Девять жизней октября

Глава 7 Евгений. Погребение

Когда волна застилающей глаза ярости схлынула, он обнаружил, что стоит над истерзанным телом Вали. Кожу ее шеи, обнаженных плеч, рук и в некоторых местах даже ляжек, до этого гладкую и шелковистую, покрывали рваные раны, кровоточащие укусы. Придя в себя, Женя пошатнулся на ослабевших ногах, которые отказывались его держать, и сел прямо на голый грязный пол. Застыв в таком положении на несколько мгновений и тупо уставившись на безжизненную Валю, он вдруг как-то встрепенулся и решил обернуться через плечо, словно выискивал того, кто мог совершить такое жестокое душегубство.

Никого не найдя в пустой квартире, Женя обнял себя руками – так ребенок обнимает себя, когда ему страшно одиноко, – и лихорадочно затрясся, чувствуя на своих губах и подбородке еще теплую липкую кровь. Его горло и рот обжигал мерзкий, тошнотворный привкус, от которого хотелось вывернуть наизнанку желудок.

Совладав с собой, Женя неуклюже, хватаясь за стенку и стараясь не смотреть на труп, поднялся на ноги. Сделал усилие, чтобы сдержать рвотный позыв, и на заплетающихся ногах, казавшихся чужими, поплелся в ванную, желая немедленно смыть следы начинающей запекаться крови.

В ванной, где под самым потолком горела жужжащая и подмигивающая лампочка, над разбитой раковиной висело зеркало, мутное и потускневшее от времени. Женя медленно, боясь увидеть собственное отражение, приблизился к нему.

Оттуда на него взглянули два до смерти перепуганных глаза. Когда Женя привык к виду перепачканного лица, он осознал, что не узнает себя. Он покрутил головой, рассматривая широкие брови, карие глаза, чуть проступающую щетину на щеках. Открыл рот, рассчитывая увидеть клыки. Но их не было. Зубы как зубы – человеческие – определил он: где-то неровные, где-то слегка желтоватые, где-то был виден небольшой скол.

Включил старый, скрипящий кран с холодной водой. Но вода оказалась ржавой и напоминала разбавленную кровь, отчего его опять замутило, и он поспешил немедленно закрутить кран. Женя осмотрелся: в ванной на крючках висели разноцветные полотенца. Не задумываясь об их чистоте, он разом сорвал всю груду и стал суетливо и беспорядочно тереть ими лицо.

Прошло около часа. Кое-как Женя сумел отмыться и привести себя в порядок, но его не оставляла в покое одна мысль: что теперь делать с телом?

Он возбужденно вышагивал по комнате из угла в угол и не мог представить, куда девать труп, ведь здесь его было решительно никак нельзя оставить. «Ковер! Надо завернуть ее в ковер! – пришло ему в голову, и он тут же кинулся в соседнюю комнату, где на полу, выходя из ванной, мельком видел красный узорчатый ковер». Чтобы суметь его поднять, пришлось перетаскивать в коридор тяжелое трюмо, от ножек которого на месте, где оно стояло прежде, остались вмятины.

Свернув ковер в рулон, Женя вернулся в комнату, где оставил Валю; нерешительно походил вокруг ее тела, боясь не то что потрогать, а даже приблизиться к нему. В конце концов, переборов себя, он расстелил на полу ковер и, подхватив Валю под мышки, потащил ее укладывать. Ее безвольное тело показалось ему ужасно тяжелым.

Пристроив Валю на краю ковра и сложив ее руки на груди для большей компактности, Женя стал закатывать труп в ковер. Но быстро понял, что его ширины не хватает, чтобы упрятать туда тело высокой девушки: ноги Вали, обутые в милые туфельки на небольшом каблучке, довольно сильно выглядывали, поэтому Женя тут же отмел эту идею с ковром и вновь закружил по квартире, лихорадочно соображая, что предпринять.

Ему все чудилось, будто кто-то стучит в дверь, тогда он останавливался посреди комнаты, напряженно прислушивался и переставал дышать, но все звуки заглушал шум крови в ушах; он ощущал нестерпимую боль в груди: сердце норовило выскочить и умчаться куда подальше, лишь бы больше не испытывать подобных перегрузок. В такие моменты Женя подходил к двери и проверял, заперта ли она, хотя точно знал, что закрыл ее на два оборота ключа изнутри.

Он то кидался к трупу, то обратно к двери, начиная подумывать уже о том, что, может, лучше бежать отсюда, пока есть время. Но неизменно возвращался обратно, к Вале, точнее к ее телу, которое, как ему казалось, стало источать удушливый трупный запах.

