирать твои вещи? — дрогнувшим голосом спросила Кафари.

— Пожалуй, да, — вздохнув, ответил Саймон. — Займи чем-нибудь свои мысли. Собери мне вещи — всю форму, пожалуйста. И личное оружие. Туалетные принадлежности. Несколько смен гражданской одежды. Я буду путешествовать налегке.

— Я разложу все в две стопки: в одну — то, что ты мне сказал, а из другой сам выберешь то, что тебе понадобится.

Саймон нежно поцеловал жену и пошел к двери. Кафари ужасно захотелось броситься за ним, попросить его быть поосторожнее, выразить все чувства, что теснились у нее в душе, но она не сдвинулась с места и даже заставила себя не расплакаться. Не нужно ничего подобного. Она была женой полковника. Впервые она полностью осознала, что это на самом деле означает. Она вздернула подбородок, взяла себя в руки и направилась в спальню, чтобы разобрать вещи мужа, готовясь к его новой войне.

И своей тоже.

Елена бросилась на кровать и целый час горько плакала.

Это несправедливо! Сама мысль о том, что ей придется лететь куда-то еще, оставить своих друзей, свой дом, отправиться в другую звездную систему и никогда больше не видеть Эми-Линн, потрясла ее так глубоко, что она ничего не могла сделать, кроме как плакать, приглушая звук подушкой, чтобы ее родители не услышали. Больше всего на свете девочка ненавидела сейчас Бригаду. Она честно пыталась полюбить отца, но у нее это не получалось. А мать… Иногда ей было очень хорошо с матерью, но бывало, что они становились друг другу совсем чужими и разговаривали словно через стеклянную стену, сквозь которую Елене было не докричаться до матери.

А теперь они требуют, чтобы она отправилась с ними. Вот так, просто сложила вещи и полетела туда, где она никого и ничего не знает. Сама мысль о том, что придется начинать все сначала в новой школе, где никто не понимает, как важно охранять природу и следить за тем, чтобы закон защищал права детей, где ее не будут любить, потому что она новенькая, не такая, как все, с отцом, который зарабатывал на жизнь убийствами…

Елена стала впадать в панику, страх и отчаяние переполняли ее маленькое сердце. Елена думала, что она давно переросла этот детсадовский ужас, но он все еще был здесь, дремал у нее в глубине души. Девочку трясло, она громко всхлипывала и поливала слезами подушку, пока не пошла кровь из носа. Когда штормить ее наконец перестало, она села, чувствуя слабость и головокружение. За дверями ее комнаты царила зловещая тишина. Елена подкралась к двери и прислушалась, но снаружи не было слышно голосов. Она услышала, как кто-то в комнате ее родителей, похоже, открывал и закрывал ящики комода.

Девочка подошла к окну и выглянула наружу, через маленький дворик с видом на посадочную площадку. Отцовского аэромобиля не было. Она стиснула занавески рукой. Неужели он уехал, даже не попрощавшись?! Слезы снова подступили к глазам. Затем разум взял свое. Нет, он точно не улетел, потому что сейчас в доках “Зивы-2” не было ни одного корабля. Даже Бригада не смогла бы прислать сюда корабль так быстро, не так ли? Нет. Должно быть, он уехал в город. Она наконец поняла, что слышит из комнаты своих родителей. Ее мать собирала вещи.

У Елены похолодело внутри. Неужели ее мать тоже собирается уехать? Куда же ей теперь податься самой? Она имеет полное право отказаться ехать с родителями, но где же ей жить? Может, ее возьмут к себе родители Эми-Линн? Или ей придется жить в Каламетском каньоне с бабушкой и дедушкой? Фу. Это будет ужасно. Почти так же плохо, как уехать с родителями. В каньоне ей ей тоже пришлось бы пойти в новую школу вместе с фермерскими детьми, которые будут издеваться над ней на манер двоюродных сестер и братьев.

Снова возникла угроза панической атаки.

