Долина долгих снов

Дмитрии Петрюк возвращается в Киев

Петрюк сидел у приёмника и крутил ручку вариометра. Он приходил в чайхану с утра, заказывал себе завтрак, пил чай, потом садился к радиоприёмнику и начинал искать музыку. От этой музыки у чайханщика Ибрая Абдумомунова уже гудело в голове, но законы гостеприимства не позволяли даже намекнуть на то, что приезжий надоел хозяину, и поэтому Ибрай вынужден молча слушать и отчаянную трескотню, и хор Пятницкого, и оркестр Утёсова, и концерты скрипачей, от которых чайханщика клонило ко сну. В конце концов он не так беспокоился о собственной голове, как о приёмнике. Этот небольшой ящичек из полированного дерева Ибрай включал только для особо уважаемых посетителей, он берёг его, как берегут в колхозе чистокровных скакунов, а тут вдруг драгоценный радиоприёмник заставляют работать двенадцать часов в сутки! Чайханщик попробовал схитрить. Он подошёл к Дмитрию, изобразил на своём лице величайшее удовольствие, которое он, мол, испытывал от слушания беспрерывных концертов, и сказал:

— Товарищ инженер (неизвестно почему, он решил, что Петрюк инженер, и упорно называл его этим именем), дорогой товарищ инженер! Может быть, ты выпьешь чашечку чаю с ферганским урюком? Мой знакомый только вчера приехал из Маргелана, привёз хороший урюк. Золотой урюк!

Но Петрюк совсем не испытывал желания объедаться урюком, пловом или гошкийдой. Он был точен, как часовой механизм. Завтракал в девять, обедал в четыре, а вечером пил чай с санзой. Он объяснил чайханщику, что жевать целый день — вредит здоровью, что у него есть режим и что он, Петрюк, больше всего заботится о том, чтобы соблюдать этот режим.

— А музыка — тоже режим? — осторожно спросил Ибрай.

— Музыка — это от скуки. Понимаешь, что такое скука?

Ибрай этого не понимал. С самого своего рождения он не помнил ни одного дня, когда бы оставался без работы, а человек, занятый делом, никогда не скучает.

— Разве ты можешь это понять? — махнул рукой Дмитрий. — Я жил в большом прекрасном городе, а сейчас попал в такую дыру.

— Дыру? — удивился Ибрай. — Ты говоришь, наш аил — дыра? А ну, прекрати, пожалуйста, музыку. Не крути так ручку, а то испортишь приёмник. Я за него расписывался.

— Ах, подумаешь, какая большая ценность! — презрительно воскликнул Петрюк и так покрутил что-то в приёмнике, что тот только задребезжап.

Ибрай медленно приблизился к Дмитрию и, заложив за спину руки, остановился в трёх шагах от «любителя» музыки. Он был очень высокого роста, Ибрай Абдумомунов. Старенький фронтовой китель едва сходился на могучей груди чайханщика, а его ноги в широких лёгких шароварах, заправленных в мягкие, как чулки, сапоги без каблуков, упирались в пол чайханы, как каменные колонны. Ибрай мог бы вышвырнуть вон отсюда этого сухоносого «инженера», как котёнка. Он мог бы сказать ему несколько таких язвительных слов, что тот не знал бы потом, куда деваться от стыда. Ибрай мог бы разгневаться, покраснеть, раздуть ноздри своего короткого, но крепкого и красивого носа. Но он помнил, что хозяин не имеет права оскорблять гостя. Достаточно уже того, что он, Ибрай Абдумомунов, потерял на минуту терпение и, кажется, наговорил грубостей. И потому чайханщик молча стоял перед Петрюком, надеясь, что тот сам поймёт нетактичность своего поведения.

В это время зашёл в чайхану старик Токтогул.

Он был в своей чабанской меховой шапке, в которой его привыкли всегда видеть в аиле, широкие плечи облегал тот самый старый ватный чапан, который защищал плечи Токтогула и в прошлом и в позапрошлом годах. Всё так же задорно, как всегда, торчала на лице старика белая редкая бородка. И лицо у Токтогула было такое же невозмутимое, спокойное, чёрное от горного солнца и ветров, без единого грамма лишнего мяса на острых скулах.

Но в глазах у старого Токтогула было столько тревоги, растерянности и скорби, что Ибрай, забыв о всякой сдержанности и чинности в разговоре с таким почётным посетителем, как известный на всю Киргизию чабан, воскликнул:

— Что случилось, дорогой Токтогул? Не заболел ли ты? Не погибла ли твоя отара от какой-нибудь беды?

— Где тот человек, что пришёл с гор? — вместо ответа спросил Токтогул.

— Ты спрашиваешь об инженере? — догадался Ибрай. — Так вот он сидит перед тобой.

— Я вижу спину, а не лицо, — ответил старик.

— А вам хочется посмотреть на моё лицо? — засмеялся Петрюк, поворачиваясь к чабану. — Здравствуйте, дедушка!

