Джони, оу-е! Или назад в СССР 2

Глава 26

— Мне не верится, что вмешавшись сейчас, кому-либо удастся остановить процесс развала СССР. В 1965 году в советское народное хозяйство были внедрены элементы рыночного хозяйства, которые в итоге значительно дезорганизовали экономику СССР, затормозили развитие научно-технического прогресса, вызвали дефицит и имели другие негативные последствия. Эта реформа называлась Косыгинской, но знатоки обзывали её «реформа Либермана».

Однако, ухудшение экономической ситуации произошло ещё в 1962–1964 годах и было сопряжено с ошибками Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущёва, его чрезмерным упором на машиностроительную отрасль, многочисленными и непродуманными реформами политических и государственных институтов.

В рамках неоднозначной экономической реформы 1957 года на замену отраслевым министерствам были созданы территориальные совнархозы, контролировавшие каждый на своей территории предприятия разных отраслей.

В начале 1960-х годов совнархозы были укрупнены, их количество стало меньше; в 1962 году был создан СНХ СССР, а в 1963 — Высший совет народного хозяйства СССР, «суперминистерство» с исключительно широкими функциями в области экономики. Эти крупные реорганизации проводились поспешно, усложняли и запутывали управление экономикой.

Да и «Косыгинская» реформа остановилась лишь на принципе планирования предприятиями прибыли и отчетом о выпущенной продукции не в штуках, а в денежном выражении. Что позволило предприятиям перестать выпускать дешёвую, но нужную смежникам «мелочевку», а перейти на выпуск дорогой продукции, нужной не смежникам, а «рынку». Из-за этого встали целые отрасли машиностроения, которым, например, нужна была маленькая копеечная пружинка, которую просто перестали выпускать из-за низкой рентабельности.

А перешедшие на полный или частичный хозрасчет предприятия быстро воспитали «рыночников», понявших вкус больших денег и искавших пути развала социалистической экономической системы. Не переломите вы их. Рыночная зараза заразила многих партийных старцев.

Так «умничал» я, после слов полковника: — И что, по твоему, надо делать, чтобы не развалился наш Союз нерушимый?

Меня позвали в кабинет полковника минут через десять. Рамзин выглянул из открывшейся двери и сказал: «Заходи!». Я зашёл. Он сказал: «Рассказывай!». Рассказал. Всё рассказал. Коротко уложился в полчаса. Потом полковник — невзрачный мужик лет пятидесяти — попросил снова рассказать но с подробностями и уточнениями. Полтора часа допроса я выдержал, а потом запротестовал.

— Слушайте, имейте совесть! Я голодный! У меня быстро растущий организм! Я скоро потеряю сознание от голода!

Тут Рамзин, до этого сидевший как мышь под веником, стукнул себя по лбу и посмотрел на полковника.

— Скажи порученцу, чтобы заказал три обеда, котлет побольше и компота ведро.

— Прям таки ведро? — удивился Рамзин.

Полковник скривился и махнув на Рамзина рукой, так и спросил меня:

— И что, по твоему, надо делать, чтобы не развалился наш Союз нерушимый?

Он вставил между словами «что» и «по твоему» витиеватую матерную комбинацию, но я её не запомнил.

— Если бы не твои чеканные фразы, словно взятые из передовиц, я бы тебе никогда не поверил. А так… Даже я не читал таких аналитических материалов. Предполагать, что тебя накачали различные «голоса» или цэрэушные агенты влияния — глупо. Мы тебя «пасём» с октября прошлого года, в связях, как говорится, порочащих тебя со этой стороны ты замечен не был. Да и слишком ты «последователен» в своём «паранормальном» развитии, чтобы предположить. Не ввели же тебе цэрэушники некую сыворотку роста? А может инопланетяне? Тебя не забирали инопланетяне? Или во сне как-нибудь не влияли на тебя?

Наверное я так удивился, что полковник, вздохнув, отвернулся к окну.

— Да-а-а… И что теперь со всем этим мне делать? — сказал он, постукивая по столу простым карандашом. — Что де-е-е-лать? Задал ты нам задачку! Сам говоришь, что вмешиваться бессмысленно.