Наконец Елена решила уточнить в информационной сети свои права и дальнейшие действия в том случае, если ее мать уедет вместе с отцом. То, что она обнаружила не совсем обнадеживало, но она выяснила, что сможет остаться в старой школе, если поселится в государственном общежитии. А это уже что-то. Если бы она потеряла своих друзей, вот тогда действительно непонятно, что делать. Она вздохнула, затем стала набирать для Эми-Линн длинное сообщение в чате, чтобы сообщить ей, что происходит. Она знала, что Эми-Линн тоже испугалась, когда мать Елены появилась в классе и выволокла ее за дверь, коротко извинившись перед учительницей за причиненные неудобства.

Елена недовольно поморщилась. Она не понимала, зачем было нужно дергать ее в школе только потому, что ее отца уволили с работы, которую она и так ненавидела, и собрался лететь воевать где-то в другом месте. Они могли бы оставить ее в школе, пока они улаживали свои дела, вместо того чтобы тащить ее дорогу сюда, чтобы она сидела дома ничего не делала. Она открыла свой аккаунт в чате и записала голосовое сообщение.

“Со мной все в порядке, — сказала она, — и я не понимаю, зачем меня забрали из школы. Я имею в виду, важная новость и все такое, что мой папа должен покинуть планету, и я пока не знаю, собирается ли мама с ним. Он должен отправиться сражаться на войну…” Ее голос неуверенно дрогнул. Сражаться на войне. Она никогда не видела стоявший на заднем дворе Боло не то что в бою, а просто в движении. Она несколько раз разговаривала с машиной, но та пугала ее. Она была огромной, больше, чем весь их дом, и у нее было все это ужасное оружие и приспособления. Ее воображение отказывало, когда она пыталась представить, как будет выглядеть эта штука, когда она движется и стреляет по врагам.

Она снова нахмурилась. Миссис Голд, эта старая грымза, много лет назад солгала другим детям про отца и его Боло. Елена до сих пор ненавидела свою первую учительницу за то, что та делала ее несчастной, за то, что говорила о ее отце неправду, за то, что заставляла ее чувствовать себя грязной преступницей. Но Каденция Певерелл все исправила, и она вообще не думала, что когда-нибудь будет еще одна война, потому что они были так далеко от всех тех других миров, где шли бои.

Казалось нереальным, что машины, подобные той, что стояла на заднем дворе, стреляли по живым существам, которые просто хотели найти безопасное место для жизни, ведь всего-то и надо — жить в мире с другими. Во всяком случае, так говорил ее учитель по динамике общественного развития мистер Брайант, а он был самым умным учителем, который у нее когда-либо преподавал. Она не испытывала ненависти к дэнгам или мельконианцам и не понимала, почему все в Бригаде думали, что дэнг и мельконианцы ненавидят их.

Она забекапила запись для Эми-Линн и начала сначала. “Привет, это Елена. Я не знаю, зачем мама вытащила меня из школы, только потому, что моего отца выгнали с работы. Президент Зелок потребовал от Бригады перевести его на другую планету. Он должен покинуть планету и командовать другим Боло. Я думаю, он в городе, занимается делами в банке, или другой кучей дел перед отъездом. Я не хочу, чтобы меня утащили в какую-нибудь ужасную дыру, где я никого не знаю. Я никуда не поеду. Родители не имеют права заставить меня улететь вместе с ними. Если мама тоже уедет, мне придется жить в государственном общежитии где-нибудь в Мэдисоне, но я останусь в Академии юниоров Риверсайд, а это самое главное. Так что не беспокойся обо всей этой сегодняшней суете. Мы точно увидимся завтра в школе, а я пришлю тебе еще сообщение, после того, как папа вернется домой и я точно узнаю, что к чему”.