— Ты скажи мне, куда девался Увайс? — уставился на него Токтогул.

— Увайс? Я же вам уже говорил при встрече на пастбище. Они пошли дальше в горы разыскивать какие-то цветы, а я вывихнул ногу и…

— Может, ты бы сел, уважаемый Токтогул, — несмело предложил Ибрай. — Длинный разговор, как длинная дорога — его не выстоишь.

— Не мешай мне, Ибрай, — отмахнулся от него чабан. — Пусть сначала ответит этот человек, спустившийся с гор. Куда девался Увайс?

— С таким же успехом я могу спросить у вас, — развёл руками Петрюк. — Они направились вверх, я спустился вниз — вот и всё, что мне известно.

— Ты покажешь свои документы Джетыкашкаеву, нашему уполномоченному милиции, — твёрдо сказал Токтогул. — Мы должны знать, кто ты такой. потому что ни мой Увайс, ни твои товарищи не вернулись с гор, а прибежала только Битка. И она плачет. Ты понимаешь, Ибрай, что это значит, если Битка плачет!

— О, — вздохнул Абдумомунов. — Как не понять, драгоценный Токтогул. Если Битка плачет, то может заплакать и человек.

— Так возьмите охотников, сходите узнайте, может, действительно мои друзья и ваш внук попали в беду, — сказал Петрюк.

— А ты? Ты же знаешь, куда они пошли. Разве ты не пойдёшь разыскивать своих товарищей? — удивился чабан.

— Я ведь вам сказал уже, что у меня нога… — скривился Дмитрий. — И кроме того я должен немедленно вылететь в Киев, чтобы сообщить нашему профессору о несчастье.

И, демонстративно прихрамывая, он вышел из чайханы, оставив старого Токтогула наедине с его горем.

Петрюк спешил. Уже через день он был во Фрунзе, а ещё через два дня ехал из Киевского аэропорта к себе домой.

Однако тот, кто подумал бы, что Петрюк спешил в Киев, чтобы как можно скорее сообщить профессору Бойко о несчастье в горах, глубоко ошибся бы.

Ни в тот день, когда он прибыл самолётом в столицу Украины, ни через день, ни даже на третий день Петрюк не пошёл к Ивану Терентьевичу. Он исчез в большом городе, как иголка в копне сена, и можно было подумать, что студент Киевского университета Дмитрий Петрюк ещё не возвращался в свой город и до сих пор блуждает где-то по заснежённым сыртам Тянь-Шаня.

В субботу после полудня кто-то из студентов показал профессору Бойко номер молодежной газеты, где было написано об исчезновении на Тань-Шане трёх киевских студентов. В воскресенье почтальон принёс Ивану Терентьевичу прямоугольный синий конверт с почтовым штемпелем города Фрунзе.

Иван Терентьевич торопливо разорвал конверт и развернул листок белой твёрдой бумаги.

Он хорошо помнил этот почерк. Недаром же всю жизнь ему приходилось иметь дело с рукописями. Эти круглые, выведенные спокойной рукой буквы принадлежали не кому иному, как Максиму Кочубею.

Максим писал:

«Дорогой Иван Терентьевич!

Заранее прошу прощения за то, что вместо строгого научного отчёта о результатах работы нашей маленькой экспедиции я обращаюсь к вам с этим совершенно интимным письмом.

Дело в том, что все поиски долины Подковы и цветов Неба оказались напрасными — очевидно, мы имеем дело с обыкновеннейшей легендой. Поэтому, по моему предложению, экспедиция закончила свои поиски фантастического мира. Дмитрий Петрюк возвращается в Киев, так как он серьёзно повредил ногу. Мы же с Полей решили ещё задержаться здесь на некоторое время, пожить среди чабанов, подышать волшебным воздухом Тянь-Шаня. Очень сожалеем, что нам не удалось найти долину Подковы, но что ж поделаешь! На турбазу нам теперь стыдно возвращаться, поэтому ни Дмитрий, ни мы там уже больше не будем.

Пишу в горах, положив этот лист бумаги на камень, поэтому моё письмо вышло таким сумбурным, а почерк таким растрёпанным.

Примите наш самый сердечный привет. Ваши ученики Максим Кочубей и Полина Онуфриенко».

— Что вы на это скажете, Иван Терентьевич? — спросил сам себя профессор. — Неожиданность за неожиданностью. То они исчезли, то они дышат горным воздухом. Кому же верить?

А в это время на другом конце города Дмитрий Петрюк тоже читал письмо, на конверте которого также стоял почтовый штемпель города Фрунзе. Письмо было короткое, всего три строчки.

«Дорогой Дима!

Поздравляю тебя с благополучным возвращением домой. Расти большой и не кашляй. С уважением Дмитрий Петрюк».

— Значит, профессор тоже получил уже письмо, — подумал Петрюк, поднося зажжённую спичку к своей цидулке.