Женя боялся, что потерял ощущение времени, и он иногда, холодея от ледяного пота, позволял себе предположить, что находится здесь на самом деле не первый день: «Вдруг, – думал он, – это следующие сутки, следующая ночь?!» Иногда он так сильно желал, чтобы происходящее оказалось всего лишь очень правдоподобным сном. Иногда в его голову приходили мысли о том, что он просто сошел с ума, и его накрывала волна облегчения: раз так, то убийства никакого и не было. Он припоминал ощущения от прорезавшихся клыков, смотрел на укусы на теле Вали и еще более убеждался в своем сумасбродстве.

Но тут же его бредовые грезы, походившие действительно на кошмарный сон, прерывались, разбиваясь о суровую реальность: зудящие глубокие царапины, оставленные ногтями извивающейся в адской муке Вали, невыносимо чесались.

В какой-то момент, в пик обострения всех его эмоций и чувств, в миг, когда страдание его достигло своего предела, он как будто сдался. Опустился на плешивый диван непонятного цвета, спрятал лицо в ладонях.

– Телефон, где телефон?.. – спросил он вслух самого себя. «Нужно сознаться, нужно сейчас же во всем сознаться!»

Женя вскочил с дивана и стал судорожно искать телефонный аппарат, моля судьбу, чтобы он нашелся в этой жалкой каморке. Пока он шарил глазами по всем поверхностям квартиры, его поразила очередная мысль: «А что, если она еще жива?» И прилив неземного счастья наполнил его до краев. «Надо звонить не в милицию – надо звонить в „Скорую“! Срочно! Боже мой, где же телефон?!»

Телефон обнаружился в прихожей, на тумбочке для всякого рода мелочей вроде связки ключей. Женя хотел набрать номер 03, но внезапно передумал. «Раз она жива, то расскажет, что я надругался над ней! О боже, нельзя, нельзя так поступать!..»

Женя бросил трубку, не удосужившись как следует ее положить на аппарат, и кинулся в комнату, проверять, жива ли Валя, а если оказалась бы живой… пришлось бы закончить дело.

Пока он убеждался, что Валя мертва, с улицы донеслась развязная и нестройная песня двух пьяных бродяг. Женя на миг застыл в одном положении, и положении весьма неудобном, так как крайне удивился ночным звуках ленинградской жизни, так отчетливо долетавшим через плотно затворенное окно в четвертом этаже.

До этого момента он ощущал себя в квартире как в склепе – в сыром, темном и оглушающе безмолвном склепе. Женя хотел открыть окно, еще когда ему показалось, будто тело начало разлагаться и гнить, но побоялся, что выдаст свое присутствие.

Сейчас же он подобрался к заляпанному грязью стеклу настолько близко, насколько это возможно сделать так, чтобы его не увидели с улицы, осторожно, с опаской, выглянул из-за плотной шторы.

– Ну что, Мишатка, еще по глоточку? – вопросил один из бродяг, обнимая своего собутыльника за толстую красную шею.

– Э-э, нет, друг… Жена домой не пустит такого, а меня и так уже ух как шатает! – сказал он и икнул.

И вновь они затянули песню, слова которой можно было разобрать через раз.

«Пьяные… – пронеслось безотчетно в голове Жени, – пьяные». Чем-то его зацепила эта смутная, неясная мысль, но он не мог понять, чем именно. И тут он воскликнул радостно, громко, позабыв о своем беспокойстве быть пойманным:

– Пьяная! Просто пьяная – и все!

Женя бросился к шкафу, стоявшему у противоположной стены, раскрыл его дверцы и вывалил всю имевшуюся одежду на пол. «Это не то, это не то… Эх, если б чуть более длинный…»

– Нашел! – И, потрясая в воздухе каким-то черным плащом, походившим скорее на лохмотья, он упал на колени перед Валей и, склоняясь и горбясь над ней, принялся укутывать ее в плащ, пряча кровоточащие раны.

Затем он неуклюже поднял ее на ноги, словно тряпичную куклу, и пристроив ее голову себе на плечо, а ее руки – у себя на шее, так, чтобы со стороны смотрелось, как будто она просто пьяная повисла на нем, и отправился со своей ношей к входной двери.

«В Грибоедовский канал скину! – решил Женя и сам себе удивился: откуда он вообще знает, где Гороховая, а где Грибоедовский, если не то что не живет здесь, но даже и не выезжал никогда из родного захолустного городишки?» Но решил подумать об этом позже.

Медленно спустились в первый этаж. Вышли на крыльцо парадной. На востоке небо слегка окрасилось светло-серым – скоро встанет солнце.