Она нажала “отправить” и откинулась на спинку стула, пока сообщение прокладывало себе путь по сети передачи данных к аккаунту Эми-Линн. Ее подруга вернется из школы только через три часа, но Елена почувствовала себя лучше, отправив сообщение. Это успокоило ее и напомнило, что даже если она потеряет обоих родителей из-за ужасной работы своего отца, она сохранит лучших друзей, таких как Эми-Линн, потому что ДЖАБ’а любит ее и защитит от дурацких вещей, как эта внеземная война, в которой ни один здравомыслящий человек не стал бы участвовать. Тяжело вздохнув, девочка уставилась в окно, не обращая особого внимания ни на посадочную площадку, ни на полицейский учебный центр за забором, который окружал их дом и базу технического обслуживания Боло.

В миллионный раз Елена пожалела о том, что отец не обычный человек, чтобы они не всегда и во всем расходились во мнениях. Она так старалась растолковать ему, какое огромное значение для благосостояния Джефферсона имеет ДЖАБ’а, но он так и не понял, а только злился, так что она в конце концов прекратила попытки. Это был не его родной мир. Он просто не понимал, каково это — любить родину и ее горячую привязанность к родной планете. Он не знал, какое счастье иметь множество единомышленников, и как здорово, когда о тебе и обо всех остальных на планете заботится ДЖАБ’а, которая не любит лишь тех, кто портит жизнь другим. Как Грейнджеры.

При этой мысли Елена залилась краской. Вся ее семья была полна грейнджеров. Люди, которые хотели хранить оружие в своих домах, люди, которые создавали проблемы каждый раз, когда Сенат и Палата представителей пытались принять закон, который, как понимали все хоть сколько-нибудь разумные люди, был новой хорошей идеей. Она не рассказывала о своей семье ни в школе, ни друзьям. Если поднималась эта тема, она закатывала глаза и беспомощно разводила руками, давая понять, что не хочет иметь ничего общего с этими безумцами. Елена никогда не поймет их. А они никогда не поймут ее. От этой мысли девочка снова расстроилась, опять легла на кровать и еще немного поплакала, на этот раз очень тихо.

Это сущий ад — когда тебе уже тринадцать лет, а дома тебя не любят и не понимают.

Через пять часов на радиосвязь наконец вышел Саймон.

— Кафари, я уладил банковские дела, обновил свое завещание, оформил доверенность на тебя и уладил целый ряд деталей. Больше мне нечего делать в Мэдисоне, и я направляюсь домой.

— Мы ждем тебя.

Произнося эти слова, Кафари старалась не плакать. Ни слез, ни намека на горе в ее сердце, которое хлынуло наружу в тот момент, когда он отключился. Она вытерла лицо резкими, сердитыми жестами. Без слез, Кафари, приказала она своему упрямому сердцу. Он не должен видеть тебя заплаканной. Ведь через три дня ему уезжать… О Боже, как она сможет вынести долгие, пустые месяцы и годы, если он не будет рядом с ней каждую ночь или улыбаться ей в глаза каждое утро? Кафари рухнула на кровать и разрыдалась. Она уткнулась лицом в подушку, чтобы Елена не слышала ее плача.

Десять минут спустя металлический голос прогремел из динамиков компьютера Саймона.

— Кафари. Аэромобиль Саймона теряет мощность. Он нестабилен и падает.

Время — и дыхание в ее легких — застыло, как внезапный холодный пот на ее коже. Несколько мучительных мгновений она была не в силах пошевелиться. Она не могла дышать. Затем Сынок заговорил снова, вещь из кремневой стали и электронов, которая каким-то образом ухитрилась прозвучать испуганно.

— Саймон разбился. Его скорости было достаточно, чтобы получить серьезные травмы. Я регистрирую признаки жизни на его коммуникаторе. Вероятность саботажа его аэромобиля крайне высока. Я объявил боевую тревогу и связался с бригадами скорой медицинской помощи в Мэдисоне. Они выслали воздушную спасательную команду. Расчетное время прибытия до местонахождения Саймона в пределах трех минут.

Кафари, шатаясь, добралась до двери, нашарила сумочку, ключи, кое-как надела туфли.

— Елена! — крикнула она. — Быстро сюда! Папин аэромобиль упал!