— Знаете, я сам себя сегодня — прежде чем вывалить «будущее» на Сан Саныча, неоднократно спрашивал: «Чего ты добьешься своим „Вангованием“? Честно говоря, я просто снял с себя груз ответственности за развал СССР».

Полковник поморщился так, словно взял в рот кусок чего-то такого мерзкого на вкус, что его едва не стошнило. Он сглотнул, нахмурился и снова уставился в окно. В кабинет снова зашёл Рамзин.

— А может послать всё к ебене Фене, а Александр. Закрыть пацана в психушку, получить нужное заключение врачей и положить дело в архив?

— А вдруг всё сбудется, как он сказал?

— Тогда придётся застрелиться. Если, как он сказал, цэрэушники будут по нашим архивам и оперативным учётам лазить, придётся стреляться. Хотя… Я могу и не дожить до девяносто первого. Мне сейчас пятьдесят два, плюс семнадцать — шестьдесят восемь… Блять! Наверное доживу… Да-а-а… Вот, сука! Откуда ты на мою голову свалился, Евгений Дряхлов⁈

Я тяжело вздохнул. Откуда свалился мне было известно, а вот как и зачем — нет.

— Мама такая хорошая! Про паровоз поёт… — пошутил я.

— Чего? Какой паровоз?

— «Берегись автомобиля» — напомнил я.

Полковник отмахнулся. Ему явно было не до шуток. Он принимал решение и это решение давалось полковнику ох, как тяжело.

— То есть, получается, что в девяносто первом в России произошла ещё одна революция… — проговорил полковник не спрашивая, а утверждая, однако я решил поправить.

— Не в девяносто первом, а в восемьдесят седьмом. Или даже раньше, но в восемьдесят седьмом появился негосударственный сектор экономики в виде кооперативов. Вот они и подорвали экономику. Но основная революция произошла во время правления Хрущёва. Именно тогда он ликвидировал система материальных и моральных стимулов повышения эффективности производства, внедренная ещё в 1939 году во все отрасли народного хозяйства и обеспечившая в послевоенный период рост производительности труда и национального дохода существенно выше, чем в других странах, включая США, исключительно за счет собственных финансовых и материальных ресурсов. В результате ликвидации этой системы появилась уравниловка в оплате труда, исчезла заинтересованность в конечном результате труда и качестве производимой продукции. Уникальность хрущевской революции заключалась в том, что изменения растянулись на несколько лет и прошли совершенно незаметно для населения.

Я вещал, словно радиоточка, просто «читая» то, что всплывало в голове. Как это получалось мне, естественно, было совершенно непонятно. Просто вещал и всё. Аки оракул.

Полковник, мрачно хмурясь, дослушал «вести с полей» и несильно пристукнул ладонью по столу.

— Ты это прекращай, Евгений! У меня, чувствую, сейчас расстройство кишечника случится. Давно я, старый контрразведчик, так хреново себя не чувствовал. Словно сам под допросом на Лубянке.

— Оно само как-то, — проговорил я, не особо «кривя душой». В голове всплывали знания и мне было страшно, что они исчезнут, а беседа наша, я был точно в этом уверен, записывается. Вот я и «вещал», чтобы ничего не стёрлось из памяти.

Тут наконец-то посыльный закатил большой такой, еле пролезший в двустворчатую дверь, сервировочный столик со снедью. Пахло от него очень даже неплохо. Пришлось даже сглотнуть обильно выделившуюся слюну.

Столик закатили в смежную комнату «отдыха» с диваном обычным обеденным столом, стульями телевизором и холодильником.

— Там туалет и умывальник, — сказал полковник, показывая на ещё одну дверь.

Я понял, что мне надо не только помыть руки, и быстро использовал санузел по двойному назначению.

Обедали молча. Я старался не поднимать взгляд от еды, а вот полковник то и дело поглядывал на меня, периодически дёргая головой и хмыкая каким-то своим, явно тяжёлым, мыслям. Не таким эмоциональным представлял я начальника управления КГБ.

Доев первое (куриный супчик), второе с гречкой и тремя мясными рубленными котлетами, я только тогда откинулся на спинку стула и потянулся к компоту.

— Попал бы к ним во вторник — были бы рыбные котлеты. И почему сейчас не могут их жарить? — подумал я, поднимая взгляд на сидевшего напротив полковника. Тот свой компот давно выпил и разглядывал меня словно «окопную вошь». С омерзением на лице — это точно.