Несмотря на то что труп Вали оказалось ужасно неудобно и тяжело тащить, Женя находился в приподнятом состоянии духа при одной только мысли о том, как скоро он расстанется с телом и с этой кошмарной ночью, забудет обо всем и больше ни за что не станет вспоминать. Ему повезло: на улице в такой ранний час никого не было, и он смог без особых проблем преодолеть короткое расстояние до Грибоедовского канала.

– Гражданин, – внезапно окликнули его сзади. Пот прошиб Женю насквозь. – Гражданин, что-то случилось, вам помочь? Гражданочке плохо?

Женя, не оборачиваясь, ответил, стараясь сдержать дрожь в голосе:

– Нет-нет, все в порядке. Жена это моя. Напилась просто. Вот, тащу теперь домой. Обратно.

– А где вы живете? – Голос стал громче, шаги приближались.

– Да тут, недалеко, на Фонтанке… – сказал он первое, что пришло в голову, и тут же сообразил, как глупо и неправдоподобно это прозвучало.

– Недалеко? Да это ж еще сколько топать-то! Давайте я подвезу вас и вашу жену, у меня там машина за углом.

– А, машина… Да не надо, спасибо за помощь, но не надо…

И в этот момент кто-то развернул его за плечо к себе лицом, голова Вали съехала и безвольно повисла на не держащей шее, раскачиваясь из стороны в сторону, как болванчик.

– Что это?.. – Неравнодушный гражданин в ужасе округлил глаза и отдернул руку от Жени. – Божечки… – выдохнул он.

– Идите отсюда, товарищ, все в порядке… – пролепетал Женя.

Лицо гражданина приняло вид суровой озабоченности и крайней решимости:

– Немедленно отпустите девушку!

– Так ей плохо, она не сможет сама стоять…

– Я капитан милиции Калинин! Повторяю: немедленно отпустите девушку, иначе к вам будет применена физическая сила!

Женя лихорадочно соображал, что делать.

– На счет три – раз… два… – Калинин медленно потянулся к пистолету, спрятанному в кобуре под пальто.

Женя бросил Валю прямо на голую мостовую и схватил капитана за горло, сдавливая изо всех сил. Калинин захрипел, но его левая рука незаметно для Жени скользнула за полу пальто, вынимая из кобуры «макаров».

– Я же сказал: все в порядке! – процедил Женя сквозь плотно сжатые зубы, чувствуя, как вновь теряет контроль над собой и своими действиями. И тут, как по волшебству, капитан вернул «макаров» на место. Его руки безвольно повисли вдоль тела.

– Все в порядке, – повторил Калинин сдавленным, хриплым, почти потусторонним голосом, хотя Жене казалось, что он сжал его горло так крепко, что тот чисто физически не мог говорить.

Женя вдруг опомнился, в ужасе расцепил пальцы, оставившие на шее капитана отвратительные синие следы.

– Я… я не хотел. Я не могу опять…

– Все в порядке, – как попугай вновь повторил капитан с остекленевшими глазами. Повторил очень спокойно, даже, можно сказать, с абсолютно безразличным видом, словно происходящее его никак не интересовало.

– Вы, вы просто уйдете? – срывающимся голосом спросил Женя, переставая понимать вообще что-либо.

– Я просто уйду, – сказал милиционер и развернулся в сторону своей машины.

– Стойте, подождите, вы что, никому не расскажете про… про нее? – Женя споткнулся на слове «нее» и в итоге выговорил его очень тихо.

– Не расскажу, – охотно закивал капитан, глядя все тем же мертвым взглядом.

– Что ж, я… я… – Женя бессильно ломал руки, не зная, что сделать, что сказать. Ему казалось, нельзя отпускать гражданина, нельзя оставлять его в живых, ведь он все видел. Но он не мог убить еще раз, просто не мог! – Ну забудьте тогда все! – отчаянно, чуть не плача, воскликнул он. – И-и повяжите что-нибудь на шею, у вас там… синяки, в общем… Прощайте! – Женя поднял Валю, вновь закинул ее голову себе на плечо и поплелся на причал, раскачиваясь из стороны в сторону, словно был сам пьяный.

Спустились на причал. В лицо дул промозглый осенний ветер.

Женя осмотрелся. Он до этого не думал, что следует делать дальше. Просто пустить тело по каналу? Но так его обнаружит уже через несколько минут какой-нибудь забулдыга или возвращающийся с ночной смены рабочий. Бросить прямо на причале? Нет, надо спрятать. Но куда?