Дверь в комнату ее дочери распахнулась. Елена с побелевшим от неожиданности лицом уставилась на нее.

— Он… он… м-мертв?

— Нет. Сынок говорит, что нет… пока. Он вызвал воздушную медицинскую команду. Надевай обувь! Мы едем в больницу.

Елена нырнула к себе в спальню за валявшимися рядом с кроватью туфлями. Через две минуты они уже неслись в скоростном и маневренном аэромобиле Кафари. Поднявшись в воздух, она дала полный газ и полетела, как демон, с ревом перелетая через ограждения вокруг базы Ниневия и направляясь к Мэдисону. Она нащупала свой наручный коммуникатор.

— Сынок, поговори со мной. Он все еще жив?

— Да.

— Дай мне координаты. Где он упал?

Экран навигационной системы ожил, высветив местоположение Саймона. Медицинская бригада прибудет раньше нее.

— Выясни, в какую больницу его повезут. Университетскую? Или городскую?

Последовала короткая пауза.

— Университетская больница лучше оснащена. Пилот-спасатель зарегистрировал свое намерение доставить Саймона в университетскую больницу. Сейчас медицинская бригада уже погрузила его. Признаки жизни слабые.

От отчаяния Кафари почти перестала видеть, она терла глаза руками, но это не помогало. По щекам Елены тоже текли слезы, тихие слезы испуга и чего-то еще, чего-то слишком глубокого, чтобы пока можно было понять. Сынок снова заговорил из динамика, заставив Елену подпрыгнуть.

— Саймона привезли в университетскую больницу. Он все еще жив. Я слежу за его состоянием.

— Елена. Позвони бабушке и дедушке.

Ее дочь дрожащими пальцами потянулась к кнопкам управления.

— Бабушка! Ты слышишь? Бабушка, это Елена…

— Елена? Откуда ты? Из школы?

— Нет! Папа… — голос девочки сорвался, и она не смогла продолжать. Кафари сказала:

— Мама, аэромобиль Саймона разбился. Он в университетской больнице. Я лечу туда с Еленой.

— Боже мой!.. Мы немедленно вылетаем!

Десять минут спустя Кафари приземлилась на парковке Университетской больницы. Напуганные мать и дочь молча бросились к широким двойным дверям отделения неотложной помощи. Кафари прижалась к столу администратора.

— Я миссис Хрустинова. Где мой муж?

— В реанимации. Его срочно отправили в операционную, миссис Хрустинова. Я сейчас позвоню кому-нибудь, чтобы вас проводили в приемную хирургического отделения.

Вскоре появился санитар, который провел их по длинному, пропитанному антисептиком коридору, к лифту и на третий этаж. Их провели в зал ожидания, который в данный момент был пуст. Кафари убавила громкость на информационном экране, не в силах выносить звук идущего дурацкого игрового шоу. Елена села на один из стульев, испуганная и очень бледная.

Кафари не стала садиться. Она хотела упасть в обморок, но ужас был стимулом, который не давал ей покоя. Она лихорадочно расхаживала по комнате, ежесекундно сверяясь с часами до тех пор, пока один их вид не стал выводить ее из себя, так что она отстегнула эту штуковину и сунула ее в карман. Она стала снова расхаживать взад и вперед, до боли прикусив губу и нервно поглаживая запястье, на котором только что были часы. Санитар принес им поднос с холодными напитками, конфетами, и другими лакомствами, но Кафари не могла на них даже смотреть.

Когда через полчаса прибыли ее родители, Кафари, дав волю усталости и страху, разрыдалась в объятиях матери. Отец Кафари взял на себя заботу о Елене, тихо поговорив с ней, заверив ее, что врачи делают все, что в человеческих силах, чтобы спасти жизнь ее отца. Прибыли еще родственники. Несмотря на то что они все время переговаривались и беспомощно толпились вокруг Кафари, их присутствие не раздражало ее, даже наоборот, они оказали молчаливую поддержку в тот момент, когда она отчаянно в ней нуждалась. Окруженная своей любящей семьей, Кафари оставалось только ждать. Периодически появлялся санитар, чтобы сообщить новости, хотя “новости” состояли из одних и тех же слов, снова и снова.