— Ты, говорит Рамзин, и его будущее знаешь? А моё?

— Ну, вот, началось, — мысленно вздохнул я и спросил. — А как ваша фамилия?

Полковник прищурился левым глазом и назвал. Меня словно током прострелило. Прямо в голову. Вздрогнув телом и поморщившись, я вздохнул.

— Знаю. Сказать?

— Что, такая хреновая судьбина, что и говорить не хочется? — хмыкнув, спросил полковник.

— Да нет, нормальная. Вы ведь сейчас не начальник этого управления, а занимаетесь аналитической работой по паранормальной тематике, одновременно координируете создание антитеррористических групп?

Полковник расширил потом снова прищурил глаза, покрутил и покачал головой, недовольно скривив губы, и хмыкнув выдавил:

— За один такой вопрос тебя бы на кукан надо вздёрнуть, но статус твой пока не определён… Да-а-а… Продолжай.

Я тоже скривился.

— В июне этого года вас назначат начальником и пробудете вы в этом «статусе», — подколол его я, — до девяносто первого, когда закроют вас в этих ваших казематах по делу ГКЧП. Со всеми вытекающими закроют.

Полковник откинулся на спинку стула и спокойно посмотрев на меня спросил:

— Какое-такое «гэкачэпэ»? Что за зверь? И почему закроют?

— Госуда́рственный комите́т по чрезвыча́йному положе́нию в СССР (ГКЧП) — самопровозглашённый политический орган в СССР, существовавший с 18 по 21 августа 1991 года. Включал в себя ряд высокопоставленных должностных лиц правительства СССР. Члены ГКЧП выступили против проводившейся президентом СССР Михаилом Горбачёвым политики перестройки, а также против подписания нового союзного договора и преобразования СССР в конфедеративный Союз Суверенных Государств, куда планировали войти только 9 из 15 союзных республик. Главными оппонентами ГКЧП были сторонники президента РСФСР Бориса Ельцина, объявившие действия членов Комитета антиконституционными.

Полковник выслушал мою «справку», вздохнул.

— У меня, когда ты так начинаешь говорить, в кишках начинается бурление. Ты не можешь по простому? Своими словами… Ты словно читаешь откуда-то.

Так и было. У меня перед глазами открылась страничка «Википедии», млять, которую я терпеть никогда не мог.

— Пока не могу. У меня только сегодня этот дар открылся. Боюсь, что если буду пытаться анализировать, что-то опущу, — почти что правду сказал я.

— Откуда ты читаешь? В тебя словно гипнозом информацию заложили. Наш ничего не нашёл в его голове? — спросил он вдруг Рамзина. — Никаких закладок?

— Ничего, — ответил тот и покрутил головой.

— Странно, — пробурчал полковник. — И дальше что?

— В смысле, что? — удивился я.

— Ну, закроют и что дальше? Расстреляют? Какие такие «вытекающие последствия»?

— А-а-а… Да нет. Попинают немного и отпустят. Даже в должности восстановят. Но в девяносто втором уволят на пенсию. «Уволен приказом МБ Российской Федерации № 13 от 6 февраля 1992 г. по 60 п. „А“ в отставку. 9 марта 1992 г. исключён из списков личного состава», — процитировал я. — Что такое пункт «а»?

— По здоровью, — буркнул полковник и вздохнул. — Ну и слава Богу.

— Умрёте вы на девяносто третьем году жизни, — добавил я ложку мёда в бочку дёгтя.

Полковник нахмурился.

— Врёшь небось?

— Ей Богу! — перекрестился я так органично, что собеседник разулыбался.

— Ну, ты, брат… Хе-хе-хе… Рассмешил. Ты ж пионер⁈

— Вы тоже партийный, а в Бога верите, — тоже хмыкнул я. — Кстати, генерал-майора вам «дадут» в семьдесят пятом, а генерал-лейтенанта в восемьдесят втором.

— Охренеть, — произнёс полковник и посмотрел на Рамзина. — И что мне с ним делать, а Саша?

— Он и мне моё звание назвал, — только и успел произнести «куратор», потому, что вдруг мягко зазвонил телефон. Но от его «нежного» звука меня словно подкинуло, такой я был заведённый. Хорошо, что в руках уже ничего не было.