О причал непрестанно ударялся катер, накрытый серо-зеленого цвета брезентом. «Лодка! Конечно же!»

Придерживая одной рукой тело, другой Женя сбросил с катера брезент, затем сгрузил Валю в лодку, непонятно для чего заботливо укутывая ее в разодранный мятый плащ. Немного постоял на причале, глядя на угловатое девичье тело, изломанное после падения и удара о мостовую и лежащее в лодке под неправильным, неестественным углом. Только неживые глаза Вали, серые, стальные, глядели на него с болезненным укором, словно вопрошали: «Что же ты со мной сделал? За что ты со мной так? А ты-то сам как жить теперь будешь, а?..»

«Нужно закрыть ей глаза. Жуткие слишком. И… так правильно будет».

И похоронил Валю под прочным брезентовым покрывалом, скрывая ее тело от первых лучей холодного ленинградского солнца.

Силы разом покинули его. Он смертельно устал. Ему необходим был сон, но он не мог вспомнить, где живет и куда теперь ехать, поэтому Женя решил, что должен вернуться в ненавистную квартиру номер пятьдесят в четвертом этаже, до которой едва сможет доковылять, чтобы не свалиться и не уснуть прямо где-нибудь на лавке в каком-нибудь колодце.

Женя, не раздеваясь, упал на тот самый диван непонятного цвета, потому что во всей квартире не нашлось ни одной кровати, только диван. Заснул мгновенно.

– Ну зачем тебе это?! Для чего?! – вскричала женщина с длинной светло-русой косой, рыдая и воздевая руки к небу, голубому и безмятежному. – Чего тебе не хватает? Чего у тебя нет? Скажи мне, скажи! – Ее пышная грудь колыхалась от дерущего душу плача, от беспрестанных всхлипов и горестных, безутешных стонов. – Хочешь новый телефон – пожалуйста, хочешь новый компьютер – держи, хочешь новую машину – да без проблем! Ну чего, чего тебе еще-то надо?! Да ни у кого столько нет, сколько у тебя! – И она, не в силах больше говорить, закрыла лицо руками, содрогаясь всем телом. – Че-его-о? – протянула она навзрыд.

– Тебе не понять! – воскликнул молодой человек, который нервно теребил то светлые и без того растрепанные волосы, то белую хлопковую футболку, то засовывал руки в карманы, то чесал нос, и все начиналось заново, по кругу. – Вам всем не понять!

– Да, не понять! Я не понимаю – так объясни мне! – Женщина с косой подняла опухшее, красное лицо. – Я хочу понять тебя!

Молодой человек, кусая сухие, потрескавшиеся губы, обернулся к непримечательному серому подъезду, в котором жила его младшая двоюродная сестра.

– Я становлюсь другим человеком! – наконец воскликнул он, вновь разворачиваясь лицом к женщине. – Теперь тебе понятно, мама?

– Но миленький, но сыночек… – запричитала мать, хватая молодого человека за руки и целуя их. – Ну что ты со мной делаешь? Ну что же ты кровь из меня сосешь?

Он с отвращением вырвал свои ладони из рук матери и увидел, как мимо проходящий дед с красной авоськой с фруктами укоризненно посмотрел на него. На самом деле за этой сценой наблюдал весь двор, но наблюдал тихонько, с краешка, так сказать, не вмешиваясь в ссору, а лишь наслаждаясь ею, упиваясь ею и смакуя ее. Молодого человека охватило неприятное, липкое ощущение, как будто этот дед, на вид совсем маленький и безобидный, заглянул в самую его душу и осудил ее никчемное, по его мнению, содержание. Дед неодобрительно покачал головой, как качают головой только старики.

– Что вы смотрите так?! – не выдержав, заорал он на весь двор. – Что вы все смотрите?! Чего вы не видели здесь, чего – я спрашиваю?! – Его шея с дергающимся кадыком, его щеки стали пунцовыми от гнева. – Это наше дело, семейное! И не лезьте в него!

Кто-то из алкашей на детской площадке засмеялся и гадким голоском спросил:

– Семейное, значит? Так что вы тогда его всем наружу вываливаете? – И, усмехнувшись, сделал глоток «Балтики».

Молодой человек, трясясь от негодования и обиды, побежал к подъезду, взлетел по ступенькам на крыльцо, набрал на кодовом замке комбинацию цифр, – домофон пиликнул, – и скрылся за дверью. Пока он взбирался на четвертый этаж, в квартиру номер пятьдесят, где жила сестра, его не оставляло в покое навязчивое чувство, что отныне за ним следят вострые глазки…