— Ваш муж все еще жив, миссис Хрустинова. Хирурги работают над стабилизацией его состояния.

Елена вышла прогуляться со своим дедушкой в коридор, затем вернувшись, дрожащая девочка прижалась к Кафари, которая обняла ее за плечи.

Наконец Елена прошептала:

— Я совсем не хотела грубить… Ну, помнишь, дома… Я просто не могу уезжать неведомо куда. Ведь здесь все мои друзья…

Девочка старалась сдержать слезы и говорила умоляющим голосом, впервые мучаясь из-за того, что мать не хочет ее выслушать.

— Я знаю, милая. Знаю.

— А советник президента действительно пытался убить папу? Я не могу в это поверить. Я не могу. Все в школе говорят, что он замечательный человек. Я просто не могу в это поверить, мамочка.

— Ты даже не представляешь, как сильно я хочу, чтобы была права ты.

Елена прикусила губу и снова замолчала. Ни родители Кафари, ни другие члены семьи, дежурившие вместе с ними, никак не прокомментировали этот краткий обмен репликами, но понимающие взгляды, словно пауки, пробежали по комнате.

Все по-прежнему томились в напряженном ожидании, когда раздался звук прибывшего лифта и топот множества ног. Больничную тишину нарушил резкий гомон голосов, и Кафари поняла, что это за звуки, за несколько секунд до того, как в комнату ворвались съемочные группы и репортеры. Яркий свет ослепил их. Люди выкрикивали им вопросы, так много одновременно, что она не могла даже разобрать отдельные голоса, не говоря уже о вопросах. Елена прижалась ближе к Кафари. Ее отец и несколько дядей вклинились между ней и заполнившими всю комнату журналистами.

Потом из мглы выплыло рябое лицо человека, которого. Кафари уже приходилось видеть на экранах. Мужчина шагнул вперед, на его прыщавом лице отражались озабоченность и сочувствие. Сар Гремиан! Отец и дяди Кафари обменялись обеспокоенными взглядами, затем пропустили его через баррикаду, которую они соорудили, не желая провоцировать потасовку на глазах у половины представителей Мэдисонской прессы.

Поняв, что Сар Гремиан хочет лицемерно погладить ее по плечу, Кафари содрогнулась и вскочила на ноги.

— Не смей ко мне прикасаться! — прошипела она.

Он слегка запнулся.

— Миссис Хрустинова, вы не представляете, как я был огорчен, узнав…

— Убирайся! — Прорычала Кафари. — Мне нечего тебе сказать! И если ты когда-нибудь снова приблизишься ко мне и моим близким, я, клянусь Богом, закончу работу, которую Сынок оставил незавершенной!

Сила ее гнева — и внезапное осознание того, что она имела в виду, произнося перед Богом и планетарной прессой эти слова, — сделали его на пару оттенков бледнее, чем когда он вошел в комнату. Она практически видела, как за этими холодными глазами акулы формируется мысль. О, черт, я и забыл, что это та женщина, которая вывела Абрахама Лендана из боя живым. Возможно, я недооценил ее…

Ты чертовски прав, так и есть! И никогда не забывай об этом.

Он быстро восстановил самообладание. Кафари сомневалась, что упивавшиеся сценой журналисты вообще заметили молчаливый обмен угрозами между ними, слишком увлеченные ситуацией с Саймоном, чтобы заметить другой, более глубокий и гораздо более опасный конфликт.

— Вы переутомились, миссис Хрустинова, и в этом нет ничего удивительного. Я просто хотел передать вам искренние соболезнования от своего лица и от имени президента Зелока.

— Вы передали их, — холодно сказала она. — И если это все, то я вас больше не задерживаю.

Кафари знала, что ее гнев был безрассудным, опасным поступком, который не стоило демонстрировать так открыто. Но она не могла просто стоять и слушать лицемерные соболезнования человека, пытавшегося убить ее мужа. Дважды.