— Ты чего так нервничаешь? Успокойся, — по-доброму успокоил полковник и взял трубку. — У аппарата… Спускаюсь через двадцать минут.

Он положил трубку.

— Всё, други мои. Идите к себе. Пусть всё рассказывает… Или читает… Хрен его знает, что он там в голове своей делает.

— Я спать хочу, — проныл я. — Мне здоровый сон положен.

— Мне тоже, Евгений, положен здоровый сон, а я иду на совещание, чтобы защищать интересы Родины.

— Так вы на это учились и работа у вас такая, а я школьник простой.

Полковник улыбнулся.

— Простой? Ха-ха! Ну-ну… Простой! Ха-ха!

Потом улыбка сошла с его губ.

— От себя его не отпускать, — сказал он Рамзину. — Если надо, селись в его доме.

— Тогда меня моя Ирка из дома выгонит, — пробубнил Рамзин.

— Считай себя в командировке.

— Ага… Она вычислит, что я в городе. Вычислит и «высушит».

— Слушай, Рамзин, я понимаю, что она тоскует по Москве. Моя тоже рвётся на родину. Тем более, что у меня там и дети, и внуки. Но… Работа у нас такая, понимаешь?

Он вздохнул.

— Всё! Идите! Мне документы почитать надо к совещанию. Засиделись мы…

Рамзин всё-таки дал мне подремать с полчаса исчезнув из своего кабинета на это время. Да, у этого старшего сержанта имелся маленький, но свой персональный кабинет, ядрён батон! И он был приближён к будущему начальнику КГБ Приморского края. Такие дела…

С Рамзиным мы проговорили до самой ночи. Он ещё пару раз уходил, а я в это время использовал правильно — дремал. Причём, вырубался мгновенно. Только закрыл глаза и бац, провалился во тьму. Никогда я так раньше не засыпал. Всегда что-нибудь успевал подумать. А тут — нет. Видимо, организм и, в частности — мозг, работали на пределе возможного.

Задвинул я ему и идею о советской «рокгруппе», исполняющей современную музыку. Слово «рокгруппа» ещё не было в ходу в СССР. Вернее, так зарубежные ансамбли называли, а вот свои обзывали только ВИА. Хотя, по правде сказать, и звучали они как ВИА, а не «рокгруппы».

— И зачем нам это? Союзу, я имею ввиду, зачем? Зачем нам копировать западную культуру?

— Как зачем? — сделал удивлённый вид я. — Молодёжь всё равно будет слушать рок. Особенно сладок запретный плод. И ей наплевать, о чём поют эти «рокгруппы». Никто не вдаётся в перевод песен. Даже если в них будет петься про… Да, про что угодно! Всё равно будут слушать. Важен новый, необычный звук. Нам уподобляться западу в «чернухе» никак нельзя, но ведь можно нести чистое, доброе, вечное и на английском языке. Чтобы нас не считали варварами.

— А нас считают варварами? — усмехнулся Рамзин.

— Конечно. Западная молодёжь считает, что по Москве медведи бродят. А уж про Владивосток вообще никто не знает. Сибирь — одним словом…

— Ты-то откуда это знаешь? — усмехнулся Рамзин.

— Понимаете, Сан Саныч, я сейчас себя ощущаю стариком, который знает об этой жизни всё. И о прошлом, и о будущем. Раньше просто ощущения такие были, а сейчас эти ощущения отяготились знаниями и в соответствии с древней мудростью — печалями.

— Сочувствую тебе, — вроде как искренне проговорил Рамзин. — Я бы не хотел себе таких знаний.

— Почему? — сделал удивлённый вид я. — А наши разведчики? Они сообщали о начале войны 22 июня сорок первого года. Им ведь тоже не верили. Не верили, но готовились.

— И что оно нам дало? — хмыкнул Рамзин. — Чуть Москву не про… не потеряли.

— Ха! Но не потеряли же!

— Надо было заранее отводить дивизии с Дальнего Востока, — буркнул куратор.

— Ага! Чтобы японцы напали на нас⁈ Большие знания — большие печали… Мало знать будущее, надо иметь ресурсы и смелость для его изменения.

— А ты точно уверен, что рыночная экономика — плохо? — вдруг спросил Рамзин.