Она наломала бы еще немало дров, но, на ее счастье, врач в хирургическом халате протолкался сквозь толпу репортеров, сердитым тоном требуя очистить приемную.

— Кто вас сюда впустил? Это хирургическое отделение больницы, а не брифинг для прессы. Вон! Все вы, вон отсюда!

Появились санитары, которые стали выпроваживать съемочную группу в коридор и обратно к лифтам. Кафари вместе со своей семьей, стоявшей рядом в молчаливом знаке солидарности, не двинулись с места, глядя на то, как Сар Гремиан, прищурившись, наблюдает за изгнанием журналистов. Он резко повернулся, отвесил Кафари насмешливый поклон и сказал:

— Еще раз приношу вам мои соболезнования и соболезнования президента, миссис Хрустинова. Мисс Хрустинова, — он повернулся к Елене, которая прижималась к ней, — я очень искренне надеюсь, что ваш отец переживет эту ужасную аварию.

Затем он вышел, кивнув репортерам с достоинством и озабоченностью, которые он накинул на лицо перед камерами, как тонкий лак.

Кафари даже сама испугалась силы своей ненависти к этому человеку. Она пошатнулась и схватилась за спинку ближайшего стула. Отец поддержал Кафари и помог ей сесть.

Хирург с озабоченным лицом пощупал ей пульс.

— Саймон?.. — прошептала Кафари, нашарила руку Елены и сжала ее в своей.

— Он вне опасности, миссис Хрустинова.

Кафари обмякла на стуле. Слова хирурга отдавались гулким эхом у нее в мозгу.

— Боюсь, он все еще в тяжелом состоянии, но мы привели в порядок поврежденные внутренние органы и кости. Экипаж воздушной перевозки сказал, что его аэромобиль был построен как Боло. Обычную машину от такого удара разнесло бы на куски и он был бы убит при столкновении.

С трудом открыв глаза, Кафари попыталась сосредоточиться на лице хирурга, но оно все время расплывалось и съезжало куда-то в сторону. И все-таки она заметила, что врач ей ласково улыбается.

— Здравствуйте, — добавил он с легкой долей иронии. — Кстати, я доктор Зарек.

— Рада познакомиться с вами. — Кафари едва узнала собственный хриплый голос. — Что еще? Что вы нам не договариваете?

— Он все еще находится в тяжелом состоянии. Честно говоря, его стоит перевести в более серьезное учреждение, чем университетская больница.

— Но… — Она сглотнула. — Университетская больница — лучший медицинский центр на Джефферсоне. — Кровь отхлынула, и у нее закружилась голова. — О, Боже…

— Полегче, успокойтесь. — Она почувствовала чью-то руку на своем плече. Ей показалось, что она падает со скалы или из воздушного шлюза грузового судна в невесомость. Затем резкий, едкий запах нашатыря вывел ее из штопора. Она закашлялась, и мир снова прояснился. Доктор Зарек сидел рядом с ней, проверяя ее пульс. Медсестра была занята тем, что накладывала ей на запястье какой-то кожный пластырь, вероятно, противошоковый. Ее семья, пораженная случившимся, находилась поблизости. Когда врач убедился, что она не собирается падать в обморок, он заговорил снова, очень мягко.

— Его состояние находится на грани критического, но его жизни не угрожает. По крайней мере, в этом я могу вам поклясться. — Выражение глубокого уважения появилось на его вытянутом, добром лице, когда он добавил: — Я не забыл, что вы сделали в Каламетском каньоне, миссис Хрустинова. Это была одна из величайших привилегий в моей жизни — служить младшим членом медицинской бригады Абрахама Лендана. Возможно, вы меня не помните, но я проводил одну из ваших первых противолучевых процедур. Тогда у меня было немного больше волос и немного меньше морщин.

Его улыбка, его неподдельная теплота помогли ей успокоиться.

— Простите, — пробормотала она, — я действительно вас не помню.

Он похлопал ее по руке.

— Не беспокойтесь. Я и не рассчитывал на это, миссис Хрустинова. Так вот, Саймону понадобится специализированная восстановительная терапия, которой нет на Джефферсоне. У нас нет клиник регенерации нервов или технологий клеточной реконструкции.

Это звучало плохо.

— Как офицер бригады “Динохром”, ваш муж имеет право, в соответствии с положениями договора, на срочную медицинскую транспортировку и полный доступ к наилучшему доступному медицинскому обслуживанию. Я рекомендую, — что-то в его поведении неуловимо изменилось, приняв приглушенную, но напряженную нотку предупреждения, — чтобы мы немедленно вывезли его с планеты. — Он взглянул на дверь, через которую вышли Сар Гремиан и эта нечестивая кодла репортеров, затем встретился взглядом с Кафари. — Мне известно, что сегодня вечером к нам прибывает грузовой корабль с Мали. А обратно оно уходит завтра с утра. Я настоятельно рекомендую перевести вашего мужа в лазарет “Зивы-2”, немедленно, как только грузовой корабль войдет в док. Я отправлю с ним врача и медсестру… Поверьте мне, промедление смерти подобно.

— Я вам верю, — прошептала Кафари, чувствуя себя такой же юной и испуганной, какой выглядела ее дочь.

Затем она вспомнила о Сынке, с ужасом осознав, что Боло Марк ХХ сидит у нее на заднем дворе в полной боевой готовности, слушает этот разговор и делает собственные выводы — и уже подозревает саботаж и попытку убийства.

— Вот черт… — Она хлопнула по своему наручному коммуникатору. — Сынок! Сынок, ты там? Ты меня слышишь?

— Да, Кафари. Я отслеживал твой наручный коммуникатор с момента твоего отъезда из дома.

Хирург недоуменно нахмурился. Потом до него дошло, с кем и почему разговаривает Кафари, и у него удивленно округлились глаза.

Кафари тем временем откашлялась;

— Кого мы должны поставить в известность о случившемся и как нам это сделать?

— Я уже связался с командованием Сектора, проинформировав их о состоянии здоровья моего командира. Сейчас я подаю обновленный VSR, основанный на медицинских рекомендациях, которые я только что услышал. Я пересылаю бригаде голосовую копию разговора, который вы только что провели с лечащим врачом Саймона. Я передам вам инструкции Сектора, как только получу VSR от бригады.

— Мне понадобится регистрационная информация малийского грузового судна, чтобы оставаться на связи с моим командиром и его медицинской бригадой. Сектор уже перенаправил идущий к нам разведывательный корабль в другое место, так как Саймон теперь не может лететь в Хаккор. Когда Саймон придет в сознание, пожалуйста, скажите ему, что я виноват в том, что подвел его. Я искал открытые угрозы. Ракеты, артиллерию, энергетическое оружие. Я не ожидал действий противника, основанных на уловках и саботаже его транспортного средства. Эта неудача едва не унесла жизнь моего командира. Это может положить конец карьере лучшего офицера, которому мне выпала честь служить. Пожалуйста, передайте ему, что мне очень стыдно.

Кафари уставилась на свой наручный коммуникатор. На поверхностном уровне она знала, что Сынок — самая сложная психотронная система, которую она когда-либо видела или когда-либо увидит. Даже после почти четырнадцати лет общения с ним она не осознавала, насколько на самом деле сложны управляющие им программы. У машины, говорившей с ними через ее наручный коммуникатор, был металлический голос, непохожий на голос реального человека, но все же он был полон муки и сожаления.

Она не знала, что сказать. Доктор Зарек, очевидно, тоже. Елена снова заплакала. Кафари наконец нарушила молчание.

— Спасибо тебе, Сынок. Я… — Ей пришлось остановиться и начать сначала. — Я сделаю это. Я передам ему. Это обещание. Клятва. — В последовавшей неловкой тишине Кафари пришло в голову задуматься, кто теперь будет отдавать приказы Сынку. Она не хотела думать об этом, но не могла перестать. И была в ужасе от вариантов, пришедших ей в голову.

Боло Марк XX был способен к независимым действиям. Она знала это, но кто-то должен был дать Сынку изначальные инструкции. Эти инструкции не могли прийти от командования Сектора, поэтому они должны поступать от кого-то на Джефферсоне. Она не знала, что было страшнее. То, что Сынок будет действовать самостоятельно, по Боевой тревоге, которую даже Саймон опасаясь не использовал, или если инструкциии выдаст кто-то вроде Жофра Зелока, который получал приказы непосредственно от Витторио Санторини.

В какую же переделку мы попали. О Боже, Саймон, мы в глубокой, ужасной беде. Ты нужен мне… Больше, чем она когда-либо нуждалась в ком-либо или в чем-либо еще. Отсутствие его рук, обнимающих ее, его ровного голоса, отсутствие его непоколебимого мужества и силы характера вызывали у нее физическую боль, более мучительную, чем боль при родах.

Внезапно Кафари поняла, что кто-то уже несколько раз назвал ее по имени. Она отогнала незваные мысли и попыталась сосредоточиться на том, что говорил ей чем-то озабоченный доктор Зарек.

— Что-что? — переспросила она голосом, который и сама не узнала.

— Вам нужно будет заполнить множество документов, миссис Хрустинова, расписаться как ближайшему родственнику, уполномочивающему нас выставить счет за Конкордат от его имени. Нет, не беспокойтесь о деньгах, наша регистратура уже все выяснила, Бригада будет оплачивать все оказанное лечение. Нам просто нужны ваши подписи на документах, которые мы направим в Министерство финансов Джефферсона, а не в Министерство здравоохранения, которое отвечает за вашу медицинскую страховку, от работы в космопорту. Вам также нужно будет оформить документы на эмиграцию для вас с Еленой.

Затаив дыхание, Кафари повернулась к Елене, но та упрямо покачала головой:

— Я не хочу уезжать с Джефферсона. Я просто не могу уехать…

— Твоему отцу нужна медицинская помощь, которую мы не можем получить здесь.

— Я знаю. Но они пошлют с ним врача. Папа вернется, когда поправится, а я ни за что не поеду жить в другое место, где у меня не будет друзей и вообще ничего. Если хочешь, поезжай, а я останусь здесь.

— Ну и где же ты собираешься жить? — решительно вмешался отец Кафари.

— ДЖАБ’а поселит меня в государственном общежитии, как это делают с сиротами. Я даже могу остаться в своей школе.

— В этом нет необходимости, — сказала Кафари, уставшая до костей. — Я хочу уехать, Елена, больше, чем ты можешь себе представить. Но я не оставлю тебя здесь одну и уж точно не позволю тебе переехать жить в какое-то ужасное общежитие. — Она обхватила мокрую щеку дочери одной рукой. — И твой отец хотел бы, чтобы я осталась. На самом деле, мы уже обо всем договорились, когда…

Она осеклась, не в силах продолжать.

— Я пришлю вам санитара с бланками, которые вам нужно будет подписать. И я дам вам знать, когда он очнется. — Негромко сказал врач.

Кафари кивнула, и доктор Зарек удалился. Через несколько минут появился санитар с ужасающей стопкой бланков, которые нужно было заполнить и подписать. Кафари задавалась вопросом, как она сможет пережить годы, которые ждут ее впереди, пока будет поправляться ее муж, одинокий и никому не нужный на чужой планете. В воцарившейся гробовой тишине Кафари принесла все еще лежащему в коме Саймону страшную клятву.

Я останусь здесь, Саймон, столько, сколько потребуется. Я буду сражаться с ними за дочь. Прости, моя самая дорогая любовь, но я не могу просто оставить ее с ублюдками, которые сделали это с тобой. И однажды, добавила она, сузив глаза от ненависти, которую она не могла ни отрицать, ни сдержать, однажды они пожалеют об этом.

Горько пожалеют.